Каким-то образом каждый из них понял, куда ведут. То ли по недомыслию, то ли по странному милосердию палачей их привели в подвал всех вместе. А может быть, те думали, что совместное ожидание казни будет еще одной пыткой? Как бы то ни было, в последние минуты своей жизни они успели попрощаться.

Богдан Кобулов, с трудом узнаваемый, в мешком висящей одежде – похудел в тюрьме килограммов на двадцать, а одежда осталась прежней, все для того же огромного тела, – нашел глазами Мешика, улыбнулся едва заметно. У того тоже дрогнули губы.

– Ничего, ребята, – тихо сказал кто-то, – сейчас все кончится. Это быстро.

Были дни, и не раз, когда каждый из них мечтал о смерти. Особенно после того, как первоначальных следователей сменили странные, плохо идентифицируемые, но очень искусные в допросах люди. Не свои, советские костоломы. Другие. Но и это все в прошлом. Теперь уже отмучились, остался всего один шаг. Делать его страшно, но показывать страх нельзя, надо щадить товарищей.

Богдан инстинктивно шевельнул плечами – поднять руку, поприветствовать, но руки были скованы за спиной. Даже в подвале, в окружении охраны, полумертвых, их все равно боялись. Поднял голову и встретил взгляд Меркулова. Тот обвел всех глазами, безмолвно, но требовательно спрашивая: «Ну, как?» И каждый понял вопрос правильно: «Смог молчать?»

Богдан кивнул головой. Дипломат Деканозов повторил его жест. Снова слегка улыбнулся Мешик – на большее не было сил, досталось ему как никому другому. Паша самый молодой – сорок три года, жить бы ему лет до девяноста, да не судьба… Лева Влодзимирский – этот к атомным делам отношения не имеет, он просто слишком много знает, так вот ему не повезло… Контрразведчик Гоглидзе выпрямился, углы рта дернулись презрительно. Этот знает еще больше, ему, наверное, известно даже, кто за всем этим стоит, да что толку, наружу не передать. Но главное – что все в порядке, все молчали.

У другой стенки долго разбирались, кому стрелять. Для казни привели генералов, но те заартачились, не захотели поганить оружие. В результате стрелять пришлось каким-то штатским. Одного они знали – из прокуратуры, второй был незнаком. Разобрались, взяли в руки оружие, встали в пяти шагах, вплотную подойти, чтобы, как положено, пустить пулю в затылок, кишка тонка. Они и стрелять небось не умеют, уроды – первому придется хуже всех, пока еще научатся попадать…

Один взял в руки какой-то листок бумаги. Это еще что? Ах да, приговор. Значит, там, наверху, был суд. Закончил, хмыкнул и вдруг спросил: «Кто первый? Добровольцы есть?»

Богдан еще раз улыбнулся остальным – каждому в отдельности и всем сразу, – не поймешь, как сумел, но вышло по-настоящему, как раньше. А потом шагнул вперед, встал у стенки. Последнюю улыбку послал в пространство – тем, оставшимся на воле, которых так и не привели к нему на очную ставку. Неопытные палачи убили его с пятого выстрела. Остальным повезло больше…

В ближайшие шесть воскресных дней Маша отнесла в шесть церквей шесть вечных поминальных записок. Для этого ей пришлось обойти почти всю Москву. Но вместе поминать их было нельзя – мало ли кто может увидеть и понять, кого она имеет в виду. Господи, прими их души, даже если они в Тебя и не верили! Многие в этой стране в Тебя не верят, и надо еще столько работать, чтобы это переломить…

«Ничего, – улыбнулась она сквозь слезы дрожащими губами, – мы еще поборемся…»

– Хватит себя разглядывать, а не то я попрошу, чтобы отсюда унесли зеркало, – сказал Кудрявцев.

– Ну и зря. Я уже привык. Надо, куда денешься… Врачи предлагали пересадить кожу, но я подумал, не стоит этого делать. Краше не стану, а так меня труднее будет узнать.

