Павел обещал сразу после заседания обо всем доложить замполиту, поэтому отправился не домой, а в академию. Хотя, по правде сказать, больше всего ему сейчас хотелось сесть у себя в комнате и молча напиться, настолько гнетущее впечатление произвело на него это собрание. Странно, ведь разоблачили и арестовали такого врага, радоваться вроде бы надо… Впрочем, радовались в этом зале, да, радовались – но как-то суетливо и неубедительно, переигрывая, как в провинциальном театре. Он чувствовал это спинным мозгом – все последние десять лет он только и делал, что учился отделять видимое от сущего…

Замполит ждал его в своем кабинете, домой не уходил. Сразу же, с порога, жадно спросил:

– Ну что?

Павел лишь рукой махнул.

– Рассказывай!

– Сейчас, только с мыслями соберусь…

Он снова вспомнил зал, членов ЦК, возбужденных и притихших одновременно, глаза, молча и жадно устремленные на трибуну, где стоял председатель Совета Министров. Павел, знавший больше, чем все эти люди, вместе взятые, смотрел на них из своего уголка с легким торжеством, но потом и его потащило за собой это всеобщее ощущение невероятных перемен, сладкое и страшное одновременно, словно бы стоишь высоко-высоко над обрывом… А ведь их этому учили, это же эффект толпы – а от толпы надо психологически дистанцироваться. Ну вот и дистанцируйся, товарищ Коротков, применяй на практике то, чему тебя два года обучали. Ты профессионал, работай: вспоминай и смотри, смотри холодными глазами чужака…

…Маленков, не поднимая головы, ровным голосом читает по бумажке свой доклад. Сначала холодно, как-то мертвенно-спокойно, потом он оживился, вошел в роль, время от времени взглядывает в зал, добавляет что-то от себя, какие-то реплики, оценки – явно общее настроение захватило и его. О чем он говорил? Сначала общие слова о смерти Сталина, о единстве партии и народа. Потом перешел к Берии. Память у Павла абсолютная, и голос председателя Совмина так и звучал в ушах.

– Ну-ну! – напрягся замполит. – А конкретно-то что? Говори!

– Он прочитал письмо начальника МВД Львовской области Строкача, – Павел поморщился, – бывшего министра внутренних дел Украины.

– Ты что кривляешься, словно лимон ешь? – спросил замполит.

– Да я ведь на Украине служил. Бардак этот Строкач такой развел в МВД… В общем, правильно его погнали!

– Дело не в бардаке, – прервал его замполит. – Рассказывай.

Чем дальше говорил Павел, тем больше хмурился замполит. И когда он закончил рассказ, подумал и велел:

– Ты это… Ты на пленуме сиди, слушай, а политинформации пока не читай, не надо. Преступления Берия явно не те, о которых там говорили. Или еще не дошли до настоящей его вражеской работы, или он натворил что-то такое, о чем во всеуслышание сказать нельзя. Наши курсанты в этом живо разберутся, пойдут всякие слухи… Помолчи, не надо, немного подождем.

…И теперь майор кружил по ночным московским улицам, снова вспоминая то, что было на пленуме, и тоже хмурился – чем дальше, тем больше. Он прекрасно понимал – Строкач попросту сводит личные счеты и попутно дурит голову Маленкову и Центральному Комитету. Надо будет непременно рассказать об этом Никите Сергеевичу, чтобы знал, с кем дело имеет. Товарищ Маленков не обязан разбираться в специфике этой работы, но ведь Павел-то ее понимает!

Павел так разозлился, что даже остановился, тихо матерясь. Вот ведь провокатор! Можно подумать, он не понимает, что органы МВД обязаны контролировать работу партийных комитетов, как и любых других органов, – именно ради того, чтобы вовремя распознавать врагов. Таких, как сволочь Черновол, второй секретарь Драгомичского райкома, предательство которого обошлось им в восемнадцать жизней. Можно подумать, про Черновола он не знает! Знает, еще как – его выявили не чекисты, а контрразведчики, уже в самом конце сорок пятого, и скандал был до неба. Контрразведчики потом рассказывали, каким матом крыл Строкача на совещании примчавшийся из Москвы начальник СМЕРШа – двенадцать из восемнадцати погибших были из его ведомства, а за своих «главный волкодав» страны стоял насмерть, – а тот оправдывался, мол, партийцы… Что он говорил тогда и как повернул теперь!

Их районный начальник УНКВД тоже оправдывался тем, что Черновол попросту приходил и требовал сведений о ходе работы. А если его пытались не допустить, метал громы и молнии на партактивах, обвиняя чекистов во всех грехах. Военные контрразведчики, мало зависевшие от района, сразу послали ретивого партсекретаря далеко и прямо, гэбисты тоже как-то отбились, а наркомвнудельцы оказались беззащитны перед напором райкома, через них и шла утечка. Да и не только в этом дело! Если бы партийцы занимались одним политическим руководством! Но ведь они лезут везде, вплоть до оперативной работы, даже сидят на допросах, а молчать их не заставишь, не обязаны. Да и плюют они на все просьбы, особенно как нажрутся!

Павел со злости стукнул кулаком по стене дома, попал по какой-то железяке – боль отрезвила, он выругался и немного успокоился. Никите Сергеевичу надо будет обязательно рассказать о Строкаче и объяснить все эти тонкости. Он ведь думает, все партийцы такие же, как он сам. Если бы так!

Что там дальше-то было, в том докладе? Дальше пошли уже дела государственные. Берия был против строительства социализма в Германии – вот ведь сволочь! Зачем тогда Берлин брали, кровью за него платили – чтобы тут же империалистам отдать? Хорошо, что не дали ему этого сделать, как он ни нажимал на Политбюро! Хотя… не дали ему, и он подчинился, ничего за спиной у Политбюро не устраивал. Взрыв водородной бомбы – с ума сойти, оказывается, у нас есть бомба, которой нет даже у американцев! – без согласования с правительством. Ну, это какие-то их внутренние дрязги… Контроль за передвижениями членов Президиума ЦК – чушь полная, как без этого их охранять? Под его влиянием Сталин дал неправильную характеристику Молотову… А это вообще вражеское заявление – предположить, будто кто бы то ни было может повлиять на величайшего из великих, товарища Сталина. И потом… он замедлил шаги, вспоминая: «В выступлении И. В. Сталина на пленуме ЦК после XIX съезда партии под влиянием клеветнических наветов со стороны вражеских элементов из Министерства внутренних дел была дана неправильная, ошибочная характеристика товарищу Молотову». И зал взорвался аплодисментами. Они совсем с ума сошли? При чем тут Берия? Ведь министром внутренних дел тогда был Игнатьев!

Павел остановился, еще и еще раз перебирая все, что было сказано Маленковым, и вдруг с ужасом понял: в действиях Берии не было состава преступления. Он не делал ничего запрещенного советскими законами. Это было невероятное открытие, но это был факт. Почему же его арестовали? За какие грехи?

Так… а что говорил Никита Сергеевич?

Павел вспоминал и вспоминал, и чем дальше, тем больше убеждался – ни в словах товарища Хрущева, ни в остальных выступлениях не было ничего, что тянуло хотя бы на пятнадцать суток. Допустим, Берия – сволочь, провокатор и карьерист, с этим никто и не спорит. Конечно, никуда не годится, что такой человек оказался возле товарища Сталина, но ведь втереться в доверие – это не преступление. Таких людей, как Берия, надо пинком под зад вышибать из любого коллектива – но за это не сажают. Теперь понятно, почему замполит велел ему молчать…

Коротков еще раз матюгнулся и повернул к дому.

