~~~

В пятнадцатилетием возрасте мне можно было дать девятнадцать, а то и все двадцать. Звали меня не Луки, а Жаклин. А когда я впервые вышла одна на улицу, воспользовавшись отсутствием матери, мне было и того меньше. Мать уходила на работу часов в девять вечера и возвращалась не раньше двух ночи. Тогда, в первый раз, на случай, если меня заметит консьержка, я придумала вот что: скажу, мол, что иду на площадь Бланш в аптеку.

А с того вечера, как Ролан усадил меня в такси и отвез к приятелю Ги де Вера, я больше не возвращалась домой. Там собрались тогда все те, кто обычно приходил на собрания к Ги. Мы с Роланом были едва знакомы, но что я могла ему сказать, когда он остановил на площади такси? Он хотел, чтобы я поехала с ним. Наверно, он просто не заметил, как сильно я сжимала его руку. Голова у меня тогда шла кругом. Мне казалось, что если я пересеку эту площадь, то сразу же упаду замертво. Очень страшно. Он, часто говоривший мне о «вечном возвращении», понял бы меня. Да, для меня все начиналось заново, словно встреча с теми людьми была всего лишь предлогом, а Ролан был послан для того, чтобы вернуть меня в мой настоящий дом.

Слава богу, что мы не поехали мимо «Мулен Руж». Правда, матери уже четыре года не было в живых и бояться мне было нечего. Всякий раз, когда я в ее отсутствие убегала из дома по ночам, я шла по другой стороне улицы, которая относилась к Девятому району. Там было очень темно. Мрачное здание лицея Жюль-Ферри, потом дома с темными окнами, ресторан, зала которого тоже была погружена во мрак. И каждый раз я не могла удержаться от того, чтобы не бросить взгляд через бульвар в сторону «Мулен Руж». А когда я доходила до кафе «Пальмы» и площади Бланш, то уже не чувствовала себя так спокойно. Огни…

Однажды ночью я стояла около аптеки и увидела свою мать там, внутри, в очереди. Я подумала, что она закончила пораньше и теперь возвращается домой. Если бы я побежала, то вполне могла успеть до нее. Я стала на углу Брюссельской улицы, чтобы узнать, какой дорогой она пойдет. Но мать перешла через площадь и вернулась в «Мулен Руж».

Я боялась оставаться дома одна, мне хотелось пойти к матери, но тогда я помешала бы ей работать. Теперь-то я знаю, что мать не стала бы меня ругать — в ту ночь, когда она отправилась за мной в комиссариат Гран-Карьер, я не услышала от нее ни единого упрека, ни угроз, ни наставлений. Мы шли вдвоем и молчали. Когда переходили мост Коленкур, я разобрала, как она проговорила: «Бедняжка моя». Кого это она имеет в виду, — подумала я, — меня или себя? Потом, дома, она дождалась, пока я разденусь и лягу в постель, и вошла ко мне в комнату. Она села у меня в ногах и долго молчала. Я тоже. Наконец она улыбнулась и сказала: «Мы не очень разговорчивые…» — и посмотрела мне прямо в глаза. Она никогда раньше не смотрела на меня так долго. Я тогда еще обратила внимание, какой у нее ясный взгляд; глаза ее были светло-голубые, почти стального цвета. Сероголубые. Потом она наклонилась и поцеловала меня в щеку вернее, я ощутила лишь прикосновение ее губ. До сих пор не могу забыть ее взгляд, ясный и как бы не от мира сего. Она потушила свет, стала на пороге и напоследок произнесла: «Постарайся больше так не делать». Думаю, это был первый случай, когда между нами установился контакт, короткий, невеселый, но настолько прочный, что я долго еще вспоминала о нем. Меня потянуло к ней. Но и мать, и я, мы были довольно скрытными натурами. Может быть, мать вела себя так сдержанно, потому что не питала особых иллюзий на мой счет. Конечно же, она думала, что надеяться особо не на что, поскольку я так на нее похожа.

Но я никогда об этом не задумывалась. Я жила настоящим и не задавала вопросов. Все изменилось тем вечером, когда Ролан заставил меня вернуться в тот район. С тех пор как умерла мать, я ни разу не была в моем квартале. Такси выехало на улицу Шоссе-д’Антэн, и я увидела черную громаду церкви Троицы, похожую на гигантского орла. Мне стало не по себе. Граница моего квартала была уже близко. В глубине души я надеялась на то, что мы повернем направо. Тщетно. Мы проехали прямо, миновали Троицу; дорога пошла вверх. Машина остановилась перед светофором у площади Клиши; я попыталась открыть дверь, чтобы выскочить, но не смогла.