– Искать тебя не станут. Считается, что в машине ехали два человека, а в обломках нашли два трупа. То, что к вам сел еще и штабной, никто не видел, так что дело закрыто, ты теперь для всех покойник…

Павел еще раз взглянул в зеркало и отошел к окну, уселся на подоконник, разглядывая синичку на ветке. Снег на улице был очень белым, совсем не московским, краски чистые, словно промытые, за низким заборчиком пушистые елки и снег по пояс. Если вглядеться, за полоской леса видна стена, но ведь можно и не вглядываться. А воздух там, наверное, такой, что его можно пить. Это пока из области предположений – дальше, чем на крытую веранду, где пахло сеном и дымом от печки – психотерапия! – Павел еще не выходил. Сначала не мог, а потом не очень-то и хотелось.

– Разговор к тебе есть, – сказал Кудрявцев. – Но сначала я хочу знать, ты уже опомнился или еще нет?

– Более-менее оклемался. Конечно, если вы собираетесь держать меня тут, пока не начну кидаться на каждую девку…

…За пять месяцев врачи центрального госпиталя ПГУ поставили майора Короткова на ноги, хотя сначала даже медикам иной раз казалось, что все кончено. Ожоги третьей степени, множественные осколочные ранения, контузия. Никто не верил, что он в таком состоянии сумел пройти около двух километров.

– На одном адреналине шел, – подытожил лечащий врач. – Если бы ты присел отдохнуть, то уже не встал бы.

Но все же починили его неплохо, хотя связно говорить и мыслить он начал только в октябре. Несколько раз его навещали – иногда Кудрявцев, иногда Ренат, – и он постепенно, слово за словом, восстановил в памяти события, к которым таким роковым образом оказался причастен.

В середине декабря Кудрявцев приехал какой-то особенно нервный.

– Мы были в Драгомичах, – без предисловий начал он.

– Ну наконец-то! – подался вперед Павел. – Два месяца прошу!

– Мы там побывали еще в августе, сразу же, как только выяснили, кто ты такой. Просто раньше не хотели тебе об этом говорить, ты был слишком слабым. Дело в том, что твоя жена…

Он замолчал, но понять было совсем не трудно. Невозможно – но не трудно.

– Когда? – мгновенно севшим голосом спросил Павел.

– Через два дня после того, как пытались убить тебя. Ее застрелили через окно из немецкого карабина. Местные органы грешили на бандеровцев, мы не стали их разубеждать. Должно быть, они подстраховывались – ты ведь мог что-то рассказать жене. Мальчик жив, в порядке, ему у деда с бабкой неплохо, за тебя хорошую пенсию дали. Через год-два, когда все окончательно утихнет, мы его оттуда заберем. Не обещаю, что вам придется жить вместе, но за него можешь быть спокоен, отдадим в хорошие руки и воспитаем, как надо. Паша, ты меня слышишь?

– Потом, – едва слышно сказал Коротков. – Пожалуйста, все потом…

Кудрявцев легко коснулся его плеча и вышел. Павел долго сидел, глядя прямо перед собой. Странно, но даже горя он не чувствовал, в душе было пусто и холодно, как на улице. Это контузия, Пашка, скоро начнет болеть, и еще как, будешь вздрагивать от любой встреченной блондиночки, но все лучше, чем эта холодная странная пустота.

…За месяц, прошедший с того разговора, много всякого с ним было – такого, что психотерапевт приходил по два раза в день. Сделать доктор ничего не мог, Павел наотрез отказывался разговаривать с ним. Это была его беда и только его, никого больше она не касалась. Милейший Игорь Петрович кивал головой, задавал дежурные вопросы, прописывал очередное снотворное – от остальных его лекарств Павел тоже отказывался, – и уходил.

– Не трогайте его, – сказал во время очередного визита Кудрявцев. – Тут не только в жене дело. У человека вся жизнь пошла под откос, ничего не осталось. Тронется умом – значит, такая его судьба. Но мне почему-то кажется, он выдержит. Крепкий парень, наш человек.

…Синичка улетела. Павел отвернулся от окна и встал.

– Хватит мне тут сидеть. Жизнь продолжается, надо заниматься делом, как Лаврентий Павлович велел. Спасибо ему, он это для себя писал, а вышло завещание для меня.

– Не для одного тебя, – сказал Кудрявцев. – Для всех нас. Он именно так и жил, и нам стыдно отставать.

Генерал осторожно коснулся рукой лежавшего на столе листка бумаги – последней записки Берии. Павел выпросил ее для себя и всегда держал под рукой. Невесомое, словно парящее над землей здание, неровные строчки, которые оба давно знали наизусть.