Члены Президиума ЦК сидели и пили чай. Ничего крепче до окончания пленарного дня не полагалось. Настроение у большинства было бодрое. Все шло как по маслу, пленум ни разу не споткнулся. Захваченные привычной, памятной еще по тридцатым годам разоблачительной волной, его участники соревновались в том, кто больше грязи выльет на бывшего товарища. Члены Президиума посмеивались, обмениваясь шутками. Кто-то вспомнил старую историю, как Сталин на Ялтинской конференции назвал Берию «наш Гиммлер».

– А кто у нас нынче «наш Геббельс», а, Никита? – внезапно спросил, усмехнувшись в усы, Молотов.

– Чего? – не понял Хрущев.

– Ты тут вещал, что, – он взял листочек, всмотрелся, – я даже не поленился записать: «Когда мы обсуждали немцев, надо было видеть этого человека, когда он орал на Ульбрихта и на других, было просто стыдно сидеть».

– Надо же, какие мы нежные, – поморщился Каганович. – Эти идиоты немцы чуть до восстания дело не довели…

– Да, но орал-то на них ты, Лазарь, за компанию с Никитой, а Лаврентий вас успокаивал.

– Ну и что? – насторожился Хрущев.

– Ну и то. Мне интересно: кто у нас сегодня наш советский доктор Геббельс. Помните, как он говорил? В большую ложь поверят скорее, чем в малую, а в чудовищную еще легче. Кто тебе твое вранье разрабатывал, а, Никита? А заодно всем прочим их вранье разрабатывать помогал? Товарищ Поспелов или, может статься, товарищ Суслов?

Хрущев зло кинул ложечку в стакан, отозвавшийся нежным звоном.

– А ты меня не подкалывай, Вячеслав…

– Михайлович, – подсказал Молотов.

– Ну, пусть будет Михайлович, раз по-товарищески не хочешь, – согласился Хрущев. – Не подкалывай. Сейчас каждое лыко в строку. Или хочешь, возьми слово, выйди да расскажи, мол, Лаврентий был ангелом небесным, а мы, мерзавцы, его убили. Что? Не хочешь? Ну, тогда и нечего разбирать, кто из нас на кого орал. Все равно Ульбрихт не придет и не опровергнет. Это ты у нас чистоплюй, ничего, кроме того, что Лаврентий не ту подпись поставил, и привести не мог.

– Так ты распиши, Никита, кто из нас что конкретно должен сказать, а то у меня фантазии не хватает, – все так же язвительно ответил Молотов. – Мне затруднительно придумывать несуществующую вину.

– А то ты этим раньше не баловался! – окрысился Хрущев.

– Представь себе, не приходилось! – не остался в долгу Молотов.

Маленков сидел в углу и молча пил коньяк, наплевав на все правила – уже отстрелялся! В дискуссии не участвовал, слушал краем уха. Он свое выступление не писал. Хрущев передал ему текст за десять минут до начала пленума, и хорошо, что не раньше, хорошо – не успел он прочесть заранее слова, которые должен был произнести перед членами ЦК. Георгий Максимилианович честно все это проговорил, и теперь в душе у него было пусто и грязно.

– Никита, – подняв голову, окликнул он.

– Ась?! – тут же отозвался Хрущев.

– Лаврентий, может, и орал, и матюгался, не спорю. А как еще с нашими мудаками сладишь? Но попомни то, что я тебе говорю: каким бы ты ни был, ты заведешь страну в жопу. И народ тебя проклянет. Я понимаю, тебе на это быдло насрать, ты за свою задницу дрожишь… но так будет.

– Сам-то хорош! – усмехнулся Булганин.

– И я хорош, – покорно и пьяно согласился Маленков. – Мы все хороши. Только начали все это вы с Никитой. А ты, если не хочешь получить по роже, лучше вообще заткнись, полководец…

– Тихо, не надо, Коля, – взял за плечо поднявшегося было Булганина Молотов. – Георгий, успокойся, не бери все это так близко к сердцу. Я понимаю, Лаврентий был твоим другом. Но ему уже все равно, а нам надо сохранять единство и вести страну дальше. Движения к коммунизму пока еще никто не отменял.

– Это верно, – усмехнулся Маленков. – Никитка, он книг не читает, но вы, Вячеслав Михайлович, вроде бы их в руки берете. Знаете, есть такая книжка – «Пятнадцатилетний капитан». Я ее еще в гимназии прочел. Там в чем суть? Один пират подложил под компас топор, и корабль, в страшный шторм, обогнул Южную Америку. А потом пират топор вытащил, и дальше корабль шел правильным курсом, но уже совсем к другому континенту. Куда мы идем, а, товарищ Молотов?

– Что бы ни произошло, мы идем к коммунизму, – припечатал ладонью по столу Молотов. – И мы не должны считаться с потерями на этом пути.

– «Отряд не заметил потери бойца», – медленно, с расстановкой процитировал Маленков. – Не пробросаешься? Сегодня Лаврентий, а завтра кто?

– Разговоры эти считаю небольшевистскими, – резко оборвал его Молотов. – И рекомендую протрезвиться. Нам пора в зал…

Зал слегка похохатывал. Собравшиеся в нем мужчины с удовольствием слушали секретаря ЦК товарища Шаталина, немногочисленные женщины делали вид, будто возмущены, но тоже внимали с интересом.

В зале оживились.

– Тут у нас не все понимают, что это за предметы мужчины-развратника. Просим уточнить список, – крикнул кто-то справа, ему ответили хохотом.

– Как не стыдно! – взвился неподалеку от сцены женский голос.

– Товарищи! – поднялся Хрущев. – Кто интересуется, подойдите в перерыве и ознакомьтесь. Учтите, здесь присутствуют женщины… Не мешайте докладчику. Продолжайте, товарищ Шаталин.

Шаталин кашлянул, смущенно улыбнулся и заговорил снова.

Заместитель Берии по Спецкомитету Ванников слушал оцепенев. Сердцем он понимал, что происходит, но умом понимать боялся. Рядом сидел какой-то секретарь из глубинки, хмыкал, всхлипывал от смеха, толкал Бориса Львовича локтем в бок.

– Каков, а! Вот что значит наверху. Мне бы так…

– А кто тебе мешает? – не выдержав, огрызнулся Борис Львович.

– Так время откуда взять, – вздохнул секретарь.

Ванников до боли сжал кулак.

– Время, говоришь? Я с Берией работал. Днем придешь – он на работе, ночью – на работе. Если даже у тебя времени нет, то у него откуда?

– А барахло это в сейфе зачем?

– Барахло? А ты уверен, что его Берия в свой сейф положил? А может, сунул тот, кто обыскивал?

– Как прикажешь понимать? – удивленно вскинул брови сосед. – Ты ставишь под сомнение слова секретаря партии?

– Да пошел ты вместе со своим секретарем знаешь куда?

Люди из окружения Берии матерились не хуже своего начальника. Сказав все, что думает, Ванников отвернулся, дискуссию продолжать не стал. Он видел, как в перерыве сосед шептался с каким-то невзрачным функционером из ЦК. Потом к нему подошел Маленков, взял за локоть.

– Борис Львович, голубчик, – просительным тоном сказал Маленков. – Прошу тебя, молчи. Потерпи немного.

– Я записался на выступление, – зло сказал Ванников. – Нельзя же так…

– Тебе слова не дадут. Никому не дадут, кто может сказать хоть что-то хорошее про Лаврентия. Здесь каждое выступление заранее расписано, каждый тезис просчитан. И я тебя умоляю. О себе не думаешь, подумай о проекте, о стране. Спецкомитеты и так у них под подозрением. Им на все наплевать, они думают, мы американцев вместо ракет шапками закидаем.

– А ты уверен, что им наплевать? – тихо, едва слыша сам себя, спросил Ванников. – Почему партийный секретарь искал в сейфе документы Первого управления? И Лаврентий, кстати, самые важные разработки наверх не передавал, только устно Сталину докладывал. Говорил, там слишком много лишних глаз и ушей. Георгий Максимилианович, не знаешь, часом, чьи это глаза и уши?

