Глава 3

Звонок вырвал Мири из глубин сна, в котором не было даже видений, только бесконечная усталость и какое-то ноющее чувство безысходности. Она схватила мобильник, ткнула пальцем в кнопку и, щурясь на включенную люстру, протянула:

— Д-а? Привет, савта.

Бабушка не сказала ничего определенного, просто попросила ее приехать как можно скорее. Мири перепугалась, кое-как собралась и, вызвав такси, понеслась в аэропорт, на ходу обшаривая сайты авиакомпаний в поисках билетов. Хорошо, что место нашлось, и вскоре Мири уже бежала на регистрацию. Всю дорогу до Фрейбурга она корила себя за то, что закрутилась в делах и заботах и давно не навещала савту.

Бабушка встретила ее в гостиной у камина. Мири торопливо зашарила глазами по лицу и сухощавой фигурке, но савта выглядела так же, как всегда: одета в изящный домашний костюм, волосы уложены, легкий макияж присутствует.

— Бабушка, ты меня так напугала! — в голосе Мири прозвучал невольный упрек.

— Думала, что найдешь меня при смерти? — хмыкнула та. — Не так сразу. Но время поджимает, детка, и мне нужно рассказать тебе кое-что важное, пока я в здравом уме и твердой памяти.

— Савта, ты прекрасно выглядишь и проживешь еще много лет! — твердо заявила девушка. — И не пугай меня так больше, слышишь?

— Хорошо, детка. Пообедай, а потом поговорим.

Мириам с аппетитом съела салат и запеченную рыбу в каком-то невероятно вкусном соусе. Бабушка есть не стала, сказала, что она свои калории получает строго по расписанию. Потом они вернулись к камину, и старая Мириам со вздохом облегчения опустилась в кресло.

— Послушай меня, детка, — мягко сказала она. — Я не стану забивать тебе голову условиями своего завещания, это сделает адвокат, твой троюродный дядя Сэмюэль, когда придет время. Я хотела поговорить о другом. И начать мне придется издалека, так что наберись терпения и послушай… До Второй мировой войны наша семья жила в Праге. Мой дед был раввином и ученым, уважаемым человеком. У нас было несколько комнат в старом доме в еврейском квартале, совсем рядом с кладбищем и синагогой. Перед самой войной к деду стал часто заходить немец, его звали Карл фон Райнц. Он тоже, как и мой дед, интересовался историей, а кроме того, был большим специалистом по всяким тайным учениям. Они с дедом днями о чем-то спорили, перебирали старые книги и таблички, копались в пыли сундуков, набитых свитками… Я в то время всем этим не сильно интересовалась. Но немец приходил не один, у него был племянник, мальчик моих лет. Его звали Клаус. Мы подружились. А когда расставались — обменялись медальонами. Не знаю, почему я это сделала, дед чуть не убил меня, когда узнал, а потом его самого едва не хватил инфаркт. Дело в том, что серебряный медальон, который я носила, был чем-то вроде реликвии. Когда мне было лет пять, мой старший брат умер… и медальон, который носил он, перевесили мне на шею. Не знаю, в чем там был смысл… помню только, как дед бормотал что-то про чистую душу, которая хранит сокровище лучше всех печатей. Так или иначе, это был довольно большой серебряный кругляк, покрытый совершенно непонятными мне буквами. Снимать его было строжайше запрещено, показывать кому-либо — тоже.

Бабушка помедлила, отпила травяной чай, и Мири с тревогой заметила, что рука у нее уже не так тверда, как прежде, — чашка неловко звякнула о блюдце. Девушка закусила губы, но перебить бабушку не посмела и слушала дальше.

— И вот, когда я поняла, что мы с Клаусом больше не увидимся, я сняла свой медальон и отдала ему. Не знаю, почему. Может, хотела сделать ему подарок на память… А может, избавиться от ярма, которое чувствовала на шее.

И вдруг он отдал мне свой — аккуратный маленький золотой кружок. Я надела его на шею, и словно так и должно было быть — он не мешался и не раздражал меня, как тот, старый.