– Дурачье неотесанное, – горько усмехнулся Кудрявцев. – Видишь ли, врагам народа могила не положена. Поэтому тела они сжигают, а пепел выбрасывают. Прошло пять месяцев, за это время могилой Лаврентия стала вся страна, теперь нет таких способов, чтобы их разлучить. Дурачье… И, кстати, насчет другого аспекта его завещания, того, который касается тебя – работы в «службе № 1». Я по этому поводу и приехал. Рекомендация у тебя самая лучшая, я к ней прибавил еще свою – поэтому если хочешь там работать, можешь считать, вопрос решен. Правда, названия этого больше нет. Теперь атомные объекты охраняет 10-й спецотдел МВД… ну, а мы присматриваем, чтобы партия и правительство видели не больше того, что им можно видеть.

– А чем еще занимаетесь?

– Разными вещами. Успеешь узнать, ты парень перспективный. В основном ищем шпионов. Названия вот только пока не придумали. «Службой» называться больше не с руки, поскольку мы неизвестно кому служим. Хотя не в названии суть…

– СМЕРШ! – сказал Павел.

– Почему? – не понял Кудрявцев.

– Потому что смерть шпионам! В этом ведь суть вашей работы?

– Не только в этом. Но название хорошее. Надо подумать…

Георгий Максимилианович предполагал, что почти единственной задачей местного райотдела КГБ было наблюдать за его персоной. Официально он числился простым жителем Экибастуза, но не обольщался: любая попытка выехать из города будет пресечена сразу и беспощадно. Впрочем, он научился ценить малое. Когда после 1957 года его из Москвы сослали в Усть-Каменогорск, этот городок показался страшной дырой. Но по сравнению с пыльным степным Экибастузом и Усть-Каменогорск был большим городом, а должность директора ГРЭС выглядела роскошной рядом с руководством захолустной местной ТЭЦ. Но кто-то там, наверху, – и он точно знал, кто именно, – все не мог успокоиться. И теперь, после XXII съезда, на котором неуемный Хрущев вдруг снова принялся топтать уже, казалось бы, давно поверженного Сталина, ничего хорошего Маленков не ждал. И был прав. Не прошло и двух недель, как его вызвали в райотдел КГБ. По-видимому, появился «московский гость».

Так оно и оказалось. В кабинете начальника райотдела сидел плотный крепыш лет сорока с лишним. На столе стояла початая бутылка коньяка.

– Вот он, товарищ полковник, – сказал начальник. – Объект, так сказать, особой нашей заботы.

– Забота – это хорошо… – изрек крепыш. – Это по-нашему, по-советски.

– Желаете? – пригласил начальник, доставая третью стопку.

– Благодарю. Не люблю коньяк, – поморщился Маленков.

– А по нашим данным, – усмехнулся приезжий, – вы как раз любите коньяк. Впрочем, не хотите – как угодно, насильно мил не будешь. Да, коллега?

Местный босс КГБ кивнул.

– Вы меня вызывали по делу, или коньяком угостить?

– По делу, – официальным тоном сказал приезжий. – Вот решение ЦК КПСС о вашем исключении из партии. Кроме того, вам настоятельно рекомендовано подать заявление о выходе на пенсию… по состоянию здоровья.

Вот так! Кажется, скоро и нынешнее положение станет для него роскошным.

– И выехать на жительство в отдаленный аул? – расписываясь на бланке, поинтересовался Маленков.

– Можете оставаться в Экибастузе, – фыркнул московский гость. – А то еще станете сравнивать себя со Сталиным. При условии, конечно, что сумеете преодолеть свою природную общительность. Кроме того, я уполномочен ознакомить вас со стенограммами нескольких речей – там кое-что касается вашей персоны. Прошу…

Он протянул Маленкову тонкую пачку листков бумаги. Георгий Максимилианович рассеянно взял их, сел за стол в углу, взглянул – и комната слегка качнулась перед глазами. На первом листе, на полях, косо и небрежно был написан телефонный номер. Прошло восемь лет, но Маленков, как оказалось, не забыл ни одной цифры. Сначала он ждал, надеялся, потом махнул рукой, решив, что Меркулов так ни с кем и не смог связаться, а потом события того страшного лета и вовсе стали казаться сном… полно, Георгий, не было ничего, и глупо надеяться, в твоей жизни никогда больше ничего не будет, кроме этого степного городка, куда даже близкие родственники приезжают только по разрешению КГБ. Он протянул листок гостю, который тем временем расположился пить дальше.

