Глава 36. Рассказ о пропавшем коменданте
– Когда почти весь Энск был захвачен фашистами, – продолжил неспешное повествование настоятель, – генерал Пауль Обендорф назначил комендантом города некоего Алоиза Козински. Приказ об этом назначении до сих пор хранится в нашем краеведческом музее, но это так, к слову. Так вот Козински действовал поначалу в рамках непосредственных своих обязанностей: издавал указы о принудительном освобождении жилых помещений, сдаче крупного рогатого скота, запуске в работу мельницы и тому подобные. Однако вскоре переключился исключительно на монастырь и его окрестности, даже резиденцию свою туда перенес.
Сразу вслед за его переездом в монастырских башнях расквартировалась венгерская саперная рота, приступившая по приказу Козински к масштабным раскопкам. Полонское землячество, естественно, всполошилось, резонно заподозрив, что немцу известно об их сокровенной тайне. Подозрения еще более усилились, когда выяснилось, что «немец» отлично говорит по-польски. А уж когда тот, выпив однажды лишку, проговорился, что приходится двоюродным племянником правившему в Киеве во времена Первой мировой войны украинскому гетману, поляков и вовсе охватила паника. Оно и понятно: кому ж хочется, чтобы легендарную реликвию, бдительно охраняемую на протяжении столетий, немцы вдруг нашли и вывезли в Германию?!
Но вскоре из штаба южной группы войск коменданту пришел приказ отыскать на территории монастыря баллоны с крайне необходимым рейху взрывчатым реагентом. В приложенной к приказу ориентировке говорилось, в частности, что баллоны могут быть спрятаны в монастырских подземельях, и настоятельно рекомендовалось при обнаружении оных выставить подле них круглосуточный караул вплоть до прибытия специальной команды из Ростова-на-Дону. Узнав об этом от привлеченных к вывозу выкопанной земли местных жителей, поляки несколько успокоились.
Козински и впрямь вынужден был перебросить на поиски пресловутых баллонов бóльшую часть саперов, которые, по совету все тех же местных жителей, принялись копать траншею у южной стороны трапезной. В те же самые дни в небе над окрестностями Энска были замечены парашютисты, и капитан Алоиз Козински всерьез обеспокоился: их появление грозило либо скорыми крупными диверсиями, либо масштабными налетами партизан. Тогда, вспомнив, что лучшая оборона – нападение, он решил нанести удар первым, тем более что накануне саперы и в самом деле докопались до сводчатого каменного купола какого-то подземного сооружения. Посчитав, что приказ штаба им почти уже выполнен, гауптман Козински отправил все имевшиеся в его распоряжении боевые силы в лесной массив близ Черногрудина.
Большую помощь в исполнении задуманного ему оказало неожиданное подкрепление. Направляясь к фронту, небольшая румынская часть с двумя бронетранспортерами и десятком грузовых машин сбилась из-за сильного снегопада с пути и крайне удачно вышла к посту немецкой охраны ровно за шесть часов до начала операции. Козински тотчас приказал забить трех коров, накормил союзников до отвала, и румынский командир не раздумывая дал согласие на участие в облаве. Помогла замыслу коменданта и погода: аккурат перед началом выдвижения карателей в Черногрудино внезапно усилившийся западный ветер принес обильную низовую пургу. Под прикрытием этой метели сводный отряд примерно из трехсот человек и смог приблизиться к пункту назначения совершенно незаметно.
Эффект внезапности однако испортили румыны: с целью пополнения запасов пропитания они принялись громить сельские дома и хлева, беспорядочно паля по обезумевшим от страха курам и поросятам. Офицеры, правда, быстро призвали их к порядку, но передовое партизанское охранение, базировавшееся в пастушьей будке на опушке леса, уже встрепенулось и отправило гонцов в располагавшийся в полутора километрах лагерь. Там быстро все поняли и спешно собрались в путь, благо лошади были запряжены заранее: тот самый комиссар Лукавец, прибывший в отряд накануне, еще вечером предыдущего дня принял решение передислоцироваться двумястами километрами севернее.
