Император Российской империи Иоанн VI Антонович приоткрыл глаза.

Стояло тихое майское утро. С Ладоги в окно втягивался прохладный, не по сезону пахнущий ряпушкой воздух, настоянный на аромате прогретых за вчерашний солнечный день сосен. Всем изысканным ароматам предпочитал он этот хвойный запах.

Точно так же тянуло сосновым духом из окна в деревянной избе в Холмогорах.

Какое-то время по утрам его будили крики, смех, дурашливые ссоры младших братьев – Петра и Алексея, потом их куда-то увезли, и с тех пор он их больше не видел. Вспоминается ему сейчас, что были они хорошенькие и славные. А сестру Елизавету и вовсе не помнил. По сей день не мог понять Иоанн Антонович, почему сестру так назвали. Неужто в честь Елизаветы Петровны, столько горя принесшей их семье, узурпировавшей власть? Вряд ли. Вот и другую его сестру, Екатерину, назвали так в честь святой, а не в память о Екатерине I, шлюхе и маркитантке, ставшей сначала любовницей Меншикова, а позже – женой царя Петра.

Иоанн Антонович хорошо знал историю России. Знал он и то, что ни в чем не уступал отнявшей у него власть Елизавете. Она владела в совершенстве французским, он же, благодаря урокам матери, Анны Леопольдовны, умершей, когда ему было всего шесть лет, знал прилично немецкий. А француз Жирарду, приставленный к нему с семи лет, был дворянином, бежавшим из Франции гугенотом, и французский Иоанна не уступал языку, на котором говорили в аристократических домах Парижа. В детстве, пока его не разлучили с семьей, в немецком он совершенствовался в разговорах с батюшкой, герцогом Антоном-Ульрихом Брауншвейг-Люксенбургским, а тот же Жирарду владел к тому же и испанским… Так что, придя к власти, смог Иоанн Антонович с послами европейских держав говорить на их языках.

Где-то вдали послышался скрипучий, противный голос. Должно быть, опять ругает своего незадачливого мужа, капитана Базиновского, его жена Марфа Ивановна. Вот такой же неприятный голос был у его сестры Екатерины. А глаза добрые. И всегда была готова помочь.

Жизнь с Екатериной, пожалуй, обошлась посуровее, чем с ним. Ему-то все же удалось поцарствовать: сюда, в Шлиссельбургскую крепость, вслед за безумным Мировичем, ставшим безвольным оружием мести в руках Елизаветы, пробрались два русских аристократа – князь Патрикеев и граф Чижевский. Вызволили его из неволи, привезли в Петербург, возвели на трон и сказали:

– Правь, Государь. Так, как рассказывал нам при первой нашей встрече – по совести, по справедливости, без распутства, лжи и предательства, опостылевших при Елизавете всему русскому дворянству. Правь, проводи реформы, о которых мечтал в Холмогорах и в Шлиссельбурге. А мы поддержим…

Недолгое вышло правление. А все же много успел.

О чем он думал только что? Да, о сестре. Вот этого он не должен был бы помнить, а помнил… Ночь с 25 на 26 ноября 1741 года. Ему всего год.

Воспоминания столь раннего возраста не остаются в сознании. Но он помнил, – или думал, что помнит, – как над ним склонялись то доброе лицо матери, Анны Леопольдовны, то встревоженное отца, Антона-Ульриха. Андрей Иванович Остерман грозно отдавал какие-то команды, сердился… Сестра Екатерина плакала, мать и отец о чем-то говорили по-немецки. Остерман прикрикнул на них, и они замолчали. В покоях царских установилась тишина, время от времени прерываемая какими-то далекими вскриками.

И уж совсем не мог помнить Иоанн Антонович то, что происходило вдали от него, свидетелем чего он не был – в спальне Елизаветы Петровны… А он помнил.

В ту ночь Елизавета тоже нервничала, покрикивала на камер-юнкера Воронцова, а на нее вдруг визгливо закричал ее лекарь, Лесток:

– Пора, матушка, минуту пропустишь – всю жизнь себе не простишь!

А кто вокруг Елизаветы? Мелочь, бездарности, трусы, собравшиеся – в мыслях не о России, о себе – возвести на престол «дщерь Петра». Еще неизвестно, был ли Петр ее отцом, учитывая репутацию ее матушки. Суетятся вокруг Елизаветы – учитель музыки Шварц, камер-юнкер Воронцов, гвардеец Грюнштейн. Вот его порой обвиняли, что много в нем немецкой крови, потому и об участи России мало печали. Ложь. В крови ли дело? Он Россию воспринимал мало, что как Родину, как порученную ему страну. Ну, не был он коронован, не был, что называется, помазан на царство, но миссию свою знал и понимал. А вокруг Елизаветы – Лесток, Шварц, Грюнштейн… Они, что ли, патриоты России? Они государственные деятели? Со щипцами для завивки, клистирной трубкой и смычком от виолы?

