Глава 8
Смятение души и нетерпение сердца
– Что, опять он тебя прочитал? – засмеялся Хрущев.
– Не то слово! – махнул рукой Павел. – Насквозь видит! Так и сказал: «Это пойдет на пользу нашим отношениям…» Не могу я так, Никита Сергеевич! Вы же сами видите – не справляюсь! Ну какой от меня против такого волка толк!
– Ты прямо стихами заговорил, Павлушка. Волк – толк… Он тебя уже вербовать начал, а ты и не заметил.
– Когда? – ошарашенно вскинул голову Павел.
– А тогда, когда сказанул, мол, никто из нас на пленуме не верил, что он враг. Ты не ответил – и молодец, правильно поступил. Пусть думает, будто бы зацепил он тебя. И ты ему в этом поверь, что он невинно, понимаешь, пострадавший. Он же сам тебе сказал: если хочешь изобразить, понимаешь, чувства, сначала почувствуй. Я вот думаю, зря я тебе тогда про тридцать седьмой год рассказал. Ты это забудь, Павлуша…
– Как такое забудешь? – потемнел лицом Павел.
– А вот так и забудь! Мы тут тоже времени даром не теряли, раскопали некоторые документы того времени. Человек он был подневольный. У него, может, тоже обо всех этих людях душа болела. Но ему приказали – он и выполнил. Он всегда был исполнительный, в этом-то его главная беда, да еще останавливаться не умел. Помнишь, я тебе говорил, приказы надо выполнять с разбором? А он не разбирал. Как хороший пес: хозяин скажет «фас», он и бросается. Да еще и обстановка такая была, никакому Гитлеру не пожелаешь! Все как с ума стронулись, везде врагов ищут… Ух! Как вспомню, так аж страшно. Я ведь тоже тогда много всякого наворотил, думал, раз велено, то и правда…
– Никита Сергеевич… – едва дослушав, спросил Павел. – А кто приказывал? Кто был хозяин?
– А вот этого тебе знать не надо, Павлушка. Это лишнее. Бумажку, которую дал Лаврентий, ты товарищу Молотову отдай. Я ведь знаю, зачем Берия ее написал. Шифра в ней никакого нет, просто он хочет показать, что в бункере на самом деле сидит он, что его не убили где-нибудь в подвале, как он сам в свое время других наших товарищей… вот и нацарапал собственноручно бумажку для экспертизы. Пускай, не жалко… И ко мне после каждого допроса не бегай, не надо, чего ты за меня, как за мамку, держишься? Не мальчик, работать умеешь – вот и работай. Придешь, если что толковое накопаешь.
Прощаясь, Хрущев хлопнул его по плечу.
– Отнесись, Павлушка, к Лаврентию по-человечески. Он ведь тоже несчастное существо. Небось, и не понимает, за что его туда упекли – всю жизнь приказы выполнял, никогда не отказался, не ослушался, а ему устроили, понимаешь, Нюрнберг. Это он снаружи храбрится, а внутри-то ему и страшно, и одиноко… Вот и будь ему огоньком, понимаешь, в ночи…
…«Огонек в ночи» – это хорошо сказано. И даже отчасти сделано. На последнем допросе какая-то ниточка между ними протянулась. Никита Сергеевич тут все точно рассчитал – Берии одному в бункере и страшно, и одиноко, и очень хочется хоть с кем-то перемолвиться словечком по-человечески. Это все вполне понятно. Но вот со всем остальным уже сложнее. Если Берия и Хрущев были лишь исполнителями приказов, то кто их отдавал? Один – нарком, другой – первый секретарь в большой республике. Кто мог приказывать людям такого полета? Кто, кроме Политбюро? Или… товарища Сталина?!
Последняя мысль наполнила его ужасом. Молотов должен все это знать, но как из него эту информацию добыть? Спросить у самого Берии? А что толку, он все равно правды не скажет. С него станется и на Сталина все свалить. Он ведь и ведет себя не как виновный. Каким тоном он сегодня сказанул: выступавшие на пленуме сами не верят, что он враг… А ну-ка, стоп, Пашка! Не это ли тебя целый день смущало? Думай, думай, у тебя за спиной пара сотен допросов наберется, какой-никакой, а опыт есть.
Берия ведет себя не как арестованный преступник – уж на этих-то Павел за свою жизнь насмотрелся. У преступника не может быть столь полного и абсолютного сознания своей правоты, его виновность всегда себя показывает, не в одном, так в другом. Играть так невозможно, это не в человеческих силах. Но и как невинный он себя не ведет. Он не возмущается, ничего не пытается доказать, не пишет жалоб, не требует соблюдения УПК, хотя прекрасно его знает… И все же это поведение было ему невероятно знакомо, по каким-то давним воспоминаниям… Кто же так себя вел?
И тут память наконец подсуетилась, выхватив блиндаж, огонек коптилки и невысокого человека в разорванном комбинезоне. Это был немецкий летчик, полковник, которого подбили в нашем ближнем тылу. Он не дотянул каких-то пятисот метров до линии фронта, приземлился на заснеженном поле, и его тут же схватили разведчики. Пока их не выгнали из штабного блиндажа, Павел успел рассмотреть и запомнить, как держался немецкий ас: спокойно, уверенно и непримиримо. Именно так вел себя и Берия – не как преступник, не как невинная жертва, а как военнопленный, взятый в бою.
И осознав это, Павел впервые подумал, что его втянули в какую-то крапленую игру.
…Нет, на этот раз парень определенно видел Маленкова. Значит, Георгий жив и на свободе. Конечно, настоящей власти у него теперь не будет, ЦК сразу стянет одеяло на себя, но что-то сделать он сможет. Если к власти пришли враги, они сейчас начнут громить оборонную промышленность, однако ее так просто не разгромишь, там тройная защита от любых посягательств, и внешних, и внутренних. На это и будем надеяться – они станут штурмовать эту крепость и свалят на Георгия сельское хозяйство, в котором сейчас основная проблема экономики… Берия махнул рукой и не стал додумывать все эти мысли, что в них толку? Спросят – ответит… Надо же: он и не ожидал, как его обрадует известие, что у Маленкова все в порядке. Горечь и обида ушли, словно рукой сняло. Если своим выступлением на пленуме Георгий покупал жизнь и свободу, то пусть так и будет! Долгой и счастливой тебе жизни, товарищ дорогой!
А вот то, что к делу подключился Молотов, настораживает. В каком качестве он здесь? Контролирует Георгия? Да какое там контролирует – похоже, он сам инструктировал парня, а Маленков просто рядом сидел. Стало быть, никакого нейтралитета здесь нет: Молотов или враг ему, или друг. Если враг, то зачем ему это все? Выяснить, что Берии известно о Германии? А какой смысл – все равно свое знание он унесет с собой в могилу. Или тоже хочет разобраться в происшедшем и не может в этом деле обойтись без «вонючего клопа»? Я все понимаю, Вячеслав Михайлович, вы отстаивали стальное единство советского руководства и были в этом правы – но зачем же так усердствовать-то? Ладно, примем за версию: он хочет разобраться – соответственно и станем действовать. От этого хуже не будет. Хуже вообще уже не будет.