Уже позже, когда мы шли пешком по улице Настоятельниц к дому, где должна была состояться встреча, я успокоилась. К счастью, Ролан ничего не заметил. Жаль, что мы не отправились дальше. Мне бы хотелось показать ему место, где я жила шесть лет… как это было давно, в прошлой жизни… После смерти матери у меня осталась одна лишь связующая ниточка, Ги Лавинь, ее друг. Я догадалась, что это он оплачивал нашу квартиру. Иногда я вижусь с ним, он работает в Отей, на автобазе. Но мы никогда не говорим о прошлом. Он такой же молчун, как и моя мать.

В комиссариате мне стали задавать вопросы, на которые я была обязана отвечать. Поначалу я так стеснялась, что полицейский заметил: «Ты не слишком разговорчива». Точно так же можно было бы сказать и матери, и Ги Лавиню, попадись они в руки полиции. Я не привыкла, чтобы мне задавали вопросы. Меня очень удивило, что я привлекла чье-то внимание. Во второй раз, в комиссариате Гран-Карьер, полицейский оказался более заботливым: мне понравилась его манера вести беседу. То есть он дал мне возможность говорить откровенно, говорить о себе, и, кроме того, я видела перед собой человека, который интересовался моими делами. Но у меня не было опыта, и я не могла нормально отвечать. Ну, разве что на вопросы типа: «Где вы учились?»

— В монастырской школе Сен-Венсан де Поль, а потом в муниципальной школе на улице Антуанетт.

Я постеснялась сказать ему, что меня не приняли в лицей Жюль-Ферри. Но потом сделала глубокий вдох и все-таки призналась. Он наклонился ко мне и мягко произнес, словно сочувствуя: «Тем хуже для лицея Жюль-Ферри». Это настолько поразило меня, что я чуть не рассмеялась. Он улыбался и смотрел мне в глаза таким же ясным взглядом, как и у моей матери, только более нежным, внимательным. Потом он спросил о семье. Я чувствовала к нему доверие и кое-что рассказала: мать из деревни в Солони. Приехав в Париж, она, несмотря на свою молодость, получила место в «Мулен Руж», так как у директора, господина Фурсе, в тех краях есть имение. Отца своего я не знаю. Родилась я в Солони, но после приезда в Париж больше никогда там не бывала. Вот почему мать часто повторяла: «У нас больше нет крыши над головой».

Он слушал меня и что-то записывал в своем блокноте. У меня возникло новое чувство: пока он писал, мне становилось гораздо легче на душе. Меня больше не касалось прошлое, словно я говорила не о себе, а о ком-то другом, и при этом я испытывала облегчение от того, что за мной записывают. Записано черным по белому, а следовательно, окончено, зарыто в могиле, где похоронены имена и даты. Я говорила все быстрее и быстрее, слова лились беспрестанно: «Мулен Руж», мать, Ги Лавинь, лицей Жюль-Ферри, Солонь… Со мной ведь никто никогда раньше не разговаривал. Какое облегчение! Завершился целый этап жизни, жизни «предписанной» извне. Отныне я сама могла решать свою судьбу. Все началось с той ночи; но чтобы я была окончательно свободна, мне хотелось, чтобы полицейский вычеркнул все, что он про меня написал. Я была готова дать ему новые сведения, назвать иные имена, рассказать о другой, воображаемой семье, о той семье, о которой мечтала.

В два часа за мной пришла мать. Полицейский сказал ей, что мне ничего не будет. Он не спускал с меня своего внимательного взгляда. В учетной карточке значилось: бродяжничество в несовершеннолетнем возрасте.

На улице нас ждало такси. Когда меня спрашивали об учебе, я забыла сказать, что несколько месяцев посещала школу, которая располагалась по этой же стороне улицы, чуть дальше, чем полицейский комиссариат. Я сидела в столовой, а мать приходила за мной после полудня. Иногда она запаздывала, и тогда я выходила на бульвар и ждала ее на скамейке. Тогда-то я и обратила внимание, что улица с каждой стороны называлась по-разному. И теперь она пришла за мной, но уже не в школу, а в полицию. Странная это улица с двумя названиями, которая, кажется, сыграла некую роль в моей жизни…

В такси мать время от времени озабоченно поглядывала на счетчик. Она сказала водителю остановиться на углу улицы Коленкур, и, пока доставала из кошелька деньги, я поняла, что у нее их хватало всего на поездку в один конец. Остаток пути мы прошли пешком. Я шла быстрее матери, оставив ее позади. Потом остановилась и стала ждать, пока она догонит меня. Мы долго стояли на мосту, что возвышался над кладбищем, и откуда, чуть ниже, виднелся наш дом, и мне все казалось, что матери тяжело дышать. «Ты очень быстро идешь», — выговорила она. Сейчас мне пришла в голову одна мысль: а может быть, тогда я просто хотела вытащить ее из этих узких рамок, в которые была заключена ее жизнь? Если бы она была теперь жива, кто знает, может, мне и удалось бы открыть перед ней новые горизонты.