Он лежит в своей постели, маленький, беспомощный, согласно завещанию императрицы Анны Иоанновны – император России. Уже потом, когда стал увлеченным чтением и историей юношей, узнал он многое о временах правления Анны Иоанновны. Уважения к родственнице в нем это не прибавило, но то ее решение он и поныне считал единственно верным.

Он лежал, скорчившись, подтянув колени к груди. Так же, как лежал сейчас на своем жестком ложе. И прислушивался. Он слышал, как ветер на Ладоге гонит сизую волну, как где-то, уже ближе к его окну, кричит Марфа Базиновская на своего бестолкового мужа, как воркуют голуби у его окна… И как где-то далеко, может даже, на финском берегу, зарождается майская гроза.

А тогда он, казалось, слышал, как тяжело шла Елизавета, опираясь на руку Воронцова, видел, как офицер Преображенского полка протянул руку некоему господину в черном плаще с капюшоном. Из руки в руку перешел некий предмет.

Лежа в постели, под влажными от пота простынями, дрожа от страха и своей беспомощности, он слышал, как рота преображенцев криками встретила свою Государыню. «Как же так, – думал Иоанн, хотя в тот момент ему и года не исполнилось, и думать об этом он не мог – император я, а виваты кричат Елизавете?»

Рота, топоча и громко славя Екатерину, дщерь Петрову, рвется к дворцу. Стража собралась ударить в барабаны, призвать на защиту законного государя верные трону войска. Но и тут предательство: Лесток взрезал ножом тонкую барабанную кожу. Не случилась тревога.

Елизавета сама будит спящих караульных.

На них направлены штыки и палаши преображенцев, принявших сторону Елизаветы.

Смена караула происходит в полной тишине.

Елизавета будит Анну Леопольдовну. Та, тихо вскрикнув, приподнимает голову.

Елизавета подходит к колыбели Иоанна.

– Это ты, что ли, собрался править Россией? Не поспешил? – хохотнула она. – А впрочем, твоей-то вины тут нет.

К колыбели подошли гвардейцы. Он явственно помнил их запах – от них воняло лошадьми, терпким мужским потом, железом, хлебным вином. Иоанн встретил беспощадный взгляд Елизаветы. И только тогда заплакал.

Мать, Анна Леопольдовна, собралась молча. Взяла на руки Иоанна. Теперь, когда Елизавета победила, в ее взгляде уже не было ненависти и вражды. Она ласково оглядела дрожавшего от страха младенца, улыбнулась и погладила по щеке:

– Будешь вести себя паинькой, ничего с тобой не случится.

Сестру Екатерину взял на руки пьяный гвардеец. Да не удержал, уронил.

А он на всю жизнь запомнил слова Елизаветы и был паинькой.

Брауншвейгское семейство было обещано отправить в Германию, а пока определили их на жительство в Риге. В декабре 1742 года то ли и вправду была попытка «обратного переворота» с целью возведения на престол младенца Иоанна в соответствии с завещанием императрицы Анны, то ли клевреты Елизаветины раздули заговор из шепотков недовольства… Может, и самой ей хотелось поверить в это? Страх с той ночи в ней жил еще долго…

Ему было два года, когда всю семью отправили в Холмогоры.

Это он тоже не должен был помнить. Но помнил.

Он все помнил. И как читал книги в Холмогорах. На русском, французском, немецком. Как потрясло его сочинение Макиавелли «Государь», как изучал он фехтование с искусным учителем Жирарду, известным парижским дуэлянтом, волей случая ставшим его камердинером и гувернером…

Он помнил, как приезжала в Холмогоры Елизавета. Путь дальний, но она не побоялась нелегкой дороги. Приехала, посмотрела, отселила его от семьи, лишила книг, арестовала Жирарду… ан поздно. Он уже многое знал, о многом передумал. Он уже был готов править Россией во славу империи и назло врагам в традициях русских государей, о которых многое читал, – Ивана III и Ивана Грозного, Алексея Михайловича и Петра I. У каждого государя находил он достоинства и недостатки. А править мечтал – по-своему. Считал себя умным, а значит – способным учиться на ошибках других.