Клаус и его дядя уехали из Праги и навсегда пропали из моей жизни. Я прятала золотой медальон, подарок Клауса, довольно долго, изворачиваясь и так и эдак, чтобы никто не заметил подмену. Но как-то мать вошла, а я мылась… Сама понимаешь, с ванными тогда было не очень, все больше корыто использовали… Короче, мать завопила так, что я чуть не утонула в том корыте. Потом меня, кое-как одев, потащили к деду. Тот был уже одной ногой в могиле, видел плохо, но тут и слепой бы понял разницу. Он грозил мне проклятием всего еврейского народа и много чем еще. Спросил, куда я дела медальон. Я молчала. Честно говоря, они так меня напугали, что у меня случилось что-то вроде нервного расстройства: я не могла ни плакать, ни говорить.

— Бабуля, бедненькая моя! — Мири вскочила с дивана, где до этого полулежала, уютно свернувшись клубочком, и села на ковер у ног бабушки, положив голову ей на колени:

— Ведь ты ребенком еще была, хотели бы хранить свои сокровища, присматривали бы за ними сами!

Бабушка улыбнулась, гладя внучку по темным и непослушным волосам.

— Тогда время было другое, детка. Так, как нынче, с детьми никто не носился… берегли, но все равно мы были вроде как взрослые, только поменьше.

— А что было потом? — история уже захватила Мири, и хотелось узнать продолжение.

Бабушка продолжала рассказывать, и девушка живо представила себе, как в доме начался форменный содом: в тесной полуподвальной комнате полно народу, все бестолково мечутся, пытаясь привести в чувство хрипящего на кровати старика. Душно, кто-то несет воду, кто-то лекарство, кто-то кричит, что надо врача. Худенькая девочка с лихорадочно блестящими глазами, сухими губами и неестественно неподвижным лицом сидит в углу на лавке, обхватив себя за плечи и покачиваясь из стороны в сторону. Черные, туго заплетенные косы скользят по спине блестящими змейками. Мать Мириам ломает руки, с беспокойством поглядывая на девочку, и жалеет о том, что вообще кому-то сказала о чертовом медальоне. Потом старик приходит в себя настолько, что велит всем убираться вон. Некоторое время он разглядывает девочку, которая не мигая таращится в окно. Следуя его указаниям, мать наливает в чашку какого-то зелья из пыльной бутыли и дает девочке выпить. Та глотает с трудом, мутная жидкость течет по подбородку и капает на платье. Несколько минут старик ждет, потом, кряхтя, встает и берет со стола горящую свечу. Подходит к девочке и, задрав рукав, обжигает ей руку. Боль и снадобье пробивают охватившую ее тело апатию, и маленькая Мириам начинает всхлипывать. Мать, испуганно поглядывая на старика, обнимает ее.

— Расскажи мне, что случилось, — велит старик.

И Мириам рассказывает ему, как ненавидела тот кругляш и подарила его Клаусу. На память. Потому что… потому что ей так захотелось.

— Он попросил?

— Нет! Он удивился. А потом отдал свой, — и она гордо выпячивает грудь. — Он сказал, что этим медальонам отпираются врата Золотого города. Где хранится счастье человеческое.

Старик молча смотрит на ее новый медальон. Потом протягивает руку и просит посмотреть. Мири колеблется. Расставаться с медальоном нельзя, но немыслимо перечить деду, и с неохотой она снимает цепочку и вкладывает свое сокровище в его морщинистые руки.

Девочке казалось, что прошла вечность. Старик рассматривал медальон с одной стороны, потом с другой, потом через стекла и разные камни… Мать, проявлявшая все большее нетерпение, тихо выскользнула из комнаты, шепотом велев Мири сидеть и ждать, пока дед отпустит ее.