Похоже, Молотов что-то заподозрил, иначе не стал бы вспоминать тот старый телефонный разговор. Вот только обрадовать его нечем. Берия в Германии несколько дней потратил на то, чтобы разобраться с причинами кризиса. Тупое баранье упрямство немцев его просто бесило. Они не только абсолютизировали советский опыт, совершенно не подходящий для Германии, у них «советские друзья» были высшим авторитетом на все случаи жизни. Курировал их Микоян, но это еще ничего не означает: саботаж мог возникнуть на любом промежуточном уровне. Никто – ни из немцев, ни из наших – так и не смог вспомнить, кто конкретно давал какие советы, все они были устными. Причем каждый из них сам по себе достаточно безобиден, но вот сведенные вместе… Да, если это саботаж, его автор понимает в экономике не хуже, чем покойный Вознесенский. Не удалось даже узнать, кто придумал пресловутый «режим экономии», который так дорого обошелся им всем. Он так и уехал, ничего не выяснив.
Поэтому Берия передал Молотову с Маленковым только одно, самое для него важное – свою уверенность, что это не случай, а метод, и надо ждать новых провокаций, а главное – где именно их ждать. В отменно зашифрованном виде передал – будем надеяться, хотя бы один из них догадается. Интересно, долго им дадут общаться?
А вот для этого надо ответить на другой вопрос – зачем все это вообще понадобилось? Само собой, парня прислали не об экономике беседовать, экономика – только предлог. Судя по тому, как он себя сегодня вел, велено войти в доверие. Для чего? Ну, это яснее ясного: парня подставили, чтобы Лаврентий через него попытался установить связь с Георгием и таким образом… Что таким образом? А ничего: Маленков наверняка надежно блокирован, бессилен и ничем ему не поможет.
А если все проще? Руденко проговорился: им нужны его архивы и его люди. А значит, парня подставили, чтобы Берия его завербовал и через него попытался установить связь с теми, кто остался на свободе. А для таких дел используют людей не просто надежных – сверхнадежных. Да, скорее всего так и есть.
Занятный парнишка, откуда только взяли такого? Умен, не без опыта допросов, держаться умеет, а вот играть – совсем нет, все, что думает и чувствует, написано на лице, как на листе бумаги. Интересно, кто его прислал? Никита? Если так, то он крупно ошибся! Для такого задания майор слишком честен. Или на это и был расчет – на его чистосердечие, против которого так трудно устоять? Ну, раз Никита этого ждет, можно и вербануть парня, – но не так, как он думает. Здесь слабое место только одно – уверенность майора, что он стоит на стороне правого дела. В таком случае, пожалуй, с самого начала выбран правильный тон.
Знает майор, что допросная прослушивается, или ему не сказали? Не прослушиваться она не может, иначе этой игры и вовсе бы не было. Берия усмехнулся: вот идиоты, думают, микрофон ему помешает. Ладно, товарищ майор… раз уж вы так хотите войти – приоткроем-ка вам дверь…
– Как просто… – потерянно проговорил Молотов.
Он, конечно, слышал про водородную бомбу, но не думал, что с ее появлением так изменится мир. Что концепция наземной войны в Европе станет не просто устаревшей, она станет бессмысленной. Что Германия опасна только одним – американскими аэродромами на ее территории. Знать бы раньше! Ну почему Лаврентию вечно было недосуг, почему он не мог выкроить несколько минут, чтобы все объяснить?
– Наверное, ему просто не приходило в голову, что кто-то может этого не понимать, – предположил Маленков.
Молотов повернулся к нему:
– Почему ты соглашался с его предложениями? Ты все это знал?!
– Нет, – ответил тот. – Я просто доверял Лаврентию. У него в голове мысли выстроены совсем иначе. Оттого он и злится – не понимает, как его можно не понять…
…Если дела обстоят так, то есть основания думать, что провокацией было все. Примем это за версию: не только сами германские события, но и предшествующая им политика, и его назначение, и все ошибки Ульбрихта были заранее запланированы. А ведь обязан он был заподозрить нечто подобное, но обида на Сталина, исключившего его из ближнего круга, застила глаза.
Его назначение на пост министра продавил Президиум ЦК – Молотов не знал, когда и как именно это произошло, ему потом сказал Никита: «Мы тебя отстояли, потому что ты настоящий большевик, а не соглашатель, как Вышинский. А Вышинский пусть едет в Нью-Йорк, там ему самое место».
Неприятно это признавать, но Вышинский бы забил тревогу гораздо раньше. Собственно, некоторые германские инициативы смущали его еще год назад, однако Ульбрихт тогда так уверенно обещал, что все будет в порядке, что германские рабочие настроены выполнить пятилетку, что улучшение снабжения в середине года не обернется товарным кризисом к концу. Обещал, еще бы… знал, советские друзья не выдадут, от себя оторвут, но помогут. У них, понимаешь, мяса и масла не хватает… Нам бы свой народ хлебом и картошкой накормить, а мы должны еще немцам помогать!
Впрочем, с германскими трудностями все равно справились бы, если б не смерть Сталина, которая заслонила все. Какое-то время было не до немцев, а потом сразу кризис, и тут же эта провокация… Быстро реагируют, ничего не скажешь. Слишком быстро и слишком изощренно для американцев. Больше похоже на друзей с туманного Альбиона. Кстати, и Вышинского они ненавидят куда больше, чем янки: понимают, какого масштаба этот человек.
Насчет Вышинского Молотов понял намек правильно и отправил Андрея Януарьевича постоянным представителем СССР при ООН. Теперь-то ясно, зачем это понадобилось – убрать его из Москвы, разорвать связь Берии с его главным советчиком по международным делам. Лаврентий и сам оказался неплох в этой области – куда лучше, чем думали, – но вот предвидеть ситуацию заранее он не смог: для этого мало хорошей головы, нужен еще и опыт.
Вышинский прилетал на пленум на два дня. В первый день он с Молотовым даже не поздоровался, посмотрел сквозь него прозрачным взглядом, словно того и не было. Лишь на второй день к вечеру соизволил молвить пару слов. Они встретились в коридоре, и Вышинский, глядя в сторону, сказал: «Вы недоработали. Если бы убрали еще и Маленкова, в США день 26 июня стал бы национальным праздником».