Несмотря на то, что «двор» его в Холмогорах был закрыт от новых людей и все новости доходили до него от учителей, камердинеров, офицеров охраны, время от времени появлялись люди – то ли с разрешения Елизаветы, то ли за взятки. Не нужно было быть Макиавелли, чтобы заметить взаимосвязь событий: появился при «дворе» бывшего императора (а может, и будущего? Интрига-то вокруг него вилась) патер Ностер, иезуит… А у коменданта, предоставившего патеру избу для жилья и право встречаться с Иоанном для «ведения религиозных бесед» появился перстень с рубином.

Потерпел крушение корабль на подходе к Архангельску. Пока чинился в Соломбале, путешествующий по Северу с целью совершения новых географических открытий сэр Дуглас Котрелл, испросив у воеводы Рославлева разрешения, прибыл в Холмогоры для ведения диспутов с широко известным своей образованностью (каким образом это стало известно вне Холмогор – тайна для Иоанна), низложенным и ссыльным императором. И опять, неглубокий умом воевода стал кичиться якобы фамильным перстнем с огромным розовым яхонтом.

По дороге из Тобольска в Москву заехал в Холмогоры таинственный человек широкой образованности и глубокого ума с необычным титулом – «Консерватор», ордена Иоанна Иерусалимского. Надо сказать, с Иоанном он вел вполне разумные беседы в доброжелательном тоне, а с Ностером, представлявшим иной христианский орден, спорил до полной потери сдержанности. Патер же, сам мальтиец (орден его называли еще орденом госпитальеров, ибо создан был в Странноприимном госпитале в Иерусалиме, но впоследствии орден был вынужден перебраться на Мальту), был человеком редкого самообладания.

Комендант быстро увеличивал набор «фамильных» драгоценностей.

Иоанн видел, как «поселенцы» задабривали его челядь, добиваясь частых встреч и через эти встречи – все большего влияния на него.

Какая разница, кто из них покажется ссыльному более интересным? Никакой, если рассматривать Иоанна VI как низложенного Елизаветой императора.

А если увидеть в нем будущего императора, у которого не меньше законных прав на престол, чем у дочери полковой маркитантки Елизаветы – «дочери Петpa», ворвавшейся на российский престол на штыках пьяных гвардейцев…

Интриги, интриги…

Под воздействием умных книг и бесед с весьма образованными людьми из заморских стран был у Иоанна чрезвычайно развит особый тип логического мышления, который вырабатывается от книжного образования. В большом деревянном доме, в котором Иоанн жил после отъезда родственников, было немало икон в красном углу, картин, портретов на стенах. Комендант попытался значительно сократить их число: на многих портретах Брауншвейгской династии были изображены атрибуты императорской власти. Мало ли какая сволочь доложит матушке Государыне Елизавете Петровне, что «брауншвейгцы» кичатся своим недолгим пребыванием на российском престоле? Но то ли эта мысль пока никому в голову не пришла, то ли Елизавета к этим шалостям была снисходительна…

В самой большой комнате висели портреты Анны Леопольдовны и младенца Иоанна, писанный еще в короткую бытность его императором, о чем и говорилось в надписи по низу холста. В детстве у императора было курносое приятное лицо, на лоб спускались густые соломенные волосы.

На более позднем портрете была изображена правительница Анна Леопольдовна с императором Иоанном VI Антоновичем. В правой руке у него скипетр, за спиной же виднеется императорская корона, словно бы временно снятая с золотистой головы императора и ожидавшая своего часа.

А вот и загадка. Странная картина висела в большой спальне Иоанна. На ней он был изображен в младенчестве: лежит в люльке, глядя на окружающих его муз и богинь, воплощающих таланты наследника. Фемида же, слева от колыбели, лукаво подглядывает из-под сползшей повязки, словно взвешивая на весах шансы младенца Иоанна на долгое и спокойное правление.

Самое же неожиданное было то, что между гербами Брауншвейгской династии, прямо над двуглавым орлом российского самодержавия был изображен большой глаз, смотрящий на Иоанна. Глаз был голубой, а зрачок ярко красный, вызывавший сравнение с яхонтом.

Пять лучей, идущих из глаза, достигали тела Иоанна.

Глаз был помещен в треугольник, а тот – в пентаграмму.

Самой же крамольной Иоанн считал гравюру, помещенную в багетную раму.

На ней был изображен он, Иоанн, в профиль, в греческой тунике, густые соломенные волосы сдерживала простая повязка. У портрета, с точки зрения Иоанна, было одно достоинство: надпись мелким рукописным шрифтом помещена так, что текст почти закрыт нижней планкой рамы. Надпись же была: «Иоанн VI, Императоръ и Самодержецъ Всероссiйский».