– Не знаю, – шепнул Маленков. – В том-то все и дело. Могут быть чьи угодно. Послушай, Борис Львович, раз уж такое дело… Кто бы ни пришел в Спецкомитет, чего бы ни потребовал, работа должна идти так, как она шла при Лаврентии. И режим секретности такой же. Ничего конкретного я тебе сказать не могу, но ты ведь работник МГБ, сам понимаешь. Лишнего не показывать никому, даже Хрущеву. И особенно проверяющим из ЦК. Понял? Справишься?

– Справлюсь, – фыркнул Ванников. – Что-что, а режим секретности Лаврентий хорошо поставил. Ну, а еврей грузина всегда поймет. Если бы русские не мешали, не жизнь была бы, а сплошной цимес.

Он повернулся и медленно пошел на свое место. Разговорчивого соседа рядом не оказалось. Оно и к лучшему. Хоть и говорят, что евреи драк не любят, но сейчас Борис Львович был не в том состоянии, чтобы это помнить…

Одурев от сидения в президиуме, Маленков давно уже не слушал выступающих. И теперь не услышал бы, если б Хрущев не толкнул его локтем. Первый секретарь наклонился к нему, тихонько шепнул:

– Ну вот, ты свое слово сдержал, и мы свое выполняем. Слушай, что говорят…

На трибуне стоял Андреев, один из самых старых членов еще того, сталинского Политбюро.

– Он делал это сознательно, чтобы имя товарища Сталина похоронить, рассчитаться с этим. Я не сомневаюсь, что под его давлением вскоре после смерти товарища Сталина вдруг исчезает в печати упоминание о товарище Сталине.

Андреев говорил, в зале кричали «Правильно!» и аплодировали.

– Это же позор для партии. Раньше чересчур усердствовали, в каждой статье сотни раз повторялось это имя, а потом вдруг исчезло. Что это такое? Я считаю, что это его рука, его влияние, он запугал некоторых людей. Появился откуда-то вопрос о культе личности. Что это за вопрос? Этот вопрос решен давным-давно, миллионы людей знают, какое значение имеет личность…

– Зачем мне это слушать, – сквозь зубы процедил Маленков. – Ты не хуже меня помнишь, это было общее решение.

– Не о том говоришь, – шепнул Хрущев. – Ты слушай, слушай…

– Он хотел похоронить имя товарища Сталина, – продолжал Андреев, – и не только товарища Сталина, но и затормозить ознакомление народа и с преемником товарища Сталина товарищем Маленковым.

– Этим меня купить хочешь? – яростно прошептал Маленков и громко, на весь зал сказал:

– Все мы преемники, одного преемника у товарища Сталина нет.

– Все-таки вы являетесь Председателем Совета Министров, – парировал Андреев, и зал откликнулся, взорвался аплодисментами.

Маленков прикрыл глаза, вспоминая: лето, лесная опушка, бурелом, и он, семнадцатилетний, лежит за пулеметом. И ему до боли захотелось ощутить в руках горячее трясущееся железо и гнать очереди, одну за одной, пока не закипит вода в кожухе пулемета и не кончатся патроны…

День за днем слушая пленум, Павел понимал: что-то в этом деле очень и очень не так. Но что именно? Днем, захваченный эмоциональным настроем зала, он аплодировал вместе со всеми. Но все же он был профессионалом и по вечерам, анализируя услышанное и пытаясь вычленить реальные факты, понимал происходящее все меньше и меньше…

Наконец на четвертый день, не выдержав, после вечернего заседания он позвонил Хрущеву. «Приходи ко мне», – сказал тот.

Никита Сергеевич за эти дни осунулся, под глазами пролегли круги. Он поднялся навстречу майору, хлопнул его по плечу и показал в сторону комнаты отдыха.

– Пойдем съедим что-нибудь. Ну как? Политинформации по пленуму читаешь?

– Нет, Никита Сергеевич, – покачал головой Павел. – Не могу я их в академии читать.

– Почему? – нахмурился Хрущев.

– Я слушаю пленум четвертый день, но так и не могу понять, за что Берию арестовали. Ни в чем из предъявленных ему обвинений нет состава преступления. А Строкача за такой донос самого надо на Лубянку – он же чистейшей воды провокатор! Как я выйду с такой политинформацией перед нашими слушателями? Это ведь не швейная фабрика, у нас разведчики…

Хрущев сморщился и цыкнул зубом.

– Так я и думал. Я, по правде сказать, этот пленум на тебе проверял. Ну, а что нам делать, если мы не можем рассказать правду, почему его арестовали? На пленуме хоть свои собрались, но все равно есть чужие глаза и уши, и что мы там говорим, тут же становится известным иностранным разведкам. Но тебе я скажу, так тому и быть. Только вот об этом ты молчи насмерть.

– Все-таки заговор? – спросил Павел.

– Если бы только один заговор, это было бы полбеды, Павлушка. На самом деле все гораздо хуже…

…Вот теперь майор Коротков все понял. Только одного он не мог понять: как после всего услышанного искать в Берии «человеческое»? А ведь надо. «Надо! – сказал ему Никита Сергеевич. – Это твое партийное задание».

– То, что он задумал переворот – это самое мелкое из его преступлений, – рассказывал Хрущев. – Ты бы знал, какие дела этот мерзавец творил. Когда его назначили наркомом внутренних дел, он сказал на пленуме, я как сейчас помню, стоит и говорит так спокойно: «Близится война. И мы должны очистить общество от всех нестойких элементов. От всех, кто может предать. Поэтому я требую, – так и сказал, что требует, – особых полномочий для органов внутренних дел. Мы должны ликвидировать все классово чуждые элементы». Ты представляешь себе – только за то, что человек был когда-то кулаком или сидел в тюрьме, – а может, они, эти люди, давно исправились и честно работают… Только за это их хватать и без суда, без следствия к стенке. Он до последнего дня молчал о том, сколько народу тогда перестрелял. Но я думаю, миллионов десять точно было. На войне погибло двадцать миллионов, а Берия десять к стенке прислонил. Ты представляешь? А сколько наших товарищей! Он их хватает, велит бить смертным боем, пока не признаются. А если молчат, то приведут жену, дочку, и тут же… ну, ты понял? А то ребенка маленького пытают прямо на глазах. Они признаются – люди ведь живые, – и оговаривают других, а Берия и их велит арестовывать! Товарищ Сталин потом ему уже говорит: «Уймись, дурак! Ты мне всю партию перестреляешь!» Ну, он успокоился на время. А после войны, когда товарищ Сталин был уже старым и больным, снова за свое. Помнишь, был у нас такой председатель Госплана, товарищ Вознесенский? Умнейший человек! Если бы он остался на своем посту, у нас бы все сейчас было – и картошка, и мясо! Умел человек работать. А товарищ Кузнецов, секретарь ЦК? Берия велел МГБ арестовать их, пытать зверски, хуже любых гестаповцев, а потом расстрелять. И еще двести коммунистов, настоящих людей, туда же отправил, а две тысячи рассовал по лагерям на двадцать пять лет. «Ленинградское дело» все это называлось. Он и сейчас всех бы нас перестрелял, если бы его не остановили. Вот за все это, по совокупности, мы его и взяли. Умел зверствовать, умей и отвечать!

– Так вот почему он так уверен, что его бить будут! – вырвалось у Андрея.

– А ты как думал? Неужто он считает, будто мы с ним за мучения тысяч наших товарищей не разделаемся? Дудки! За все теперь ответит. И жизнью, и шкурой своей – всем!

…Павел пришел домой, когда Стефа уже спала. По счастью, Иван Федорович еще не ложился, сидел на кухне, зашивал ботинок.

– Водка есть? – спросил его Коротков.

– Есть, – удивился тот, однако послушно потянулся к столу и достал поллитру. На разговор из своей комнатки вышел и Максим Капитоныч, учитель.