В чем, в чем, а в этом он прав. Лаврентий умел разговаривать с американцами – с позиции жесткой и непреклонной силы, не допуская даже мысли об отступлении, так что шантажировать его было бесполезно. Интересно, как бы он поступил, если бы американцы не отозвали своих провокаторов? А ведь с него сталось бы взять Западный Берлин, а потом вывалить перед ООН всю ту кучу дерьма, которую он там захватит. Так, как он учудил в апреле… Нет, если говорить о внешнеполитических интересах США, то им следовало бы не жалеть ни сил, ни денег, чтобы уничтожить Берию. Они уже теперь могут объявлять 26 июня национальным праздником – Георгий фигура не того масштаба, чтобы единолично решать вопросы войны и мира. Впрочем, убрать Маленкова – вопрос времени…
Да, теперь нам будет нелегко. Тот аргумент, что происшедшее в СССР не является государственным переворотом, поскольку первое лицо в государстве сохранило свой пост… этот детский лепет может обмануть разве что умственно отсталую домохозяйку. В правительствах всех стран, обладающих хоть мало-мальски приличной разведкой, давно уже всё отлично знают и прекрасно понимают, что именно произошло в СССР, кого убрали и в какую сторону изменился государственный строй. Никита – левый, рядом с ним Ульбрихт умеренный, как ягненок. Если бы в Германию поехал Хрущев, а не Лаврентий, он бы вымостил берлинские мостовые трупами – его отношение к насилию не раз проверено. А значит, теперь наши западные друзья будут провоцировать советское правительство на ужесточение режима всеми методами – от разжигания недовольства внутри страны до организации восстаний в странах-союзницах. А правительство, возглавляемое Хрущевым, каждый раз станет на это покупаться. И каждый выстрел в недовольных будет сыпаться золотым дождем на головы американских «ястребов» – владельцев предприятий военно-промышленного комплекса. Ради чего все эти заварушки и затевались.
Все это Молотов прекрасно понимал. Но ему от того было не легче.
…Маленков краем глаза снова посмотрел на сидевшего напротив Вячеслава Михайловича. А ведь зацепило его это дело! Так зацепило, как и ожидать было нельзя. Когда с началом войны Сталин стал потихоньку выталкивать Молотова с позиции второго человека в государстве, тот обиделся, и обиделся крепко, хотя виду не показывал. Конечно, обижаться в данном случае глупо – Лаврентий рожден для того, чтобы быть главой государства. Ну почему у него такая неподходящая национальность?! Лучше бы он был первым в стране – тогда, может статься, и переворота бы не произошло, ЦК едва ли решился бы поднять руку на первое лицо.
А ведь выходило, что Сталин-то был прав! Поначалу Маленкову не нравилась его антипартийная политика, он считал – вождь в этом деле необъективен, находится под влиянием Берии, который партсекретарей терпеть не мог. Лишь после «ленинградского дела» Маленков полностью перешел на сторону вождя. И переворот снова доказал его правоту: ЦК – настоящая питательная почва для заговоров.
Еще в тридцать девятом, не удовольствовавшись тотальной чисткой, Сталин решил убрать партию от власти и немало преуспел на этом пути. Теперь, конечно, на его планах можно поставить крест, ЦК своего добился. Но что-то Маленкова смущало.
– Я вот чего не могу понять, – сказал он, повернувшись к Молотову. – Было ли восстановление роли партии причиной переворота или же дымовой завесой? Кто вел борьбу за власть – аппарат ЦК или прикрывавшиеся им враги?
– Или аппарат ЦК вместе с пробравшимися в него врагами, преследовавшие каждый свою цель и на данном этапе ставшие друзьями, – в тон ему продолжил Молотов.
– Да, конечно, – вздохнул Маленков. – Все в мире относительно. Знать бы еще – чьи именно друзья пришли к власти…
– Думаю, скоро мы это узнаем самым простым путем – по той политике, которую они станут проводить. А вот чего я совершенно не понимаю, так это роли Никиты. Он же был на вашей с Лаврентием стороне, чуть ли не под ручку ходили, и вдруг такой финт! Он-то чего искал?
– Власти, наверное, – пожал плечами Маленков. – Многие глупые люди жаждут власти.
– Не думаю. Во-первых, этой власти он не хотел. Вся страна ему не нужна. Если бы она была поменьше, вроде его любимой Украины – еще куда ни шло. А во-вторых, не обольщайся, Георгий. Никита очень умен. И я тебя уверяю, то, что партия оседлает страну, ему нравится не больше, чем нам с тобой. Это решение вынужденное, чтобы получить поддержку пленума и оправдать переворот. Знать бы еще, зачем он его устроил…
Маленков пожал плечами. Ну никак не вписывался Хрущев в реализованный им сценарий. Разве что… Молотов резко поднялся с места.
– Георгий, ты одно время курировал органы. Скажи мне: кто может быть в курсе дел по шпионажу на высшем государственном уровне? Кроме Игнатьева, конечно…
Маленков поморщился. Игнатьев когда-то был его человеком, и вспоминать об этом Председателю Совмина было крайне неприятно.
– Какой уровень?
– Самый высокий. Аппарат ЦК и Совет Министров.
– Только не я. Меня посвящали ровно настолько, насколько было необходимо для дела. Абакумов докладывал лично Сталину и все контакты держал у себя. Кроме них могли что-то знать начальник игнатьевской контрразведки Гоглидзе и Мехлис. Ну и, конечно, Лаврентий.
– Ты уверен? Лаврентий удрал из госбезопасности еще в сорок третьем году, и я полагаю, он курировал МГБ только на бумаге. Иначе у нас не было бы того безобразия, которое развел Игнатьев.
– А вы забыли манеру товарища Сталина советоваться?
Да, действительно, как он мог забыть? Иосиф всегда проверял свое мнение чьим-либо еще. Когда министром иностранных дел был Молотов, Сталин советовался с Вышинским, когда им стал Вышинский – с Молотовым. А по делам госбезопасности с кем же ему советоваться, как не с Лаврентием? И желание или нежелание Берии лезть в эти дела никакой роли не играло. Иосиф и так пошел ему навстречу, позволив уйти с министерского поста. И что мы в результате имеем? Сталин в Мавзолее, Мехлис на кладбище, Абакумов и Гоглидзе сидят, и связи с ними нет. С Берией связь есть, но задать ему этот вопрос будет потруднее, чем предыдущий. Что-то еще есть, какая-то недосказанность. Лаврентий ведь тоже имел привычку советоваться, обсуждать сложные вопросы. Вряд ли с Абакумовым, для этого министр госбезопасности слишком молод.
– Послушай, – спросил Молотов. – А с кем советовался Берия? – Ну конечно же! Как я мог забыть?
Майор Котеничев отложил записку и поднял глаза на Молотова:
– Вы уверены, что он писал это сам?
– Тот, кто передал мне записку, утверждает, будто она писалась при нем. Более того, человек в бункере… он мыслит так, как Лаврентий, знает то, что знает он. Можно найти похожего человека, но где найдешь такого, чтобы он был близок еще и по этим показателям?
