Поволяев Валерий
Охота на охотников
Он лежал на жесткой, редко росшей на лысоватом склоне взгорка траве и, покусывая тонкую, отдающую чем-то сладким былинку, сорванную под ногами, смотрел на поток машин, беспорядочно текущий по асфальту в двадцати метрах от него.
Машин было много, их стало в Москве, кажется, в два раза больше, чем в ту пору, когда Женька Каукалов уходил в армию.
А ведь это было совсем недавно - всего два года четыре месяца назад. Очень много иномарок. Говорят, на восемьдесят процентов иномарки эти краденые, угнаны в Европе, с перебитой маркировкой переброшены в Россию и здесь соответственно зарегистрированы по второму кругу... Впрочем, говорят, что кур доят, а коровы яйца несут - об этом Каукалов только слышал, но не больше. А ведь считается, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
И сама Москва здорово изменилась. Похожа на некий большой европейский город - много вывесок на английском языке, полно красочных реклам разных "Шарпов", "Адидасов", "Панасоников", "Билайнов" и прочая, прочая - и все на английском либо каком-нибудь другом заморском языке, будто языка русского уже не существует и вся Москва говорит только на английском. И тем не менее такая Москва очень нравилась Каукалову, она была много лучше той, которую он покинул, когда уходил в армию.
От асфальта исходило тягучее, хорошо видимое в солнечных лучах испарение, струилось, извивалось, растворяясь в воздухе. На светофоре, бесстрашно кидаясь в поток машин, суетились двое мальчишек с тряпками и пенными очистителями, очень похожими на компактные турецкие огнетушители, покрикивали весело, иногда по-птичьи резко, сорочьими неокрепшими голосами, и Каукалов невольно морщился - слишком уж горластыми были бывшие октябрята.
Неподалеку от Каукалова на траве так же лежали двое чинных круглоголовых студентов в модных металлических очках, уткнувшись в книги, они грызли чего-то, какую-то мудреную науку, и, похоже, ни на что не обращали внимания: ни на автомобильный рев, ни на сорочьи вскрики мальчишек, ни на припекающее августовское солнце. В отличие от Каукалова, они рубашек с себя не сняли и не устроились на земле в более удобной позе как сгорбились над книжками, так и сидели сгорбленными.
Каукалов позавидовал им: занятые ребята, в университете либо в академии какой-нибудь учатся. Сейчас в Москве институтов почти не осталось - сплошь академии да университеты, куда ни плюнь - обязательно попадешь в академию либо в университет, хотя преподают в них много хуже, чем преподавали когда-то в простых институтах. Каукалов отгрыз у травинки кончик, сплющил его зубами, выдавил сладковатый земляной сок. Еще раз позавидовал двум трудягам студентам: они при деле, у них ясное будущее, цель в жизни - все у них есть, а у него нет пока ничего. Он только что вернулся из армии, и ему ещё надо определяться в жизни... Каукалов вздохнул.
У светофора, подчиняясь красному свету, затормозила очередная волна машин. Крайним к тротуару, прямо рядом с черным чугунным столбом светофора, остановился новый "жигуленок" престижной девяносто девятой модели, за рулем которого сидел хорошо откормленный молодой человек с пухлыми карминно-кирпичными, будто у девицы, попавшей с холода в тепло, щеками и кофейными, навыкате, глазами.
"Клерк из коммерческой конторы, - определил Каукалов, - неплохо получает, раз себе "девяносто девятую" купил..."
Мальчишки, оба сразу, дружно кинулись к "девяносто девятой" - увидели выгодного клиента.
Студенты - так же оба сразу и так же дружно, - захлопнули свои учебники, один затолкал книжку за ремень, другой сунул в задний карман джинсов.
"Что-то сейчас будет, - понял Каукалов, - что-то сейчас произойдет..."
Студенты пружинисто - видать, занятия по физкультуре они не пропускали, - поднялись и широкими шагами поспешили по косому склону вниз.
Один из мальчишек прыснул из своего огнетушителя в ветровое стекло "жигуленка" с щекастым молодым человеком белой пенной струей и стал стремительно обихаживать стекло мягкой губчатой салфеткой.
Щеки у молодого человека мигом сделались алыми, засветились, будто металл, раскалившийся на огне, он неуклюже, выкрутившись всем малоподвижным корпусом, завертел рукояткой стекла, опуская его, высунулся в окно всем телом, вылез из него едва ли не по пояс и прокричал визгливо, громко, так, что было слышно за два квартала от машины:
- А ну, пошли отсюда вон!
"Голосистый!" Каукалов невольно усмехнулся.
Молодой человек раскрыл рот пошире, намереваясь закричать ещё громче, ещё грознее, но к нему подскочил второй мальчишка и, размахивая перед собой грязной салфеткой, будто боевым штандартом, выразительно повозил губами, набрал побольше слюны и плюнул щекастому прямо в лицо. Да не просто в лицо, а попал даже в рот.
У Каукалова невольно передернулись плечи - сами по себе, - это было противно.
Щекастый подпрыгнул на сиденье, гулко всадился головой в потолок автомобиля - он опешил от такого поворота, не ожидал, что сюжет так круто вильнет в сторону, громко хлопнул губами воздух, захватывая его побольше, потом губы у него вторично сомкнулись с громким мокрым звуком, и он пулей вылетел из "жигуленка".
Студенты, спускавшиеся по травяному взгорбку к светофору, перешли с широкого шага на бег.
Мальчишки стремительно бросились от оскорбленного владельца престижного "жигуленка" в разные стороны, один, перемахнув через низенькую, сваренную из водопроводных труб оградку, понесся по взгорку вверх, и догнать его молодому щекастому толстяку вряд ли было суждено, другой, менее сообразительный, помчался по тротуару вдоль оградки.
Владелец машины, оправляя на ходу смятый модный костюм, явно из коллекции Джанни Версаче, побежал по тротуару следом, выплевывая изо рта то, что туда попало, и расстроенно крутя головой. Поскольку он плевался, то ругаться уже не мог, из горла выскакивали нечленораздельные, какие-то давленые звуки, будто голос этого молодого толстяка угодил под каток, да и сам он тоже под что-то угодил - под мышками его дорогого шелкового костюма мигом обозначились мокрые темные пятна, поползли на спину, к лопаткам: владелец девяносто девятого "жигуленка" потел обильно.
Он бежал за улепетывающим от него сорванцом по тротуару, напрягался, хрипел, но догнать его не мог. У мальчишки оставался хороший запас и в скорости, и в выносливости, он по-козлиному подпрыгивал, даже останавливался на бегу, дразня толстого преследователя: показывал ему язык, строил рожи, приделывал к своей круглой, коротко остриженной голове рожки, хохотал.
Студенты тем временем перемахнули через низкую трубчатую оградку, прыгнули в так неосмотрительно оставленную хозяином "девяносто девятую" с работающим мотором и, поскольку на фонаре автоматического светофора уже заполыхал, расцвел радостным подсолнухом желтый свет, а следом за ним зеленый, тут же дали газ.
Толстяк, спиной почуяв неладное, остановился, завизжал сыро, кинулся было вслед родной машине, но куда там - он опоздал безнадежно: слишком далеко убежал от своего автомобиля.
Студент, усевшийся за руль "девяносто девятой", был настоящим гонщиком - он мигом набрал хорошую скорость, из крайнего левого ряда ушел в крайний правый, подрезая всем носы, с трубным хохотом, будто в рекордном заезде, нырнул в затененный, прикрытый от солнца столетними липами проулок, сделал перегазовку и был таков.
Даже если бы какая-нибудь машина пошла сейчас за угнанной "девяносто девятой", то вряд ли бы её достала, поэтому в проулок за украденной машиной не свернул ни один автомобиль, и это Каукалова удивило: два с половиной года назад в такой лаве машин обязательно нашлось бы человек пять-шесть сочувствующих шоферов, которые взялись бы помочь толстяку, на всех парах кинулись бы вдогонку, а сейчас - ни одного человека.
Каукалов даже головой покачал в нехорошем изумлении: вон насколько почерствели люди, ныне каждый справляется со своей болью, со своей бедой в одиночку - никто не приходит на помощь, это перестало быть нормой жизни.
Толстяк, выпучив глаза и разинув рот, что-то кричал, размахивал руками, но все было тщетно - машину ему уже не вернуть.
Из глаз бедолаги полились обильные слезы. Он размазал их по лицу и, вспомнив о сорванце, которого преследовал, развернулся, чтобы дальше погнаться за ним, но куда там: пацаненок свое дело сделал - увел толстяка по тротуару подальше от машины. А сейчас игра была закончена, он свернул, перемахнул через загородку и понесся по взгорку вверх.
Толстяк тоже перелез через загородку, но сил у него хватило лишь на несколько метров. Он развернулся и поплелся к ревущему потоку машин. Его шатало, ноги подгибались, костюм почти уже весь промок от пота, полные щеки горестно обвисли, сделали лицо молодого толстяка совершенно дряхлым, старческим, губы приплясывали.
- М-мэ-э-э! - немо промычал толстяк. Он был потрясен.
С трудом перевалив через оградку, щекастый монументом встал посреди тротуара, беспомощно поглядел в одну сторону, потом в другую, лицо его расстроенно дрогнуло, поползло вниз, он опустился прямо на тротуар, обхватил руками колени и горько заплакал.
Первой к толстяку подскочила какая-то сердобольная тетушка, склонилась над ним, заговорила участливым голосом. Она не видела, как у толстяка угнали машину. Толстяк продолжал трясти щеками, по лицу его ручьями текли слезы.
- Я ее... я ее... - он давился словами, дергал плечами, помогая себе, но никак не мог выговорить фразу до конца, - я ее...
- Что ее? - озабоченно спрашивала тетушка. - Или кто это "ее"? Может, вам помочь?
- Не надо-о, - слезно протянул толстяк, удрученно покрутил головой. Слезы струились по щекам, скатывались на подбородок, с подбородка на костюм. Костюм был совершенно мокрый. - Я её не застраховал.
Наконец-то ему удалось одолеть трудное слово и выговорить всю фразу. Непослушный рот у щекастого продолжал плясать.
- М-мэ-э-э! - снова завыл он, но это было Женьке Каукалову уже неинтересно.
Вечером Каукалов купил бутылку столичной водки с нарядной, очень красочной этикеткой, колбасы, вкусно разложенной на пластиковой дощечке под плотной прозрачной пленкой, полкилограмма формованной бельгийской ветчины, банку испанских маслин и две длинные французские булки.
Придя домой, разложил это богатство на столе.
- Ма, я хочу отметить свой приход из армии! - прокричал он на кухню.
Мать, полная, с обрюзгшими формами - так часто бывает с перестающими следить за собою женщинами, - беззвучно выплыла из кухни:
- Да ты вроде бы уже наотмечался! - озабоченно произнесла она, поднесла руку к плоскому, с мелкими чертами, лицу. - Вчера отмечал, позавчера отмечал. И послепозавчера... Народу вон сколько у тебя перебывало!
Каукалов поморщился, хотел бросить матери пару резких фраз, чтобы не вмешивалась не в свои дела, но сдержался и вместо этого произнес, стараясь говорить как можно мягче:
- Сегодня последний раз, ма. Ко мне Илюха Аронов должен прийти. Мы с ним так ведь пока и не повидались. Он в отъезде был.
- А-а, Илюшенька! - Лицо матери расплылось в улыбке, к школьному приятелю сына, живущему в соседнем подъезде, она относилась более чем хорошо, выделяла из всех Женькиных дружков - тот был парнем усидчивым, в школе учился хорошо, и Новелла Петровна очень хотела, чтобы сын Женька был таким же положительным, как и Илья Аронов. - Давненько его не видела, хотя живем, кажись, совсем рядом. Как он там?
- Ничего. Живет, хлеб жует, чихает, когда по Москве ходит грипп. Как и все, словом. Сегодня я с ним по телефону разговаривал.
- Понятно, - произнесла мать удовлетворенно. - Илюшку я завсегда рада видеть.
Вообще-то фамилия у Аронова была не Аронов, а Аронович, он был "полтинником" - наполовину русским, наполовину евреем, и отец его давным-давно, когда шла кампания против "врачей-вредителей", из Моисея Ароновича превратился в Михаила Аронова, а позже, когда все успокоилось, возвращаться на круги своя, к старому имени-отчеству, не пожелал, справедливо посчитав, что страна наша - непредсказуемая, сегодня здесь активно борются с "душителями" в белых халатах, завтра такую же яростную кампанию поведут против жилищно-коммунальных контор, каковые были причастны к пропаже горячей воды в водопроводах, послезавтра доберутся до деятелей котлетного фронта, что имеет к Моисею Наумовичу Ароновичу, работающему заместителем заведующего одной большой столовой, самое прямое отношение.
Что было хорошо - в доме Илюшки Аронова никогда не страдали от недостатка продуктов, Моисей Наумович, он же Михаил Николаевич, по этой части был неутомимым тружеником.
- Посидишь с нами, ма? - спросил Каукалов.
Новелла Петровна изобразила плечом жеманное движение, будто девчонка, когда её вызывают с танцев для важного разговора.
- Немного, минут десять посижу, - сказала она и снова кокетливо повела плечом, - а если больше - вам со мною будет скучно! - Широкое лицо матери с выцветшими, неопределенного цвета глазами, сделалось расстроенным, словно Новелла Петровна вспомнила собственную молодость, которую никогда уже не вернуть, и, вяло махнув рукой, она ушла на кухню.
- Ну а выпить-то выпьешь?! - прокричал Каукалов вдогонку.
- Самую малость. Стопочку, не больше. - Новелла Петровна вновь высунулась из кухни и внимательно посмотрела на сына, отмечая в который уж раз, что тот в армии похудел, омужичился, руки у него стали грубыми, в уголках рта залегли жесткие складки. Раньше их не было. - Для веселья, добавила она с вполне понятным грустным смешком.
Илюшка Аронов пришел в семь часов вечера, черноглазый, белозубый, с обкладной смоляной бородкой, радостно раскинул руки в стороны, словно собирался обнять всю квартиру, и проревел громко:
- Же-ека-а! - Откинулся назад, оглядывая давнего школьного дружка с головы до ног, остался доволен: - Однако! Возмудел и похужал.
Каукалов засмеялся: не слышал ранее, чтобы так лихо переиначивали слова: "похудел" и "возмужал". Все-таки есть у Илюшки юмористический дар.
На кухне зашевелилась Новелла Петровна:
- Илюшенька!