Прошло три или четыре года: одни и те же пути, одни и те же улицы; но все же с каждым разом я уходила все дальше и дальше. Сначала только до площади Бланш. Я с трудом могла обойти вокруг нескольких домов… Маленький кинотеатр на бульваре в нескольких шагах от дома; сеанс начинался в десять вечера. Зал обычно пустовал, кроме субботы. Ленты все были о дальних странах, о Мексике или Аризоне. Я не обращала внимания на сюжет фильма, меня интересовали пейзажи. Потом я выходила на улицу, и Аризона смешивалась у меня в голове с бульваром Клиши. Цветные неоновые вывески были точь-в-точь как в кино: изумрудно-зеленые, темно-синие, песчано-желтые… Цвета были слишком яркие, и от этого казалось, что ты находишься по ту сторону экрана, или же во сне… Ну, или в ночном кошмаре, когда как. Скорее это все же был кошмар, потому что я очень боялась и не смела идти дальше. Нет, вовсе не из-за матери. Если бы она заметила меня одну, идущую в полночь по бульвару, то вряд ли я услышала от нее хоть один упрек. Она бы спокойно велела идти домой, так, словно и не удивилась бы, увидев меня на улице в столь поздний час. Кажется, я выбирала темную сторону улицы, потому что чувствовала бессилие матери.

Первый раз меня забрали в Девятом районе, в самом начале улицы Дуэ, в круглосуточной булочной. Был уже час ночи. Я стояла у табльдота и ела рогалик. К этому времени в булочной собирается всякий странный народ; приходят посетители из кафе «Сан-Суси», что напротив. Потом туда вошли двое в штатском и стали проверять документы. У меня с собой ничего не было, и тогда они спросили, сколько мне лет. Я сочла за благо сказать им правду. Они отвели меня в свою машину, где уже сидел блондин огромного роста в овчинной куртке мехом внутрь. Кажется, он был с ними знаком. А может быть, сам был полицейским. Он тут же предложил мне сигарету, но один из тех, кто меня привел, сказал: «Ты что, она еще слишком маленькая… это вредно». Они были друг с другом на «ты».

В комиссариате я назвала свое имя, фамилию, дату рождения, адрес, и они все это занесли в картотеку. Я объяснила, что моя мать работает в «Мулен Руж». «Ага, ну тогда мы ей позвоним», — сказал один из парней в штатском. Тот, что писал протокол, дал ему номер телефона «Мулен Руж». Полицейский стал крутить диск, глядя при этом мне в глаза. Я порядком струхнула. Он произнес в трубку: «Могу я поговорить с госпожой Женевьевой Деланк?» Я не выдержала его взгляда и опустила глаза. А потом услышала: «Нет… не нужно…», — и он повесил трубку. Теперь он улыбался. Хотел напутать меня… «Ладно, на этот раз тебе повезло. Но если тебя заберут опять, мне придется сообщить твоей матери». Он поднялся со стула, и мы вышли на улицу, где нас уже ждал тот блондин. Я села в их машину на заднее сиденье. Полицейский сказал, что отвезет меня домой. Он тоже говорил мне «ты».

Блондин вышел на площади Бланш, около аптеки. Непривычно сидеть на заднем сиденье, да еще когда за рулем полицейский.

Машина остановилась прямо у дверей. «Ну, ступайте к себе. И больше так не делайте», — он снова перешел на «вы». Кажется, я пролепетала что-то вроде «спасибо, мсье» и направилась к воротам. Там я оглянулась — он выключил двигатель и не спускал с меня глаз, словно хотел убедиться, что я точно дойду до своей квартиры. Поднявшись к себе, я выглянула в окно — машина все еще стояла. Я приникла к стеклу и стала ждать; мне было интересно, как долго она простоит здесь. Потом мотор взревел, машина развернулась и исчезла за углом. Я испытала чувство тоски, той тоски, которая часто приходила ко мне по ночам и которая была сильнее страха, тоски оттого, что я отныне предоставлена самой себе. И помощи ждать неоткуда — ни от матери, ни от кого-либо еще. Как бы мне хотелось, чтобы он всегда оставался здесь, под окном, словно часовой на посту или, вернее, словно ангел-хранитель, неотступно следящий за мной.

Но потом тоска пропала, и я снова ждала, пока мать уйдет на работу, чтобы выскользнуть на улицу. Я спускалась по лестнице, и сердце мое стучало так, будто я шла на свидание. Больше не нужно лгать консьержке, выдумывать оправдания, спрашивать разрешения… Зачем? Да и у кого? Я даже не была уверена в том, что вернусь обратно.

Выйдя на улицу, я уже не пряталась в тени и шла по стороне «Мулен Руж». Уличные огни теперь казались мне еще более яркими, чем в кино. Меня охватывало пьянящее чувство легкости… Нечто подобное я испытала в «Сан-Суси», когда выпила бокал шампанского. К чему съеживаться и прижиматься к стенам? Чего бояться? Нужно было с кем-то познакомиться — для этого было достаточно зайти в какое-нибудь кафе.