А старик словно напрочь забыл про девочку. Теперь он просто сидел, глядя на медальон и думая о чем-то своем. Придя в себя, девочка обрела всю прежнюю живость, и ей мучительно было сохранять тишину и неподвижность. Да и есть ужасно хотелось. Обед, видимо, давно прошел, причем мимо нее. В животе урчало, обожженная рука болела, она вздыхала, вертелась на лавке и в конце концов уронила со стоящего рядом столика поднос. Тот загремел по полу, старик подскочил на месте и опять схватился за сердце. Мириам втянула голову в плечи; сейчас ей достанется еще раз!

Но старик, осознав, что это всего лишь девочка, быстро успокоился и велел ей сесть на его место за столом и перерисовать медальон на лист бумаги, глядя в лупу и стараясь передать все детали как можно точнее.

Нельзя сказать, что предстоящее времяпровождение обрадовало девочку, а главное, она представила, сколько времени это займет! Приблизившись к столу, она протянула костлявую лапку и схватила медальон. Прижав его к груди, выпалила:

— Я все сделаю, только сейчас уйду на минуточку. Мне очень надо! — и метнулась к двери.

Она сходила за «надо», заскочила в кухню, где мать сунула ей кусок хлеба и помазала маслом ожог, попила водички, а потом пришлось все же возвращаться и рисовать медальон.

Мири видела, что рассказ утомил бабушку, но та отказывалась перенести разговор на завтра. Только время от времени умолкала, пила маленькими глотками чай и вновь пускалась в воспоминания.

— С тех пор медальон всегда был при мне, — говорила савта. — Дед умер вскоре после начала войны, а меня и других детей увезли, кого в Швейцарию, кого в Америку. Оставшиеся почти все погибли, такая была война… Старый рабби разговаривал со мной после того случая только один раз. Он уже почти не вставал, мать привела меня к нему. Он сказал, — бабушка помедлила и заговорила так, словно слово в слово повторяла речь деда: — «Я не виню тебя в случившемся. На все есть причина — и так было суждено. Но ты по-прежнему несешь бремя хранительницы, поэтому береги медальон, никому и никогда не отдавай. Может быть, придет время, и он выполнит предназначенное».

Само собой, девочка тут же спросила, что именно должен выполнить медальон.

— Не знаю, — печально ответил старик. — Но думаю, что это амулет, о котором говорится в легенде о Золотом городе. Он отомкнет врата, и человек сможет попасть в град волшебный.

— Это где? — пискнула Мири, вспомнив, что Клаус тоже говорил что-то о зачарованном городе, который не на небе и не на земле и до которого доберется только избранный — Хранитель Печати.

— Где? — переспросил рабби. — Где же он… об этом сказано в Зоаре. Захочешь узнать ответ — читай книгу и следуй каббале.

При этих словах мать девочки, стоявшая за ее спиной, невольно попятилась, и Мириам тоже сделала шаг назад. Старик усмехнулся.

— Глупая женщина, это всего лишь книги. Священные — да, запутанные — да. Но чтобы понять, нужно не просто читать!

Бабушка вздохнула, и опять они сидели молча. Мири мучительно волновалась и не знала, что сделать или сказать. А вернее, знала, что сделать ничего нельзя. Савта всегда хорошо заботилась о своем здоровье, и глупо было бы советовать обратиться к врачу или поискать новое лекарство. От старости нет лекарств, а самые лучшие врачи наверняка делают для нее все что можно. И еще она очень сильная… хоть и хрупкая стала. Девушка взяла руку бабушки и прижалась к ней щекой.

— Я не следовала путем каббалы и не читала книгу Зоар, — грустно сказала старая Мириам. — Может, надо было… но мне хотелось жить, а не уподобляться тем, кто ищет невесть чего и не видит, как мимо проходит настоящая жизнь. Одно время я думала разыскать Клауса или его семью. Его дядя был, сколь помнится, из немецкой аристократии: Карл фон Райнц. Но и этого я не сделала. А недавно ко мне пришел человек…

— Немец? — почему-то испуганно спросила Мири.

— Нет, детка, не немец. А может, и немец, не знаю. Он заявил, что является членом организации, или общества, которое хранит мудрость предков. Так называемая «Мудрость Сиона».

— Чего он хотел?

— Он хотел получить медальон.