– А мне кажется, – встрял я, устав от слишком затянувшегося собственного молчания, – что партизанского отряда как такового не существовало. По моим сведениям, в черногрудинских лесах скрывалась группа мирных гражданских беженцев. Допускаю, конечно, что имелась среди них и пара-тройка военных, но в массе своей они воевать не умели. И подозреваю, что первыми обнаружили их отнюдь не немцы, а наши же парашютисты-энкаведешники, заброшенные в Энск с целью организации диверсий в тылу врага и снабженные для этого определенным запасом трофейного оружия и взрывчатки. А поскольку я нашел их оружие в непромокаемых прорезиненных мешках и с хорошо сохранившейся смазкой, они, видимо, даже распаковать его не успели…
– Похвальная осведомленность, – улыбнулся в бороду Красновский, – однако подкреплена одними лишь догадками. На самом деле парашютисты прибыли в город с иной целью. Да-да, им, как и Алоизу Козински, было поручено разыскать секретные баллоны с химическим газом! При благоприятном стечении обстоятельств надлежало вывезти эти баллоны из Энска тотчас после предполагаемого скорого отступления немцев, а в случае возникновения опасности – взорвать на месте вместе с оккупантами.
– Почему же не догадались сделать это до того, как немцы город заняли?
– Трудно теперь сказать. Может, и собирались, да накладка какая-нибудь вышла. Сам ведь знаешь, какие дела в стране до войны творились: людей по малейшему подозрению прямо на улицах хватали и на допросы с пристрастием, то бишь с пытками, волокли. Вот и зависли в Энске почти полтонны газов до сегодняшних дней…
– А откуда вы, интересно, столь досконально о событиях тех лет знаете? У меня, признаться, создалось даже впечатление, что вы сами в сорок втором здесь воевали.
– Шутить изволишь? – нарочито серьезно погрозил мне пальцем Красновский. – Да нет, батенька, все гораздо проще. Дед мой той парашютной группой командовал, чтоб ты знал! – (Я тотчас вспомнил прочитанную еще в Москве короткую интернет-заметку об уроженце города Энска – Герое Советского Союза Виталии Михайловиче Красновском, и подумал: «Вот так сюрприз!».) – Ему даже года через полтора, уже после выписки из госпиталя, вручили за ту операцию Звезду Героя! – гордо добавил настоятель.
– За что?! – поразился я. – Баллоны-то ведь их группа так и не вывезла!
– Ну так они ведь и немцам не достались! – парировал собеседник. – Вот и получается, что задание правительства группа выполнила.
– А что, ваш предок причастен к затоплению баллонов в пруду? Тогда почему же их не извлекли со дна сразу после войны, например?
– Не перебивай, если историю до конца услышать хочешь! – повысил голос Роман Данилович. – Ситуация тогда в окрестностях Черногрудина сложилась печальная. В результате проведенной комендантом Энска облавы партизанский отряд и примкнувшая к нему парашютная группа были рассеяны либо уничтожены практически без оказания сопротивления со стороны последних. Более того, четырех парашютистов, в том числе моего деда, немцам удалось взять в плен. На следующий день их должны были отправить на допрос к офицерам СД, но окрыленный успехом Алоиз Козински решил допросить задержанных лично. Так уж получилось, что первым к нему привели именно моего деда. Допрос продолжался всю ночь, причем после первых же десяти минут общения с пленником комендант почему-то выгнал переводчика, даже не объяснив тому причины. А утром, вместо того чтобы отправить пленных в надлежащее ведомство, Козински распорядился доставить их под усиленным конвоем в монастырь и запереть в башне, известной ныне под названием «Копилка».