– Здесь какой-то телефон… Может быть, вам нужен…

– Ах да, правда, – засмеялся тот. – Я его записал на первом попавшемся клочке бумаги. Это одной барышни… А вы читайте, читайте, не обращайте внимания…

Георгий Максимилианович пытался читать, но буквы расплывались перед глазами. Он несколько минут посидел и протянул листки обратно.

– Так скоро? – удивился начальник райотдела.

– А зачем мне их читать? Я и так знаю, что там может быть. Спасибо за заботу, пойду писать заявление.

– А чем станете заниматься на пенсии? – полюбопытствовал москвич.

– Помидоры выращивать, – ответил Маленков.

Приезжий, прищурившись, смотрел на него. Он видел Маленкова только на трибуне. Тогда это был моложавый энергичный оратор, а сейчас перед ним стоял просто толстый человек в мешковатом костюме, весь какой-то осевший и оплывший. Полковник пригладил рукой жесткие черные волосы, опрокинул еще стопку и сказал, по-прежнему не отводя пристального недоброго взгляда:

– А вы бы меня в ресторанчик пригласили, что ли… А я поспособствую, чтобы пенсия получше… Если вам затруднительно, могу финансирование ужина взять на себя. Главное, чтобы приглашение исходило от вас…

– Да, разумеется, конечно, – заторопился Маленков. – Я с радостью… Расскажете о столице, как она там…

– У меня поезд вечером, так давайте в железнодорожном ресторане и посидим. В шесть часов. Годится?

Маленков кивнул и вышел. Он еще даже дверь не закрыл, а кагэбэшники уже говорили, не стесняясь.

– Прощупать его хотите? – поинтересовался начальник райотдела.

– Пощупаю немножко, – лениво ответил гость. – Не в этом дело. У меня есть маленькая слабость: люблю пить с большими людьми. С кем только не пил, а с бывшим Предсовмина еще не доводилось. Слушай, Тимофеич, не в службу, а в дружбу, распорядись, чтобы все по высшему разряду, а?

– Не вопрос! – засмеялся местный чин. – Все сделаем не хуже, чем в столице. Долго будешь вспоминать…

Ровно в шесть Маленков, все в тои же костюме, но при галстуке, переступил порог вокзального ресторана. Московский гость его уже ждал, коротая время за столиком с початой бутылкой и лучшими закусками, на которые смог расщедриться местный общепит.

– Вы как спиртное переносите? – поинтересовался москвич. – «Жучка» здесь, само собой, нет, но вон те ребята в углу за нами присматривают.

– Я хорошо пообедал, так что пить будем от души.

– Ну и ладно, – засмеялся тот. – Тогда приступим.

Час спустя, когда они опорожнили одну бутылку и ополовинили вторую, московский гость откинулся на стуле и, сохраняя на лице глуповатую ухмылку, заговорил:

– Вам велено передать, чтоб вы сидели тихо. Выйдете на пенсию – из города не проситесь, мемуаров не пишите, общественной работой не занимайтесь…

– Я же рехнусь так, – горько сказал Маленков.

– А вы книжки читайте. «Историю государства Российского» господина Соловьева, например. У вас тут в магазине, в отделе старой книги, лежит. Я купил вам в подарок, завтра ребята из органов принесут. Очень жизнеутверждающая книга.

– Это вы к чему?

– А к тому, что не вы первый, не вы последний. Бывало дело, и не в таких местах сидели, и не такие сроки. Миних, скажем – двадцать лет в Сибири оттрубил, и не спился, и не рехнулся. Детишек крестьянских, говорят, грамоте учил. Только вы не вздумайте к детишкам идти. Вы, кстати, ничего не забыли мне сказать? Сейчас самое время.

– Сказать? – Маленков задумался.

– Вы каких девочек больше любите – блондинок, брюнеток, секретарш, балерин?

– Официанток! – радостно выдохнул Георгий Максимилианович. – С круглой попкой. И ножки такие… капельками… Простите, товарищ… не знаю вашего имени-отчества.