— Что-о? Но откуда он вообще о нем узнал?

— Видимо, эти люди нашли архив старого рабби. Человек этот показал мне рисунок, который я сделала тогда с медальона…

Мири сжала губы. Бабушка явно теряла силы. Дыхание ее участилось, темные тени легли под глазами.

— Савта, тебе надо отдохнуть, — сказала Мири.

— Да, детка, сейчас… Я сказала, что медальона нет, что его продали после войны, потому что не было денег… Но он не поверил мне. И вечером кто-то пытался залезть в дом.

— Какой ужас! — воскликнула Мири. — Ты заявила в полицию?

— Конечно, — бабушка улыбнулась, но губы ее вдруг задрожали. — Прости меня, детка.

— За что, савта, что ты такое говоришь!

— Может, надо было и правда продать его… или выбросить. Но я не смогла. Я знаю, что должна отдать его тебе. А уж ты реши, что делать. Может, и ничего… может, отправишь его вслед за тем рубином, в озеро.

Савта протянула руку, разжала ладонь, и на цепочке закачался золотой кружок.

Мири, которая все еще сидела на полу подле кресла, приняла его в сложенные лодочкой ладони. Он был теплый и совершенно ничего особенного: круглая подвеска из старого, потускневшего золота с какими-то примесями, покрытая сложным и плохо различимым рисунком. Взглянув на бабушку, она испугалась: та выглядела так, словно вот-вот потеряет сознание. Мири торопливо надела медальон и вскочила:

— Тебе нужен врач.

— Хорошо, пусть будет врач…

362 год

Рабби Шимон сидит и смотрит на пергамент, лежащий перед ним. Времена такие, что пергамент стоит денег, и немалых. Никто не пишет просто так, только что-то очень важное: священные тексты, завещание или королевский указ… Тяжкие думы морщат чело нестарого еще человека, сомнения в собственной правоте терзают его душу. Должен ли он поделиться с людьми тем, что знает? Он не просил, но так получилось, что знание было дано ему, и он верует в его истинность. Рабби прикрывает глаза тяжелыми от бессонницы веками. Нужно сделать этот самый важный шаг и начать, поставить первый значок, первую букву на пергаменте цвета топленого молока, но так страшно нарушить его чистоту, страшно допустить ошибку!

Рабби родился в богатой семье. Его отец торговал золотом, каменьями, драгоценными тканями и сосудами. Мальчик с раннего детства крутился в лавке, постигая секреты ремесла. Больше всего он любил драгоценные камни. Их причудливые, переливчатые цвета и игра света на гранях завораживали его. В волшебном блеске мальчику мнился некий таинственный смысл.

— Нельзя так долго смотреть на блеск драгоценных камней, — бубнил старый Моше, бывший ювелирных дел мастер, а теперь просто старик, утративший былую твердость рук и остроту зрения. — Камни отберут разум и уведут тебя в страну Бен-Шерим.

— А где это? — спрашивал мальчик, сгорая от любопытства. — Что это за страна?

— Нигде, — старый Моше качал головой и слезящимися глазами поглядывал то на сидящего на столе Шимона, то на камни, которые он перебирал. — Страна Бен-Шерим рядом, но двери туда закрыты. А камни, они как окошки… за ними сияет солнце волшебной страны. Ее трава блестит как изумруды, а небеса прекрасны и переливаются опалами и иранской бирюзой. Но если долго смотреть в эти окошки, то душа уйдет в волшебную страну и тогда…

— Эй, старик, кончай забивать мальцу голову всякой чушью, — недовольно кричал отец Шимона, чей старший брат ушел в ту страну; его глаза опустели, разум покинул тело и он быстро умер. С тех пор глава семьи не любил сказки про волшебную страну Бен-Шерим. — Если хочешь сегодня лечь спать сытым, то иди и отнеси заказ господину Морвану.