Я знала одну девушку чуть старше меня. Звали ее Жаннет Голь. Как-то, страдая от мигрени, я зашла в аптеку на площади Бланш купить веганина и флакон эфира. Подойдя к кассе, я поняла, что забыла захватить деньги. И тут увидела зеленоглазую, коротко стриженную девушку в плаще — она шагнула вперед и уплатила за меня. Я смутилась, не знала, как благодарить; предложила дойти до моего дома, чтобы вернуть деньги. У меня всегда лежало несколько монеток на ночном столике… «Нет-нет, в следующий раз», — сказала она. Как выяснилось, она жила в том же квартале, чуть дальше. Девушка смотрела на меня, и ее зеленые глаза смеялись. Потом она предложила мне что-нибудь выпить, мы дошли до ее дома и оказались в кафе… точнее, в баре, на улице Ларошфуко. Он совсем не походил на «Конде». Стены, стойка и даже столики были из светлого дерева; окно — в металлическом переплете. Стулья обтянуты темно-красным бархатом. Рассеянный свет. За стойкой находилась блондинка лет сорока, которую Жаннет Голь, должно быть, хорошо знала, раз обращалась к ней на «ты» и звала просто Сюзанн.

На столе появились два бокала. «Ну, ваше здоровье», — произнесла Жаннет Голь. Улыбка не сходила с ее лица, зеленые глаза, казалось, пронзали меня насквозь, чтобы выведать, что происходит в моей голове.

— Вы на углу живете? — спросила Жаннет.

— Да. Вверх по улице.

Квартал был разделен на множество зон, участков, и я знала все их границы, даже невидимые глазу. Я стеснялась и не представляла, что нужно говорить, и поэтому добавила:

— Да, вверх по улице. А здесь — лишь первый крут.

Жаннет приподняла бровь:

— Первый крут?

Она выглядела заинтригованной, но улыбка ее не погасла. Может быть, виной тому было выпитое шампанское? Робость моя куда-то улетучилась, и я стала объяснять, что такое «первый круг». Это выражение знали все школьники квартала. Первый круг начинался от сквера церкви Троицы и продолжался вплоть до замка Бруйяр и кладбища Сен-Венсан, то есть до северного спуска на Клинанкур.

— Ты разбираешься в таких вещах, — заметила Жаннет немного ироничным тоном.

На «ты» она перешла совсем неожиданно, но меня это ничуть не смутило. Она заказала еще два бокала. Пить я не умела, и одного было бы вполне достаточно, но отказаться не посмела. Чтобы не тянуть, я опрокинула свой бокал залпом. Жаннет молча продолжала меня разглядывать.

— Студентка?

Я запнулась. Да, я всегда мечтала быть студенткой, главным образом потому, что это слово звучало так элегантно. Но мечты так и остались мечтами, когда меня не приняли в лицей Жюль-Ферри. Не знаю, может быть, шампанское мне придало такую уверенность. Я наклонилась к ней и, чтобы казаться более убедительной, приблизила свое лицо к ее лицу:

— Да, студентка.

В тот раз я не заметила никого из посетителей. Нет, это место было совсем не похоже на «Конде». Если б я не боялась натолкнуться на чьи-то тени, я охотно вернулась бы сюда, чтобы взглянуть на него еще раз. Но надо быть осторожной. К тому же я рисковала наткнуться на запертую дверь. Кафе могло переехать. Все это не имело особых перспектив.

— А что изучаешь?

Такого вопроса я не ожидала. Открытость ее взгляда придала мне смелости. Она и подумать не могла, что я вру.

— Восточные языки.

Кажется, это произвело на нее впечатление. Она не стала расспрашивать меня ни о том, какой именно язык я изучаю, ни о расписании моих занятий, ни о том, где я учусь. Она вполне могла догадаться, что я не посещаю никаких курсов. Но, на мой — да и на ее взгляд тоже, — это было чем-то вроде титула, что позволяет ничем на самом деле не заниматься. Всем посетителям этого бара она представляла меня как «студентку». Может быть, под этим именем меня там помнят до сих пор.

В ту ночь она проводила меня до самого дома. В свою очередь, я тоже поинтересовалась родом ее занятий. Жаннет рассказала, что была танцовщицей, но после несчастного случая ей пришлось оставить профессию. Классический танец? — спросила я. Нет, конечно, хотя фигура у нее действительно была как у балерины. Тогда мне это не пришло в голову — а не была ли она такой же танцовщицей, как я студенткой?

Мы прошли по улице Фонтен по направлению к площади Бланш. Жаннет объяснила, что теперь она «компаньонка» этой самой Сюзанн, ее старой подруги и «старшей сестры». У них на двоих был этот бар, который одновременно являлся и рестораном.