Но ревущий от восторга Аронов не услышал её. В правой руке он держал большую пузатую бутылку из матового стекла.
- Я принес свой напиток - очень вкусная водка. - Аронов показал бутылку приятелю. - "Кеглевич" называется. С моей исторической полуродины. А пьется... м-м-м! - Он поднес сложенные в щепоть пальцы к губам, чмокнул их. - Цимус, а не водка!
- Цимес, наверное. - Каукалов засмеялся снова, ему приятно было видеть своего старого дружка, в горле от полноты чувств даже что-то запершило.
- Цимус! - упрямо повторил Аронов, вторично поднес щепоть к губам и вновь звучно чмокнул её. - Пить можно без всякой закуски, такая это мягкая и приятная водка. Видать, изобрел кто-то из наших. - Илья засмеялся счастливо, раскрепощенно. - "Кеглевич" бывает самый разный - абрикосовый, яблочный, даже дынный, но я больше всего люблю этого "Кеглевича", - он поднял бутылку ещё выше, - напиток настоен на лимонных корочках... Вкус божественный! - Тут Илья краем глаза засек, что из кухни вышла Новелла Петровна, повернулся к ней и церемонно поклонился: - Наше вашим, Новеллочка Петровна!
У Ильи была странная манера приветствовать людей - ещё со школьной поры вместо "Здравствуйте" он говорил: "Наше вашим!", и хотя Илюшка был всего лишь горластым великовозрастным юнцом, а Новелла Петровна Каукалова серьезной, уже изрядно постаревшей тетей, она приняла Илюшкину манеру здороваться.
- И наше вашим, - также церемонно поклонилась Новелла Петровна. Ткнула пальцем в бутылку, которую Илюшка держал в руке. - Я эту водочку пробовала. Вкусная.
- Да, Новеллочка Петровна, это ценный продукт! В одном флаконе и еда и выпивка. И обрызгиватель одеколона, и препарат, отгоняющий мух от наодеколоненной головы.
- Илюшка! - возмущенно воскликнула Новелла Петровна. - Солнце мое!
- Ничего страшного, Новеллочка Петровна! - предупреждающе произнес Аронов, стукнул ногтем по бутылке "Кеглевича". - Этот напиток смывает с желудка любую грязь. Поможет высушить голову и стать красивым. - Говорил он очень возвышенно, привлекательно, хотя и незамысловато. Вообще-то Илья предпочитал брать не мыслью, а голосом, интонацией. Новелла Петровна, поняв, что тягаться с Ароновым трудно, пробормотала сдавшимся голосом:
- Только у той водки был, по-моему, персиковый вкус.
- Персиковый "Кеглевич"... Есть такая водка!
- А, может, сливовый...
- Да они, буржуи недорезанные с моей исторической полуродины, все имеют! И приготовить все могут. Что хочешь: и "Кеглевич" со вкусом жареной картошки, маринованных грибов и малосольных, пахнущих июнем, огурчиков, и "Кеглевич" с духом свежего чеснока, и... да что хочешь! Еврейские водковары - большие мастера вводить в заблуждение российский пролетариат.
- Ах, и горазд ты говорить, Илюшка! - Новелла Петровна то ли восхищенно, то ли озадаченно качнула головой. - Ладно, пойду на кухню, чего-нибудь горячего вам разогрею. Чего хотите, господа? Есть рыба, есть котлеты... Заказывайте!
- Рыба, - сказал Илья.
- Котлеты. Рыбы я в армии наелся на всю оставшуюся жизнь. - Каукалов не выдержал, поморщился. - Видеть её уже не могу!
- А я люблю рыбу. Век бы её ел. Похоже, что у меня либо предки были рыбными людьми, то ли душа моя принадлежала раньше человеку, у которого задница всегда была мокрой от долгого пребывания в воде. Не знаю. Но что-то рыбное в моем прошлом было. Это совершенно точно.
Новелла Петровна загромыхала сковородками на кухне, Каукалов потащил приятеля к столу.
- Садись!
- Может, горячего подождем?
- Мы и на холодном, Илюшк, сумеем размяться.
- Как те спортсмены! - Аронов азартно хлопнул ладонью о ладонь, растер их. - Люблю, когда на столе еда с выпивкой стоит. Помнишь, такой композитор был - Соловьев-Седой?
- "Подмосковные вечера", - вспомнил Каукалов, - это его?
- Его. И кое-что еще, кроме "Подмосковных". Был Соловьев-Седой, значит, не дурак по части выпивки с закуской. Так его народ называл "Соловьев с едой. И выпивкой".
- Неплохо, - похмыкал в кулак Каукалов. - С чего начнем: с твоей хвалебной водки или с моей обычной?
- Давай с обычной. А "Кеглевичем" закусим.
Выпили. Водку зажевали колбасой. Выпили по второй стопке, также заели её колбасой, аккуратно отслаивая тоненькие наперчено-красные кружочки колбаса была нарезана на машинке, а потом упакована в плотный пластик, под прессом она слиплась, сдавилась, хотя и выглядела очень аппетитно.
- Когда я уезжал в армию, в Москве этого ещё не было, - сказал Каукалов, приподняв вилкой пару колбасных кружков.
- В Москве тогда много чего не было. - Илья весело ухмыльнулся, повел носом по воздуху: - Ух, как рыбкой божественно запахло! - Он восхищенно почмокал губами. - Не было столько банков, как сейчас, не было автоматной стрельбы среди белого дня, не было забегаловок Макдоналдс... Много чего, Жека, не было, да появилось...
- Слушай, Илюшк, ты все знаешь на этом свете. Куда сейчас можно устроиться на работу? - неожиданно спросил Каукалов.
Оживленное лицо Аронова медленно угасло, он поставил на стол стопку, потом приподнял её и благодарно поцеловал в донышко - словно бы сказал "Спасибо", - задумчиво помотал перед собою ладонью. Что-то ни с того ни с сего Аронов стал делать слишком много движений. Каукалов внимательно смотрел на него.
- Даже не знаю, что тебе сказать, - пробормотал Аронов неуверенно.
- Что думаешь - то и скажи.
- Идти, например, работать на завод - бесполезно: там по полгода не выдают зарплату, да и зарплата такая, что не только на хлеб - на таблетки от головной боли не хватит. В палатку идти - обидно, ты палатку давно перерос, в челноки податься - это немного лучше, но все равно - промысел ломовой, только здоровье гробить...
Каукалов продолжал внимательно смотреть на своего гостя, ему было интересно, что Илюшка скажет. Впрочем, не столь интересно, сколько важно.
- Сам-то ты где тугрики заколачиваешь?
- В конторе "Куплю - продам".
- Так фирма называется?
- Нет, фирма называется по-другому, но суть её от этого не меняется.
- Сколько имеешь в месяц?
- Я имею и рубли, и "зеленые"...
- Рубли - это тьфу, навоз.
- Если в баксах, то примерно восемьсот.
- В месяц? Или в день?
Глаза у Илюшки Аронова от этого вопроса округлились, сделались влажными.
- Ты что-о, в день... Конечно, в месяц.
- Небогато. - Каукалов озадаченно похмыкал в кулак. - Очень даже небогато.
- Другого у меня пока нет.
- А хотел бы ты иметь заработок по паре тысяч "зеленых" за вечер?
- Покажи мне такого человека, который бы этого не хотел. - Илюшкины глаза округлились ещё более. - Пце! - выразительно воскликнул он.
- Ну, наверное, есть такие люди.
- Да. Те, кто получает по три тысячи за два часа. Или по четыре. Аронов потянулся за бутылкой "Кеглевича". - Разговор такой крутой, что его трэба запиты. На сей раз жахнем по лимонной...
- Наливай!
- А ты, Жека, что, жилу золотую где-то обнаружил? А?
- Да вроде бы, - неохотно отозвался Каукалов, и по тону его Аронов понял, что расспрашивать Каукалова не стоит. Нынешнее время - это время коммерческих тайн, в иных семьях даже жена мужу не сообщает, сколько денег получает в частной фирме, и это считается нормой, правилом, а уж по части заработать, да тем более лопатой поковыряться в золотой руде - тут уж сам Бог запретил что-либо спрашивать и что-либо сообщать. - Ищу компаньона, проговорил Каукалов, внимательно разглядывая своего старого дружка.
- Вот этот компаньон, вот! - Аронов с жаром стукнул себя кулаком по груди, восхищенно покрутил головой: - Пара тысяч баксов за вечер... М-м-м-м! Цимус!
- Пара тысяч баксов за вечер, - подтвердил Каукалов. - А мне на меньшее никак нельзя соглашаться. Я ведь только что из армии... Гол как сокол... Так что извини, батяня!
Аронов озадаченно почесал пальцами затылок, поднял глаза к потолку, соображая - он сейчас совсем не был похож на хорошо знакомого Каукалову Илюшку Аронова, самого сообразительного человека в их классе, умеющего схватывать на лету что угодно: от сложных алгебраических формул до белых стихов Тургенева, - сейчас у него мозги работали почему-то медленно, было даже слышно, как они скрипят: видимо, сумма, названная Каукаловым, никак не могла уложиться у него в голове. От прежнего жара и следа не осталось.
- Однако, - произнес Аронов многозначительное слово, с которого Ильф с Петровым предлагали начать одну из передовых статей в газете "Правда", это дело трэба ещё раз разжуваты и хорошенечко запиты.
- Нет проблем! - Каукалов налил в Илюшкину стопку "Кеглевича".
- Ну хотя бы одним словечком намекни, что это за дело? Что за проект?
- Автомобильный бизнес.
- Автомобильный - это хорошо, людей, занимающихся этим бизнесом, у нас уважают, - он проворно подхватил пальцами стопку, выпил. Одобрил напиток коротким кивком и ещё раз произнес: - Однако!
- И нас будут уважать, - рассудительно произнес Каукалов, - уважать и бояться.
- Бояться - это незачем. Лишнее.
- Как знать, как знать, - загадочно проговорил Каукалов, - может, совсем наоборот. Я сегодня видел, как у одного лоха угнали машину примитивно до икоты, смотреть без смеха нельзя... Ан, угнали!
- Каждый день в Москве угоняют сто - сто двадцать машин. Находят же, дай бог, пять... Ну, десять от силы. И - все.
- Ну что, Илюш, по рукам?
- Давай! - словно бы очнувшись, с прежним жаром воскликнул Аронов, глянул исподлобья на приятеля. - А в детали этого бизнеса не посвятишь?
- Всему свое время, - назидательно произнес Каукалов. - Главное, чтобы потом ни ты, ни я от него не отступили.
- Отступать нам некуда, - сказал Илюшка, - позади Москва, а кушать очень хочется.
- Мальчики, вы не заждались меня? - пропела с кухни Новелла Петровна. Через минуту она появилась в дверях, держа в руках по сковороде - в правой сковороде была рыба, в левой - котлеты. Сообщила бодро: - Вот и я!
Илюшка, оживившись, скомандовал сам себе:
- Наливай! - и взялся за бутылку "Кеглевича".
Поздно вечером, проводив Аронова, Каукалов уединился в своей маленькой, до слез памятной ещё со школьной поры комнатенке. Он долго лежал с открытыми глазами, ловил блики автомобильных фар, проносящиеся по потолку, прислушивался к звукам улицы и думал: дрогнет Илюшка, когда поймет, что за автомобильный бизнес предлагает ему школьный дружок Каукалов, или не дрогнет? Он давно и хорошо знал Аронова, но однозначно ответить на этот вопрос не мог.
В коридоре раздался шорох, послышалось легкое царапанье, потом дверь приотворилась, и в комнату просунула голову Новелла Петровна.
- Жека, не спишь?
- Нет.
- Что же ты все один да один? Девчонку бы себе нашел какую-нибудь, что ли!
- Не сегодня, ма.
- А когда? - настырным голосом спросила мать.
- Придет время.
- Ага, будет тебе белка, будет и свисток, значит, - вздохнув, проговорила Новелла Петровна. Ей не нравилось, что сын из армии пришел такой тихий, замкнутый, будто пришибленный.
- И девчонка с шампанским тоже, - добавил Каукалов.
- Лучше с мороженым.
- Мороженое, ма, - это не современно. Нынешние девчонки хлещут спирт так же лихо, как мы когда-то в школе портвейн.
- Портвешок, - вспомнила Новелла Петровна, - так вы, по-моему, в школе звали портвейн.
- И выпили мы его столько... - Каукалов вздохнул. - Убого мы живем, ма!
- Не банкиры, - Новелла Петровна тоже вздохнула, - это те делают в квартирах евроремонты, ставят мраморные полы с подогревом и зеркала во всю стену... А мы что? У нас таких денег нету. Один дурак вон - взял да развесил по всей Москве изображение своей конопатой Марфуты... Говорят, миллион долларов за это отвалил.
- У богатых свои причуды.
- Нет бы отдать эти деньги бедным, накормить стариков... Вместо этого Марфуту свою по всей столице растиражировал.
- Ничего, ма, мы тоже будем богатыми.
- О-ох! - Новелла Петровна вздохнула неверяще и затяжно. - Дай бог нашему теляти волка скушать. И как ты собираешься это осуществить?
Каукалов не ответил матери. То, что он задумал, обсуждению не подлежит. Если он промолвится даже в малом, скажет хотя бы одно слово - то все, заранее можно протянуть руки милиционерам, чтобы те надели на них "браслеты".
- А? - Новелла Петровна повысила голос.
- Не все сразу, ма. Придет время - узнаешь.
- Лучше бы ты бабу себе, сынок, завел. Мягкую, чтобы бок грела, а по воскресеньям пекла пироги.
- И этого барахла, ма, будет сколько угодно. Хоть ложкой ешь. Как грязи, - пообещал Каукалов, переворачиваясь на другой бок, носом к стенке, и закрывая глаза. - Всему свое время... Я же сказал!
- Философ! - жалостливо произнесла Новелла Петровна, поглядела на сына, как на больного, и закрыла дверь бедно обставленной, давно не ремонтированной комнаты.
Илюшка Аронов не дрогнул, когда Каукалов рассказал ему, что за "автомобильный бизнес" имеется в виду, лишь большие библейские глаза его повлажнели, словно он собирался кого-то оплакать, но в следующий миг Илюшка вздохнул и повеселел:
- Как там, Жека, у Маяковского, помнишь? И вообще, что нам дедушка Владим Владимыч завещал? Все работы хороши, выбирай себе на вкус.
- Все буду делать я, - заявил Каукалов, - твоя задача - лишь обеспечивать страховку. Ладно? И все будет тип-топ!