Шимон смотрел, как отец ставит на прилавок красивый серебряный кувшин, словно только что вышедший из рук искусного мастера. — Господин Морван побил кувшином своего кузена, — продолжал ювелир. — Что-то там они не поделили на пиру. Кузену-то ничего, он, как и господин Морван, здоровый бык. А вот серебро — металл нежный, кувшин помялся, и камни некоторые выпали. Но я все починил, и кувшин стал лучше нового. Да смотри, не забудь с него деньги получить.

Враз поскучневший Моше ворчал, заворачивая кувшин в кусок ткани:

— Когда это господин Морван расплачивался сразу? Он и за прошлый-то заказ должен.

Шимон промолчал, хотя знал, что прошлый заказ окупился, и отец не остался внакладе. В тот раз заносчивый и грубый испанский гранд Морван принес два неграненых алмаза и велел вставить их в перстни: один для себя, а другой для жены. Отец Шимона отдал камни лучшему своему мастеру, и тот огранил их. Но лишь один из алмазов гранда отец вставил в перстень для господина Морвана, а второй заменил на камень с худшими характеристиками. Сгусток света, что получился при огранке второго алмаза, он отправил ко двору герцога, и тот щедро заплатил за красивый и чистый камень.

Испания была родным домом для части иудейского народа, и все же они были здесь чужими. Никто из господ и грандов давно не мог прожить без евреев: у них покупали драгоценности, шелка и парчу, благовония. Брали деньги в долг и закладывали имущество. Но относились как к людям второго сорта.

А однажды — Шимону было тогда двенадцать — отец купил у заезжего купца несколько камней. Был среди них никогда не виданный мальчиком дотоле сапфир: овальной формы, гладкий как шелк, без единой грани и темный как небо. Ужасная оправа, представлявшая взору лик какого-то древнего демона, лишь оттеняла красоту сапфира. Удивительный это был камень. Как ясное небо, как бы темна ни казалась ночь, всегда сохраняет глубину, так и камень хранил в себе невероятную, сводящую с ума глубину. И там, в этой ночной вселенной, жила звезда, маген. Шимон был очарован. Он помнил сказки старого Моше, который уже умер, и сразу понял, что это то самое окно в другой мир, волшебный и прекрасный. Но самое замечательное свойство камня заключалось в том, что звезда любила мальчика: как бы он ни поворачивал камень, тонкий лучик света, проникающий в наш мир из далекой ночной страны, следовал за ним.

Шимон уговорил отца оставить камень, не продавать его. И с тех пор звезда была с ним всегда. Мальчик твердо верил, что она помогает ему: он больше никогда не болел. С одного взгляда умел оценить любой камень: вес, характеристики. В тринадцать лет он стал взрослым и умным не по годам. Когда маген стала его подругой, он перестал играть с другими мальчишками. Они больше не имели значения, и жаль стало тратить на них время. Следя взглядом за звездой, он размышлял. И чем дольше смотрел он на звезду, тем дальше уводила она его. И однажды он ступил на дорогу света, и вселенная открылась ему, тайны мироздания оказались сложны, но он прозрел их.

Шимон хотел разделить свои знания с другими. И тут он столкнулся с горькой истиной, которую лишь спустя много веков озвучит другой человек: «Мысль изреченная есть ложь». Шимон не смог облечь в слова то, что понял, что открылось его душе и внутреннему взору.

Он пытался, вновь и вновь старался объяснить истину. Но люди начали сторониться его, и он уже слышал произнесенное шепотом «безумец». Он опять вспомнил старого Моше и его сказки про страну Бен-Шерим: люди решат, что он слишком долго смотрел в глубину камней и они отняли его разум. Шимон не хотел презрения и жалости, не хотел лишиться семьи и права на достойное существование. Он замолчал. Но теперь, когда он знал кое-что о времени и о сущности вселенной, Шимон все время думал о том, что когда-нибудь обязательно найдутся люди, которые его поймут. Когда-нибудь — но вряд ли скоро. И тогда он решил записать обретенное знание, сохранить свет звезды для тех, чей разум сможет постичь и прозреть. Но люди взрослеют постепенно и еще долго будут оставаться детьми. Никто не станет хранить пергамент с непонятным текстом. А потому он должен найти простые слова, написать историю, которая была бы как лабиринт: если смотришь сверху, просто читаешь — то это рассказ, понятный каждому. Например, раввин с группой учеников отправляется в путешествие. История будет поучительной как притча. Но если ты входишь в лабиринт и движешься по нему, распутывая тайны и вдумываясь в смысл пути, то новые пути откроются идущему и дорога изменит его, наполнит мудростью и приведет к свету.