– Что случилось, Паша? – тревожно спросил он. – У вас такой вид, как будто вы с похорон…

– Ничего не могу говорить! – зло бросил майор. – Не имею права.

Однако держать в себе он все это не мог и в конце еще одной бутылки, которую вынес учитель, все же рассказал им о том, что уже четвертый день сидит на Пленуме ЦК, а потом и о встрече с Хрущевым, и о миллионах расстрелянных.

– Только молчите об этом насмерть, иначе мне… – и Павел выразительно провел ладонью по горлу.

– Вот это да… И ни х… себе девки пляшут! – почесал в затылке инвалид. Потом задумался, огляделся, не слышит ли кто, и, понизив голос почти до шепота, просипел: – Слушай, майор. А ты ничего не путаешь?

– Что я должен путать? – стукнул кулаком по столу Коротков. – Что Берия – сволочь?

– Не, с этим никто не спорит. Сам рассказывал, каков он оказался. Но и эти хороши – терпели, терпели… Был бы у меня такой в бригаде, я б ему быстро сказал пару ласковых. Я не про Берию, я про этих врагов народа, которых он стрелял. Ты тогда мальцом был, мог и забыть. А я-то точно помню. Когда все это происходило, наркомом внутренних дел у нас был Николай Иваныч Ежов. Еще плакаты везде висели про ежовые рукавицы, в которые он возьмет всех врагов. Вот только про Берию тогда я не помню, чтоб говорили…

– Ты что же, – рассвирепел Павел, – думаешь, Никита Сергеевич мне врал? Он, уж наверно, лучше тебя знает!

– Паша, – примиряюще положил ему руку на локоть Максим Капитоныч, – товарищ Хрущев, конечно же, врать не станет. Это вы, наверно, не так поняли. Ваня совершенно прав. Я тоже помню, страну чистили при Ежове, а когда Берия пришел, все это уже прекратилось. Кстати, у нас в школе одна учительница, отец у нее генерал, их тоже взяли. Через полгода она вернулась, и отца, говорила, реабилитировали. С ним сам Берия за руку прощался. Они оба живы, можно у них спросить, если хотите…

– Да больно надо! – махнул рукой Павел. – Мне Берия, в конце концов, не сват и не брат, чтобы дела его расследовать. Просто поразило очень… Столько народу перебил – десять миллионов…

– Это у вас тоже, наверное, перепуталось, – по-прежнему осторожно проговорил учитель. – Вот подумайте сами. В войну погибло двадцать миллионов человек, и вокруг нас столько семей, где кого-то убили. Только в нашей квартире двое не вернулись, да Ваня вон протезом стучит. Если бы тогда расстреляли десять миллионов, то это уж как-нибудь было бы заметно. А у нас, я помню, никого не взяли, в двадцать шестой квартире всего одного человека, и то за разбой… Нет, Паша, можете на меня сердиться сколько хотите, но что-то здесь не то…

Впрочем, Павел и сам видел – в этом деле никакие концы с концами не сходятся. Причины он пока не знал, но не зря его учили сначала в разведке, а потом в академии. Он узнает. Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!

…Он очнулся на своей койке, в глаза светила все та же проклятая лампочка. Над ним склонился врач со шприцем в руке, рядом – прокурор. Не Руденко, а другой, тот, который вел протокол, как его… вроде бы Цареградский.

– Все в порядке, – сказал врач. – С ним можно говорить.

– Гражданин Берия, – наклонился над ним прокурор. – Лаврентий Павлович, вы меня слышите?

– Что вам надо? – бесцветным голосом спросил Берия.

– Как вы себя чувствуете?

– Не беспокойтесь, не сдохну, – он отвернулся к стене, от света и от людей.

– Ладно, тогда мы уходим. Доктор оставит вам лекарство, если почувствуете себя плохо, примете сами. Вот таблетки, вода, а это нитроглицерин и хлеб. Справитесь?

Поднимаясь, прокурор вдруг быстро сжал его руку. Берия стиснул зубы, глотая подкативший к горлу комок. Да уберетесь вы все сегодня или нет? Он сделал резкое движение и замер, останавливая внезапное головокружение. Только бы эти не заметили, иначе они не уберутся никогда. И неба он сегодня после допроса не видел…

На допрос его вызвали днем. Руденко был явно доволен, словно кот перед сметаной, – сейчас замурлычет. Он прохаживался по кабинету, улыбаясь, разглядывал стоящего перед ним Берию. Наконец остановился и заговорил:

– У меня для вас, Лаврентий Павлович, есть интересная новость.

– Что, Хрущев оказался американским агентом? Тоже мне новость…

– Я тебе впредь рот затыкать буду! – рявкнул Руденко.

– Тогда зачем водить на допросы? – пожал плечами Берия и замолчал.

Никогда в жизни он так себя не вел. Не видел смысла в позерстве. Нелепая и напрасная трата времени. Но проведя столько допросов, он, как оказалось, многому научился у своих подследственных. Теперь эти знания понадобились и, будучи востребованными, проявились.

Руденко, сделав еще пару кругов по кабинету, успокоился и снова перешел на «вы».

– У меня есть распоряжение ознакомить вас с весьма интересными материалами. Вам, может быть, неизвестно, но на этой неделе прошел Пленум ЦК, посвященный разоблачению врага народа Берия, – он плюхнул на стол кипу напечатанных под копирку листочков бумаги и положил сверху пенсне. – Ознакомьтесь. Мешать не буду.

…Он знал, конечно, что Хрущев станет проводить пленум, на котором постарается его утопить. И примерно представлял себе, как будет выглядеть этот партийный форум. Но одно дело представлять, а другое – прочесть стенограмму, кожей почувствовать единодушное осуждение со стороны тех, кто еще месяц назад сидел с ним за одним столом на многочисленных заседаниях, с кем они могли ссориться и мириться, но работали толково и конструктивно. И какое осуждение… Первая мысль была – что это руденковская фальшивка. Но, вчитываясь в стенограмму, он понял: нет, не фальшивка. Из этих строчек словно наяву вставали лица выступающих, он слышал их голоса, их неповторимую манеру выражаться, у каждого свою. Подделать такое невозможно, но и объяснить – тоже…

Ладно, Георгий в себе не волен, у этих вся страна в заложниках. Но все же… «Я уж не останавливаюсь на моральном облике Берия. Пленум должен знать, что в лице Берия мы имеем преступно разложившегося человека. Я подчеркиваю: преступно разложившегося… Президиум ЦК единодушно признал необходимым действовать быстро и решительно, с тем чтобы раз и навсегда покончить с язвой и гнилью, отравляющей здоровую атмосферу сплоченного и монолитного ленинско-сталинского коллектива». Георгий, товарищ дорогой, неужели и этого требовала страна?

Ну а Молотов? Вячеслав Михайлович упрям, как сто ишаков, упрется – с места не сдвинешь, а повидал столько, что не запугаешь. И ведь ничего не сказал конкретного, лепил какую-то ахинею, но – осудил: «Первое, что для себя мы должны сказать: Берия – агент, классовый враг. Какие силы могли поддержать вонючего клопа – Берия? Какие внутренние силы могли поддержать эту мразь в нашем Советском Союзе? Он отравлял атмосферу, он интриговал. Не всегда ему верил товарищ Сталин, особенно последнее время мало ему верил… Капитализм в тревоге за свою судьбу и он ищет, где найти такое гнилое место, такого человека, который может быть провокатором, предателем, продажной шкурой, но только выполнять этот заказ, такую щелку иметь в Советском Союзе. Вот эту работу и выполнял провокатор Берия – создать трещину и на этой почве подорвать наш Советский Союз».