Вечерняя Москва стала малолюдной, но это касалось только окраин города: в каком-нибудь Зюзине, Чертанове или Орехово-Горохове люди вечером боятся показывать нос из дома, ночью эти районы вообще напрочь вымирают ни одной живой души, все кемарят в своих глухих углах, страшась пули и ножа. Центр же, напротив, оживился. Появилось много ночных забегаловок, кафе и кафешек, бистро, ничем не отличающихся от парижских, стеклянных будок с "хот-догами", полно залов с игральными автоматами и казино, на каждом углу стоят девочки с длинными голыми ногами, в юбочках, едва прикрывающих лобковую кость, с зазывными улыбками на губах. Центр - не окраина. В центре Москвы и ночью все бурлит и пенится.
Именно сюда, в расцвеченный веселый центр, приехали со своей мрачной, плохо освещенной, разбитой трамваями и грузовиками рабочей улицы, расположенной недалеко от Павелецкого вокзала, Каукалов и Аронов.
Огляделись. Их сейчас интересовало одно: частный извоз. Как частники берут пассажиров, делают ли они отсев - этого, вот, мол, седока возьму, а этого - извините, не возьму, как обговаривают оплату, есть ли у "извозчиков" с собою оружие - в общем, важно было знать все-все-все. А разные длинноногие красавицы с банками пива и пепси-колы, тусующиеся у Макдоналдса, бывшего ресторана ВТО и отеля "Националь", пареньки-зазывалы, готовые сыграть во что угодно, начиная с тюремной "буры" и кончая благородным покером, наперсточники, кукольники и прочая местная "шелупонь" Каукалова с Ароновым не интересовали.
На все свои вопросы Каукалов довольно быстро получил ответы, а главное, ему стало ясно: извозчики действуют каждый по себе, единой организации у них нет, и вообще они соперничают друг с другом... Поразмышляв немного, Каукалов решил сегодня же и устроить своему напарнику "боевое крещение".
Минут через сорок он высмотрел одного извозчика - вислоносого, с унылым взором дядю, притершегося к тротуару на ухоженной, блистающей свежим лаком "девятке" и неспешно заглушившего мотор, - дядя явно искал себе пассажира.
- Ну что, Илюшка? - Каукалов толкнул напарника и со вкусом произнес любимую фразу первого советского космонавта: - Поехали?
- Поехали!
Владелец приглянувшейся "девятки" был одет в немодный вытертый костюм и в рубашку-ковбойку, застегнутую на все пуговицы; большие, в старых блестках-порезах руки его спокойно лежали на руле. Он повернул голову к Каукалову, разом, с первого взгляда определив в нем старшего, спросил глуховатым, совершенно лишенным красок голосом:
- Куда?
- В Марьину Рощу, - поспешно произнес, опережая Каукалова, Аронов и сел рядом с водителем. - Второй проезд...
Каукалов молча забрался на заднее сиденье, напружинил мышцы - ему захотелось ощутить тепло, которое излучало его тело, затем опустил пальцы в карман, нащупал там небольшой моток толстой рыболовной лески. Лучше бы, конечно, иметь стальку - стальной тонкий провод, острый, как бритва, или капроновый шнур, на котором можно запросто поднять автомобиль, но он решил пока обойтись леской.
Подумал, что водитель сейчас обязательно спросит, сколько они дадут ему за проезд, про себя решил, что пообещает двадцать долларов, а если тот запросит больше, то добавит ещё пять. И все. Двадцать пять долларов - это предел. Но водитель не спросил ничего.
Старчески сутулясь за рулем, он проехал немного вниз по Тверской, около ярко освещенного Центрального телеграфа, украшенного памятным по детству глобусом, сделал левый поворот и нырнул в темный, почти черный переулок, здорово проигрывающий купающейся в электрическом свете главной улице Москвы - столичному Бродвею... Каукалов, мрачно поглядывающий в окно, неожиданно тронул водителя за плечо:
- Машина много ест бензина?
Водитель сгорбился ещё больше и, не отвечая и вообще будто бы не слыша вопроса, проскочил в теснину, образованную двумя рядами автомобилей, плотно заставившими проезд - сделал это ювелирно, не сбрасывая скорости, спустился к площади, с одной стороны которой находился Петровский пассаж, с другой - ЦУМ, и резко, излишне резко затормозил.
"Профессионал, - неприязненно подумал Каукалов, - явно из бывших... Раньше было ничего, а сейчас выгнали с работы. Либо держат на работе, но денег не платят. На вопросы, г-гад, не отвечает... Ну, погоди, посмотрим, что с тобою будет через десять минут..." Он глянул на часы - старенький, купленный ещё в школе "ориент-колледж". Было без четверти одиннадцать. Аронов, словно почувствовав, что приятель смотрит на часы, спросил, не оборачиваясь:
- Сколько там настукало?
- Десять сорок пять.
- Если по-нашему, по-бабеманиному, то без четверти одиннадцать. - В голосе Илюшки проклюнулись скрипучие нервные нотки. Он волновался.
Впрочем, Каукалов тоже волновался, сердце у него иногда срывалось с места, устремлялось куда-то вверх, мешало дышать, в ушах возникал звон, и он отчаянно кривился лицом, морщился, стараясь избавиться от досадной слабости.
В голове сам по себе, рождаясь буквально из ничего, возникал вопрос: "Может, не надо?" Каукалов, злясь, давил в себе это противненькое "может..." и крепко сжимал одну руку в кулак. Другую руку он держал в кармане, там, где находилась леска, боялся, что леска запутается, петли слипнутся, и тогда все сорвется...
Улицы за пределами Садового кольца были пустынны и темны, совершенно безжизненны, такое впечатление, что Каукалов с Ароновым ехали уже не по Москве, а совсем по иному городу, у которого половина жителей вымерла, дома опустели, а власти отчаянно экономили на электричестве. Настроение у Каукалова сделалось ещё более угрюмым и злым. Он с ненавистью глянул на темную морщинистую шею шофера, плотно сцепил зубы. Покосился в боковое стекло машины - справа проплыл тускло освещенный Дом Российской армии, по-старому - Дом армии Советской...
Когда они свернули в один из многочисленных Марьинских проездов, Каукалов беззвучно достал из кармана леску, расправил её, намотал на одну руку, потом на другую, поморщился от того, что в узком старом проулке оказалось все-таки много света, просматривается проезд насквозь, - но на самом деле это ему только казалось, проезд вообще никак не был освещен, на сто с лишним метров угрюмой темноты имелось лишь два тусклых фонаря, и все, ещё немного света давали окна домов...
Еще раз поморщившись, Каукалов примерился и ловко перекинул леску через голову водителя. Рванул на себя. Водитель, глухо вскрикнув, оторвал пальцы от круга руля, попытался схватиться за леску, отжать её от шеи, но Каукалов не дал ему этого сделать, стянул леской шею наперехлест - один конец в одну сторону, другой - в другую, и водитель обмяк. Каукалов, почувствовав, как леска перерезает водителю жилы на шее, а потерявшая управление машина уходит в сторону, бросил предупреждающе:
- Илюшка!
Аронов, застывший в странном онемении на переднем сиденье, очнулся, перехватил руль машины, следом рванул вверх рукоятку ручного тормоза. Машина дернулась, будто налетела на бетонный пасынок - тормоза дядя, царствие ему небесное, держал в порядке, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем, сразу видно, любил это железо, не считал его бездушным. Каукалов стянул леску ещё сильнее - показалось, что водитель ожил и дернулся, но водитель был неподвижен: как откинулся спиной на сиденье, так и остался в этой позе.
Каукалов ослабил удавку, выждал немного: вдруг тот все-таки начнет дергаться? Но водитель не дергался. Каукалов не знал, что у этого болезненного человека, мальчишкой в партизанах воевавшего с немцами, разорвалось сердце и он умер до того, как испытал мучительную боль...
А сердце его было надорвано там, в далеком 1943 году, в Псковской области: пришлось трое суток просидеть по горло в болоте, в вонючей воде, пряча голову за кустом осоки, в ожидании, когда же немцы снимут с партизан тройное кольцо блокады. Не много их тогда осталось. Владелец этого "жигуленка" в числе тех, кто выжил, был удостоен ордена Красного Знамени.
Потом, уже после войны, он честно учился, честно работал, стал доктором биологических наук, изобрел несколько лекарств, одним из которых Каукалов вылечился в армии - тогда болезнь мертво приковала его к койке и врачам была дана команда: "Сержанта Каукалова из госпиталя немедленно выпихнуть домой, пусть умирает там!", но он не умер, его спасли чудодейственные таблетки неведомого доктора...
Так что владелец этой ухоженной, почти новой "девятки" не был профессиональным водителем. Хотя за машиной своей следил, как водитель-профессионал, что верно, то верно; он понимал, что никогда больше в жизни не сможет купить себе машину - не лавочник он и не служащий банка. А на жалкие крохи - заработок доктора наук, руководителя лаборатории с мировой известностью, он максимум что может купить - полбуханки хлеба в день да пакет молока. Да ещё немного сахара.
Чтобы приобрести себе нужную книгу, - а в последнее время появилось большое количество очень нужных, очень интересных книг, - или полкилограмма вареной колбасы, он вынужден был садиться за руль своей "девятки" и заниматься извозом.
- Ну что? - запоздало вскинулся на своем сиденье Аронов, с испугом глядя на спокойное, совершенно не искаженное лицо водителя, на воротник его рубашки, набухающий кровью.
- Думал, что возни больше будет, - сказал Каукалов, - а он как куренок - сдох, даже не колыхнулся.
- Своей кровью он нам сиденья не испачкает?
- Замоем. - Каукалов освободил руки от лески, подул на вдавленные красные следы. Потом одной рукой дернул водителя за воротник, натягивая ему на голову пиджак.
- Может, документы посмотрим? Что там у него... Вдруг пригодятся?
- Зачем нам его жалкие ксивы? Мы же не менты.
- А вдруг? - Голос у Ильи неожиданно сыро просел, сделался смятым, перешел на шепот, Аронов скорчился на сиденье и схватился обеими руками за горло. - Хх-х-х-хы! - родил он шипящий, какой-то змеиный звук, переместил руки вверх, прикрывая рот, останавливая еду, все теплое, забродившее, с отчетливо лопающимися пузырями (он слышал этот мерзкий звук), что скопились у него внутри, и теперь неожиданно двинувшимися вверх. - Хх-х-хы! - Аронов едва сдержал рвоту.
Каукалов отпустил мертвеца - леску он не стал вытаскивать из полуперерезанной шеи, и она там окровяненными тараканьими усами торчала в разные стороны из распаха пиджака, - и со всего маху ударил Аронова кулаком по спине. У того что-то екнуло внутри, он дернул головой, застонал. В следующий миг ему сделалось легче.
- Слабак! - недовольно пробормотал Каукалов.
На него самого все происходящее никак не подействовало, и на мертвеца, высунувшего из распаха свой длинный унылый нос, он смотрел спокойно.
Приоткрыв дверцу машины, Каукалов выглянул наружу. В проезде никого, ни единой живой души. "Вымуштровали марьинских лохов, удовлетворенно отметил он, - они после восьми вечера на улицу уже носа не кажут, сидят, как тараканы, - каждый в своем мусорном ведре..."
- А ну, помоги мне перетянуть его на заднее сиденье, - попросил он Аронова. - И быстрей, быстрей! Если задержимся здесь - засветимся.
Аронов согласно покивал, сделал несколько судорожных глотательных движений, загоняя внутрь то, что попыталось вылезти наружу, просипел что-то невнятно и, стыдясь своей слабости, стыдясь Каукалова, взялся за ноги убитого водителя, сдернул их с педалей; Каукалов, засопев от натуги, подхватил мертвеца под мышки, переволок его на заднее сиденье, тот медленно пополз набок.
- Сейчас все испачкает кровью! - Каукалов брезгливо поморщился. Йэх! - Он выровнял водителя, поглубже натянул ему на голову пиджак, приказал напарнику: - Держи его так, не давай заваливаться!
Илья послушно выполнил распоряжение, он вообще с сегодняшнего вечера признал старшинство Каукалова над собой - тот был опытнее, злее, храбрее, сильнее Аронова. В глотке у Ильи что-то булькнуло, он схватился одной рукой за горло, сделал несколько глотательных движений, другой крепко держал труп за плечо.
Каукалов проворно переместился за руль, вслепую пошарил внизу - в кармане двери у такого аккуратиста, как убитый владелец машины, обязательно должна быть тряпка, - и не ошибся, выдернул из пластмассового кармана тщательно сложенный чистый клетчатый лохмот, протер им круг руля, на котором чернело несколько блестких капель крови, потом махнул тряпкой по сиденью и вновь выругался:
- Накровянил кругом, гад! - Быстро толкнул рычажок скорости вперед, скомандовал сам себе, будто космонавт Гагарин: - Поехали!
Когда вырулили на Шереметьевскую улицу, освещенную малость лучше, чем проезды Марьиной Рощи, хотя все равно слабо, тускло, с купеческим скупердяйством, Илья испугался:
- А нас не засекут?
- Кто? Не боись, родимый, не засекут... На улице - глянь-ка, ни людей, ни машин, - Каукалов привычно отвернул обшлаг куртки, посмотрел на "ориент-колледж": стрелки показывали десять минут двенадцатого. Оторвался от руля, развернулся всем корпусом, толкнул рукой в заваливающегося владельца машины, прикрикнул на напарника: - Держи его крепче, сказал же тебе! Иначе хрен машину отмоем!
Аронов, который с трудом боролся с подступающим удушьем, с тошнотой и не заметил, как выпустил убитого, очнулся и, горячечно поблескивая влажными черными глазами, наклонился, схватил покойника за запястье, крепко сжал и вновь поспешно отодвинулся от него. Держал убитого на расстоянии, одной рукой. Каукалов грубо захохотал:
- Не бойся, он не кусачий!
Словно бы в ответ на его слова в убитом, родившись где-то внутри, в груди, в животе, также раздался скрипучий могильный смех. Аронов ощутил, как от сильного, какого-то обморочного страха у него на голове дыбом поднялись волосы, и он ещё дальше отодвинулся от убитого. Смех повторился леденящий, тяжелый, его испугался не только Аронов, - испугался и Каукалов. Лицо его вытянулось, посинело, рот открылся сам по себе, он приник к рулю, совсем прилип к нему и, если бы не рулевая колонка, наверное, вообще бы выдавил ветровое стекло.