Рабби решился: взял в руки перо и вывел название: «книга Зоар».

Старая Мириам умерла через два дня. Прилегла, чтобы вздремнуть, — и не проснулась.

— Ваша бабушка прожила долгую жизнь, и смерть ее была легкой, многие могут только мечтать об этом, — сказал врач, желая утешить рыдающую Мири. Но та не желала утешения. Никому не понять, что значит для нее смерть бабушки. Она была семьей, мудростью, спокойной гаванью, где всегда можно почувствовать себя ребенком, получить ласку и утешение. Такова эгоистичная природа человека — оплакивая близких, мы печалимся прежде всего о своем сиротстве, о том, что мы потеряли с их уходом.

Мири чувствовала себя маленькой девочкой, у которой слезы ручьем, сердце разрывается от горя, и она совершенно не понимает, что в доме делают все эти люди с сосредоточенными лицами и деловыми повадками. Нет, часть собравшихся она знала — это родственники, члены большой семьи, которую жизнь раскидала по многим странам и по разным континентам.

Потом приехала мама Соня и принялась жалеть Мири, и та совсем перестала что-либо соображать и очнулась только, когда пора уже было ехать прощаться. Церемония несла в себе традиционные иудейские моменты, такие как разрыв одежды и проход родственников — Сони и Мири — сквозь траурный ряд, чтение молитв, «правильный» размер могилы и прочее.

Но дело происходило не в древней Иудее, а в сегодняшней Швейцарии, и старый ритуал приходилось сочетать с реалиями нового времени. Они яркими осколками вписывались в многовековой ствол скорби, и неясно было, то ли они украшают церемонию своим блеском, то ли мешают ее продуманной веками монотонности.

Пришли на похороны члены семей трех мужей, которых пережила старая Мириам. Она развелась с первым, пережила двух других и в каждом браке была счастлива и любима.

Пришли соседи, с которыми она поддерживала дружеские отношения, что вообще-то не слишком типично для славного, но весьма консервативного города Фрейбурга. А еще пришли трое молодых людей, разного цвета кожи и национальности. Старшему — светловолосому юноше — на вид можно было дать лет двадцать, девочке-мулатке — около тринадцати, младшему, круглощекому ангелочку с темными кудряшками, — не больше девяти. Одетые не особо траурно, они выделялись стайкой ярких птиц на фоне традиционно траурных одежд. Родня смотрела на молодежь косо, и в конце концов кто-то решил намекнуть им, что они, должно быть, ошиблись временем или местом. Здесь прощаются с пожилой дамой, это иудейское кладбище… Ребята перекинулись между собой несколькими словами, а потом старший из них — красивый высокий молодой человек, с широкими скулами, светлыми, почти белыми волосами и яркими голубыми глазами, — подвинул габая (распорядителя) и встал подле изголовья могилы.

— Я вижу, многих удивляет наше присутствие, — сказал он. — Так мы хотели бы объяснить. Мы пришли проститься с мадам Гринберг, потому что хорошо ее знали. И все благодарны ей за свои жизни, потому что… потому что каждого из нас она подобрала там, где нас бросили родители… Меня — на помойке, я жил в мусорном бачке, Лилу — в больнице, малыша Мишеляна — улице. Она нашла нам семьи, заботилась о нашем здоровье. Дважды в год собирала вместе, чтобы мы чувствовали себя семьей. Поэтому мы пришли проститься с нашей бабушкой.