Далее комендант повел себя еще удивительнее и непонятнее. Для начала категорически запретил кому бы то ни было приближаться к тюрьме-Копилке, взяв «заботы» по обеспечению узников всем необходимым на себя: сам стал носить им в судках и еду, и даже редкий по тем временам кофе. Потом в срочном порядке свернул все землекопные работы и отправил венгров с румынами на фронт. Практически устранившись от выполнения комендантских обязанностей, Козински начал проводить бóльшую часть времени с пленниками. А поскольку обстановка в городе осложнилась массовым прибытием грузовиков с ранеными, он переложил все связанные с ними заботы на плечи своего заместителя – обер-лейтенанта Иоганна Шункеля. И вдруг в один из дней Козински непостижимым образом… исчез.
Первым забил тревогу Шункель, прибывший в резиденцию начальника по какому-то вопросу, но не обнаруживший коменданта в его кабинете. Один из дежуривших у Копилки часовых доложил, что тот провел всю ночь у заключенных. На стук однако никто не отвечал, и тогда не на шутку всполошившийся Шункель приказал запертые изнутри двери взорвать, поскольку вскрыть их другими способами оказалось невозможно. Когда дым от взрыва рассеялся, внутрь запустили поисковую команду, но та вскоре вернулась ни с чем: все три надземных этажа башни были, по словам членов команды, совершенно безлюдны. Тогда обер-лейтенант, прихватив нескольких солдат с фонарями, полез в пролом сам: решил обследовать подвальные помещения Копилки. Довольно скоро они обнаружили на полу первого этажа каменную прямоугольную плиту и, простучав ее, поняли, что под ней находится пустота, возможно, подвал.
Поднять плиту штыками от карабинов не удалось, и на помощь вновь призвали саперов. Следы того взрыва до сих пор, кстати, сохранились и на полу, и на потолке Копилки. Когда образовавшийся пролом в полу расчистили, Шункель спустился вниз по круто уходившей вниз лестнице и оказался в маленькой комнатушке – как он потом выразился, в «мышиной келье», – где с трудом могли разместиться не более двух человек. Однако поскольку пол «кельи» был усеян множеством следов от явно армейских сапог и к тому же оставленных совсем недавно, обер-лейтенант догадался, что беглецы ушли именно этим путем. Оставалось понять, каким образом им удалось ускользнуть и отсюда.
Разгадку головоломки Шункелю подсказал спустившийся вслед за ним солдат: указав на одну из боковых плит с круглым отверстием в центре, сказал, что точно таким же запором снабжена дверь на мельнице его отца. По совету солдата заместитель коменданта приказал найти на территории монастыря инструмент, который можно было бы использовать в качестве рычага, – лом или обломок дюймовой трубы. Пока подчиненные выполняли задание, из-за реки донеслась канонада «сталинского органа». Так немцы называли наши «катюши», – пояснил настоятель. – Их угрожающе нараставший грохот как бы подстегнул Шункеля и его подчиненных, и довольно скоро они добрались до скрытого за боковой плитой узкого лаза.
Мрак внутри царил непроглядный, луч фонаря бил не более чем на три метра, а время и проблема размещения в городе раненых неумолимо поджимали. Поэтому обер-лейтенант был вынужден вернуться в Энск, препоручив поиск коменданта и пленников одному из своих унтер-фельдфебелей. Не дождавшись донесения от последнего до самого вечера, в сопровождении двух мордоворотов из службы полевой жандармерии он вновь отправился в монастырь, но едва их машина достигла ведущего к воротам моста, как навстречу из темноты выпрыгнул невесть где пропадавший весь день Алоиз Козински. Вид у коменданта был плачевный: голова без фуражки, шинель перепачкана глиной, походка петляющая, взгляд как у душевнобольного человека…
Конечно же, полицейские тотчас препроводили капитана в автомобиль, и, к удивлению Шункеля, по салону лимузина распространился вдруг странный цветочный запах, от которого начало двоиться в глазах. Обер-лейтенант спешно распахнул дверь, повернулся к безвольно обмякшему на заднем сиденье начальнику и спросил, где тот пропадал. Комендант отвечал вяло и почему-то по-польски. Тогда Шункель, дабы привести его в чувство, влил ему в рот почти полфляги коньяка. Спиртное подействовало непредсказуемо странно: Козински обвел подчиненных ничего не понимающим взглядом, а потом, словно бы вспомнив что-то важное, выскочил из автомобиля и как ошпаренный помчался к монастырским воротам. Заместитель и полицейские бросились, разумеется, за ним, однако тот на ходу приказал им, уже по-немецки, остаться у ворот и никого из монастыря не выпускать.