– О чем шла речь?
– О Германии. Это не важно. Послушайте, товарищ майор! Я не знаю, кто вы такой, но у тех людей, которые с вами связаны, должны быть какие-то мысли по поводу переворота. Что произошло?
– Мы тоже ищем ответ на этот вопрос. И нам очень не нравится альянс партийцев и генералов. Более того, они действуют в полном согласии, как одна команда…
– Не в первый ведь раз, – усмехнулся Молотов. – Вспомните тридцать седьмой. Тогда был такой же альянс.
– Насколько я помню, речь тогда шла о троцкистах в армии. Меня, по крайней мере, обвиняли в троцкизме…
– Э нет. Я не о троцкистском подполье говорю. То, что они делали, – это всего-навсего игра в новую революцию. Я говорю о людях куда более серьезных, тех, кого не выводили на открытые процессы. Заговор в тридцатых созрел в действующем правительстве, в нем участвовали люди уровня наркомов и даже несколько членов Политбюро, и работали они в одной упряжке с военными. В точности как теперь, с той лишь разницей, что сейчас военными руководит министр, а тогда – его заместитель. Переворот они назначили на начало мая 1937 года, потом перенесли на середину месяца, и тогда, кстати, тоже были запланированы учения. Если бы Тухачевский был наркомом обороны, они бы прихлопнули нас, как мух. Если бы он был наркомом, ему не пришлось бы идти на хитрости, ждать учений, чтобы подвести войска к Москве, он просто поднял бы их своим приказом, как это сделал Булганин 26 июня. А вы думаете, товарищ Сталин держал Ворошилова на посту наркома, потому что считал его самым выдающимся из советских полководцев?
– Если вас интересует мое мнение, то лучше бы товарищ Сталин так и оставил его наркомом.
– Вы воевали? – с интересом взглянул Молотов.
– Во время войны я работал в шифровальном отделе наркомата госбезопасности, имел высшую степень допуска. Поэтому я знаю очень много. Лишь за несколько дней до своего ухода товарищ Меркулов перевел меня в отделение экспертизы.
…Хорошо, что чекист сам заговорил о Меркулове – этот вопрос, исходящий от Молотова, прозвучал бы нарочито. А так все получится легко и естественно.
Вопрос, с кем советуется Берия, предполагал два ответа: Богдан Кобулов и Меркулов. Но Кобулов до весны 1953-го был в Германии, значит он отпадает. Меркулов же сменил Мехлиса на посту министра госконтроля. Бывший министр госбезопасности, человек с очень странной, на посторонний взгляд, карьерой. Весной 1946 года он ушел из МГБ – уходил шумно, с понижением, с выводом из членов ЦК за развал работы. И… через год оказался начальником организации под названием ГУСИМЗ – уж кто-кто, а Молотов знал, чем занимались за границей подобные конторы, под завязку напичканные чекистами. А потом и еще хлеще – Сталин отдал ему Министерство госконтроля, свое родное и любимое дитя, наркомат, в котором Иосиф был наркомом еще в гражданскую. Пост министра госконтроля – не просто для доверенного, а для сверхдоверенного человека, такого, которому Сталин верил, как себе. Молотов давно уже не был удостоен такого отношения…
Да, Меркулов мог знать многое. Многолетний заместитель Берии, доверенный из доверенных, надежный из надежных. И – молчаливый. Этот не сболтнет, ни спьяну, ни ради красного словца. И еще очень большой вопрос, станет ли он откровенничать с Молотовым, даже теперь, когда прежние тайны утратили смысл и терять уже нечего. Но, может быть, он будет более откровенным, если передать ему привет от этих странных людей?
– Меркулов тоже один из ваших? – чекист промолчал, и Молотов раздраженно фыркнул: – Послушайте, товарищ, давайте играть в открытую. Я ведь отлично понимаю, что за вами стоят не майоры, а, судя по вашей осведомленности, генералы госбезопасности. Я не собираюсь интересоваться именами тех, кто еще на свободе. Но Меркулов, по сути, уже арестован, – если его еще не взяли, это ничего не значит.
– Зачем вам это знать?
– Затем, что вы не сможете с ним связаться, – усмехнулся Молотов. – А я смогу. У меня тоже есть к нему вопросы, но мне он не поверит, а если я передам ему привет от старых друзей… Видите, как я с вами откровенен? Обсудите эту возможность со своими товарищами, а я вызову вас через несколько дней. Кстати, если спросят, какую работу вы для меня делаете…
– Этот вопрос вправе задать только Председатель Совета Министров, – качнул головой майор.
– Но если его задаст товарищ Серов, ответьте ему честно. Его ведь не мидовские документы интересуют, вот и скажите, что проверяли письмо из бункера. И учтите: встретиться с Меркуловым я смогу только один раз. После этого его либо блокируют наглухо, либо арестуют.
Майор взглянул искоса, закурил новую папиросу.
– Его наверняка очень плотно опекают. Это может быть опасно.
– Не думаю, – качнул головой Молотов. – Я ведь тоже блокирован. А про вас они не знают. Да и что мы можем сделать, по правде-то говоря…
Они сидели на ступеньках крыльца и молчали. Потом Молотов быстро, внимательно взглянул на чекиста, протянул руку, взял у него и потушил папиросу.
– Хотите выпить? Не бойтесь, не отравлю, налью вам и себе из одной бутылки. Пойдемте, майор. Мы с вами союзники, а союзникам надо хотя бы чуть-чуть доверять…
Бумажный пакет с мандаринами Павел положил на стол. Майор, конвоировавший арестованного, заинтересованно взглянул, спросил, что это. А узнав, что в пакете гостинец, сказал: «Я должен проверить!».
– Проверяйте! – пожал плечами Павел.
Тюремщик открыл пакет, высыпал мандарины на стол и принялся их раскрывать, один за другим. Нажал грубо и неумело, сок потек по пальцам. Коротков посмотрел на Берию – тот не отрывал взгляда от рук, кромсавших золотистые плоды.
– Товарищ майор, выйдемте-ка на минутку, – сказал Павел.
Оказавшись за дверью, он наклонился к тюремщику и яростно зашептал ему прямо в лицо.
– Ты что же это делаешь, сукин сын!
– Товарищ Москаленко приказал, чтобы…
– У меня особый режим работы с арестованным, – прервал его Павел. – И утверждали его люди повыше твоего Москаленко. А если ты будешь мне работу гробить, мигом полетишь отсюда куда-нибудь за Полярный круг. Понял?
Тюремщик взглянул на него и вдруг улыбнулся.
– Я же вам помогаю, товарищ майор. У меня тоже инструкция.
– Какая инструкция? – не понял Павел.