За смехом из мертвеца наружу выпростался стон - затяжной, живой, страшный, Аронов почувствовал, что его трясет - сами по себе приподнимаются и опускаются плечи, дрожат руки, потряхивает ноги, челюсть отвисла и из открытого рта на модную, с замшевыми вставками, куртку течет слюна, пальцы просто пляшут, и ему становится уже невмоготу держать убитого, тот валится, давит на него.
Аронов понял, что из него вот-вот выплеснется отчаянный крик, он уже не в силах стискивать его зубами, крик растет, вместе с ним растет и пухнет, словно на дрожжах, рвота. Сопротивляясь из последних сил, давясь, Аронов схватился за горло, икнул, мертвец навалился на него ещё плотнее, стал тяжелее, и Аронова вырвало.
Все, что ещё полминуты назад было внутри него, очутилось на брюках, на полу автомобиля. Резко запахло кислым. Аронов ошеломленно помотал головой и попросил стиснутым чужим голосом:
- Останови машину!
- Тьфу! - отплюнулся Каукалов. Он, похоже, уже пришел в себя и вел теперь "девятку" уверенной рукой.
- Останови! - снова попросил Аронов.
Каукалов сбросил газ, перевел скорость на нейтралку и надавил на педаль тормоза. Аронов вслепую нащупал ручку двери, открыл, вывалился наружу. Выдернув из кармана платок, смахнул рвоту с брюк и склонился над выбоиной в асфальте.
- Хы-ы-ы! - На асфальт шлепнулась лепешка из противно пахнущей жеванины, потом выплеснулось что-то зеленое, и Аронов едва не задохнулся от обжегшей рот горечи - его рвало желчью.
Отвернувшись от напарника, Каукалов ухватил убитого водителя за воротник натянутого на голову пиджака и попытался вернуть его в сидячее положение. Каукалов был покрепче Илюшки, хотя тоже чувствовал себя паршиво.
Отблевавшись, Аронов с трудом влез в машину - он не только лишился содержимого своего желудка, он совершенно лишился сил. Вместо голоса у него теперь было слабенькое старческое сипение.
- Терпи, - сказал ему Каукалов и оглянулся назад - нет ли кого, не приближается ли какая-нибудь подозрительная машина, патрульная из муниципальной милиции или гаишная, - нет, ничего опасного не было, пронеслись лишь два "мерседеса" из ночного Останкина, один впритык к другому, и все. - Для первого раза это нормально. Говорят, так со всеми бывает.
- А с тобой почему не было? - с трудом выговаривал Аронов.
- Потому и не было... - Каукалов споткнулся на секунду, - не знал, стоит об этом сообщать или не стоит, облизал губы и продолжил: - Потому и не было, что это не в первый раз.
В ответ Аронов неопределенно мотнул головой, он находился в том состоянии, когда люди совершенно не соображают, что говорят и что делают.
- Куда мы дальше? - отдышавшись, спросил Аронов.
- Все, уже почти приехали...
Через минуту машина вползла на длинный, круто выгнутый мост, аркой взметнувшийся над железнодорожными путями, и остановилась... Каукалов выбрался из автомобиля, огляделся, невольно хмыкнул: в том, что парализованная страхом Москва становится в поздние часы пустынной, будто по городу прошелся мор, есть свои положительные стороны.
- Вылезай! - скомандовал он Илюшке. - Освободимся от пассажира - и тебе сразу станет легче. - Каукалов усмехнулся.
Аронову было так жаль себя, что он готов был разрыдаться. И в ту же пору был очень далек от того, чтобы в чем-то обвинить своего приятеля. Он, жалобно скорчившись на сиденье, продолжал держать обеими вытянутыми руками заваливающегося набок убитого человека.
Вдруг Каукалов рассмеялся, Аронов вздрогнул и пришел в себя, обвел пространство влажными черными глазами, потом вылез из машины.
- Надо же - никого кругом, ни единой души, - оглядевшись, проговорил он сдавленным голосом, тряхнул головой. - Вот так Москва - столица нашей Родины!
- А ты думал! За что боролись - на то и напоролись. - Каукалов ухватил убитого под мышки, развернул спиной к открытой двери. - Помогай! натужившись, просипел он, пятясь, сделал несколько шагов к парапету моста. - Зар-раза, только что теплый был, а уже остыл. Неувертливый, как бревно.
Аронов подцепил убитого под ноги, помог выволочь из машины. Вдвоем подтащили труп к парапету, вначале забросили на него ноги убитого, потом, кряхтя, туловище и с силой пихнули вниз, на смутно посвечивающие в темноте сталью железнодорожные рельсы.
Труп кулем понесся вниз, почти беззвучно приземлился, звякнуло только что-то остро - то ли расколовшиеся в кармане очки, то ли выскочившая авторучка с металлическим колпачком, угодившая на рельсы, то ли ключи, то ли вообще какая-нибудь железная побрякушка, совершенно лишняя, ненужная в личном хозяйстве, но тем не менее бряцающая сталью в карманах, - и все. Каукалов оттолкнулся от перил моста:
- Смываемся отсюда!
Он сел на водительское место, Аронов разместился сзади.
- А чего не рядом со мною? - удивленно спросил Каукалов.
- Да от меня пахнет сильно, - жалобно сморщившись, проговорил Аронов.
- Пахнуть будет везде одинаково, что на переднем сиденье, что на заднем... Пока ты не высохнешь. Гораздо сильнее твоей блевотины - запах крови. Садись! - Каукалов хлопнул рукой по сиденью рядом.
- Нет, я пока тут отдышусь... А потом пересяду.
Каукалов лихо, прямо на мосту, развернул машину, понесся вниз, резко затормозив, свернул вправо, в темный, без единого фонаря, переулок, с грохотом, будто пушечное ядро, проскочил по нему, свернул влево, потом ещё раз, на полном газу, едва не опрокинувшись набок, свернул.
- Ты чего? - встревожился Аронов.
- Да показалось, что сзади милицейская машина - решил оторваться. Каукалов влетел в какой-то двор и остановился. Заглушил мотор.
- Ну как? - шепотом спросил Аронов, испуганно втянув голову в плечи.
- Тихо. Замри! Давай послушаем.
Минут десять они сидели неподвижно, с трудом зажимая в себе тяжелое дыхание. Потом Каукалов тихо, по слогам, произнес: "Ни-ко-го" и включил мотор.
- Вообще-то ты был прав, - сказал он Аронову. - У этого лоха надо было забрать документы. Чтобы машины подольше не хватились. А с другой стороны... - он включил скорость и тронулся с места, - с другой стороны, грех оставлять его без документов. Без документов его ведь похоронят, как НЛО - неопознанный летающий объект. - Каукалов хрипло рассмеялся.
- Посмотри-ка сюда. - Аронов тронул его пальцами за плечо.
Каукалов оглянулся. Илюшка держал в руке тощенькую пачечку денег - в основном мятые тысячерублевые бумажки.
- Что это?
- Результат побочного промысла. Это я у него в кармане взял. И это... - Аронов показал запаянный в пластик розовый прямоугольник технический паспорт машины.
Каукалов одобрительно похмыкал в кулак - оказывается, корешок-то не только блевать способен.
- Молодец! - похвалил Каукалов и резко, по самую пятку, утопил педаль газа. Машина, едва не выпрыгнув у него из-под зада, рванулась со двора прочь. - Хо-роша, кобылка! - восхитился Каукалов. - Себе бы её оставить! Если бы да кабы... К сожалению, нельзя, не подоспел ещё наш с тобою, Илюха, черед...
Через сорок минут, замыв предварительно мокрыми тряпками пятна крови, оставшиеся в машине после убийства, они были у деда Арнаутова - старого каукаловского знакомого: Арнаутов приезжал в армию к внуку, такому же, как и Каукалов, салаге, сопливому первогодку, познакомился с армейскими порядками, выпил с новобранцами водки и велел внуку держаться Каукалова. После чего отбыл в Первопрестольную.
Спустя два месяца арнаутовский внук был отозван в Москву - дед устроил его в институт, связанный с восточными языками и военной дипломатией, а ещё через два месяца сделал внуку новый перевод - в Институт международных отношений.
Поехав в отпуск, Каукалов позвонил младшему Арнаутову, в разговоре поинтересовался: с чего была затеяна вся та чехарда? Ведь гораздо проще было устроиться сразу в престижный мидовский институт. Младший Арнаутов, относившийся к Каукалову открыто и сердечно, не стал ничего скрывать, ответил, довольный собой и своим предприимчивым дедушкой:
- Раньше у моего дедухена не было столько денег.
Все понятно: раньше не было, а сейчас - есть.
Вот с дедом-то Каукалов и решил провернуть кое-какие дела предварительная беседа на этот счет с ним уже состоялась.
Старик Арнаутов выглянул из двери недовольный, с насупленными бровями, цепкий, быстроглазый.
- Чего так поздно, молодые люди?
Каукалов виновато переступил с ноги на ногу, потупился, будто нашкодивший школьник.
- Так получилось... Извините!
- Извините, извините... - пробурчал старик Арнаутов, кинул Каукалову связку ключей: - Забирайся в гараж, а я тем временем валенки надену. Где гараж, знаешь?
- Знаю.
Валенками у деда Арнаутова оказались модные дорогие кроссовки "рибок". Гаражом же - довольно дешевый металлический бокс, стоявший во дворе дома в длинном ряду таких же боксов, собранных наспех какими-то умельцами лет десять назад - часть дверей в боксах покрылась ржавью, стены просели, скособочились. Каукалов открыл замок арнаутовского бокса и быстро загнал машину внутрь. Радостно потер руки, толкнул локтем Аронова.
- Ну вот, Илюш, и конец нашим приключениям. Осталось только получить бабки и - привет, буфет! - Он снова толкнул локтем Аронова.
Тот выдернул из кармана пачку денег, взятую у убитого водителя.
- Это тоже надо разделить пополам.
Каукалов решительно отстранил деньги рукой.
- Это ты оставь себе! Как память о боевом крещении.
Старик Арнаутов вошел в бокс и тоже потер руки.
- Ну, что за колченогий дилижанс вы тут пригнали? Показывайте!
Каукалов преобразился на глазах, Аронов изумился - он не считал своего приятеля способным к лицедейству, а тот, словно актер из какого-то погорелого театра, изменился до неузнаваемости.
- Обижаете! Какой же это колченогий дилижанс? - Каукалов сделал рукой широкий жест. - Дилижанс этот может дать фору любому "мерседес-бенцу".
- Ага, "бемцу"! - не удержался от подковырки старик Арнаутов, хмыкнул в кулак. - По "бенцу" - "бемц"! Все смешалось в доме Облонских. Так, кажется, у Пушкина сказано?
- У Толстого, - вежливо поправил Аронов.
Старик, даже не глянув в его сторону, отрезал:
- А мне все равно! - Обошел машину кругом, просипел брюзгливо: Старая!
- Побойтесь бога! - не теряя веселого тона, вскричал Каукалов. - Лак ещё не вытерся. Хозяин у автомобиля был редкостный чистюля, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем...
- Ага, потому с машиной и расстался, - снова подковырнул Арнаутов.
- Новая это машина, новая!
- Новой она будет завтра, - сказал старик, вытащил из кармана очки и натянул их на нос. - А сегодня она ещё старая, - внимательно посмотрел сквозь чистые толстые стекла очков на Каукалова. - Ну, что, Евгений Витаминыч?
- Вениаминович, - машинально поправил Каукалов.
- Хорошо, пусть будет Витаминыч, - старик Арнаутов рассмеялся. - Ну что, хлопаем по рукам?
- Четыре тысячи долларов, как и договорились.
- Три. Товар не тот, - сказал Арнаутов, - да и с прицепом он...
- С каким прицепом?
- Сам знаешь. Объяснять не буду.
Каукалов понурился, низко опустил голову. "Вот актер!" - восхитился Аронов.
- Но вы же обещали четыре...
- Мало ли что я обещал. Так же легко я могу и разобещать, отработать назад, - старик усмехнулся, показал желтоватые прокуренные зубы, - я не ангел - краснеть не буду.
Покосившись в сторону Аронова, застывшего в смиренной позе у стенки, Каукалов вздохнул согласно:
- Ладно. Выхода у меня нет.
- Вот именно, нету. - Старик хмыкнул, сощурился недобро, затем, постукивая пальцем по железу, обошел машину кругом, похмыкал что-то про себя и вытащил из шелкового спортивного костюма пачку долларов. Все купюры в пачке были сотенного достоинства. Новенькие - казалось, они ещё краской пахнут. Старик Арнаутов ударил пачкой о руку, будто веером и, тщательно слюнявя каждую бумажку, отсчитал три тысячи, протянул Каукалову: - Держи, орел!
Тот молча кивнул, не считая, сунул деньги в карман.
- И будь здоров! - Арнаутов протянул руку Каукалову. - Не кашляй, следи за температурой тела. Чтоб не падала. - Он снова засмеялся.
Рука у него была жесткая, крепкая, молодая - Каукалов не подозревал, что у старика может быть такое крепкое пожатие.
- Пошли! - Каукалов подтолкнул напарника к выходу, - нам только бы до метро добраться, а там мы, считай, дома.
- Постой-ка, - произнес тем временем старик Арнаутов, безразлично глядя куда-то в сторону, в темень ржавых боксов. Он беззвучно притворил дверь гаража и ловко, будто фокусник, защелкнул сложный замок, который без некоторых мудреных манипуляций ни за что не закроешь, когда Каукалов остановился, поманил его пальцем: - Подь-ка сюда!
Каукалов подошел.
- Ты, братец мой Иванушка, не обижайся, что я тебе столько заплатил, - сказал старик Арнаутов, - а заплатил я тебе много. Другие заплатили бы в два с половиной раза меньше, - это первое. Второе. Это я сделал только ради тебя. Третье. На будущее... Промышлять старайся не "жигулями", а бери иномарки. За иномарку получишь больше. И четвертое. Саньке моему не звони. Понял?
Не сразу дошло до Каукалова, что старик о внуке своем говорил. А ведь Санька - армейский корешок, закадычный друг по первому году службы, хлебнули они тогда много - в основном горького, сладкое им не всегда даже к чаю перепадало, - их, двух москвичей, неизменно хотели унизить, придавить, называли "столичными лохами", посылали чистить гальюны, а потом, когда дед вызволил Саньку из армии и увез в Москву, Каукалову жить стало ещё хуже.
- Не звони... Понял? - повторил дед Арнаутов.
- Понял, - произнес Каукалов тихо, - чем воробей ворону донял.