Больше капитана Алоиза Козински никто не видел. Ни живым, ни мертвым. Шункель и его спутники посменно наблюдали за воротами всю ночь, а утром, услышав звук прогремевшего за стенами взрыва, бросились на территорию монастыря и присоединились к высыпавшим на улицу прочим обитателям комендантской резиденции. Было еще темно, но полная луна светила ярко, и в ее свете все разглядели вскоре цепочку следов, тянувшуюся от главного собора к низкому кирпичному зданию у колокольни, а от того – к пруду. Осторожно двинулись вдоль этой цепочки. На ледяной поверхности пруда увидели три неровно, явно в спешке вырубленные полыньи, но решили, что те оставлены жившими здесь недавно венграми, которые регулярно набирали из пруда воду для лошадей. Вернулись обратно, к приземистому зданию возле колокольни. И застыли как вкопанные: сквозь чуть приоткрытую дверь изливался странный, светившийся в темноте зеленоватый туман.
Первым от вида необычного зрелища пришел в себя обер-лейтенант: приказал солдатам надеть на всякий случай противогазы и прочесать здание от чердака до подвала. Сам же, забыв о мерах предосторожности, заглянул внутрь без противогаза. Почувствовал легкое першение в горле, но значения этому не придал: просунулся дальше. Легкомысленное «любопытство» закончилась для Иоганна Шункеля падением на обледеневшие ступени крыльца с полным отключением сознания. Очнулся он лишь двое суток спустя, причем от русской речи. Открыв глаза, увидел перед собой человека в папахе со звездой и, наверное, мысленно попрощался с жизнью.
Однако вместо расстрела человек в папахе, оказавшийся подполковником Михаилом Петровичем Гореевым, приказал отвести его в… баню. Там, в жарко натопленном помещении, бывшего заместителя коменданта с истинно азиатской изощренностью отстегали вымоченными в кипятке вениками, время от времени обливая холодной водой. Как ни странно, после подобной «экзекуции» Шункель почувствовал себя бодрым, здоровым и полным сил.
Гореев был непревзойденным мастером выбивания показаний из «языков», но в случае с неожиданно обнаруженными разведкой 144-го стрелкового полка на территории монастыря парализованными немцами решил положиться на интуицию и прибегнуть к другой тактике. И не ошибся, что наглядно продемонстрировал пример с немецким офицером Шункелем.
За время войны подполковник насмотрелся фрицев всякими: живыми и мертвыми, ранеными и здоровыми, контужеными и обмороженными, агрессивными и мертвецки пьяными. Но когда увидел распластавшуюся на снегу возле одного из монастырских строений полуживую компанию, образовавшую к тому же своими телами пятиконечную звезду, весьма сему факту подивился. Первой мелькнула мысль, что немцев кто-то отравил, а потом уже перенес сюда и уложил «звездой». Но зачем?! Загоревшись желанием непременно в столь необычном происшествии разобраться, Гореев приказал поместить пленников в развернутый в Энске полевой госпиталь, а когда очухаются – подвергнуть каждого обязательной санобработке посредством русской бани. Потому-то, собственно, обер-лейтенант Шункель, первым очнувшийся от каталептического сна, и был отправлен на принудительный сеанс «экзорцизма».