– Моего начальства. А ему, я думаю, указания дают те же люди, что и вам. Я должен на него, как могу, нажимать, а вы защищать…
Когда Коротков вернулся в допросную, Берия сидел все на том же месте, в той же позе. Лицо у него было совершенно серым. Остановившимся взглядом он смотрел на разорванные плоды, и Павлу пришлось три раза окликнуть его, на третий повысив голос. Только тогда Берия медленно поднял голову. Он смотрел прямо на Павла, но майор вдруг понял, что подследственный его не видит…
Африканские мандарины темно-оранжевые. Абхазские – светлые, почти желтые, и вкус другой. Зачем этот парнишка принес абхазские? Если бы чужие, было бы не так жалко…
Звуки внешнего мира до него не доходили, но от осязания не отделаешься, и постепенно он осознал, что его трясут за плечо. Смутно знакомые голоса что-то говорили рядом, наконец один рявкнул: «Еще раз такое повторится, с вас погоны слетят! Убирайтесь отсюда». Мир отодвинулся, прояснился и замолк, странное сомнамбулическое состояние завершилось негромко хлопнувшей за спиной дверью. Молодой следователь сидел за столом и чистил разорванные плоды, складывая шкурки на бумажку. Берия протянул руку, взял одну, растер в руке и прижал к лицу, вдыхая аромат, тонкий и сильный.
– Я думаю, эти надо съесть, – сказал следователь. – Остальные возьмете с собой.
Вот тебе и раз, друг Лаврентий. Держался, держался – и сломался на такой мелочи. Никуда не годится. Депрессию может позволить себе тот, у кого в жизни нет настоящих бед. Впрочем, у депрессии может быть по этому поводу другое мнение. Она сама выбирает, что ей важно, и спорить не приходится…
– Вы можете разговаривать? – спросил следователь. – Или все же вызвать врача?
– Дался вам этот врач, – поморщился Берия. – Много он понимает! Не с его квалификацией…
– А кого вам надо? Академика?
«Думает, небось, что съязвил».
– Академики тоже не понимают. Это неизученная область медицины. Давайте делом заниматься, гражданин следователь…
– Посидите пока, – майор подвинул ему лист бумаги с разобранными на дольки мандаринами и подошел к стене, разглядывая карту. – И нечего на меня смотреть. Глядите куда положено.
Нервный парнишка, оказывается. Любопытно… Ну что ж, хотел приоткрыть дверь, а она вырвалась из рук и распахнулась сама собой. Не так, как думалось, но уж как вышло, так и будем продолжать. С полной искренностью…
…Павел вернулся за стол, все еще злясь – на себя, на майора, на Берию, на весь мир. Он убить был готов охранника, только сейчас поняв, в какой тупик загнала его эта дешевая провокация. Помощнички, мать их! И как теперь прикажете себя вести?
Берия сидел молча. Мандарины он не ел, только смотрел на них и бережно перебирал пальцами тоненькие дольки.
– Имейте в виду, – зло сказал Павел, – я терпеть не могу всяких там сцен, истерик, обмороков. И меня этим не проймешь.
«Еще как проймешь! Оттого и терпеть не можешь!»
– Вы снова неправильно себя ведете, – Берия грустно улыбнулся. – Руденко отдал бы месячное довольствие, лишь бы пробить меня на такую глубину. Но ему не повезло. Повезло вам, а вы, вместо того чтобы начинать работать, закрываете меня. Смысл?
– Сами ведь говорите, играть я не умею, – раздраженно обронил Павел. – Как я буду работать? Проявлять к вам участие, которого не испытываю? Это получится неубедительно, и все выйдет только хуже. А так я, по крайней мере, искренен.
– Простите, – вздохнул Берия. – Поверьте, не хотел… Впредь постараюсь избавить вас от сцен. Но и вы поймите: легко ли видеть, когда так поступают с делом твоей жизни…
И вот тут Павел сорвался. Он вскочил и, цедя слова сквозь зубы, выплюнул в лицо этому человеку то, чего говорить было нельзя:
– А мне почему-то казалось, дело вашей жизни – расстрелы. По миллиону человек в месяц. И еще допросы – ваше дело. Не так, как я вас допрашиваю, а по-другому. Так, как вы ждали, сапогами по ребрам.
А чего вы еще ждали? Что я буду жену вашу здесь насиловать, или детям иголки под ногти запускать? Чего вы ждали из того, что творили?
– Ах вот в чем дело… – глядя в стену за плечом Короткова, без выражения сказал Берия. – Хотя… все правильно. Руденко ведь обещал, что на меня все ежовские подвиги повесят. Впрочем, меня тут уже и в изнасилованиях детишек обвиняют, и в убийствах, и в том, что яды на людях испытывал. А убийства какие нелепые… Только вам-то зачем они всю эту чушь на уши вешают, вы же со мной об экономике вроде бы говорите… Профилактику проводят, боятся, как бы не завербовал? Ладно! – он чуть повернул голову и теперь глядел в глаза Павлу прямо и жестко: – Вы вольны верить чему угодно! За срыв прошу прощения, и желаю никогда не испытывать ничего подобного. Давайте все-таки работать…
– Я сам знаю, что мне делать, – сухо оборвал его Павел, – и прошу не указывать! Допроса сегодня не будет, вы не в состоянии давать показания. Идите в камеру…
Вот ведь тварь! Павел отказался от машины, пошел пешком – и уже добрых четверть часа стоял на мосту, глядя то на медленно текущую воду, то на приближающиеся тучи и пытаясь унять сменяющие друг друга растерянность и злость. Сердцем он страстно хотел поверить Хрущеву, но чертов разум все время подвякивал: когда два человека говорят прямо противоположное, один из них врет, и надо проверять обоих. А как проверишь? И Максим Капитоныч что-то такое говорил. А что, кстати, говорил? Пьян он тогда был сильно, но разведчик не может быть настолько пьяным, чтобы потерять память…
Поздно вечером добравшись наконец до дому, Павел постучал в дверь к соседу:
– Максим Капитоныч, поговорить бы надо.
– Заходите, Паша, – откликнулся учитель. – В чем дело? На вас лица нет… Что-нибудь на работе?
– Да не успеваю ничего… Максим Капитоныч, – решился Павел, – я должен вам кое-что сказать такое, чего нельзя говорить никому и ни при каких обстоятельствах. Я вхожу в следственную группу по делу Берии.
– Так вот откуда все эти разговоры про миллионы расстрелянных! А я-то понять не мог… А вы… – он запнулся на мгновение и, решившись, продолжил: – Вы его видели? Какой он?
– Да обыкновенный, в том-то все и дело, – махнул рукой Павел. – И не скажешь, что враг. Зверь он опытный, умеет маскироваться. Я не только его видел. И Маленкова, и даже Молотова, чай с ними пил. Только я вам всего этого не должен рассказывать, не имею права. А поговорить хочу вот по какому вопросу. Мы сейчас проверяем все, что имеет отношение к Берии, где и как он себя проявил. А вы говорили, будто отец какой-то вашей учительницы с ним разговаривал в тридцатые годы. Мне бы надо с ним встретиться. Вызывать его на Лубянку я не хочу, это по психологии неправильно, человек там напрягается, замыкается… Лучше бы по-простому, дома у них поговорить, без протокола. Поможете, а?