Он вспомнил Молотова как наяву: высоколобого, невозмутимого… Когда американцы взорвали в Хиросиме атомную бомбу, Берию назначили руководителем советского атомного комитета. Молотов подошел к нему после заседания ГКО – да, тогда еще был ГКО… Лаврентий находился в том странно раздвоенном состоянии, которое случалось с ним после важного назначения: душа еще протестует, а мозг уже работает, просчитывает варианты назначений и первоочередные действия. Молотов пожал ему руку:

– Не поздравляю, Лаврентий. Назначение каторжное. Ты не представляешь, как я рад, что избавился от этих атомных дел… Но ты не горюй. Ты молодой, сильный, организатор феноменальный, мы все тебе доверяем. Кого и назначать, как не тебя. Справишься!

– Эх, вашими бы устами… – махнул рукой Берия.

– Ничего, ничего, мне со стороны виднее, – усмехнулся Молотов.

С тех пор прошло восемь лет, но Лаврентий мог поклясться – ничего не изменилось. Он такой же, как был, и Молотов такой же. В чем же дело, Вячеслав Михайлович? Нет, тогда вы не лгали, тут ошибиться невозможно. Что могло случиться такого, почему я стал в ваших глазах провокатором, продажной шкурой? Или вы столько лет носили все это в себе?

Каганович: «Мы все видели, что он интриган, что он интригует одного против другого, натравливает одного на другого, но многие из нас считали, что, возможно, это и есть специфические черты характера – склочного, интригующего и подлого…» Лазарь, голубь белый, давно в зеркало смотрелся? Или забыл, как от тебя твои наркоматы плакали? Ну-ка вспомни, как в начале войны ты спихивал вину за бардак в перевозках на кого придется, лишь бы со своей головы? Кого и на кого ты тогда натравливал и с какими последствиями? Но ты не интриган, а борец за правое дело, да…

Берия до боли стиснул зубами пальцы, вспомнив, как стоял у гроба Сталина. О чем тогда говорили, он попросту не помнил, не до того было – попробуй-ка час за часом смотреть сквозь собственные слезы на эту плачущую толпу. Все-таки Лазарю удалось достать ему до кожи, удалось… И не только Лазарю. Даже не столько Лазарю, сколько совсем другим людям.

Поначалу он довольно спокойно отнесся к выступлению Малышева, бывшего танкового наркома, прозванного в их кругах «князем Танкоградским». Должность заместителя Председателя Совмина надо отрабатывать, а должность эта нужна для дела. Главное – сохранить их комитеты, остальное неважно. Но все же… «Мы, министры, знали, что идешь в кабинет министром, а как выйдешь обратно – не знаешь, может быть, министром, а может быть, в тюрьму попадешь. Метод был такой: стукнет по голове, выйдешь, качаешься». Ну что ты врешь, друг мой! Ну скажи, кого из вас я посадил? Из тюрем вытаскивал, бывало дело, а сажал кого? А с чьей подачи ты стал заместителем предсовмина? Хрущев тебе, что ли, назначение пробивал? Но в чем-то он прав: надо было вести себя аккуратней. Это все война приучила, когда день за днем, год за годом – давай, давай, все для фронта, все для победы. Ну не то чтобы он все время на них орал, как диспетчер на заводе… а ведь он и был диспетчером на огромном заводе, попробуйка сохрани при такой жизни хорошие манеры. А Берия знал по реакции других людей – его выволочки действительно производили сильное впечатление. Ну а другие – лучше, что ли?

Берия опустил голову на руки и глубоко задумался. Нет, Малышев всегда знал, что говорит. Может, и прав «князь Танкоградский»? Он сам ощущал только нечеловеческую работу и чудовищную ответственность, не до амбиций было, – но со стороны это могло выглядеть иначе. Он так старался не оскорбить и не обидеть нижестоящих, что на равных его уже не хватало. Но почему ты не сказал мне этого тогда?

И то же говорит человек, с которым не считаться он не может – Завенягин, заместитель по атомному проекту: «С самого начала бросалось в глаза главное качество Берия – это презрение к людям. Он презирал весь советский народ, презирал партию, презирал руководителей партии… Если какой-то вопрос связан с его личным авторитетом, с его личным реноме, он к нему проявлял интерес. Если лично к нему вопрос не имел отношения, он старался провалить его… Для Берия не было ничего святого. Каждый работник имел у него эпитет, которых у него был запас. Он не мог назвать ни одного человека, которого бы уважал… С точки зрения того, чтобы понять вопрос, вникнуть в суть дела, – я бы сказал, туповатый был человек. Без лести членам Президиума ЦК могу сказать: любой член Президиума ЦК гораздо быстрее и глубже разбирался в вопросах, чем Берия. Берия в этом отношении был исключением. По своей тупости он не мог вникнуть в дело…»

Берия читал и читал, оглушенный. Этот человек столько лет был рядом, виделись чуть ли не ежедневно, и он все эти годы так о нем думал и с этим жил! А ведь в глаза никогда и ничего не говорилось, все в себе, в себе… Да что же это за существа такие – люди!

Выступления лежали разрозненно, и то, которое его дожало, оказалось в самом конце, хотя прозвучало почти в начале пленума. Багиров. Берия и сам не смог бы сказать, почему это рядовое, достаточно сдержанное выступление ударило так больно. Может потому, что говорил это человек, с которым они вместе начинали Азербайджанскую ЧК? Или потому, что он с Кавказа, хоть и азербайджанец?

Мир-Джафар, а ты-то ведь все понимаешь! Ты всегда был умным. Неужели ты думаешь, что сможешь спасти себя? Они тебя все равно убьют, так зачем? Разве тому нас учили, когда мы гонялись по горам за бандитами? Все предали, все…

Тут-то его и скрутило.

Берия не смог дочитать протокол до конца, и выдали ему не все – иначе бы он многое понял, в том числе и странное единодушие своих вчерашних товарищей. Нет, не волков из Политбюро, а тех, с кем он поднимал промышленность, кого иной раз поливал матом, но и спасал от выговоров, перемещений и арестов, награждал орденами, выбивал квартиры и оклады. Однако он был тоже живой человек, и жестокая несправедливость личных нападок заслонила для него все.

Но были люди, которые находились там от начала до конца и смотрели на все глазами профессионалов. Двое из них сидели сейчас в кафе за графином водки, далеко не первым по счету. Генерал Кудрявцев был уже достаточно хорош, смуглый невысокий человек рядом с ним держался лучше. Но и пьяные они говорили так, что никто не мог ничего расслышать, лишь время от времени повышали голос, перескакивая при этом на другую тему, – генерал скучно рассказывал собеседнику, как его подсидел некий Флоровский. Это был персонаж вполне реальный, и если кто-либо захотел бы проверить, тут бы комар носа не подточил.

– Стенограмма есть, Ренат? – спросил генерал.

– Есть копия. Я ее потихоньку выношу наружу, пока только самые значимые фрагменты.

– Нужна вся. Размножь ее, дай по копии каждому из наших «головастиков», ну и нам с Колькой тоже. Я половины не слышал, все время куда-то выдергивали. И всю просей через сито. Информации там бездна, нужно только ее выловить и осмыслить. Кто изложил программу новой власти?

– Основные тезисы выдал Маленков. Примазали все же, гады, к своим делам! У меня тут записаны некоторые моменты дословно…

Он достал блокнот, однако Кудрявцев нетерпеливым жестом положил руку на обложку.

– Погоди, успеешь. Мне знаешь что непонятно? Первый день все определяет, чем он закончится, так дальше и пойдет, правильно?

Ренат кивнул.

– И смотри, что они делают. Сначала Маленков с докладом – тут неожиданностей ждать не приходится, если уж из него выдавили согласие в этом участвовать, он все сделает, как обещал. Потом выступает Хрущев. Им бы и закончить, но они выпускают еще и Молотова. А ведь у Молотова обо всем свое мнение, он упрям и непредсказуем, авторитет у него такой, что может в одиночку повернуть весь пленум. И он в любом случае не заговорщик. Тем не менее его выпустили в такой важный момент. Как ты это объясняешь?