Потом она спросила, с кем я живу. Я сказала, что одна, с матерью. Тогда она пожелала узнать, чем занимается мать. Я не смогла произнести слово «Мулен Руж» и сухо ответила: «Она бухгалтер». Она вполне могла быть и бухгалтером, такая сдержанная и серьезная.

Мы расстались у ворот. Не могу сказать, что возвращаться каждый вечер в эту квартиру — веселое занятие. Я знала, что рано или поздно уйду оттуда навсегда. Я очень рассчитывала на знакомства, которые собиралась завязать и которые должны были покончить с моим одиночеством. Эта девушка была первой моей знакомой, и, кто знает, может быть, она помогла бы мне смыться отсюда.

— Увидимся завтра?

Кажется, ее удивил мой вопрос. Тем более что я выпалила его неожиданно, не успев даже скрыть свое беспокойство.

— Конечно… Когда захочешь.

И она вновь улыбнулась, нежно и немножко иронично, как тогда, когда я объясняла ей, что значит «первый круг».

Память моя то и дело подводит меня. Или, вернее, воспоминания перемешиваются, идут не по порядку. Пять лет я не хотела думать об этом. Довольно и того, что такси едет вверх по улице и я читаю вывески: «У полуночников», «У Пьерро»… Забыла только, как называлось то заведение на улице Ларошфуко. «Красный монастырь»? «У Данте»? «Галоп»? Да-да, «Галоп»! Никто из посетителей «Конде» не стал бы ходить в такое место, как «Галоп». В нашей жизни существуют непреодолимые границы. Но как же я была удивлена, когда встретила в «Конде» человека, которого видела в «Галопе». Его звали Морис-Рафаэль, прозвище Ягуар. Никогда бы не подумала, что этот парень — писатель… Он ничем не отличался от тех игроков в карты, что сидели в глубине зала, за кованой решеткой… Я узнала его. Он же меня — нет, я поняла это. Тем лучше. Спокойнее…

Я так и не выяснила, чем занималась в «Галопе» Жаннет Голь. Чаще всего она принимала заказы и обслуживала клиентов. Присаживалась к ним за столики. Она была знакома со многими из них. Представила меня огромному черноволосому парню с восточными чертами. Одет он был очень хорошо, кажется, где-то учился, звали его Аккад. Сын здешнего доктора. С ним всегда были двое: Годинже и Марио Бей. Иногда они играли в карты с другими посетителями старше их в маленьком зале. Игра могла длиться до пяти утра. Один из игроков, кажется, и был настоящим владельцем «Галопа». Лет ему было около пятидесяти, был он сед и носил короткую стрижку. Одевался хорошо и выглядел очень важным. Жаннет представила его как «старого адвоката». Я запомнила имя — Моселлини. Время от времени он поднимался с места и вставал рядом с Сюзанн за барную стойку. Иногда вообще оставался один, сам подавал блюда, словно мы находились у него дома в гостях. Он называл Жаннет Моя Маленькая или Мертвая Голова, что было для меня совсем непонятно. Первое время Моселлини посматривал на меня не очень доброжелательно. Как-то раз спросил, сколько мне лет. Я прибавила себе годков и сказала: «Двадцать один». Он мне не поверил и разглядывал меня, вскинув брови: «А вы уверены, что вам двадцать один год?» Тут я и вовсе смутилась и чуть было не сказала правду. Но в тот же момент его строгость куда-то исчезла. Моселлини пожал плечами и улыбнулся: «Ну хорошо, пускай вам будет двадцать один!»

Жаннет нравился Марио Бей. Он носил темные очки, но не ради выпендрежа. Вроде бы от света болели глаза. Пальцы у него были тонкие. Сначала Жаннет, как она мне призналась, принимала его за пианиста из тех, что выступают в «Гаво» или «Плейель». Ему было лет тридцать, как Аккаду и Годинже… но если он не был музыкантом, то чем же он занимался на самом деле?

Марио и Аккад были очень дружны с Моселлини. Как рассказала Жаннет, они работали с ним еще тогда, когда он занимался адвокатской практикой. С тех пор они не разлучались. Где же они работали? Жаннет сказала: «В организациях». В каких таких «организациях»? Они часто приглашали нас за свой столик. Жаннет утверждала, что Аккад в меня влюблен. С самого начала я заметила, что она подбивает его проводить время со мной. Может быть, она хотела остаться наедине с Марио? А мне самой казалось, что я нравлюсь Годинже. Он был так же черноволос, как и Аккад, но выше его ростом. Жаннет знала его меньше, чем остальных. Судя по всему, денег у него было прилично, кроме того, у него еще имелась и машина, которую он всегда ставил около «Галопа». Он жил в отеле и часто бывал в Бельгии.

Совсем память дырявая стала… Зато с легкостью вспоминаешь всякие незначительные подробности. Да, он жил в отеле и часто ездил в Бельгию. Весь следующий вечер я повторяла эти слова, словно припев колыбельной, которую напеваешь ночью, чтобы уснуть. Но почему же Моселлини называл Жаннет Мертвой Головой?