– В трудное положение вы меня поставили, Паша, – покачал головой учитель. – Они мне спасибо не скажут за то, что об их приключениях вам разболтал. Но ведь если я не договорюсь, то им от этого лучше не будет. Вы тогда их вызовете официальным порядком, я правильно понимаю?
– Совершенно верно. А так мы побеседуем негласно и, может статься, его имя и в деле-то фигурировать не будет. Если человек ничего не знает, зачем его приплетать?
– Делать нечего, Паша. Попробую…
…На следующий день, едва Павел пришел домой, Максим Капитоныч выглянул из своей комнаты.
– Звонила Вера Леонидовна, та самая наша учительница. Она говорила с отцом, нас ждут сегодня, если вы, конечно, сможете.
Павел подумал о том, что завтра в десять он снова встречается с Маленковым и надо бы выспаться… вздохнул, поцеловал Стефу и направился к двери.
Генерал-лейтенанту Громову на вид было около шестидесяти. Высокий, чисто выбритый, полуседые волосы коротко подстрижены, левый рукав заправлен за брючный ремень. Сначала они пили чай вместе с его дочерью и двумя аккуратными вежливыми девочками лет двенадцати-тринадцати. Про их отца Павел спрашивать не стал – он предполагал, это был тот молодой офицер, чья фотография в траурной рамке висела на стене. Наконец, когда с чаем и немудреным тортиком, который они с Максимом Капитонычем принесли в качестве гостинца, было покончено, хозяин пригласил Павла в кабинет. Потом почти минуту изучал временное удостоверение прокуратуры, выданное Короткову на время следствия, кинул взгляд на общевойсковые погоны гостя и усмехнулся.
– И пусть будет каждый в том звании, в котором призван… Это у вас единственный документ?
Майор, не говоря ни слова, протянул ему удостоверение слушателя Академии. Громов хмыкнул.
– Уже и разведка за это дело взялась, – покачал он головой, не понять, одобрительно или осуждающе.
– Прокуратура не справляется, – нашелся Павел. – Очень много работы. А МВД подключать нельзя. Вот нас и бросили туда…
– Ну что ж, приказы надо выполнять… – и снова не понять, одобряет он или осуждает решение бросить разведчиков на чекистскую работу. – Так чем могу быть полезен? Предупреждаю сразу: ничего о вражеской работе Берия я не знаю. Виделись мы с ним два раза, из них один буквально на минуту, он объявил мне об освобождении и пожал руку. Правда, в первый раз мы разговаривали довольно долго…
– Вот и расскажите об этом, – кивнул Павел. – Не надо его ни обличать, ни выгораживать. Ваша задача – изложить все максимально подробно, а уж мы решим, как ваш рассказ интерпретировать. Если в нем нет ничего, что могло бы нам пригодиться, мы вас больше беспокоить не будем, если есть – я вызову вас, и мы оформим интересующие следствие моменты протоколом. Вот и все.
– Подробно… Легко сказать! Подробности-то не к моей чести. Ну да ладно. Если я мог так себя вести, то почему бы спустя пятнадцать лет об этом и не рассказать… Значит, так: арестовали меня в апреле 1938 года. Служил я тогда в Военной академии имени Фрунзе…
…Комдив Леонид Михайлович Громов нрав имел неуживчивый. Оттого нигде и не приживался. До 1936 года он служил в Штабе РККА, потом крупно повздорил по какому-то маловажному военно-теоретическому поводу с самим начальником штаба Егоровым, обозвал его дуболомом и торжественно вылетел в Ленинградский военный округ.
– Штаб РККА недостоин такого умного человека, как вы, – сказал ему на прощание Егоров. – Вас может оценить только товарищ Шапошников. К нему и отправляйтесь.
Насмешка в этих словах заключалась весьма тонкая. Борис Михайлович Шапошников был личным неприятелем Тухачевского, могущественного заместителя наркома обороны. В 1931 году, после серьезной стычки, его убрали из начальников Штаба РККА и отправили сначала в Приволжский округ, потом начальником Академии имени Фрунзе. Но тухачевцы не хотели видеть его в Москве, и вскоре Шапошникова перевели в Ленинградский округ. Нельзя сказать, что Громов был сильно недоволен назначением – служить у такого командующего стоило столицы.
На новом месте пришлось поневоле укротить свой нрав – тишайший Борис Михайлович, никогда даже голоса не повышавший, тем не менее умел одним взглядом поставить любого подчиненного на место. В округе Громов прослужил до лета 1937 года, когда Шапошников стал начальником Генерального штаба. Уходя, тот порекомендовал его в Академию имени Фрунзе, на преподавательскую работу.
А через девять месяцев, в мае тридцать восьмого, за ним пришли. На Лубянке он узнал, что в Академии созрел огромный военно-троцкистский заговор, и он, комдив Громов, является одним из его участников. Следователь был вежлив, угощал чаем и папиросами, но линию свою гнул твердо. На третьем допросе в кабинет вошли несколько чекистов. Первым шел маленький человечек с землистым лицом, от него густо пахло перегаром. Следователь вскочил, будто подброшенный пружиной.
– Ну, как твой враг народа? Намерен он разоружиться перед партией?
– Нет, товарищ нарком! Не хочет.
Всмотревшись, Громов узнал Ежова, хотя на фотографии в газете и в кинохронике нарком внутренних дел казался куда красивее.
– Это клевета, товарищ нарком, – горячо воскликнул он. – Я никогда не был ни в какой организации.
– Я тебе не товарищ, б… троцкистская, – раздраженно оборвал его нарком. – Не хочешь разоружаться, мы с тобой по-другому поговорим…
Разговоры «по-другому» начались в тот же день. Громова избивали сапогами, палками, пороли электрическим проводом, прижигали тело папиросами. Бывали пытки и изощреннее, особенно когда его передали другому следователю – худому желтолицему латышу. Два раза после допросов Громов попадал в больницу, один раз пробыл там почти две недели. Впоследствии, сопоставляя сроки, он понял – именно этот второй раз спас ему жизнь.
Через полтора месяца такой обработки комдив сломался и стал покорно подписывать все, что ему давали, даже не читая, тем более и зрение ухудшилось. Следователь, уже третий по счету, маленький круглолицый украинец, каждый раз, посмеиваясь, говорил:
– Ну вот, и давно бы так. До чего же вы, троцкисты, упорный народ!