В проулке, когда вышли на свет, Каукалов достал из кармана деньги, отсчитал две тысячи, отдал напарнику.
- Держи! Как и договаривались.
Лицо Илюшкино едва приметно дернулось, взгляд сделался туманным.
- Так ведь же...
- Держи! - Каукалов снова ткнул ему деньги. - Дают - бери, бьют беги!
- Давай поровну!
- Нет. Я же обещал, что ты заработаешь две штуки - две штуки тебе и даю.
- Ладно, - сказал Аронов, принимая деньги, - у меня найдется приемщик получше этого угря в галошах.
- А вот это - дело! - одобрил Каукалов. - Действительно - найди другого угря! Пусть он будет судаком, пусть будет щукой или язем, но более щедрой рыбой, чем старый мухомор.
Через два дня они взяли другую машину - "опель" редкого серебристого цвета, за рулем которого сидел улыбчивый редковолосый парень с красным носом и повадками "голубого" - он сразу положил глаз на Каукалова и очень внимательно следил за ним в висящее над головой зеркальце заднего вида: поймав взгляд Каукалова, расцветал, словно красная девица. Каукалов сидел с непроницаемым, почти каменным лицом - делал вид, что не замечает. Аронов вальяжно развалился впереди, закинув на кожаное сиденье руку.
На этот раз направлялись в сторону Юго-Запада, ехали по угрюмой, пустынной набережной - впрочем, пустота многолюдного города стала для Каукалова уже привычной, ошеломляла она лишь в первое время, а сейчас нет, сейчас уже не ошеломляла, Каукалов даже специально считал машины, попадающиеся навстречу - их на всей длинной безрадостной набережной оказалось лишь две: старая "Волга" с визгливыми тормозами и пьяно вихляющая иномарка, её вел могучий битюг с тяжелым бритым затылком - явно, чей-то охранник, - и все.
Каукалов неодобрительно покосился на битюга-охранника: "Вся Россия состоит из охранников, торговцев да бомжей. И ещё - из банкиров. Никого больше в России, похоже, нет - только эти люди... Что происходит? - Он перевел взгляд на надушенный затылок водителя, чуть приподнял голову и встретился в зеркальце с горящими, источающими сладкую тоску глазами "голубого", выругался про себя: - Тьфу, педераст проклятый! Гнида!"
Машину "голубой" вел довольно ловко - имел опыт в этом деле, руль крутил едва ли не одним пальцем, поглядывая в зеркальце на Каукалова, двусмысленно хихикал. Каукалов сжимал в карманах куртки кулаки и мрачно отводил глаза в сторону черного немытого парапета, за которым тяжело плескалась вода невидимой реки.
"Ну, погоди-и, - думал он, мстительно стискивая зубы, - ну, погоди-и..."
Поймал себя на мысли, что почему-то испытывает к своим жертвам ненависть. И к первому водителю, несчастному, серому, как мышь, неприметному, и сейчас. Что это? Может, в его характере появилось нечто новое, то, чего раньше не было?
Водитель попытался с ним заговорить, но Каукалов сделал вид, что не слышит. Тот капризно надул губы и замолчал.
Когда машина приблизилась к железнодорожному мосту, Каукалов выхватил из кармана веревку и, лихо щелкнув ею в воздухе, будто бичом, перекинул через голову шофера. С силой дернул на себя, разом обрывая крик несчастного - послышалось лишь куриное сипение, "голубой" взвился над сидением, пытаясь выбраться из петли, Аронов поспешно перехватил руль, выровнял вильнувшую машину и дернул вверх рычаг ручного тормоза. Каукалова бросило вперед, он ослабил петлю на шее "голубого", и тот, захватив полным ртом воздух, заорал от ужаса, заметелил руками, задергал ногами. Каукалов, выматерившись, напрягаясь всем телом, передвинул петлю на шее водителя, потянул один конец в одну сторону, другой в другую, и дикий крик разом превратился в задавленное сипение.
Каукалов стянул удавку посильнее, сипенье переросло в злой хрип, из-под взметнувшейся тяжелой пряди волос на Каукалова глянул один огромный, окровяненный, вылезший из орбиты глаз, опалил пламенем, у Каукалова даже мурашки по коже поползли. Он тоже засипел задавленно, стянул петлю изо всех сил - сильнее было уже нельзя.
"Голубой" снова зашарил руками по воздуху, ухватился пальцами за воротник каукаловской куртки, больно впился ногтями в кожу на щеке.
- Илюха! - вскрикнул, морщась от боли, Каукалов.
Хорошо Аронов оказался глазастым, засек железяку, валявшуюся под ногами "голубого", поспешно выхватил её, - железяка оказалась обычным шкворнем, тяжелым, неувертливым, сразу видно, для обороны приспособлена, и, коротко размахнувшись, ударил "голубого" по локтю, по самому больному месту - выступающей костяшке-чашечке. Тот замычал обреченно, страшно. Аронов ударил ещё раз - уже сильнее, с оттяжкой. Рука "голубого", разом обессилев, оторвалась от шеи Каукалова.
- Пидар гнойный! - выругался Каукалов. Он не ожидал, что водитель будет так сопротивляться и вообще сумеет найти в себе столько силы, воли к жизни. - Пидар! - повторил он брезгливо, зло, дернул головой - Каукалову было больно, по щеке у него текла кровь. - Педераст! Сотри мне кровь с физиономии, - попросил он напарника, руки его были по-прежнему заняты, он продолжал стягивать удавку.
Аронов потянулся к нему за платком, промокнул кровь, обильно проступившую на щеке.
- Гнойный пидар! - вновь выругался Каукалов, ослабил удавку.
"Голубой", будто живой, повалился на руль машины, голова его глухо стукнулась о край баранки.
- Хорошо, что без крови, - Аронов стер рукой противный, мелкий, очень липкий пот, проступивший на лбу. - Машину замывать не придется. - он со страхом и уважением глянул на приятеля: - Вот что значит опыт!
Каукалов хрипло, полной грудью вздохнул, также стер пот со лба.
В следующий миг он вскинулся от резкого автомобильного гудка, оглушившего его, отпрянул в сторону, ударился головой о стекло, тоскливо выматерился, но в следующий миг сообразил, в чем дело, вцепился рукой в воротник пиджака "голубого", дернул на себя, заваливая обмякшее тяжелое тело. Автомобильный рев, способный встревожить полрайона, прекратился.
- Фу! - Аронов невольно схватился за сердце. - Так ведь и родимчик может случиться.
А все было просто - "голубой", сползая бескостным неуправляемым телом под колонку руля, лбом вдавился в выпуклое посеребренное блюдце сигнала.
- Пидар гнойный! - вновь, в который уж раз выругался Каукалов, не выдержал и со всего маху ударил мертвеца по голове. - Тебе, Илюшк, придется кастетом обзавестись. Только кастетом можно размозжить голову человеку и не оставить никаких следов.
- А может, лучше камень в кармане держать? - опасливо выдохнул Аронов. - Тюк по темени - и нет товарища!
- Кастет, - упрямо повторил Каукалов. - Камень может из пальцев выскользнуть, и тогда ты сам получишь по темени, а кастет никогда не выскользнет. И с пальцев не соскочит.
- Кастет так кастет, - сник Илюшка, скосил глаза на труп.
- Все, мотаем отсюда. - Каукалов ухватил "голубого" за шиворот, стянул с сиденья. Не выдержав, прикрикнул на напарника: - Чего сидишь? Помоги!
Набережная по-прежнему была пуста - ни одной машины. Когда "голубого" перебросили на заднее сиденье, Каукалов успокоился, вытащил из кармана пачку "мальборо", закурил. Покосился на убитого, "удобно разлегшегося" на заднем сиденье, опять ощутил, как внутри у него жарким костром вспыхнула ненависть к этому человеку.
Он понял, что все свои жертвы - и прошлые, и нынешние, и будущие отныне станет ненавидеть. За то, что они есть. Видимо, таков закон "большой дороги". А он теперь человек с "большой дороги".
- Обыщи этого балеруна! - приказал Аронову. - У таких артистов из погорелого театра обычно с собою бывают доллары.
Аронов, влажнея глазами, брезгливо, двумя пальцами, оттянул у "голубого" лацкан пиджака и засунул руки в карман. Пошарил там. Лицо его посветлело:
- Есть!
В кармане действительно оказались доллары - баксы, как их звал московский люд, - восемь бумажек по пятьдесят долларов каждая. Аронов извлек ещё какое-то удостоверение, хотел было присовокупить к пачке долларов, но Каукалов остановил:
- Не надо! Пусть будет с ним.
Аронов с сожалением сунул удостоверение обратно, потом выдернул снова, открыл:
- А знаешь, ты угадал - он действительно балерун.
- Что, в Большом театре работает?
- В Большом, - Аронов пошарил в другом кармане, нашел какой-то картонный пропуск, сунул обратно. - Надо же, а наших родных, деревянных ни копейки.
- Все. Поехали, - повелительно произнес Каукалов, сел за руль, похвалил "голубого": - В чистоте, в порядке содержит педераст машину.
- Содержал, - поправил Аронов, оглянулся на "голубого", лежавшего на заднем сиденье с задранным вверх острым подбородком, произнес с неожиданным уважением в голосе: - А ловко ты его! Ни одной кровинки... Как живой лежит.
- Живой... - Каукалов хмыкнул.
- Слушай, а нас за это... - Аронов не договорил, провел пальцем по горлу. - А?
Каукалов скосил на напарника насмешливые глаза.
- Да ты что, батяня! Кому мы нужны? Время советской власти, когда за это брали за хибос, кончилось. Все! Сейчас - другие времена, другие нравы. Ты думаешь, страной управляет президент? Во! - Каукалов сложил пальцы в фигу, показал Аронову, повторил азартно, хрипло, с торжеством: - Во! Его главы администраций? Во! - Он тряхнул фигой в воздухе. - Мэры? Во! Мы управляем, мы! - Он ткнул себя кулаком в грудь. - В каждом районе сидит свой пахан и решает, кто прав, кто виноват, творит суд, и к нему на прием ходит население. Как когда-то к первому секретарю райкома партии. Все, Илюшенька, кончилась власть Советов. Насоветовались. Сейчас наша власть наступила, наша!
Аронов несколько раз взмахнул рукой, пробуя что-то сказать, вставить хотя бы пару слов - не получилось, Каукалов говорил слишком азартно, слишком жестко. В таком состоянии люди обычно не слышат других, и Аронов сник. Оглянулся на "голубого", заваленного, подобно зверю на охоте, спокойно и равнодушно подумал о том, что раньше смертельно боялся трупов, крови, отворачивался от каждого "жмурика", провожаемого под погребальную музыку Шопена на кладбище, бледнел, а сейчас ничего - привык. "Со второго раза привык, надо же!" - Лицо Аронова украсила слабая улыбка.
Впрочем, в следующий миг внутри у него что-то дернулось, в груди возникла далекая боль - возникла и тут же исчезла.
Неожиданно совсем близко от них загрохотало что-то тяжелое, гулкое, Каукалов резко нажал на газ, собираясь отрываться от преследования, но в следующий миг сбросил ногу с педали и нервно рассмеялся. Прокричал громко, стараясь осилить железный грохот:
- Это поезд!
По металлическому, с высокими формами мосту шел грузный, с нескончаемым хвостом вагонов товарняк.
- Как бомбежка в войну, - Аронов поежился, - слишком много грохота.
- Откуда знаешь, какая бомбежка была в войну? В войну ещё не только тебя - даже твоих родителей не замышляли.
- Читал.
- Читатель! - Каукалов усмехнулся. Усмешка его была недоброй.
Они проехали по набережной километра полтора, остановились в месте совсем глухом, где дыхание города уже почти не чувствовалось - вдали лишь мерцали тусклые огни фонарей да чернота неба плоско окрашивалась в рыжеватый, какой-то нестираный цвет - это в недалеких облаках отражалось освещение центра. Каукалов прижал "опель" к узкому тротуарчику, проложенному вдоль парапета, выбрался из машины, вгляделся в темноту.
- Никого!
Вдвоем они проворно вытащили "голубого" из салона, перевалили через парапет. "Голубой" вошел в воду, будто опытный пловец - головой вниз, почти без звука и брызг. Аронов отряхнул руки.
- Плавай, путешественник! Счастливого пути!
Через несколько минут они были уже далеко от той набережной и от того парапета. Аронов повеселел, отпускал шуточки, пробовал развеселить и напарника, но тот был угрюм, на розыгрыши не поддавался, и в конце концов Аронов тоже сник, устало откинулся на спинку сиденья.
- Ты чего, Жека?
- Думаю, что нам делать с этой машиной? Кому её спихивать? Ты со своими толстосумами ещё не связался?
- Пробовал, но дядек, на которого я рассчитывал, находится в отпуске, отдыхает в Греции. Через пару недель должен вернуться.
- Пара недель - это много. Значит, опять к деду Арнаутову? - Каукалов дернул головой. - Неприятен он мне...
- Мне тоже. Может, мы поспешили с этой машиной, а? - Аронов хлопнул ладонью по панели "опеля". - Может, нам надо было моего дядька подождать?
- Нет! - Каукалов взялся пальцами за рукав куртки, оттянул его, помял пальцами. - Я уже не могу, Илюшк, ходить в этом старом тряпье. Мне нужна новая одежда. Нормальная. Модная.
- Тогда что же делать?
- Ехать снова к деду Арнаутову. В конце концов твой дядек тоже может оказаться несъедобным пряником. А дед Арнаутов хоть и ублюдок, но знакомый ублюдок.
Аронов зажал подбородок в кулак, кивнул, соглашаясь с напарником. Жека прав насчет пряника, ведь так все может и случиться. Каукалов же думал сейчас о том, что наступит момент, когда ему станет важен сам процесс насилия, возвышения над людьми, а не результат. Сегодня он здорово ощутил, что убийство - это творчество, оно вдохновляет, добавляет бодрости. Не совсем понял, в чем дело, но когда давил балеруна и тот вздымался над сиденьем, пытаясь головой всадиться в потолок, скреб руками по воздуху, то ощущал, что силы, находившиеся в балеруне, перекачивались в него, им словно бы надо было найти нового хозяина, переместиться в новую оболочку.
Каукалов охотно раскрылся этой неожиданной подпитке, всосал в себя энергию, вытекающую из умирающего, и сейчас чувствовал себя гораздо лучше, чем тридцать минут назад, до того, как они расправились с водителем.