А воспоминания, что таятся в других, еще мучительнее. С той поры прошло несколько лет, и как-то раз Жаннет навестила меня в Нейи. Это случилось недели через две после свадьбы с Жан-Пьером Шуро. Я всегда звала его только так: Жан-Пьер Шуро. Наверное, потому что он был гораздо старше меня и говорил мне «вы». Жаннет позвонила три раза, как я ее и просила. Какое-то мгновение я колебалась: открывать или нет. Но это было бы глупо, ведь у нее имелся номер телефона, да и адрес она знала. Она вошла, вернее, проскользнула в дверной проем, словно вор. В гостиной она огляделась: белые стены, низенький столик, стопка журналов, лампа с красным абажуром и портрет матери Жан-Пьера Шуро над диваном. Покачала головой, но не произнесла ни слова. Потом захотела осмотреть всю квартиру. Ее немало удивило, что мы спали отдельно. Войдя ко мне, мы улеглись на кровать.

— Значит, мальчик из приличной семьи? — спросила она и рассмеялась.

Я с ней не виделась после встречи в отеле на улице Армайе, и от такого смеха мне стало не по себе. Я боялась, что все пойдет по-прежнему, как во времена «Галопа». Правда, тогда на улице Армайе она сказала мне, что больше не общается с остальными.

— Подходящая комната для молодой девушки.

На комоде у меня стояла фотография Жан-Пьера Шуро в темно-красной рамке. Жаннет приподнялась и прищурилась на снимок.

— Должно быть, милый паренек… Но почему вы живете в разных комнатах?

Она снова расположилась на кровати рядом со мной. Честно говоря, лучше бы мы встретились где-нибудь в другом месте. Я боялась, что она будет чувствовать себя неловко в присутствии Жан-Пьера Шуро и мы не сможем спокойно поболтать наедине.

— Небось испугалась, что я заявлюсь со всей компанией?

Она рассмеялась, но уже не так весело, как минуту назад. Да, действительно, даже в Нейи я боялась случайно встретиться с Аккадом. Удивительно, как он не нашел меня в отеле на улице Этуаль, а потом на улице Армайе.

— Расслабься… Их уже давно нет в Париже… Уехали в Марокко…

И она положила руку мне на лоб, словно хотела успокоить.

— Надеюсь, ты не рассказывала мужу о наших развлекухах в «Кабассю»…

Она вовсе не острила. Я даже поразилась, насколько грустно зазвучал ее голос. Это ее приятель Марио Бей, в темных очках и с руками пианиста, употреблял такое выражение, когда приглашал нас с Аккадом провести время в одной гостинице на окраине Парижа.

— Тихо как здесь… Не то что в «Кабассю». Помнишь?

…Воспоминания, от которых хочется крепко зажмуриться, словно от яркого света. Хотя, когда мы с Роланом возвращались от Ги де Вера, с Монмартра, глаза у меня были широко открыты. Все казалось мне более ясным, более отчетливым, резкий свет ослеплял меня, и я уже начала привыкать к этому ощущению. Однажды ночью, в «Галопе», я видела такой же свет, когда мы сидели вдвоем с Жаннет за столиком у входа. Из посетителей оставались только Моселлини да еще картежники за кованой решеткой. Мать давно уже должна была вернуться с работы. Я все думала — будет ли она волноваться, не застав меня дома? Я почти жалела о том случае, когда она отправилась искать меня в комиссариат Гран-Карьер. У меня было предчувствие, что она вряд ли сможет сделать такое еще раз. Я была слишком далеко. Чем больше старалась успокоиться, тем сильнее становилась моя тревога. Мне стало трудно дышать. Жаннет наклонилась ко мне и произнесла:

— Ты совсем бледная… Что-нибудь не так?

Я хотела было улыбнуться, но вместо этого получилась какая-то гримаса.

— Нет… Ничего…

С тех пор как я начала уходить по ночам из дома, со мной стали случаться короткие приступы паники, или, вернее, «гипотонии», как выразился аптекарь на площади Бланш, когда я попыталась объяснить ему свое состояние. Но каждое произнесенное мною слово казалось мне лживым или бессмысленным. Лучше было молчать.

На улице меня неожиданно охватывало ощущение пустоты. Первый раз это случилось у табачного магазина, недалеко от «Сирано». Вокруг было много людей, но бодрости мне это не придавало. Упади я в обморок, они продолжали бы идти по своим делам, не обращая на меня ни малейшего внимания. Гипотония. Отключка. Усилием воли я заставила себя встряхнуться и прийти в себя.