Он поманил к себе худую смуглую девочку, которая держала в руках цветы. Она тоже подошла к могиле, встала рядом. Парень взял из ее рук одну розу и бросил в яму. Девочка наклонилась, вложила цветок в руку малыша, тот бросил его в яму и заплакал. У девочки в руках осталось две розы. Одну она бросила на гроб, а вторую протянула Мири. Мири к этому моменту совершенно отупела от слез и бессонной ночи и ничему уже не удивлялась. Она подошла, взяла из тонких пальчиков мулатки цветок, мимоходом подумала, что жаль его, такой красивый и свежий, бросать в темноту, ведь следом упадут тяжелые комья земли, сминая нежные бархатистые лепестки… Но шип розы впился в ладонь, судорожно сжатая рука рефлекторно разжалась, и цветок полетел в яму. Мири проследила за ним глазами, и взгляд ее упал на ноги стоящей подле разверстой могилы девочки. Она была в кроссовках, и на белом фоне розовел фирменный трилистничек. Все поплыло перед глазами, на секунду Мири показалось, что она опять в том душном полутемном тоннеле, где она побывала, шагнув за забор церкви Никиты-бесогона. Сердце ее бешено колотится от только что пережитого ужаса, но она с любопытством разглядывает фрески, выполненные на стенах тоннеля в очень странной, псевдоегипетской манере.

Мири не упала только потому, что голубоглазый был рядом и внимательно следил за ее лицом. Он успел сделать шаг вперед и поймать ее, подхватил на руки и понес к выходу с кладбища.

Она очнулась на траве, лицо и шея мокрые — кто-то сердобольный вылил на нее бутылку минералки. Мири села и оглянулась. Рядом обнаружились двое: один из дядюшек — Айзек, врач по профессии, и светловолосый парень. Они негромко переговаривались, но как только девушка зашевелилась, оба сосредоточились на ней.

— Как мы себя чувствуем? — с профессиональной бодростью поинтересовался дядя Айзек. — Лучше?

— Да.

— Водички?

Мири с благодарностью приняла пластиковую бутылку.

— Немножко успокаивающего? — на широкой ладони обнаружилась гладкая капсулка фиалкового цвета.

Но Мири покачала головой. Чувствовала она себя паршиво, и совершенно не хотелось глушить и без того больную голову седативами.

— Хочешь, я провожу тебя домой? — спросил блондин.

Мири кивнула и, простившись с Айзеком, оперлась на руку молодого человека и двинулась к выходу с кладбища. Он поймал такси, отвез ее на виллу, отвел в спальню, принес горячего вина. Мири послушно выпила и почти сразу уснула. Очнулась она от того, что кто-то сильно сжал ее руку. Открыла глаза. В комнате и за окном темно, ночь. Девушка дернулась и в тот же миг почувствовала, как неизвестный крепко обнял ее и зажал рот рукой.

— Мири, это я, не кричи… тихо, нельзя шуметь…. — она начала было вырываться, но потом узнала голубоглазого и от удивления замерла. Вот это номер! Он псих? И чего хочет? Изнасиловать? Она опять дернулась, но названый братец продолжал шептать в ухо:

— Кто-то бродит вокруг дома. Мне кажется, это воры… Надо вызвать полицию. Идем в другую комнату, здесь слишком широкий балкон, он легко проникнет внутрь.

Девушка кивнула, и парень разжал руки. Стараясь двигаться тихо и быстро, они переместились в бабушкину спальню. Мири нажала «тревожную кнопку» на пульте сигнализации, а потом подошла к окну. Небольшая вилла, выстроенная как двухэтажное шале, имела просторный балкон, больше похожий на террасу. С него открывался чудесный вид на горы и озеро, стены увивал пасторальный плющ, карабкающийся по шпалерам. Для человека в хорошей спортивной форме не составит никакого труда подняться на балкон второго этажа. На этот балкон выходили французские — от пола — окна небольшой гостиной и спальни Мири, которая имела привычку чуть ли не круглый год спать с открытой дверью. Из окна бабушкиной комнаты тоже просматривалась часть балкона. Мири изо всех сил таращилась в темноту и вздрогнула, когда над ухом братец тихо выдохнул:

— Их двое. Давай двигать вниз… Не знаешь, оружие в доме есть?