И еще. Приятно осознавать, что ты сильнее своей жертвы. Это тоже добавляет сил. Каукалов не выдержал, улыбнулся, но в следующую секунду досадливо сморщился: все-таки этот тонкогубый вертлявый лох причинил ему боль, здорово разодрал щеку.
Но настроение все равно не испортилось, он снова улыбнулся, остановившись перед красным фонарем светофора, скосил глаза на напарника и, не удержавшись от прилива чувств, ткнул его кулаком в плечо.
Тот косо глянул на Каукалова и пробормотал с нескрываемым восхищением:
- А ты, Жека, смотрю, ничего не боишься. Ни покойников, ни крови.
- Ничего, - спокойно подтвердил Каукалов. Про себя он подумал, что общество надо чистить от разных "голубых", "розовых", "зеленых" и прочих "цветных". Для этого в городе должны быть санитары. Так что он, Евгений Каукалов, - самый настоящий санитар.
Старик Арнаутов открыл дверь сразу же, едва Каукалов нажал на кнопку звонка - дед будто бы ждал гостей.
Не отвечая на вежливое каукаловское "здравствуйте" и вообще не говоря ни слова, старик зорко глянул на поздних гостей, словно проверял, не привели ли они за собою хвост, усмехнулся краем рта. С холодильника, стоящего в прихожей, взял связку ключей и кинул Каукалову.
- Значит, машину я загоняю в гараж, как и в прошлый раз, да? - На лице Каукалова возникла улыбка, которую раньше Илюшка Аронов не видал у него - заискивающая, жалобная, ущербная. - Да? - И ничего не поймав во взгляде деда Арнаутова, не разглядев там ни запрета, ни разрешения, заторопился, зачастил: - На этот раз у нас иномарка. То, что надо. "Опель" модного серебристого цвета.
Арнаутов сделал рукой небрежное движение, словно бы отсылал мальчика-разносчика за сигаретами в лавку. Он так и не произнес ни одного слова...
Загнав машину в гараж, Каукалов выбрался из "опеля" и выругался.
- Такой карп схряпает нас без всякой музыки и не моргнет. Проглотит вместе с костями, - поддерживая напарника, озадаченно произнес Аронов и почесал затылок. Он хорошо понимал, почему ругается Каукалов. - Даже магнитофон не надо будет включать. И мясорубку тоже.
Каукалов снова выругался, вскинул руку с блеснувшими на запястье часами, поморщился: время было позднее.
- Ну, где же этот старый пидар? - нетерпеливо проговорил он.
- Он нас заложить не может? - с опаскою спросил Аронов. - Вдруг сейчас звонит в милицию и через пару минут сюда заявится взвод ментов с автоматами в руках?
- Нет, заложить он нас не может, - качнул головой Каукалов, исключено. Да потом, он же повязан, он вместе с нами... Вот если бы он не выдал нам деньги за первую машину - тогда да...
Старик Арнаутов появился через десять минут, когда Каукалов уже и ругаться перестал, лишь встревоженно поглядывал на дверь гаража да прислушивался к тому, что происходит на улице: а вдруг действительно там забряцают оружием крепкие парни в камуфляжной форме? Аронов, тот, похоже, вообще уже отключился, замер у стены, откинув назад голову, закрыв глаза и засунув руки в карманы едва ли не по самые локти.
По-прежнему не говоря ни слова, Арнаутов начал обходить машину кругом, привычно цепляясь глазами за мелкие царапины, пятна, оставшиеся на капоте от высохшего дождя, в одном месте он колупнул ногтем заскорузлый птичий шлепок - какой-то наглый воробей пометил машину, - усмехнулся одной стороной рта и продолжил обход дальше.
- Хорошая машина, - тихим голосом проговорил Каукалов, просяще глянул на Арнаутова, сделал даже попытку остановить его, но опасливо отдернул пальцы и спрятал руку за спину. - Очень хорошая!
Арнаутов ничего не ответил, он словно бы не слышал Каукалова. Открыл дверцу со стороны водителя, выразительно шевельнул носом, Каукалов это засек, невольно подался вперед:
- Думаете, чем-то пахнет? Ничем не пахнет. Хотя машина и принадлежала одному "голубому" козлу - педерасту из Большого театра... Но от него здесь ничего не осталось - ни следа, ни духа, ни даже отпечатков пальцев.
И на это Арнаутов ничего не сказал, лишь покосился на дверь гаража.
Судя по всему, он кого-то ждал.
Прошло ещё несколько молчаливых, очень томительных минут, послышалось фырканье хорошо отрегулированного автомобильного двигателя, сухое шуршание шин по гравию, вскоре в гараж вошла высокая красивая женщина в черном приталенном костюме, под мышкой она непринужденно держала черную лакированную сумочку.
На кукольно-круглом, каком-то восковом лице её вспыхивали яркими бликами, попадая в электрический свет, большие очки в розовой оправе, голова была тщательно причесана.
Женщина настороженно глянула на бледного, с запавшими щеками Аронова, которого уже потянуло в сон, перевела взгляд на Каукалова и лишь потом посмотрела на преобразившегося, неузнаваемо расцветшего самой радостнейшей из своих улыбок старика Арнаутова. Сделала ему мах рукой. Старик расцвел ещё больше, приложил к губам свои пальцы, звучно чмокнул их и ответно помахал рукой в воздухе - поприветствовал гостью.
- Вы не представляете, как я рад вас видеть, - произнес он восторженным, обретшим сахарные нотки голосом, боком продвинулся вдоль машины к гостье, наклонился и поцеловал ей руку. - Здрассте, Олечка Николаевна! - Затем, разворачиваясь в сторону Аронова и Каукалова, выпрямился.
Гостья тоже развернулась в их сторону.
- Это те самые молодые люди, о которых я вам, Олечка Николаевна, рассказывал...
Ольга Николаевна изучающе оглядела Каукалова - ощущение такое, словно бы она забралась к нему под одежду. Каукалов, почувствовав себя голым, зябко поежился.
- Это Каукалов, зовут Женькой, - готовно представил его старик Арнаутов. - Евгений, значит... Служил когда-то вместе с моим внуком, добавил он и тут же внес в дополнение оговорку: - Но к делу это отношения не имеет.
Гостья одобрительно наклонила голову, продолжая рассматривать Каукалова.
- А это... - Старик протянул руку в сторону Аронова и раздраженно пощелкал пальцами, призывая Каукалова на помощь - он не помнил ни имени, ни фамилии Аронова.
Аронов молчал, и дед Арнаутов, ещё немного пощелкав пальцами, опустил руку. Ольга Николаевна шагнула к Каукалову, громко щелкнула замком сумки и вытащила из неё красное кожаное удостоверение. Для нее, похоже, сейчас существовал только Каукалов, Илюшку Аронова она даже не замечала.
- Ты видел когда-нибудь такое удостоверение? - резко, на "ты", спросила она у Каукалова.
Каукалов почувствовал, как ноги у него делаются чужими, тряпичными, словно бы из них извлекли кости. На удостоверении было тиснуто золотом "Министерство внутренних дел", а вверху, над надписью, красовался новый российский герб - двухглавый орел. Каукалов широко открыл рот, захватил губами воздух, разжевал его, словно кашу, снова захватил. Сердце забилось оглушающе громко, от его сильного звука у Каукалова больно заломило виски. Воздуха ему не хватало, дышать стало совсем нечем, перед глазами образовалось дрожащее розовое пятно, в нем перемещались какие-то бескрылые мухи, вызывая оглушающий стук в ушах да отчаянную боль в затылке. Каукалов беспомощно глянул на дверь - дорогу ему перекрывал старик Арнаутов, стоял там в позе энкавэдэшника, смотрел на Каукалова сощуренными глазами и улыбался.
Конечно, можно сшибить старика с ног, но явно у него в кармане пистолет, и каким стремительным ни будет бросок Каукалова, пуля все равно окажется быстрее. Каукалов не выдержал, застонал от боли и досады: это надо же, так бездарно вляпаться! А с другой стороны, даже если сейчас он сможет уйти из гаража, его все равно найдут: у этих людей есть его адрес, его приметы, если его самого не смогут поймать, то арестуют и посадят в клетку Новеллу Петровну... У Каукалова невольно дернулись и задрожали в нервной тряске щеки. Сразу обе.
Из далекого далека до него донесся грубоватый смех Ольги Николаевны.
- По-моему, надо врача вызывать, - сказала она, - из состояния столбняка выводить.
- Не понадобится врач, - убежденно произнес старик Арнаутов, Женька - парень мужественный, я его в армии видел. Знаю, какой он есть. Санька мой до сих пор дает о нем самые лестные отзывы...
Ольга Николаевна развернула свое страшное удостоверение, заглянула внутрь, потом громко хлопнула жесткими корками и спрятала удостоверение в сумку. Каукалов облизнул сухие губы.
- А вы... вы... - попробовал он произнести что-нибудь складное, осмысленное, но из этой затеи ничего не получилось.
Он скосил глаза на Аронова и вновь облизал губы. Илюшка же, тот и вовсе распластался по стене, вжался в нее, размазался и, чтобы не упасть, поддерживал себя обеими руками, откинув их, словно крылья, далеко в стороны.
- Вы... вы... - вновь начал Каукалов и опять затих. Сил у него не было.
- Что, испугался, бедняга? - безмятежно поинтересовалась Ольга Николаевна и добавила неожиданно нежным, совершенно обезоруживающим тоном: - Дур-рак!
Старик Арнаутов довольно захохотал.
- Ну как кадр, Олечка Николаевна?
- Годится. - Ольга Николаевна сделала шаг к Каукалову, открыла сумку, достала оттуда внушительную пачку долларов, отсчитала четыре тысячи, делала это демонстративно, чтобы деньги считал и Каукалов, затем, небрежно свернув их вдвое, сунула Каукалову в нагрудный карман куртки. - Гонорар за "опель", - сказала она и хлопнула ладонью по капоту машины. - Это первое. Второе - моего эмвэдэшного удостоверения можете не пугаться. Вам оно худа не сделает. - Ольга Николаевна широко и весело улыбнулась, показав все свои великолепные зубы, сразу все - непонятно только было, искусственные они или естественные, уж слишком хороши были. - Во всяком случае, пока вы со мной, - добавила она, - а вот добро сделает. Стоит вам попасть в какую-нибудь неприятность, как оно придет на помощь.
- Оно... оно настоящее? - одолевая самого себя, с трудом выдавил Каукалов.
- Более чем. Выдано Министерством внутренних дел Российской Федерации, имеет номер, подпись генерала с тремя звездами на погонах заместителя министра, красную печать, продлевается каждый год и все такое... - Ольга Николаевна небрежно взмахнула рукой. - А деньги спрячь! добавила она приказным тоном, увидев, что Каукалов потянулся к нагрудному карману, намереваясь достать оттуда доллары. - И желательно поглубже!
Каукалов все-таки достал доллары из кармана, разделил их пополам, две тысячи в одной половинке, две тысячи в другой, - отдал Илюшке. Аронов тоже немного пришел в себя, на щеках у него появилась живая розовина, спиной он перестал отчаянно втискиваться в стену, руки опустил.
- Спасибо вам, - тихо поблагодарил Ольгу Николаевну Каукалов.
- Все это - мелочь, копейки, - Ольга Николаевна постучала пальцами по капоту "опеля", - а по мелочам работать - только силы впустую тратить. Она перевела взгляд на старика Арнаутова. - Правильно я говорю?
- Так точно, Олечка Николаевна! - расплылся тот в улыбке, довольный тем, что элегантная гостья обратила на него свое внимание.
- А что надо делать... чтоб было по-крупному? - спросил Каукалов.
- Вот об этом-то мы и должны поговорить, - сказала Ольга Николаевна и вновь повернулась к старику. - Значит, так, этого красавца-гусара я забираю с собою, - она тронула Каукалова за плечо, - а с напарником его, - она оглянулась на Аронова, - поступим так... Дайте ему денег на такси - пусть едет домой.
- Е-есть, Олечка Николаевна! - влюбленно вытянулся в солдатской стойке старик Арнаутов.
- Ну а мы с Евгением... как тебя по батюшке?
- Витаминович! - подсказал Арнаутов и засмеялся.
- Вениаминович! - поправил Каукалов.
- Ну а мы с Евгением Витаминовичем, - Ольга Николаевна тоже засмеялась, - обсудим некоторые проблемы расширения и укрупнения современного отечественного бизнеса. - Вдвоем - он и я.
Каукалов думал, что Ольга Николаевна ездит как минимум на "мерседесе" - если не шестисотой, то двести восьмидесятой модели, но машина её оказалась обыкновенным "жигуленком" - новенькой, ухоженной, с сильным, хорошо отрегулированным мотором "пятеркой".
- А почему "жигули", а не "мерс" или "вольво"? - осмелев, спросил Каукалов. Он уже окончательно пришел в себя, от прежнего оцепенения не осталось и следа.
- А зачем мне "мерседес" или "вольво"? Хотя я могу купить их по пять штук каждой марки. Зачем мне светиться? А? - Она, не поворачиваясь, ласково хлопнула Каукалова ладонью по щеке, похвалила: - Молодой еще, необъезженный. Мустанг! Муж был первый, кто запретил мне покупать дорогие машины. И правильно, замечу, сделал.
"Муж", - невольно отметил Каукалов. Водила машину Ольга Николаевна мастерски, гораздо лучше Каукалова.
Ольга Николаевна привезла Каукалова в уютную тихую квартиру, расположенную в центре Москвы, около Патриарших прудов.
- Проходи! - пригласила Ольга Николаевна Каукалова и громко, беззастенчиво рассмеялась. - Витаминыч!
- Это меня дедок Арнаутов так прозвал, старый выдумщик. До него я не слышал, чтобы меня кто-нибудь так звал.
Только сейчас он смог хорошенько рассмотреть Ольгу Николаевну. Она была женщиной без возраста. Таким женщинам может быть и восемнадцать лет, и сорок. И шестьдесят. Фигура девичья, ноги длинные, с тонкими породистыми лодыжками и точеными пятками, колени узкие, обольстительные, глаза за стеклами очков - большие, безмятежно-детские, яркого голубого цвета, нос небольшой, ровный, волосы темные, густые, чуть в красноватость, тщательно причесанные...
- Ну что разглядываешь меня, будто цыган лошадь? - Ольга Николаевна усмехнулась, взяла с тумбочки, стоявшей в прихожей, пачку сигарет, щелкнула колпачком дорогой американской зажигалки "зиппо" - такую зажигалку Каукалов хотел купить себе, да денег пока на неё не накопил, - прикурила. - А, Евгений Витаминович?