Тем вечером я зашла в табачную лавку и купила марок, открыток, ручку и сигареты. Потом села за стойку, положила перед собой открытку и стала писать. «Еще немного терпения. Уверена, что все к лучшему». Я прикурила сигарету, наклеила марку. Кому же это послать? На каждой открытке мне захотелось написать несколько ободряющих слов вроде таких: «Прекрасная погода, я отлично провожу время. Надеюсь, что у вас все идет хорошо. Обнимаю, до скорого». Я представила себя сидящей рано утром на берегу моря и надписывающей открытки друзьям.

— Как ты себя чувствуешь? Лучше? — спросила Жаннет. Ее лицо еще больше приблизилось к моему. — Хочешь, выйдем на свежий воздух?

Никогда еще улица не казалась мне такой тихой и безлюдной. Старомодные фонари… Но достаточно было сделать по ней всего пару сотен шагов вверх, чтобы натолкнуться на субботнюю толпу, на сверкающие вывески «Лучшие красотки в мире!», автобусы с туристами перед «Мулен Руж»… Весь этот шум меня пугал, и я сказала Жаннет:

— Мы могли бы остаться на среднем из кругов…

Мы двинулись туда, где виднелись огни, по направлению к перекрестку с Нотр-Дам-де-Лоретт. Потом мы развернулись и пошли по другой стороне улицы, в обратном направлении. По мере того как мы спускались по улице, по темной ее стороне, мне становилось все легче. Главное, не останавливаться. Жаннет сжимала мою руку. Так мы дошли почти до улицы Тур-де-Дам, и Жаннет произнесла:

— Как насчет снега?

Я не поняла точного смысла этой фразы, но слово «снег» меня поразило. У меня появилось такое впечатление, будто он пойдет с минуты на минуту и тишина вокруг нас от этого станет еще глубже. И мы услышим только, как он хрустит у нас под ногами. Где-то пробили часы — не знаю отчего, но мне показалось, что они возвещают полночную мессу. Жаннет шагала впереди, увлекая меня. Мы добрались до улицы Омаль, где дома стояли погруженные во тьму. Можно было подумать, что мы идем вдоль одного и того же фасада, который тянется во всю длину улицы.

— Идем ко мне… примем немного снежку..

Пока мы шли к ней, надо было бы спросить, что означает эта фраза. Черные фасады зданий усиливали ощущение холода. Шаги звучали отчетливо, словно во сне.

После я часто ходила по этой улице, одна и с Жаннет. Иногда я забегала к ней днем, иногда оставалась на ночь, если мы слишком засиживались в «Галопе». Она жила в отеле на улице Лаферьер, в районе первого круга. Улица эта образовывала крутой поворот, и там всегда возникало ощущение оторванности от всего мира. Медленный лифт с решетчатой дверью. Комната Жаннет располагалась на последнем этаже, а может быть, и в мансарде. Кажется, лифт туда не доходил.

Жаннет прошептала мне на ухо:

— Увидишь… вот сейчас будет хорошо… будет снег…

Руки ее тряслись. Она так нервничала, что не могла попасть ключом в замочную скважину. В коридоре царил полумрак…

— Давай… попробуй ты… У меня не получается.

Голос ее звучал все более и более прерывисто. Потом она уронила ключ. Я нагнулась и стала искать его на ощупь. Наконец мне удалось вставить ключ в замочную скважину. Мы вошли, включили плафон — комната осветилась желтым. Постель стояла неубранной, занавески на окнах оказались задернутыми. Жаннет присела на край кровати, открыла ящик ночного столика и достала оттуда металлическую коробочку. Она предложила мне втянуть носом белый порошок, который и назывался «снегом». В одно мгновение у меня возникло ощущение свежести и легкости. Теперь я была уверена, что тревога и чувство пустоты, что мучили меня там, на улице, больше никогда не вернутся. С тех пор как аптекарь с площади Бланш сказал мне про пониженное давление, мне казалось, что я должна сдерживаться, бороться с собой, контролировать себя. Ничего уж здесь не поделаешь… Иди или сдохни. Если я погибну, другие станут на мое место и шагнут на бульвар Клиши. Не нужно обольщаться иллюзиями. Отныне все изменится. Улица и границы кварталов показались мне слишком узкими.

Книжный магазин на бульваре Клиши работал до часу ночи. На вывеске одно простое слово: «Матте». Что это было, имя хозяина? Я никогда не осмеливалась спросить об этом у того мужчины с усами и в клетчатом костюме, что всегда сидел с книгой за своей конторкой. Приходили покупатели, брали открытку или лист писчей бумаги, и тогда он прерывал свое занятие. Но я приходила тогда, когда уже никого не было, за исключением разве тех, кто заглядывал сюда из «Минюи Шансон» напротив. Как правило, мы оставались вдвоем, он и я. На витрине были выставлены одни и те же книги. Как выяснилось почти сразу, это были фантастические романы. Он посоветовал прочитать кое-что из них — «Бриллиант в небе», «Тайный пассажир», «Корсары пустоты». У меня сохранился лишь один под заглавием «Грезящий кристалл».