Когда тяжело отдувавшегося после непривычной процедуры Иоганна побрили, переодели в чистое белье и усадили за роскошно (по военным меркам) накрытый стол, подполковник продолжил процесс его «обработки». Присоединившись к «гостю», поинтересовался сперва на довольно сносном немецком самочувствием, потом вдоволь «наугощал» чуть разведенным спиртом и лишь после этого приступил к беседе «по душам». Вопросы для начала он задавал самые невинные, и собеседник, разморенный баней, заплетающимся языком подробно поведал и о родительском доме в Силезии, и о сослуживцах, и обо всех русских городах, в которых за время войны побывал. Однако когда Гореев перешел к вопросам о монастыре, Алоиз без тени фальши и лукавства стал лишь удивленно пожимать плечами да недоуменно разводить руками. Подполковник понял, что собеседник ничего не помнит, но не особо огорчился: впереди ведь его ждал допрос других «очевидцев» странного происшествия.
Однако впереди его вновь ждало разочарование: все остальные поочередно очнувшиеся и допрошенные пленники не помнили не только своего пребывания в монастыре, но и… друг друга! Тогда Гореев учинил следственный эксперимент: лично отвез их всех на монастырскую территорию. Увы, немцы с неподдельным интересом пялились и на ворота, и на храм Николая-чудотворца, и на то невзрачное строение, возле которого их нашли, но – не более того. Слегка оживились, лишь когда приблизились в сопровождении бойцов роты НКВД к стоящему неподалеку от трапезной колодцу. Не сговариваясь, подследственные подошли к каменному срубу и свесили головы вниз, точно желая увидеть свои отражения в тускло мерцавшем внизу водном зеркале.
Когда «экскурсия» была закончена, Гореев приказал подчиненным обследовать дно колодца. «Улов» оказался невелик: два помятых ведра, медный кувшинчик с остатками позолоты, моток колючей проволоки да почти сгнивший обод от тележного колеса. Проявив инициативу, солдаты на всякий случай прочесали прилегавшую к колодцу в радиусе тридцати метров территорию и в итоге присовокупили к колодезным находкам несколько противогазов, обойм с патронами и жестяных банок из-под сардин, а также стальной баллон, похожий на громадную электролампу.
Вместе с капитаном Абросимовым, ведавшим в разведке оперативной работой, подполковник приступил к осмотру сваленного в одной из келий найденного хлама, причем Абросимов, как бывший музейный работник, сразу же заинтересовался позолоченным кувшинчиком, а Гореев, понятное дело, стальным баллоном. Видимо, последний случайно нарушил герметизацию запорного клапана, ибо Абросимов услышал вскоре звук падения человеческого тела. Оглянувшись, увидел начальника лежавшим навзничь. Далее, как водится в подобных случаях, вызвал дежурного фельдшера, послал дневального в госпиталь за врачами… Но хотя кутерьма продолжалась до самого утра, привести Гореева в сознание так и не удалось.
А наутро изменилась ситуация на фронте: советские войска двинулись наконец на запад. Поэтому пленных немцев в срочном порядке переправили в какое-то закрытое лечебное учреждение в Подольске, а Гореева – в Ташкент, в один из эвакуированных туда из Москвы ведущих медицинских институтов. История же эта не забылась благодаря бывшему капитану Николаю Павловичу Абросимову: спустя два с половиной года, уволившись из армии по ранению, он вернулся в Энск. Вернулся, по его словам, ради того самого древнего кувшинчика, который он предусмотрительно спрятал в городе в укромном месте. Именно Абросимов, кстати, и основал в Энске краеведческий музей, коим все жители теперь несказанно гордятся. Сам я, начиная со школьных лет, слышал эту историю не менее пяти раз. Только вот даже не подозревал, что буду ее когда-нибудь кому-нибудь пересказывать…