— Нет, не знаю. Вряд ли. — Теперь она тоже различила тени, которые уже втягивались в открытую балконную дверь ее комнаты.

Бесшумно ступая, молодые люди уже пошли к двери, но братец схватил ее за руку. Пол в коридоре чуть скрипнул под осторожными шагами. Видимо, грабители не стали тратить время на обыск комнаты Мири и двигались прямо к спальне бабушки. Мири окаменела, но молодой человек не растерялся: он пнул ее под колени и буквально закатил под кровать, потом залез туда же сам и осторожно расправил оборки. Бабушкина кровать была декорирована в викторианском стиле: с пологом и покрывалом в пышных розах.

Мири ничего не видела, но почувствовала, что в комнате кто-то есть. Тихо стукнула дверца резного шкафчика, там бабушка держала всякие милые мелочи: подарки, фотографии, коробочку конфет, украшения.

— Черт, барахла полно, — раздался негромкий шепот на немецком. — Посмотри пока бюро.

— Может, он в сейфе? — спросил второй, переставляя что-то на бюро розового дерева. Мири помнила, что там имеется шкатулка с бумагами и масса других мелких вещей.

— Вряд ли, ее похоронили только сегодня, а комбинацию от сейфа не знает никто. Она хранится в отдельном конверте вместе с завещанием. Не могла она ничего туда положить.

— А если ее в нем и похоронили?

— Идиот? Евреи не хоронят в украшениях.

— Это правильно…

С улицы донесся вой полицейской сирены, и взломщики замерли.

— Сюда едут? — нервно спросил один.

— С чего бы?

— Девчонки в спальне не было.

— Небось кувыркается с этим блондином.

Сирена стихла: полицейские не желали тревожить сон всех окрестных жителей, но зато в окнах замелькали вспышки от их световых сигналов.

— Черт! Точно сюда! Девка небось вызвала, зараза!

Грабители кинулись к двери, парень, тихонько сопевший рядом с Мири, дернулся было вылезать из-под кровати, но Мири вцепилась в него мертвой хваткой и мысленно досчитала до десяти, надеясь, что этого времени ворам хватит, чтобы добраться до балкона. Потом они оба отчаянно рванулись вперед, мешая друг другу, выбрались из-под кровати, стук в двери дома придал им уверенности в том, что помощь близка, и вот они на пороге комнаты Мири. У перил балкона, четкий на фоне отсвечивающего синевой неба, черный силуэт. Мири, забыв об осторожности, бросилась вперед, но братец мастерски подставил ей подножку, и она грохнулась на пол, завопив от боли и неожиданности. Вопль раздался одновременно с выстрелом, Мири осталась лежать на полу, придавленная рухнувшим сверху телом, в комнату ворвались полицейские, один присел рядом с ними на корточки, пытаясь определить, что случилось с людьми, второй выстрелил в пустой уже проем окна и, пригибаясь, выдвинулся на балкон. Снизу донеслась стрельба.

Когда зажегся свет, Мири и блондин, сидящие на полу, очумело уставились друг на друга. Полицейские убедились, что молодые люди живы и невредимы, ловко развели их по разным комнатам и допрашивали по полтора часа каждого. Предъявили для опознания тело, потому что один из грабителей был застрелен. Но ни Мири, ни ее названый братец никогда этого типа раньше не видели. На вопрос, что искали грабители, Мири уверенно ответила, что бабушкины драгоценности и сейф, надеясь найти там деньги. Потом полиция уехала, оставив их ежащимися от холода и нервной дрожи. Мири, оглядев разоренную комнату, где уже успели поснимать отпечатки пальцев и провести небольшой обыск, категорически заявила, что спать здесь не будет. Братец отвел ее в гостевую спальню, горничная Тереза двигалась следом, неся на подносе вино. Выпив второй за день стакан горячего вина, Мири рухнула на кровать и заснула. Последней ее мыслью было, что она до сих пор не удосужилась узнать имя названого братца, который спас ее сегодня.