Напротив, на полках около витрины, стояли книги, посвященные астрономии. Меня заинтересовала одна, в оранжевой, наполовину разорванной обложке. «Путешествие в бесконечность». Лежит у меня до сих пор. Я купила ее как-то в субботу вечером. В магазине никого не было, доносился лишь шум с бульвара. Из окна виднелись соседние вывески, даже та, бело-голубая — «Лучшие в мире красотки», — но они казались такими далекими… Я не рискнула беспокоить хозяина, который читал, склонив голову. Я так и простояла с полчаса в тишине, пока он не повернулся ко мне. Тогда я протянула ему выбранную книгу. Он улыбнулся.

— О, хорошая книга. Очень хорошая… «Путешествие в бесконечность».

Я спросила о цене, но он сказал:

— Нет-нет. Я дарю ее вам… И желаю приятного путешествия!

Да, этот магазин был не просто убежищем для меня, он знаменовал собой некоторый этап в моей жизни. Часто я оставалась там до самого закрытия. Рядом с полками стоял стул, вернее, стремянка. Я присаживалась на нее и листала книги и альбомы с иллюстрациями. Не знаю, замечал ли хозяин мое присутствие… Но иногда, не отрываясь от книги, он неожиданно произносил одну и ту же фразу: «Ну как, нашли свое счастье?»

Много позже я не помню от кого услышала, что единственная вещь, которую невозможно запомнить, — это тембр голоса. Но тем не менее я до сих пор слышу во время бессонных ночей эту фразу, произнесенную с парижским акцентом: «Ну как, нашли свое счастье?» И слова эти звучат все так же мило и загадочно.

Однажды вечером, выйдя из магазина, я неожиданно для себя оказалась на бульваре Клиши. В «Галоп» идти не хотелось, и мои ноги понесли меня наверх. Теперь мне доставляло удовольствие взбираться по склонам или по лестницам. Я считала каждую ступеньку, каждую площадку. Досчитав до тридцати, я поняла, что спасена…

Ги де Вер как-то дал мне прочесть книгу, которая называлась «Потерянный горизонт». Это была история о людях, что устремились в горы Тибета в поисках монастыря Шангри-Ла, чтобы постичь тайны жизни и мудрости. Но зачем же забираться так далеко? Я прекрасно помню свои ночные прогулки: Монмартр для меня — тот же Тибет. Достаточно взойти вверх по улице Коленкур. Там, наверху, у замка Бруйяр, я впервые в жизни дышала. Однажды на заре я потихоньку выскользнула из «Галопа», где сидела с Жаннет. Мы ждали Аккада и Марио Бея, которые собирались взять нас с собой в «Кабассю» вместе с Годинже и еще какой-то девицей. Мне было невыносимо душно, и под этим предлогом я вышла на улицу. Выйдя, бросилась бежать. На площади вывески уже не горели, даже вывеска «Мулен Руж». Меня охватило пьянящее чувство, которое мне не могли доставить ни алкоголь, ни «снег». Я взбежала вверх по склону, до самого замка Бруйяр. Тут же твердо решила больше никогда не встречаться с компанией из «Галопа». Потом я часто испытывала похожее ощущение, когда «сжигала мосты» за собой. Только в бегстве я чувствовала себя собой. Лучшие мои воспоминания — воспоминания о бегстве. Но жизнь всегда брала верх.

Едва ступила на аллею Бруйяр, я сразу почувствовала уверенность, что некто назначил мне здесь свидание, что снова я отправляюсь в путешествие. Где-то там, выше, была улица, куда я хотела вернуться когда-нибудь. Я шла по ней этим утром… И там будет встреча… Но я не знала точного места. Ладно, неважно… Я ждала, что на него мне укажет какой-нибудь знак. Улица упиралась в небо, словно вела к краю пропасти. Я шла вперед, испытывая такую легкость, которая иногда охватывает вас во сне, и вы уже ничего не боитесь и смеетесь над вашими страхами. Если что-то пойдет не так, всегда можно проснуться. Вы непобедимы. И я шла, в нетерпении, до самого конца, туда, где было лишь голубое небо и пустота. Какими словами можно передать мое состояние? У меня слишком бедный словарь. Опьянение? Экстаз? Восторг? Как бы то ни было, но эта улица стала мне родной. У меня появилось впечатление, будто я уже проходила по ней раньше. Я дойду до края пропасти и брошусь в пустоту. Какое счастье — плыть по воздуху, в невесомости… это чувство, которое уже не покидало меня никогда. Ту улицу я помню всю до мельчайших подробностей, и утро помню, и небо…

А потом вновь пошла плясать передо мною жизнь со своими взлетами и падениями. Однажды, в приступе меланхолии, я зачеркнула одно слово в заглавии книги, которую дал мне Ги де Вер, и написала другое. Книга называлась «Луиза Смиренная». Я заменила имя Луиза на Жаклин.