К середине августа дело Громова было практически закончено. На одном из последних допросов следователь сообщил ему о смерти жены – та умерла в тюрьме во время следствия, – и о том, что дочь выслали, как «члена семьи изменника Родины». Сказали и еще кое-что: ее сравнительно легкую участь он купил своими признаниями – если бы комдив по-прежнему упорствовал, Веру бы отправили в лагерь, а там «охрана молодых девок страсть как любит». Дальнейшая судьба дочери зависела от его поведения на суде. Если он будет слишком упорствовать, ее ведь можно вернуть и в ее жизни покопаться глубже. По-видимому, чекисты все-таки побаивались Военной коллегии.
Суд состоялся 28 августа. Приговор был таким, какого и следовало ожидать – расстрел. Громов уже приготовился, что его поведут прямо в подвал, однако привезли обратно в Лефортово, сунули в камеру-одиночку: цементные стены, цементный пол, койка в углублении стены. Память милосердно не сохранила ничего от этой ночи – только то, как он кутался в шинель, стараясь унять неудержимый озноб. Мыслей в голове не было никаких, лишь крутящаяся пустота.
Утром пришел молодой лейтенант, принес карандаш и несколько листков бумаги.
– Пишите просьбу о помиловании. Мол, все осознали, просите дать возможность искупить, и так далее…
– Зачем? – отрешенно глядя на белый лист, спросил Громов. – Все равно ведь кончите. Помучить перед смертью хотите?
– Пишите, говорю! – шепнул тот, наклонившись. – Есть негласное указание: приговоры в исполнение не приводить, повременить. Берите карандаш…
Под его диктовку комдив с трудом, трясущимися руками кое-как нацарапал просьбу. Лейтенант ушел, вместо него появился охранник с тюфяком и одеялом. Обычных тюремных ограничений в камере смертников не было – лежи хоть сутки напролет. Комдив завернулся в одеяло и внезапно уснул. Сквозь сон он чувствовал, как его трясут, говорят что-то, один раз даже удалось разлепить веки, но лишь на секунду… потом ему сказали, что он проспал почти двое суток.
…И потянулись дни. Неделя шла за неделей, а о нем словно забыли. Сначала он вскакивал от любого шума в коридоре, потом возбуждение сменилось апатией. Иногда поднимала голову надежда, но Громов ей не поддавался. Просто у нас везде нынче очереди, даже к стенке.
Наконец – дело было уже в октябре – пришли и за ним. Посадили в крытую машину и куда-то повезли. Все – понял он. Конец. Конвоир, сидевший напротив в положенном тюремной охране молчании, взглянул на его помертвевшее лицо и негромко сказал:
– Не горюй, дядя! Пока не к стенке. На Лубянку везем.
Судя по кабинету, его привели если не к самому наркому, то по меньшей мере к одному из его заместителей. За столом сидел полный лысый человек в пенсне, с круглым необычным лицом, показавшийся знакомым. Напрягшись, Громов вспомнил газетное фото: кажется, это Берия, первый секретарь ЦК Грузии. Интересно, что он делает в Москве, да еще в этом кабинете? Рассматривает прошения о помиловании? Если так, есть надежда. Но тот оказался новым заместителем Ежова, начальником управления госбезопасности, и Громов понял: надежды нет.
Берия сухо, но вежливо предложил Громову сесть не на стул возле дверей, а в одно из двух разделенных невысоким столиком кресел перед его столом, а сам открыл лежавшую перед ним папку.
– Вы подали прошение о помиловании. «До сих пор не могу понять, как я позволил вовлечь себя в это черное дело», – прочитал он. – Значит, вы, полностью признавая все обвинения, просите дать вам возможность искупить свои преступления честным трудом?
– Да, – кивнул Громов. – Если партия и правительство смогут мне поверить…
– Больше вы не хотите сделать никаких заявлений? Арестованные часто жалуются на своих следователей – что они необъективны, извращают показания. Бывает ведь и такое…
– Нет, на следователей у меня жалоб нет. Я сам во всем виноват. Не знаю, какое безумие на меня нашло, что я впутался в эту историю…
Берия как-то сразу помрачнел, нахмурился, внимательно посмотрел на Громова и сказал со слегка усилившимся акцентом:
– А ведь вы не мальчик, которого можно обмануть, вовлечь куда-то. Вы – взрослый человек, коммунист, красный командир. И судя по вашим показаниям, совсем не такой запутавшийся и обманутый, каким хотите себя изобразить. Вы матерый враг, и ваши методы не так просты, как могут показаться…
Кабинет дрогнул и поплыл перед глазами. Господи, да неужели еще не все? В этот миг Громов люто ненавидел того парнишку-лейтенанта и свою дурацкую просьбу о помиловании. Лежал бы сейчас в матушке-земле, никаким чекистам недоступный…
Берия наклонился над папкой и сухо спросил:
– Когда и при каких обстоятельствах вы завербовали в организацию комдива Аронова?
Громов мучительно попытался вспомнить содержание протоколов, которые он подписывал, но не смог и ничего не ответил.
– Когда у вас был разговор с полковником Субботиным о намерениях убить товарища Ворошилова?
Этого он тоже не помнил.
– Молчите? Правильно молчите, – Берия взял со стола листок бумаги, – потому что, согласно этой справке, в указанный вами день полковник Субботин находился в госпитале и никак не мог беседовать с вами в Академии. Как вы это объясните?
Берия внимательно, не отрываясь, смотрел на Громова – пенсне делало его глаза круглыми, как у совы. Он молчал несколько секунд, потом внезапно вскочил:
– Почему вы все время врете, Громов?! Ваши показания – чушь собачья, они ни с чем не стыкуются. Вы оговорили многих честных людей, которые из-за вас тоже попали в НКВД. Это был ваш метод борьбы с советской властью? По чьему заданию вы все это делали?
Он почти кричал, еле заметный акцент резко усилился, так что иногда его с трудом можно было понять.
Сколько раз Леонид Михайлович проклинал себя за вспыльчивость, но не смог сдержаться и теперь. Он тоже вскочил и закричал, глядя в эти круглые глаза – и когда только Берия успел обойти стол и оказаться рядом?
– Почему? Вы в самом деле не знаете? Я-то не мальчик, а вы кто, если задаете такие вопросы? Да если бы от меня потребовали подписать, что я продавал верблюдов из штаба Ленинградского округа марсианам на колбасу, я бы и это подписал!..
Кто-то схватил его сзади и заставил снова сесть. Продравшись сквозь туман в глазах, он увидел: Берия сидит напротив, и теперь они разделены только маленьким столиком. Тот сказал что-то по-грузински, Громова отпустили, и он бессильно обмяк в кресле. Вот теперь уж точно конец.
– Так-то лучше, товарищ комдив, – внезапно улыбнулся замнаркома. – Вот это правильное поведение. Человек должен бороться до конца, иначе какой же он мужчина?
– Что? – не понял Громов.