– Ренат, – усмехнулся тот. – Можно без отчества. Не были вы нелегалом, Георгий Максимилианович…

– Не успел…

– Ну да ладно, это я так, для порядка. Для проверки, помните ли вы, что это за телефон. Теперь о деле, – полковник подлил коньяка и все с той же улыбочкой заговорил: – Потерпите еще несколько лет. Понимаю, трудно, но ничего не поделаешь. Пока Никита у власти, вам надо сидеть тихо-тихо. Еще год-два, и его скинут, надоел. Потом новая команда укрепится, там есть наши люди, возле самого верха, и мы вас отсюда вытащим. Но они должны поверить, что вы усталый, смирившийся со всем человек, ничего не хотите, кроме как вернуться в Москву, и никаких неположенных речей никогда вести не будете. Мы вам дадим знать, когда писать просьбу о возвращении. Со всем остальным тоже постараемся помочь – с квартирой, и чтобы пенсия не на общих основаниях, работу найдем в каком-нибудь тихом НИИ…

– К какой же работе меня допустят… – горько вздохнул Маленков. – Да и что от меня останется через несколько лет. Я уже и сейчас масштабами больше районных мыслить не умею.

– Ничего, научитесь. Навыки проще восстановить, чем приобрести. Вы все же глава государства, хоть и бывший. Такой опыт грех не использовать.

– Да какой я глава государства, – махнул рукой Маленков. – И не был им никогда. Лаврентий правил, а я его только по национальной линии прикрывал. Что за глупость такую он придумал, приняла бы его страна, никуда б не делась…

– А вот тут вы неправы, Георгий Максимилианович, – тихо сказал полковник. – Главой государства должны были стать вы. Просто вам об этом до поры до времени не говорили, товарищ Сталин еще надеялся, что все не так серьезно. Но вы же его знаете – на лучшее надейся, а готовься к худшему. Берия успевал только вывести страну на новый курс, а потом должен был передать ее вам.

– Как это – успевал? – не понял Маленков.

– Видите ли… Вы ведь помните, что это был за человек. Ему везде надо побывать, все пощупать своими руками. Ну и дощупался. Там была авария на испытании реактора, в одном из наших закрытых городов, и он получил ударную дозу. Врачи его, как смогли, вылечили и велели быть осторожнее, они уже тогда подозревали, что радиация накапливается в организме. Но разве ему что-то можно было объяснить? Он же после испытаний не уезжал, пока не осмотрит полигон, он по нему чуть ли не на четвереньках ползал.

– Так ведь не он один! – воскликнул Маленков.

– Не один, правильно. И многих уже нет… Естественно, Лаврентий Павлович все знал, знал и свои сроки. Ему врачи давали года два-три активной работы. Ну, может быть, четыре, потому что он работал бы до последнего дня. За это время надо было успеть в основных чертах провести реформу, определить контуры новой политики, убрать с дороги КПСС и сформировать настоящее правительство. А потом передать все вам.

– Так вот почему он рванул так, словно бы бежал стометровку… – Маленков положил руку на горло, ослабил душивший галстук. – Я не мог понять, куда он все время спешит. И постарел так после войны, еще до испытаний…

– Авария произошла раньше, в сорок седьмом, – сказал Ренат. – А до того была урановая руда, сырье, обогатительные фабрики. Хрущевский переворот стал катастрофой для страны, но, возможно, Лаврентию Павловичу он оказал даже некоторую услугу. Смерть эта нелегкая…

– А вы думаете, Никита позволил ему умереть легко?

– У меня есть основания полагать, что Лаврентий Павлович все-таки сумел его перехитрить. Выпьем…

Они выпили не чокаясь, помолчали. Потом Маленков, еще понизив голос, спросил.

– А вы… кто? Хрущев меня спрашивал про какую-то нелегальную разведку Лаврентия. Вы… из нее?

– Ну что вы? – усмехнулся Ренат. – Не было у Лаврентия Павловича никакой нелегальной разведки. Никогда бы он себе такого не позволил. Просто… в органах госбезопасности существовала группа. Те, кто ее сформировал… их уже нет. Светлая им память, настоящие были люди!

Маленков еще помолчал и наконец осторожно спросил:

– А что там, в стране?