– Только одним образом, – мрачно бросил Ренат.

– Это-то понятно. Выступление Молотова в конце первого дня полностью доказывает – Лаврентий мертв. Неясно другое. Я уверен, Лаврентий никогда не был груб с Молотовым – он слишком его уважал. Вячеслав Михайлович никогда не был против того, чтобы Берия принял страну, наоборот, всеми силами этому способствовал. Откуда такая ненависть?

– Ты полагаешь, у него не было с Берией счетов?

– Возможно, какие-то были. Но чтобы у такого крупного человека поведение определялось такими мелкими соображениями? – генерал пожал плечами и махнул рукой. – Ладно, давай свои цитаты.

Ренат открыл блокнот и принялся за чтение.

– «Первый вывод и урок касается задачи укрепления руководящей роли нашей партии, повышения партийного руководства во всех звеньях нашей государственной работы… Надо проверять работу любого руководителя, проверять, обеспечивает ли любой из нас должную партийность, ленинско-сталинскую принципиальность. Надо решительно покончить с бесконтрольностью в работе кого бы то ни было. Всякий член ЦК, какой бы пост он ни занимал, должен находиться под соответствующим партийным контролем. Деятельность любого из руководителей должна протекать под руководством ЦК партии. Кто подрывает авторитет ЦК, тот является нашим злейшим врагом, и таких людей надо беспощадно изгонять из партии. Никакой пост, никакие прошлые заслуги не должны служить препятствием к очищению партии от зарвавшихся вельмож, старающихся уйти из-под контроля партии». Это пункт первый.

– Такое я уже слышал, – хмыкнул генерал. – Знакомая программа, и даже язык отчасти совпадает. В смысле стилистическом, естественно, ибо слышал я это по-немецки, в Германии, в сороковом году, от весьма высокого чина ордена СС. Забавное совпадение. Ну, что там у тебя дальше?

– Дальше про нас с тобой, – все таким же ровным голосом ответил Ренат. – «Неотложная задача партии состоит в том, чтобы сделать невозможными попытки врагов партии использовать аппарат МВД. А для этого необходимо Министерство внутренних дел на деле подчинить Центральному Комитету, правительству СССР…» Видишь, и правительству тоже…

– Не беспокойся, эти два органа у них будут совпадать.

– «Необходимо решительно покончить с бесконтрольностью в деятельности органов Министерства внутренних дел и поставить их работу в центре и на местах под систематический и постоянный контроль партии, ее руководящих органов, партийных организаций. Не правом, а важнейшей обязанностью руководящих органов является осуществление строжайшего контроля за работой органов Министерства внутренних дел». Все-таки они своего добились.

– Еще бы, – сквозь зубы проговорил генерал. – Они рвались к этому с тридцать седьмого года. В тридцать седьмом не вышло, наоборот, органы их самих взяли под свой контроль, в пятьдесят первом почти получилось, но помешал Лаврентий, а теперь уже никто не помешает. На какое-то время они станут неуязвимы.

– Дальше о повышении революционной бдительности, – Ренат просматривал листки блокнота, – ну, это я читать не буду, и так все ясно. Про усиление воспитательной работы – воспитывать коммунистов в духе беззаветной преданности партии. Да, вот еще: «Высший принцип нашего руководства – коллективность, сплоченность и монолитность. Никому не позволено нарушить это единство». Сергей Владимирович, вы понимаете, что все это значит?

Кудрявцев пожал плечами:

– Чего тут не понять? Один народ, одна партия, один фюрер. Увидишь, скоро они выставят и вождя. Не смотри на меня так, Ренат, я все это видел в Германии. Это обыкновенный фашизм, как о нем мечтали его создатели. В реальности у них такого не получилось, не получится и у этих, однако стараться будут… Но ты не обольщайся, Ренат, на самом деле все хуже. Ты Кагановича слышал? Не помнишь? Тогда давай я тебе почитаю… «Партия для нас выше всего. Никому не позволено, когда этот подлец говорит: ЦК – кадры и пропаганда. Не политическое руководство, не руководство всей жизнью, как мы, большевики, понимаем. Но это не значит, что ЦК должен заменять Совет Министров, обком – облисполком и т. д., но мы должны концентрировать политическое руководство». Ты понял? Руководить всей жизнью, но никого не подменять. Командовать, ни за что не отвечая. При этом обладая всей полнотой власти над МВД и утверждая окаменевшую идеологию, которая устарела еще двадцать лет назад. Знаешь, Ренат, у меня одна надежда – что у этих вот, – он хлопнул рукой по столу, – вырастут дети, которые захотят большего.

– Чего же им еще хотеть? – поинтересовался Ренат. – Страна и так принадлежит им.

– Э, у тебя плохо с психологией. Страна находится у них в коллективной собственности, а детки захотят иметь по кусочку для себя лично. А чтобы получить по личному куску, им придется взорвать существующий строй и восстановить капитализм.

– Это неизбежно?

– К сожалению, нет. Возможны и худшие варианты. Не смотри так, бывают ситуации, когда утрата социальной справедливости является меньшим злом. Что там у тебя еще? Чего ты щекой дергаешь?

– Про Лаврентия Павловича, – тихо сказал Ренат. – Они и это проговорили.

– Кто?

– Андреев.

– По сумме должностей – второй после Молотова. Это серьезно. Читай.

– «Берия – это необычного типа враг, с которым имела дело наша партия, и он проводил необычную тактику… Это старый провокатор, старый авантюрист. Я не согласен с товарищем Завенягиным, что он был недалекий человек. Нет, товарищи, мы не должны преуменьшать. Это был умный, очень ловкий враг. И затем видно, что это матерый политический враг международного масштаба, агент империалистов. Я думаю, что в этом сомневаться не приходится, он был не одиночка. Если он у нас в стране не мог иметь более или менее большое количество своих сторонников, он опирался безусловно на какую-то силу, и эта сила его толкала, оснащала, диктовала. Он безусловно был международным агентом империалистов. И я думаю, что из него надо вытянуть все жилы, чтобы была ясная картина его отношений с заграницей, тогда нам откроется очень многое. Мы должны раскрыть все стороны его вражеской работы».

Генерал стукнул кулаком по столу:

– Значит, будут еще аресты. Хотя всех, кого хотели, они уже взяли. Братья Кобуловы, Мешик, Деканозов… Абакумов у них уже давно. Гоглидзе… Слушай, Ренат. Мне очень не нравится подбор арестованных.

– Мне тоже. Они все так или иначе работали в разведобеспечении атомного проекта. Один только Гоглидзе со спецкомитетом не связан…

– Он военный контрразведчик, тебе этого мало? Он столько знает про нашу доблестную армию, что ясно было: его первым делом уберут. А вот все остальные… Послушай-ка, дорогой! У твоих парней есть связи в тюремном управлении и в прокуратуре? Я понимаю, это почти невозможно, но мне очень надо узнать одну вещь. Надеюсь, из Лаврентия жилы тянуть уже затруднительно, но из остальных их точно вытягивают. Постарайся узнать, не задают ли им всем, в том числе, кстати, и Абакумову, один-единственный вопрос: «Кто работал на Берию в Лос-Аламосе?»

– Что?! – прошептал Ренат. – Ты думаешь…

– Видишь ли, дорогой мой… Мне кое-что не нравится. Сейчас в Штатах устроили грандиозную «охоту на ведьм», кричат, мол, русские воруют у американцев атомные секреты, а конкретное наполнение всего этого дела – какие-то Розенберги, седьмая вода на киселе третьестепенному агенту. Маловато для такой громкой кампании, замах явно рассчитан на большее. И уж не ждут ли они некоей информации из Советского Союза, имен настоящих наших агентов? Я не удивлюсь, если эти имена сейчас выбивают из Богдана и остальных…

– Тогда я скажу тебе еще кое-что, – совсем уже неслышно заговорил Ренат. – Как только вблизи органов внутренних дел нарисовались партийные товарищи, так начали сыпаться наши агенты. Старые, еще те, которые проходили по документам МГБ. А кроме того, меня знаешь что поразило на пленуме? Высочайший профессионализм режиссуры. Ты смотри, как сработано! Они ведь не врут! Они берут реальные свойства личности Лаврентия Павловича, те, которые у всех на виду, и усиливают весь негатив. А потом на этот достаточно убедительный фон накладывают двойную инверсию: во-первых, обвиняют его в том, что делали сами, а во-вторых, именно в том, с чем он все время боролся.