– Может быть, все же скажете правду: вы на самом деле были членом антисоветской организации? Или вас заставили оклеветать себя и других, – Берия снова помрачнел, – используя недозволенные методы следствия? И так запугали, что приходится применять особые приемы, чтобы заставить вас защищать свою жизнь?
Тем временем второй человек, находившийся в комнате – тоже по виду кавказец, высокий и очень толстый, поставил на столик вазу с фруктами, небольшую водочную стопку с коньяком и положил пачку папирос.
– Пейте, – приказал Берия и, увидев, что Громов медлит, нетерпеливо добавил. – Выпейте, вам надо успокоиться. Берите виноград, он только что из Грузии. Если хотите, можете курить. Когда придете в себя, расскажете мне все, что с вами здесь было. И не надо смотреть на меня таким волком. Мы не отвечаем за действия врагов, пробравшихся в НКВД…
Немного успокоившись, Громов начал говорить. Берия слушал внимательно, переспрашивая, уточняя, время от времени перекидывался парой фраз по-грузински с высоким кавказцем, которого, как оказалось, звали Богданом. Описания пыток он, поморщившись, велел пропустить, зато очень тщательно выспрашивал, как составлялись протоколы, при каких обстоятельствах в них появлялись новые имена. Наконец они закончили, и лишь тогда Берия вернулся на свое место за столом.
– Мы уже проверили ваше дело. Все это чушь. Пишите отказ от показаний, станем готовить его для Военной коллегии, на реабилитацию. Вот только не обещаю, что это будет быстро. Как у вас со здоровьем?
Громов пожал плечами. А как, спрашивается, у него могло быть со здоровьем, когда полтора месяца молотили чем попало и куда придется.
– Вы плохо выглядите. Мы отправим вас в больницу, – Берия достал из папки лист бумаги, взглянул: – Товарищ Шапошников дал вам очень хорошую характеристику. Он пишет, что вы, хотя и непригодны из-за некоторых особенностей характера к штабной работе, но преданы своему делу и грамотный, талантливый специалист. Поэтому у меня будет к вам просьба… Не приказ, а именно просьба. Я дам вам список военных. Попрошу составить на каждого из тех, кого вы знаете, краткую характеристику как на специалиста. Не надо писать ни о верности партии, ни о человеческих качествах. Только о том, что собой представляют эти люди в военном отношении. И еще: какие принципы стратегии и тактики они исповедуют…
Громов как поднялся, так и застыл, глядя на Берию непонимающими глазами.
– Мы хотим понять, – сказал тот, – по какому принципу враги подбирали свои жертвы. Делали ли они это случайно, или в их действиях был определенный смысл.
– Короче говоря, – уточнил Громов, – не действовали ли они по указке немцев, чтобы ослабить Красную Армию, и какое направление нашей военной мысли они считают наиболее опасным?
– Вы умный человек, – кивнул Берия. – И раз вы так хорошо все понимаете, то вот вам еще один вопрос. Вам, наверное, известно, на что изменники, пробравшиеся к руководству Красной Армией, сделали ставку? Они хотели спланировать начало войны таким образом, чтобы подставить нашу армию под разгром. Прикрывавшие их враги в НКВД отправили под расстрел много честных офицеров и всеми силами постарались сохранить предателей. Подумайте: какими методами могут действовать оставшиеся в армии враги сегодня? Я имею в виду не банальный саботаж, для этого у нас есть особые отделы, а высокое воинское искусство… А на советскую власть не обижайтесь. Вы должны понимать: война уже началась, и враг не только силен. Он еще изощренный, жестокий и очень коварный, и у него не последнее оружие – это клевета.
…Громов откинулся в кресле, закурил, внимательно посмотрел на Павла.
– Вот и все, что я могу вам сказать, товарищ майор. Пожалуй, еще маленький нюанс: на прощание Берия дал мне с собой фруктов – яблоко, пару мандаринов. Очень человечный жест, и лицо у него было…
я бы сказал, несоответствующее его словам. Такое, словно бы он считал себя ответственным за то, что творили враги, пробравшиеся в НКВД.
Я пробыл в больнице полтора месяца и вышел на свободу в конце ноября. Верочка к тому времени была уже в Москве, нам дали квартиру, выплатили компенсацию за конфискованное имущество. По счастью, жених от нее не отступился, они поженились, а я уехал на Волгу, потом в Прибалтику. Там войну встретил, в сорок втором потерял руку, теперь снова преподаю в Академии. Полностью реабилитирован, на моей дальнейшей службе арест никак не отразился. Так что и рад бы вам помочь, но не могу. Ничего плохого лично мне Берия не сделал.
– А другим?
– Я находился в больнице и с другими заключенными общался мало. Однако тогда никаких ужасов про нового наркома не слышал. Хотя теперь, возможно, говорят иначе.
– Почему?
– Видите ли, товарищ майор… находясь в тюрьме, я очень близко познакомился с человеческой подлостью. Врать не буду, я и сам стал подлецом. Ради смягчения собственной участи я оклеветал множество честных людей, которые не сделали мне ничего плохого… Но не в этом дело. У нас уже пронесся слух, будто бы именно Берия виновен в арестах, которые проходили в то время. И как, вы думаете, поступят настоящие враги, вредители, провокаторы, когда поймут, что можно заявить о пытках и отмыться от обвинений? Поэтому не обижайтесь и примите совет: уж коли вы взялись за расследование таких дел, никому не верьте на слово и обязательно проверяйте следственные дела. Если Берия виновен, то пусть он будет наказан – но только за то, что совершил…
Как тихо… Павел закурил и уселся на подоконнике открытого окна. Предрассветная Москва была легка и беззвучна. Совсем не такая тишина, как в бункере – там она глухая и тяжелая. И посреди этой тишины – странный человек, которого он должен понять. От правильности этого понимания зависит вся его жизнь. «Если Берия виновен, то пусть он будет наказан – но только за то, что совершил». А что он совершил? Ведь если он невиновен, то майор Коротков окажется заодно с врагами и сам, таким образом, станет врагом.
А Громов-то не верит в виновность Берии – внезапно сообразил Павел. Впрочем, это не удивительно – как не защищать человека, который спас тебе жизнь… А он, майор Коротков, верит? А он именно верит, ничего другого ему не остается! В том, что говорили на пленуме, не было состава преступления. Никита Сергеевич рассказывал о миллионах расстрелянных – но и тут получаются неувязки. Остается одно обвинение – заговор с целью захвата власти. Значит, надо идти к Руденко, смотреть следственное дело.
А если и там ничего нет? Тогда… тогда заговор был – но не против Политбюро, а против Берии. Если это так, то что же получается? Никита Сергеевич, человек, которого он, сирота, почитал как отца – выходит, он враг? Сердце от такой мысли криком кричало, но Павел велел ему молчать. Совесть офицера и коммуниста не позволяла ему поддаться сердцу. Он начнет свое собственное расследование и проведет его до конца. Как бы ни было больно…