– В стране все идет по плану, как и предполагалось. Видите ли, службы, которые заварили всю эту кашу – в них работают настоящие профессионалы. Они прекрасно понимают, чем силен Советский Союз. Это возможности нашего сельского хозяйства, дух народа, то есть идеология, и оборонный комплекс. Сельское хозяйство интенсивно уничтожается. Те меры, которые проводит Никита, катастрофичны уже сейчас и будут десятикратно катастрофичны в ближайшие годы. Ситуация еще обратима, но я не уверен, что те, кто придет ему на смену, многое сумеют поправить, даже если захотят. В идеологии все хуже. Там ситуация необратима. Вам ведь известны сталинские планы в этой области, Георгий Максимилианович?

– Разумеется, – сказал Маленков. – Он еще в тридцать седьмом хотел примирить государство и церковь, опереться с одной стороны на коммунистов, с другой на верующих, а потом адаптировать коммунистическую идеологию к христианству. Все это было вполне реально.

– Тогда вы в полной мере оцените те удары, которые Хрущев нанес в идеологической области. Сначала, докладом на ХХ съезде, он ударил по коммунистам, а потом развернулся на сто восемьдесят градусов и начал беспрецедентное преследование церкви. Через двадцать лет идеология страны рухнет, и вот это, к сожалению, необратимо.

– Так его надо… – воскликнул Маленков и осекся.

– Бесполезно. Есть смысл свергать правительство, когда имеешь что-то взамен. Но партия слишком цепко держит власть. Если убрать одного Хрущева, ему на смену придет другой. Впрочем, его и так скоро скинут – как я уже говорил, он сумел утомить не только врагов, но и сторонников. Нет, Георгий Максимилианович, этот путь нам придется пройти до конца, до тех пор, пока система не сгниет и не расползется сама. А потом… не знаю, там посмотрим. О коммунизме на ближайшие полвека-век придется забыть, но христианство так просто не свалишь. Впрочем, все это будем делать уже не мы, наша задача – подготовить людей, способных этим заняться. Что и будет вашей работой, когда вы вернетесь в Москву. Если, конечно, согласитесь…

– Вы еще спрашиваете, – грустно сказал Маленков. – Говорите мне такие вещи и задаете такие глупые вопросы. Да, но… вы назвали три точки опоры, а рассказали только про две. А как третья?

– Оборонный комплекс? Только она не третья, а первая. Потому Лаврентий Павлович и занимался ей, отдавая все силы. По армии и по оборонке тоже, конечно, наносятся удары, но они не затрагивают трех главных направлений, трех ваших спецкомитетов: атомный проект, ракеты, связь. Нам дана санкция на уничтожение тех, кто станет покушаться на атомные, ракетные и космические программы, независимо от положения в государстве, вплоть до первых лиц. И те, кто надо, об этом знают.

– Санкция, – потрясенно спросил Маленков. – Кто же может дать такую санкцию?

– А вы не догадываетесь, Георгий Максимилианович? – тихо спросил полковник. – Ее мог дать только один человек.

– Сталин! – выдохнул Маленков.

– Вот видите… А вы говорите, масштабами дальше районных мыслить не умеете. Сразу после войны товарищ Сталин, наряду с МВД, МГБ и министерством госконтроля, начал создавать себе четвертую, нелегальную секретную службу. О ней в правительстве знали единицы: кроме Сталина – Вышинский, Мехлис, Берия. Создавали ее Меркулов и братья Кобуловы, Богдан и Амаяк. Из этих людей никого уже нет, но остались другие. И мы не собираемся складывать оружие, пока идет война. Нас, знаете ли, не так воспитывали.

– А кто по ту сторону? – быстро спросил Маленков. От его былой апатии не осталось и следа.

– Ваша версия? – так же быстро ответил полковник.

– Видите ли, я внимательно наблюдаю за всем, что делает Никита. В его действиях видна четкая логика, и в них нет ничего, что работало бы на благо Советского Союза. Это может показаться даже забавным – но вообще ничего! Так, словно бы их специально подбирали по принципу негатива. Единственно, чего я не могу понять – является ли он мотором этого процесса, или же им прикрывается кто-то другой.

– По нашим данным, Хрущева используют втемную. Скоро его выжмут и выбросят, но не надо обольщаться: те, кто стоит за ним, останутся. В этой войне мы пока что на уровне осени сорок первого года… Может быть, есть надежда рассчитывать на первое сражение, но не более того.

– Вам пора, – вздохнул Маленков, взглянув на часы. – Спасибо. Буду читать вашего Соловьева и ждать. На посошок, полковник, – он разлил остаток коньяка. – Залпом, до дна, по-наркомовски. За май сорок пятого…