Если бы о наличии столь далекой от хода исторических событий претензии стало известно Елизавете Петровне, жди гнева и неприятностей. Но портрет висел в проходной комнате между гостиной и «кабинетом» Иоанна, в глаза никому не бросался, любителей искусств при дворе низложенного императора не находилось… Интриганов и доносчиков было в избытке – а вот надо же… Может, и доносили, да посмеялась лишь дочь Петра, уже сполна и навсегда добившаяся того, о чем мечтала.

Каково же было удивление Иоанна, когда английский путешественник, чей корабль потерпел крушение на подходе к Архангельску, привез к нему в Холмогоры пять монет с изображением его, Иоанна, лика.

Изображение на монетах и даже надпись точно соответствовали изображению и надписи на гравюре, висевшей в проходной комнате.

Иоанн испугался. Лорд, однако ж, его успокоил:

– Монеты чеканены в те месяцы, когда вы (слово «Государь» он избегал, как и словосочетание «ваше величество») были императором. Стало быть, все верно.

– Но, сударь, извольте обратить внимание: я был императором, увы, короткое время в младенчестве. На портрете же и на монете изображен человек никак не меньше двадцати лет… В чем сей парадокс?

– В том, благослови вас Господь на долгую жизнь и благие дела, что пути Господни неисповедимы, – туманно отвечал английский вельможа.

Появление монеты совпало еще с одним событием в монотонной жизни сидельца.

Настоятель холмогорской церкви Успения Пресвятой Богородицы отец Мисаил выписал знатного мастера иконных и парсунных дел из Тобольска с целью писания большой иконы для алтаря храма.

Был ли это Иван Никитин, которого освободила из сибирской ссылки матушка Анна Леопольдовна, Иоанн так и не узнал. Три недели, что автор знаменитого алтаря в Тобольске писал образ, Иоанн пролежал в лихорадке, а когда выздоровел и пришел в храм, был поражен сходством Богоматери с Анной Леопольдовной, а младенца Иисуса – с собой в детстве.

Впрочем, чтобы заметить это сходство, нужно было поместить рядом икону и парный портрет, что в голову никому, естественно, не пришло.

Так и осталось это тайной – как и многое другое, связанное с Иваном Никитиным.

Иоанн полагал, что художник, по навету отправленный в ссылку во время правления Анны Иоанновны, в благодарность за подаренную свободу создал столь странную икону.

Однако обвинить его в святотатстве никто б не решился: слишком условным было это сходство.

У иконы были и другие таинственные особенности.

Она повторяла традиционную композицию мадонны с младенцем Иисусом. Но если на двойном портрете все было ясно – Анна Леопольдовна на момент писания портрета была правительницей России, и короне Российской империи не возбранялось маячить над головой младенца, то на иконе браслет с крупными рубинами на руке Богоматери выглядел как рискованный намек на право Иоанна на престол.

Еще более странным Иоанну, неплохо знавшему историю, было увидеть на иконе украшающий одеяние Божией Матери знак христианского ордена госпитальеров иерусалимский крест. Позднее дружба с князем Патрикеевым, графом Чижевским и князем Миловановым-Миловидовым помогла Иоанну многое понять в загадках ордена.

Он помнил, как в далеком уже 1764 году ворвался в его камеру в Шлиссельбургской крепости безумный Мирович.

– Государь, вы свободны!

И тут же был пронзен шпагой начальника караула.

Попытка окончилась неудачей. Теперь окровавленная шпага начальника караула и палаши караульных направлены на него. Вот и смерть.

Но что это? Падают со стоном его убийцы. На пороге камеры князь Патрикеев и граф Чижевский.

– Правь нами, император Иоанн!

И он правил. Шесть лет. Потом, в 1770-м, вдруг пропали его друзья и советники – Патрикеев и Чижевский. Обратный заговор вновь привел на престол Елизавету, а его – сюда, в камеру Шлиссельбургской крепости. В ту камеру, в которой он уже провел много лет. Ирония судьбы. Возможно, Елизавета за время ссылки в монастыре чему-то да научилась и правит сейчас Россией как надо. Он этого уже не узнает. На окне – решетки. Ему шестьдесят семь лет. Все в прошлом. Или нет?

В коридоре послышались крики, звон клинков. Сдавило сердце. Издалека он услышал крик князя Патрикеева: «Где император?»

Или показалось?..