– Знакомый принцип, – хмыкнул генерал. – «Не то он украл, не то у него украли»…

– Именно так. А в результате, естественно, в мозгах аудитории все перепуталось. Я не удивлюсь, если в конце концов на него взвалят и ответственность за тридцать седьмой год. И все это очень грамотно срежиссировано, – кто, что и когда говорит, – с тончайшим знанием человеческой психологии. И мне интересно: кто разрабатывал этот сценарий? Наша любимая партия до сих пор такой ювелирной работой не блистала, специалистов подобного класса там просто нет…

– И кто это, ты думаешь, – быстро спросил Кудрявцев. – Немцы?

– Нет. Пленум врет по рецепту Геббельса, не спорю, но вот почерк другой. Немцы проще и прямолинейней, они гвоздят в одну точку, а здесь есть даже некая изысканность сплетающихся потоков. По смелости и парадоксальности приемов это похоже на англичан, но очень уж тонкое знание нашей психологии. Пожалуй… – он задумался, – возможно, наш, учившийся у англичан. Английские приемы и российские мозги.

Кудрявцев присвистнул и задумался. Наконец, почесав в затылке, откинулся на стул.

– Да, Ренат, озадачил ты меня. Если нам чего не хватало, так это английской выучки специалиста психологической войны, который обслуживает партию. Вот что, дорогой: мобилизуй всех. Пусть посмотрят, кто в нашей разведке недавно вернулся из Англии и в последнее время много общался с партийными.

– Если найдем, то что?

– Ничего. Присматривай. Если есть у них такой человечек, он еще вылезет. Это ведь только начало.

Минуты три они сидели молча. Ренат что-то обдумывал. Наконец кивнул головой и долил стопки.

– Давай-ка за Лаврентия Павловича. Чтобы слухи о его смерти были правдивыми.

Выпили, помолчали. Ренат отодвинул на край стола пустой графин.

– Кстати, насчет арестов. Они забыли еще об одном человеке. И мы тоже…

– Ты о товарище Меркулове? Нет, мы о нем не забыли. Но и они, к сожалению, о нем помнят. Увести мы его не можем: из дому он практически не выходит, только по вызову и с охраной, в двух соседних квартирах размещены вооруженные посты. Если бы он был хотя бы здоров, а то после инфаркта, да еще на пленуме побывал, понесло его туда… Теперь двадцати шагов не может пройти без остановки. Ты сумеешь с ним связаться? Как твои ребята из Мингосконтроля?

– Пока к нему два раза в неделю посылают курьера с текущими документами – все-таки он еще министр. Завтра нельзя, а послезавтра пойдет человек. Что передать?

Кудрявцев хмыкнул неопределенно, потом засунул руку в карман. На ладони лежала маленькая коричневая ампула.

– Зашифруй и передай наш сегодняшний разговор. И отдай ему вот это. Остальным мы помочь не можем, так пусть хоть из Всеволода жилы не тянут…

Сначала он лежал, потом ходил по камере, не в силах успокоиться, пытаясь что-то объяснить Георгию, Малышеву, Завенягину, Багирову. Наконец окончательно выдохся и без сил и мыслей опустился на койку, равнодушным жестом отодвинув тарелку с остывшим ужином. Он так и не смог ответить на вопрос, который задавал себе весь этот день: за что? Ладно Хрущев, Булганин – они враги, но остальные? Что он сделал остальным?

«А ты ждал чего-то другого?» – голос прозвучал так явственно, словно бы собеседник сидел на краю койки.

Берия был так измучен, что даже не удивился. Сходит с ума, так и пусть себе… Он уже хотел ответить: «Нет, не ждал» – но в этом не было смысла. Сталин всегда видел его насквозь, и врать ему было бесполезно. Сколько раз вождь ошибался в людях, разочаровывался… и очаровывался снова. Вот они, сухие ветви его команды: Ежов, оказавшийся кровавым палачом, коррупционер и халтурщик Вознесенский, предатель Кузнецов… А если бы он мог хотя б догадаться, что учудит Хрущев… Но не догадался. Он плохо понимал русских. А вот его видел насквозь.

– Да, батоно Иосиф, – ответил он. – Я знаю, я такой же дурак, каким был в двадцать лет. Но горбатого могила исправит. Я все же надеялся, может, кто-нибудь из них… Молотов, например, или Ворошилов… обратится к пленуму и потребует дать мне слово. Я знаю, меня бы не выпустили туда, убили, но я умер бы, зная, что столько лет работал с людьми, а не с шакалами. Но никто, ни один из них… Почему? Чем я провинился перед ними?!

– Такова природа человеческая, Лаврентий. Бога они отменили, поэтому отвечать за свои поступки не перед кем, а своя рубашка к телу ближе. Если бы ты это понимал, ты стал бы хорошим политиком и жил бы еще долго. Но ты никогда этого не понимал, сколько бы я ни объяснял тебе…

– Если чтобы жить, надо стать таким, то зачем жить, батоно Иосиф?

– Как сказать, чтоб ты понял? Строить дома…

– Красивые дома строят для красивых людей. А если люди таковы, то и дома у них будут такими же, как они сами. Я так не хочу! За что? Я столько сделал для этой страны, я отдавал ей всю свою жизнь, а теперь здесь будут плевать на мою могилу.

– Обидно? – спросил Сталин.

Берия молча кивнул. Говорить он не мог: обида перехватывала горло, застилала глаза.

– Так устроены люди, – голос Сталина помягчел. – Но пройдет много-много лет, умрут все твои враги и все, предавшие тебя. А в твоих новых домах вырастут новые люди. Такие же светлые и красивые, как эти дома. И эти люди скажут: человек, создавший такую красоту, не может быть настолько плохим, как о нем говорят. И они сбросят мусор с твоей могилы и принесут на нее цветы…

– Что мне до того? К тому времени я умру…

– А разве ты еще не умер? – удивился голос. – Ты ведь сам объяснял себе, помнишь? Так какая тебе разница, что они все говорят?

Стукнула дверь камеры. Берия вздрогнул и проснулся.

– Есть будешь, или как? – осведомился охранник. – Спишь? Эй ты, враг народа!

Лаврентий смолчал. Разговаривать ему не хотелось. Охранник высунулся в коридор и закричал:

– Товарищ майор!

Пришел майор, взял его за запястье, пощупал пульс.

– Дрыхнет, – сказал, грубо бросая руку. – Врач ему какое-то усыпляющее дал. Не боись, не подохнет… Это хорошие люди умирают, а всякая сволочь живет долго.

– Вот такая жизнь, – философски заметил охранник. – Сегодня ты на ней, завтра она на тебе. Вчера вся страна кричала: «Да здравствует товарищ Берия!», а сегодня: «Врага народа – к стенке!» От сумы да от тюрьмы не зарекайся…

– А ты работай честно, и не будет тебе ни сумы, ни тюрьмы, – оборвал его майор. – Пошли, в шахматы поиграем…

Стукнула дверь, тюремщики ушли. Берия сел на койке, изо всех сил ударил кулаком по краю. Вся страна? Врете! Не вся… Те, кого обманули, не в счет. И те, кого не обманешь, тоже. И я еще не умер, батоно Иосиф. Мы еще поборемся…

Генерал пришел поздно, мрачный и пьяный. Маша никогда не видела его таким. Николай кивнул: все, мол, понятно, – велел сварить кофе и повел товарища в ванную. Через десять минут оба сидели в гостиной. Генерал пил чашку за чашкой и тихо, яростно что-то шептал.