Каукалов ничего не ответил, - слов не было, они куда-то подевались, гулко сглотнул. Отвел глаза, увидел на стене портрет доброжелательного толстощекого человека. Человек был наряжен в парадную милицейскую форму с полковничьими погонами на плечах и большим набором разных юбилейных медалей на груди. И хотя орденов у этого человека не было, наградной ряд все равно выглядел очень внушительно.
- Кто это? - вновь сглотнув, спросил Каукалов.
- Мой муж, - спокойно ответила Ольга Николаевна, усмехнулась. - Что, нравится?
Каукалов отрицательно качнул головой, проговорил смято:
- Полковник...
- А что, полковник - не человек? - Ольга Николаевна рассмеялась.
- Да нет... - пробормотал Каукалов.
- Он - начальник одного из центральных отделений милиции... - Ольга Николаевна оборвала смех: смятение Каукалова ей понравилось. Она неожиданно поняла, что этот громоздкий, с неуклюжими мальчишескими движениями парень должен быть хорош во всем - и за рулем машины, и на кухне, когда будет жарить мясо и варить кофе, и в лесу, на "выездных" шашлыках, и в постели, и в деле... Впрочем, всякий мужчина бывает хорош только до тех пор, пока не приестся. Это Ольга Николаевна тоже хорошо знала. По себе. Она сбросила с ног туфли, приказала Каукалову:
- Разувайся-ка тоже и бери тапочки. В моем доме разуваться обязательно.
Каукалов послушно разулся, подцепил пальцами ног кожаные, с твердыми хлопающими задниками тапочки, прошел за Ольгой Николаевной в дальнюю комнату. По дороге увидел ещё несколько портретов милицейского полковника, развешанных в разных местах на стенах, и, косясь на них, каждый раз ощущал себя неуютно, ежился. Ольга Николаевна это засекла - она вообще обладала свойством видеть все за своей спиной, - бросила на ходу, не оборачиваясь:
- Что, боишься?
- Да так... Немного не по себе, - признался Каукалов.
- Не бойся, он сегодня домой не явится.
- А где он? - осторожно поинтересовался Каукалов. Ему надо было определить собственную линию поведения, а для этого, естественно, необходимо было знать все.
- Дежурит. У нас ведь как дело поставлено: чуть что - сразу аврал. Москве исполнилось восемьсот пятьдесят лет - милицейский аврал, Государственная дума начала свою работу - аврал, какая-нибудь букашка в Кремле чихнула - аврал... Вся милиция во время этих авралов на два месяца переходит на казарменное положение. Так и мой... - Ольга Николаевна согнула длинный изящный палец крючком, показала Каукалову. - Везде - перегибы. Без перегибов наша страна жить не может.
В просторной комнате мебели было немного: широкая плоская тахта, поставленная почему-то посредине - видать, так захотелось Ольге Николаевне, и милицейский полковник не стал перечить ей, журнальный столик и два низких кожаных кресла, ещё небольшой бар у стены - вот и все убранство. Каукалов и тут ожидал увидеть портрет мужа Ольги Николаевны, но, слава богу, портретов полковника здесь не было, на стене висели две простенькие цветные картинки, писанные под старый русский лубок, такие картинки в большом количестве, как знал Каукалов, продаются на набережной около Крымского моста, где художники выставляют свои бессмертные творения.
Около тахты, по ту сторону, стоял магнитофон, Ольга Николаевна включила его - по комнате поплыла красивая печальная мелодия.
Подойдя к бару, Ольга Николаевна нажала пальцем на золоченую кнопку, украшенную монограммой "ММ". Плоская лакированная крышка бара медленно отвалилась. В баре стояли бутылки с напитками, много бутылок - Каукалов на глаз определил: не менее двадцати пяти. Напитки самые разные - от шампанского "Мадам Клико" до виски "Баллантайз"...
Каукалов почувствовал себя увереннее. Душу приятно теплила пачка долларов, и, надо полагать, если все будет в порядке, он получит еще. В будущем. У этой милицейской дамы есть, похоже, хорошие деньги. Каукалов нутром чувствовал: есть! Губы у него дрогнули, раздвинулись в спокойной, хотя и несколько неуверенной улыбке - он понял капризный и одновременно жесткий характер Ольги Николаевны.
- Что будешь пить? - спросила Ольга Николаевна серебристым оттаявшим голосом.
Каукалов сделал неопределенный жест.
- Что дадите, то и буду.
- Есть виски шести сортов, французский коньяк четырех марок, шампанское, водка разная - финская, шведская, русская, немецкая, американская, есть джин с тоником и джин отдельно, тоник отдельно, естественно, тоже есть... Впрочем, что я спрашиваю?! - Ольга Николаевна усмехнулась, открыла бутылку "Лонг Джона", налила в широкий хрустальный стакан с тяжелым донышком немного золотистой жидкости, добавила содовой воды, из морозильничка, расположенного тут же, в баре, достала несколько кусков льда, кинула в стакан.
Протянула стакан Каукалову.
- Развлекись пока этим, а я переоденусь.
Ольга Николаевна исчезла, оставив Каукалова одного в комнате. Он отпил из стакана немного виски, поболтал во рту, словно бы старался понять загадку этого напитка, проглотил, поставил стакан на полированный журнальный столик и, не удержавшись, восхищенно прицокнул языком. То, что происходило, ему нравилось.
Вернулась Ольга Николаевна в таком легком и прозрачном халатике, что у Каукалова вдруг перехватило горло и ему сделалось жарко. Ольга Николаевна, не обращая внимания на Каукалова, плеснула себе тоже виски, только из другой бутылки, с черной этикеткой, это был "Джонни Уокер", бросила в стакан два кусочка льда и опустилась в кресло. Сделала стаканом несколько круговых движений.
- Вот что, милый друг, расскажи-ка мне о себе. Абсолютно все. Ничего не утаивая.
Каукалов помял пальцами горло. Он рад бы рассказать, да говорить не может - так разогрело его переодевание Ольги Николаевны, её привлекательная близость.
- Не хочешь рассказывать - не надо, - спокойно произнесла Ольга Николаевна и отпила из стакана, - если мне что-то понадобится - сама узнаю. Слава богу, досье у нас заведено на каждого человека. - И добавила: - Без исключения. А доступ к досье мне открыт.
- Я не... - Каукалов запнулся, отчаянно потряс головой, попробовал посмотреть Ольге Николаевне в лицо, но глаза его сами, без всякой команды, воровато скользнули вниз, к распаху халата, где виднелась её голая нога.
Ольга Николаевна довольно усмехнулась. Изящно взмахнула рукой и вытянула свои длинные красивые ноги.
Каукалов не мог оторвать взгляда от них. Сглотнул слюну, собравшуюся во рту. Отметил невольно: "Ноги - по полтора километра. Не по километру, как у всяких там топ - и поп-моделей, а по полтора..." Промычал что-то невнятное про себя.
- Теперь несколько слов начистоту... - В серебристом голосе Ольги Николаевны появилась мужская жесткость. - Машина, которую вы сегодня пригнали, не стоит четырех тысяч долларов, ты сам понимаешь. И "жигули", за которые вам Арнаутов отвалил три тысячи, не стоят тех денег... Работаете, сударь, по-мелкому. Понятно? А надо работать по-крупному. Людей убивать приходилось? - неожиданно спросила она.
Дернув одним плечом, Каукалов отвернулся. Нехотя кивнул. Ольга Николаевна засмеялась.
- Благодарю за откровенность. Я почему задала этот вопрос... - Ольга Николаевна отпила из стакана ещё немного виски, вкусно почмокала губами. Хорошие деньги ныне уже не обходятся без крови. Время бескровного совка прошло.
По тому, как легко и спокойно говорила Ольга Николаевна, Каукалов понял: руки у неё - по локоть... И не в варенье, естественно. Разница только в том, что Каукалов убивает людей своими руками, а Ольга Николаевна - чужими. И ещё в том, что если его поймают, то будут судить, если же поймают Ольгу Николаевну, - похвалят и продвинут дальше по службе. Как и многих других, ей подобных. Но как бы там ни было, такое прикрытие это хорошо. "Крыша" над головой никогда не помешает. Каукалов, не отрываясь, смотрел на точено-белую, очень соблазнительную ногу Ольги Николаевны, теперь едва ли не целиком высунувшуюся из разреза халата. Почувствовал: что-то мешает ему, не может он сделать последнего рывка... С трудом оторвал глаза от ног Ольги Николаевны и в ту же секунду поймал на себе испытующий, холодный взгляд хозяйки.
- А вообще, ты к крови готов? - тихо спросила она.
- Готов, - также тихо ответил Каукалов. - Ради больших денег готов. Только где взять их, большие деньги? В банке? Банков развелось в Москве, как тресковой икры в консервной жестянке, но ни к одному из них не подступишься. Где еще? В ювелирном магазине? В разменном пункте? В конторе Ленинградского рынка?
- Где? - задумчиво переспросила Ольга Николаевна, окинула Каукалова взглядом с головы до ног, в очередной раз оценивая его. Лицо чистое. Глаза - спокойные, темные, какие-то беспощадные. Разглядеть, что в них творится, невозможно: очень уж они темные. Рот прямой. Волосы - в тон глазам. Похож на кавказца, иногда его за кавказца, наверное, и принимают. Но главное - фигура, руки, посадка головы, плечи. Тут кавказского мало, кавказцы обычно жиглявые, с плоскими грудными клетками, под которыми от чрезмерной еды, от пресыщения вырастают большие "трудовые мозоли", тонконогие и волосатые, а у этого грудная клетка крупная, костистая, плечи мощные, руки тоже крупные, поросшие темным золотистым пушком... Ольга Николаевна неожиданно с наслаждением потянулась, ей показалось, что этот парень гладит её тело своими сильными тяжелыми руками и делает это очень бережно, едва прикасаясь к коже. Она ощутила яростное желание броситься в постель и увлечь за собой этого парня.
- Где? - вновь переспросила она. - На банк, конечно, нападать бесполезно, ты прав, но хорошие деньги взять можно и в другом месте. Даже на улице... Например, на главном шоссе России, ведущем на Запад.
- На шоссе? - удивился Каукалов.
- Да. Я имею в виду Минское шоссе. Сколько груженых фургонов каждый день проходит в Москву по этому шоссе? А? По моим подсчетам, от шестисот до тысячи. А каждая такая фура - это несколько сот тысяч долларов. А то порою и миллион, и даже больше миллиона, если там везут компьютеры, телевизоры, фотоаппараты или дорогую одежду.
Каукалов с восхищением посмотрел на Ольгу Николаевну, потом, неуклюже приподнявшись, поклонился и потянулся через столик к её руке - захотелось поцеловать тонкие, длинные, вкусно пахнущие духами пальцы. Так, кажется, принято в высшем свете - целовать именно кончики пальцев. Ольга Николаевна усмехнулась и сама протянула Каукалову руку.
- Я все понял, - пробормотал Каукалов и неумело, излишне громко чмокнул руку Ольги Николаевны.
Получилось, конечно, неуклюже, но ничего - для первого раза должно сойти.
- Надо, конечно, основательно проработать детали, совершить несколько челночных поездок по Минскому шоссе, посмотреть, как идут грузовые фургоны, много ли одиноких машин, какой груз они везут, где любят останавливаться водители, где ночуют и так далее - в общем, нужен полный пакет информации по этому шоссе. Пол-ный! - подчеркнула Ольга Николаевна жестким командным голосом.
- Есть вопрос, - сказал Каукалов. - Нужна будет машина. Мне как... самому достать её или уже где-нибудь есть готовые колеса?
- Самому достать. Обязательно "жигуленок" с хорошим мотором. Почему именно "жигули", а не "вольво" - объясню потом. Да вы с напарником и без меня все поймете. - Ольга Николаевна покрутила в руке стакан с напитком, звонкие ледышки, касаясь хрустальных боков стакана, издавали тонкий печальный звук. - Особо надо обратить внимание на отбившихся шоферов и на машины, сломавшиеся в пути. Как их ремонтируют, кто ремонтирует, ждет ли весь караван сломавшийся автомобиль? Есть ли между машинами радиосвязь?
Ольга Николаевна разговаривала с Каукаловым не таясь, откровенно - он у неё в руках, и, если вздумает сделать хотя бы маленький шажок в сторону, она прихлопнет его, как муху: мигом сдаст милиции. Каукалов понимал это и невольно ежился: недолго пробыл на вольной охоте. Он все время стрелял глазами на красивую обнаженную ногу Ольги Николаевны, сглатывал тягучую сладкую слюну.
В очередной раз поймав его взгляд, Ольга Николаевна приподнялась в кресле и поманила Каукалова изящным розовым пальцем:
- А теперь иди сюда!
Каукалов стремительно поднялся, шагнул было к ней, но Ольга Николаевна брезгливо поморщилась:
- Вначале в ванную, дурак, мыться, а потом уж ко мне.
Каукалов покорно опустил голову, стянул с себя куртку и пробормотал:
- Да-да, всякий овощ должен быть мытым.
Ольга Николаевна рассмеялась.
- Иначе - дизентерия.
- Или того хуже - холера, - добавил Каукалов.
Стоя в душе под сильными струями теплой воды, удивлялся: никогда бы раньше никакой бабе он не позволил бы командовать собой, и тем более делать из себя вареную картошку, а сейчас позволил: Ольга Николаевна совершенно спокойно, без всяких усилий сделала из него пюре. И ничего. Каукалов не сопротивляется, не протестует, не возникает.
В голове у него родилась далекая и очень слабая надежда, что это только сегодня он целиком зависит от Ольги Николаевны, завтра же все может быть по-другому - они поменяются местами и жизнь потечет по иному руслу. Хотя, как известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Возникшая было далекая мысль тихо угасла.
Насухо вытершись, так, что кожа начала приятно гореть, Каукалов в коротеньких спортивных трусиках вошел в комнату. Ольга Николаевна уже лежала в постели. Увидев Каукалова, она сняла очки и вновь поманила его пальцем...
Каукалов и Илюшка - оба расслабленные, напившиеся вкусного холодного пива, - неспешно двигались по Тверской от станции метро "Маяковская" вниз, к Центральному телеграфу, по дороге заглядывали в вещевые магазины. Каукалову надо было купить новую одежду - модную и желательно недорогую.
- Может, поедем в Лужу? - предложил Аронов. - Там всякого барахла полно.
- Зато качество товара... - ворчливо заметил Каукалов. - А мне после армии хочется натянуть на себя хорошие, фирменные, хотя и не самые дорогие шмотки.