– Можете вслух, Сергей Владимирович, – сказала подливавшая кофе Маша. – Я в войну в госпитале работала санитаркой, всякого наслушалась.

Почему-то именно это немного успокоило генерала.

– Нет уж, Машенька, спасибо, ругаться по-матерному при женщинах я пока не способен. Вы уж простите за свинский вид. Мы сегодня отмечали удачное окончание пленума: сперва у себя в контрразведке, а потом с Ренатом.

Генерал Кудрявцев никогда не говорил Маше, где он работает. Да, что-то в последние дни случилось такое, что этот опытнейший человек забыл обо всех своих привычках.

– Слышал пленум? – спросил Николай.

– В зале сидел. А Ренат еще и добыл стенограмму. Потом почитаешь.

– Ну и как?

– Без неожиданностей. Все по варианту «крест». Единодушное осуждение дорогих товарищей, с соответствующей лексикой, и все такое прочее.

Маша застыла, прижав кулак к груди. В последнее время ее посвящали во многие разработки. Она чувствовала, это неспроста, но по старой конспиративной привычке помалкивала: время придет, все скажут. Еще десять дней назад они просчитали два варианта проведения пленума: «Свеча» и «Крест». Как будут себя вести лидеры государства на пленуме, если Берия жив, и как – если мертв. Слово «крест» означало, что отныне в церкви раба Божьего Лаврентия следует поминать за упокой.

– Ты уверен? – спросил Николай. – А как же тот, в бункере?

– Ни в чем я не уверен. Хрущев мог и обмануть всех. Была у меня все же надежда на Молотова или Ворошилова. Старики упрямы. Маленков делает то, что должен, а эти могли потребовать чего угодно. Но не потребовали. Бог им судья. С Лаврентием все по-прежнему непонятно, но важно другое. Эти дураки столько говорили о партии, что я смог точно просчитать будущий государственный строй.

– И какие ужасы ты там насчитал?

– Лаврентий все же безнадежный идеалист. Он думал, если эти возьмут власть, у нас снова наступят двадцатые годы. А на самом деле, хлопцы, все намного хуже.

– Что же может быть хуже двадцатых годов?

– Они получили власть, но какую! Власть без ответственности. Партия руководит, а отвечают те, кто работает. Вся сталинская кадровая политика псу под хвост. По мере того, как сталинские кадры будут уходить, страна станет все больше превращаться в ящик с тухлятиной. Кончится тем, что все раскрадут и разбегутся. А вы думаете, я водку жрал из-за Лаврентия? За него я бы глотки зубами рвал. Вот только и этого не потребуется. Эти ублюдки сами себя накажут так, как никто не сумеет. Пусть живут, живут как можно дольше, все видят, все понимают. Страну жалко! Такое дело загубили, уроды…

– Так! – Ситников встал и прошелся по комнате. – По тому, как ты предаешься истерике, я понял: все, что надо, уже сделано. Документы где? Все там же? В институте?

– Их уже давно там нет. Документы пошли по цепочке. Где они, я не знаю. Если меня арестуют, их передадут дальше, так, чтобы тот, кого я мог бы выдать, тоже не знал. А без документов даже Лаврентий, с его головой, ничего не сможет рассказать, там такие дебри… Про деньги он ничего толком не знает, не он все это разрабатывал, это мимо него шло, через финансовое управление Мингосконтроля. В общем, финансирование нам обеспечено, и обеспечено тем надежнее, чем больший бардак они разведут в стране. В научных документах он понимает еще меньше, он все же организатор, а не ученый. Ну, а режим секретности замкнут не на структуры, а на конкретных людей.

– Так. Что с людьми? – спросил Ситников.

– Людей, которых предположительно будут выдавать Лаврентий и Богдан, если они еще живы и не выдержат допросов, я тоже увел. Хуже с нелегалами на Западе, но тут уж как судьба… Остаемся только мы с Машей и еще кое-кто в МВД. Нам уходить нельзя. Надеюсь, Лаврентий сумеет о нас промолчать. Машенька, с супругом вам придется пока расстаться. Этот кобель, – генерал лукаво взглянул на Николая, – вас бросил. Это в какой-то мере вас прикроет – в случае чего, валите все на мужа. Вы останетесь хозяйкой явки, как и предполагалось изначально.

Маша кивнула. Они познакомились с Берией в сентябре сорок первого года, когда, на случай сдачи Москвы, нарком готовил в городе нелегальную сеть. Тогда-то ей и подселили в качестве квартиранта Николая, давнего и проверенного негласного сотрудника НКВД. Подселение оказалось, надо сказать, на редкость удачным, свидетельством чему был пятилетний сын.

– С Валерой вам тоже придется пока расстаться, – между тем говорил генерал. – Всякое может случиться. Эти люди на многое способны, и мне бы не хотелось, чтобы мальчика пытали на ваших глазах. Ваш мерзавец муж забрал ребенка с собой, через день после его ухода подайте соответствующее заявление в отделение милиции. Мальчика завтра передадите Ренату. Если все будет благополучно, месяцев через шесть получите свое семейство обратно, – он подмигнул Ситникову. – Нагуляешься – на всю оставшуюся жизнь.

– Это все и без тебя понятно, – фыркнул Николай. – А что делать-то будем?

Генерал пожал плечами:

– То, что собирались делать в сорок первом. Негласная работа при фашистском режиме. Придется, правда, обходиться без опоры на правительственные структуры – ну да ладно, справимся. Хозяйство Лаврентия – государство в государстве, в одном атомном проекте можно вторую КПСС законспирировать. Нам нужна политическая разведка, внутренняя и внешняя, силовые структуры, агенты, все это придется создавать. Но время есть – чего-чего, а времени у нас теперь достаточно. Мы можем умереть от старости, так и не дожив до следующего государственного переворота.

– Тогда ради чего все? – мрачно спросил Николай.

– Страна-то осталась! Социалистическая, капиталистическая, но эта шестая часть суши должна существовать. А если за новой властью стоят те, о ком я думаю, они сделают все, чтобы страны тут не было вообще. Как они действуют, мы примерно знаем, почерк вполне понятный. Соответственно станем действовать и мы.

– Как именно? – Николай косился испытующе, но момент слабости уже прошел, это снова был прежний Ситников, секретный сотрудник госбезопасности с двадцатилетним стажем.

– Для начала поможем этой кодле перегрызться между собой. Там, в верхушке, есть приличные люди, попробуем расчистить им дорогу. Ну и, естественно, направление номер один – контрразведка. Ни Ренату, ни остальным в управлении охраны больше делать нечего. На его место метят аж двое хрущевских прихлебателей, пусть его и забирают, а им надо уходить.

– Куда?

– На передний край. Где сейчас будет горячее всего? В нынешние времена самую бурную деятельность наши зарубежные друзья развернут на ниве «антисоветской агитации и пропаганды», будут ломать идеологию. Вот туда и двинем, инакомыслящих отслеживать. Да и конспирироваться там удобнее всего. Тружеников 58–10 у нас традиционно держат за бездельников и фуфлогонов, а посему воли там много, контроля никакого… Туда пусть и идут. А тебе, Коленька, еще одна задача. В Москве появился высококлассный специалист психологической войны. Он может локализоваться в разведке, а может в Союзе писателей. Так вот и посмотри, кто среди ваших тружеников пера раньше работал в разведке. Как это делается, объяснить?

– Без благотворителей обойдусь, – буркнул Ситников.

– Не обижайся, это я для порядка спросил. Итак, ребята, уходим под воду. Никаких активных действий, присматриваемся, подбираем верных людей, и все на этом. Ничего, мы еще поборемся…