- Знаешь, какой писк госпожи Моды публика ожидает услышать в этом году? Версаче, модный в прошлом году, - это уже только для "быков"...
- Да и нет его, Джанни Версаче этого, - кокнули, "голубым" оказался, - проговорил Каукалов, вспомнив последнего своего "клиента", балеруна из Большого театра.
- Вот именно - никакого Версаче! - подхватил Аронов. - Самое модное в этом году, Жека, - быть немодным. Выглядеть скромным, как Золушка, этаким затасканным и застиранным. Прическа - с постели: как встал, так и пошел. На штанах и куртке - никаких надписей. Не говоря уже о золоте и серебре. Кроссовки в моде будут старые, столетней давности, сработанные под китайские кеды наших бабушек... Вообще, кеды станут самой модной обувью. Половина Франции, я читал в "Московском комсомольце", ходит в дорогих костюмах от Кельвина Кляйна и белых кроссовках. Очень это модно. Последний крик. И ещё в моду войдут авоськи. Вместо всяких портфелей - обычные продуктовые авоськи...
- Тьфу! - не выдержал Каукалов. - А лысые девушки...
- Ты угадал, Жека! Наголо обритые девушки будущим летом станут писком сезона. И ещё они должны иметь мускулы, как у хорошо накачанного мужика.
- Еще раз тьфу!
- И маечки в сеточку, прозрачные, как стекло, чтоб сосочки были видны, - оживленно продолжал Аронов: разговор ему нравился, он вообще был готов вещать на тему моды сутки напролет, - этакая баба-трансвестит. Но при этом - очень сексуальная.
- Чушь на постном масле, Илюшк, - обрезал Каукалов, - ты рассуждаешь сейчас, как теоретик. А я - практик. Грубый, Илюшк, практик, который признает одно правило: "Берешь в руки - маешь вещь". А что берешь - это неважно, бабскую ли задницу или хороший костюм от Пьера Кардена. Главное чтобы вещь!
- Понял! - воскликнул Аронов, зацепился взглядом за хорошенькую длинноногую девчонку - похоже, проституточку-одиночку, вышедшую на промысел, вывернул голову, провожая её. - А! - воскликнул он возбужденно. Ничего, каналья!
- Нам таких каналий надо две.
- Да проще пареной репы! Только свистнем - набегут!
- Те, которые добровольно набегают, нам, Илюш, не нужны. Нам нужны девочки качественные. Понятно?
- И таких найдем! - воскликнул Аронов, потом поерзал плечами, изображая смятение, и задал вопрос, что давно вертелся у него на языке: - А как эта самая... Ну, которая с милицейским удостоверением? Дамочка с длинными ногами и холодным взглядом профессионала с Житной улицы?
На Житной улице находилось Министерство внутренних дел Российской Федерации.
- Работает, как сталевар, жарко, словно в горячем цеху. Из постели выскакиваешь скользким обмылком. А знаешь, кто у неё муж?
- Какой-нибудь дядя из банка.
- Ни фига подобного. Полковник милиции, начальник одного из центральных отделений города Москвы.
Аронов не удержался, присвистнул.
- Неслабо, однако!
- И я о том говорю. Только вот что приходит в голову: если в один прекрасный момент этот полкаш сядет мне на закорки, что я тогда буду делать?
- Главное в профессии пулеметчика - вовремя смыться, - бездумно ответил Аронов, покхекал в кулак, - и в профессии большого военачальника, любящего чужих жен, - тоже.
Помрачнев, Каукалов рубанул ладонью воздух, словно бы отсекая от себя приятеля, потяжелел всем своим чистым большеглазым лицом.
- Тебе все смехуечки...
- Вот именно, - радостно подтвердил Аронов.
Каукалов с досадой поморщился. У небольшого магазина одежды, расположенного недалеко от Пушкинской площади, он остановился:
- Давай-ка нырнем сюда!
Пока рассматривали костюмы, свитера, брюки, аккуратно развешенные на пластмассовых плечиках, Каукалов молчал, и так же молча забраковал все, что подсовывал ему напарник, а когда вышли из магазина, сказал Аронову:
- Вообще-то нам надо обзавестись одеждой самой разной. Вплоть до плавок.
- А плавки зачем? Чтоб не обмочиться, когда станет страшно?
- У нас с тобой будет три или четыре двухнедельных отпуска в году. Как на тяжелом, вредном для здоровья производстве.
- Отдых с девочками - это круто, - обрадовался Аронов. - Четыре раза по две недели... Це-це-це! Две недели в Египте, две недели в Таиланде, две недели в Бахрейне... Це-це-це!
В следующем магазине они застряли надолго - Аронов увидел модные сверкающие майки из тактеля - особой синтетической ткани. Стоили майки дорого - по сто двадцать долларов штука.
- Покупаем! - призывно провозгласил Аронов. - Я давно мечтал о майке из тектеля! В Париже такая стоит пятьсот пятьдесят франков, в переводе на "зеленые" - сто с небольшим долларов. А здесь - сто двадцать... всего сто двадцать. Цена божеская, не намного дороже парижской.
- Дорого! - ворчливо произнес Каукалов. - Нам с тобой деньги достаются нелегко. Транжирить их мы не имеем права.
- Но это же последний скрип, последний писк моды! Дешевле майки не будут - будут только дороже. Ведь они же из ткани фирмы "Дюпон". Знаешь, чем хороши тактелевые майки? Человек в них никогда не потеет. В хэбэ потеет, в шелке потеет, в шерсти потеет, а в тактеле нет. Ткань всю жидкость, весь пот выталкивает на поверхность, тело остается сухим.
Каукалов заинтересованно помял майку и неожиданно согласно наклонил голову.
- Ладно. Уговорил. Берем по одной штуке.
- По паре штук!
- Кому по паре, а кому - одну. Каждому - свое.
Помыкивая под нос незамысловатую мелодию, Каукалов выбрал майку с популярной надписью "Хуго Босс", потом, немного подумав, решил все-таки взять и вторую майку, чтобы не отставать от напарника, - с изображением пляшущих, призывно мерцающих человечков - даже при самом малом движении человечки эти отбрасывали в пространство пучки света, вспыхивали разноцветным пламенем, играли радужно и гасли.
- Это называется "эффект дьявола", - пояснил Аронов.
В тот день они купили все, что требовалось пришедшему из армии Каукалову: костюм для парадных выходов и шелковую куртку, брюки с модными пузырями на бедрах и туфли из лаково поблескивающей добротной кожи - так называемой шлифованной, американские джинсы фирмы "Левис" и кроссовки "адидас", сработанные под китайские кеды - "крик, писк, стон", как восторженно отметил Илюшка Аронов.
Когда со свертками подъехали к дому, Каукалов со вздохом вывернул карманы брюк.
- Все! Пусто, как в почтовом ящике после новогодних праздников. Что у меня имелось - все спустил...
- А почему это в почтовых ящиках после новогодних праздников бывает пусто? - Аронов в недоумении потер лоб. - Не усеку никак.
- Да потому, что почтальон долго не приходил.
Старым, уже испытанным способом - с помощью удавки. - Каукалов с Ароновым добыли "жигули" - долго присматривались, выбирали, как на рынке, и наконец выбрали вишневую, с пластмассовыми широкими молдингами, наклеенными на корпус, "семерку" (попали в точку: и сама машина оказалась новая, и мотор у неё был что надо - когда Каукалов нажимал ногой на газ, машина буквально выпрыгивала у него из-под зада, резко устремляясь вперед)...
- У тебя безошибочное чутье! - похвалил Каукалова напарник. - Все время попадаешь в яблочко!
- Похлебай в армии баланды с мое - и у тебя чутье появится, довольно угрюмо отозвался на похвалу Каукалов.
- Ты чего, не с той ноги встал?
В ответ Каукалов пробурчал что-то невнятное, но когда подъехали к гаражу старика Арнаутова, оттаял и, загоняя "семерку" внутрь, похвалил машину:
- Нормальный агрегат!
- То, что доктор Коган прописал, - подхватил Аронов.
В следующий миг он неожиданно мучнисто забелел бледными осунувшимися щеками: на него накатила картина только что совершенного убийства. Ему пришлось какой-то черной, с облупленной краской железкой - деталью неведомого станка глушить владельца "семерки" - краснолицего, с покатыми толстыми щеками, плохо выбритого человека, одетого в старенький костюм и такую же старенькую рубаху-ковбойку.
Аронов бил его железкой в висок, отчетливо слышал, как под ударами с тупым хряском лопается кость, слышал также рвущееся дыхание водителя и не понимал, как можно после таких ударов ещё дышать, сипеть, выворачивать усталые красные глаза, чтобы увидеть лицо своего убийцы. Нет, все-таки человек - чрезвычайно живучее создание. Такая живучесть не укладывалась в голове Аронова, сам бы он скончался после одного слабенького удара... А этот все живет и живет!
Тело убитого водителя сбросили в Яузу, там же в Яузе с мылом вымыли руки, ополоснули лица.
- То, что доктор Коган прописал! - повторил Аронов, глядя в глаза старику Арнаутову.
- Насчет доктора Когана не знаю, но что это за машина - покажет матушка-жизнь, - пробурчал старик Арнаутов, заглядывая в салон. - Ладно, завтра вечером можете забирать машину, на прежнюю "семерку" она будет похожа не более, чем юный ангел на меня.
- А документы?
- Олечка Николаевна распорядилась и насчет документов, - сказал Арнаутов. - Получите все, весь пакет - и номера новые, и техпаспорт, и даже чек об оплате автомобиля, - все, словом...
- Вот это класс! - восхитился Аронов, но тут же осекся, придавленный тяжелым взглядом напарника.
- Ты выпить не хочешь? - спросил Каукалов у Ильи, когда они очутились вдвоем в черной московской ночи.
- Я "за", - ответил напарник.
Они добрались до центра, заглянули в какой-то шумный крохотный кабачок. К ним подскочил официант, с глазами врастопыр, наряженный в красную, с косым стоячим воротником, как у трактирного полового, рубаху.
- По двести граммов холодной водки в граненых стаканах, - Каукалов устало поднял указательный палец, - обязательно в граненых, как это делали когда-то наши деды.
- А в круглом, хрустальном, чешского изготовления, разве не годится? - Официант стремительно свел на переносице свои хитрющие глаза: он искал в этом заказе какой-то подвох, но не находил его.
- Не годится, - Каукалов повысил голос, - только в граненом стакане. Если у вас нет граненых стаканов, мы уйдем в другое место.
- В Греции все есть! - патетически провозгласил официант.
- И по соленому огурцу с куском черного хлеба, - увеличил заказ Каукалов.
- И огурчики тоже найдем. И хлеб найдем - черный, бородинский, посыпанный укропным семенем. В Греции есть все...
- Болтун! - осуждающе произнес Каукалов, когда официант, смешно подпрыгивая, унесся за занавеску, за которой находился "пищеблок". - Не люблю болтунов.
- Не нервничай! - посоветовал Аронов. - Нервные клетки не восстанавливаются.
Каукалов помолчал, повернул голову, увидел в углу двух смазливых проституток, по виду ещё школьниц, очень юных, с точеными ногами и нежным персиковым румянцем на щеках, не испорченных пока пудрой и прочей косметикой. Заметив, что Каукалов смотрит на них, проститутки дружно поднялись с дивана, но Каукалов с суровым видом отвернулся, и проститутки вновь сели.
- Знаешь, чего не хватает к твоему прикиду, который мы купили вчера? - Аронов пальцами отбил на высокой черной стойке лихой маршевый ритм.
- Чего?
- "Свотча" - ярких часов, от которых чумеет вся Европа. Надо обязательно купить "свотч". Самые модные - "Артист" и "Студио Аззурро".
- М-да, особенно в нашем деле, - не удержался Каукалов от подковырки, - чтобы по часам этим нас запомнили, потом нашли и ломом проломили головы.
- Есть другая модель - неяркие, но зато с четырьмя циферблатами сразу. Японские часы, называются "Джи-Шок". С таким наворотом, что проститутки при виде "Джи-Шока" отдаются без всяких денег. А, Жека?
Каукалов не ответил, он думал о том, как жить дальше, что будет с ним и с Илюшкой через месяц, через полгода, через год, сумеет ли он благополучно соскочить с крючка у Ольги Николаевны и нырнуть куда-нибудь в спасительную тень, залечь в глубоком месте, - мысли эти были мрачными, рождали внутри тяжесть, которая неприятным камнем оседала в животе, мешала дышать, даже думать, вот ведь как, - а ему хотелось разобраться в этих мыслях, увидеть впереди просвет, устремиться туда.
И Илюшку он втянул в это дело - тот поверил ему и пошел следом. А Каукалов повязал бывшего одноклассника по рукам и ногам кровью трех убийств, теперь не сможет уйти, если захочет. Слишком крепко повязан. Но Илюшка молодец, не куксится, не тяготится, наоборот, старается родить в себе что-нибудь веселое, легкое, пристает с этим к напарнику.
Водку Каукалов выпил молча, маленькими вкусными глоточками, от начала до конца, поставил стакан на стол и аккуратно подцепил тугой маринованный, - не соленый, как было заказано, огурчик.
Надо бы выговорить официанту за обман, но на это не было сил, и Каукалов промолчал. Аронов, подражая ему, также мелкими глотками опустошил стакан, поморщился от одуряющей горечи, покрутил головой, потом, засопев сердито, понюхал рукав. На глазах у него проступили слезы. Прежде, чем откусить от огурца, он вытер глаза и выдохнул из себя спертое, с мужицкой отрыжкой:
- Вот так пьют русские люди!
- Олечка Николаевна мне перо за вас в зад вставила, - пожаловался старик Арнаутов, когда Каукалов с Илюшкой приехали к нему за перекрашенной, переоформленной и вообще неузнаваемо изменившей свой вид "семеркой".
- Что мы не так сделали? - хмуро поинтересовался Каукалов.
- Не ту марку "жигулей" пригнали. Не "семерку", говорит, надо было брать, а "тройку". Или "шестерку".
- "Шестерку" вообще проще пареной репы взять. И "тройку" тоже... Только надо было об этом предупредить. Почему именно "тройка"?
- Дело в том, что эту машину потом будут перекрашивать в гаишную. Гаишники сейчас, правда, все больше на американских ездят, но тем не менее в их парке полно и "шестерок" с "тройками". А "семерок" - всего лишь четыре штуки. На всю Москву. Это только сегодня выяснилось.
На главную: Предисловие
