ДЕВУШКА НА ЛУНЕ
Давным–давно, в незапамятные времена, жила на земле злая–презлая колдунья. У колдуньи была падчерица — тихая, работящая и собой писаная красавица.
Не любила колдунья свою падчерицу, постоянно ругала, изводила непосильной работой. А та, хоть бы ей что, все такая же красивая да пригожая. Заговорит — словно жаворонок запоет, улыбнется — будто ясным солнышком все кругом осветит. Всем нравилась красавица, все ее любили. Но это только еще больше злило мачеху, и задумала она во что бы то ни стало погубить падчерицу.
Однажды, в глухую полночь, колдунья примчалась невесть откуда на своей железной мялке, разбудила спящую девушку и говорит:
— Сбегай–ка на речку, свежей водицы испить захотелось!
Девушка встала с постели, взяла ведра с коромыслом и пошла на реку.
«Пойти–то ты, красавица, пошла, а вот поглядим, вернешься ли», — думает про себя колдунья.
Ночь была ясная, морозная. С неба светила полная луна, под ногой снег похрустывал.
Любуясь лунным сиянием, девушка спустилась к проруби. Сняла с коромысла ведра, наклонилась, чтобы зачерпнуть воды, а когда выпрямилась — в ужасе отшатнулась: со всех сторон ее окружали страшные ведьмы. Они носились вокруг нее на помелах и мялках, протягивали костлявые руки, щелкали железными зубами.
В страхе девушка зажмурилась, взяла ведра на коромысло и заспешила домой. Не тут–то было! Ведьмы не отстают от нее ни на шаг, загораживают дорогу, со всех сторон тянут страшные руки, вот–вот растерзают.
Девушка в отчаянье озирается, но кругом — ни души, только одна–одинешенька луна с неба светит.
— Не дай погибнуть, ясный месяц! — взмолилась девушка.
Луна услышала мольбу девушки, засияла еще сильней и на своих лучах подняла девушку с ведрами с коромыслом к себе. Теперь ведьмам до нее было уже не дотянуться.
С тех пор в ясные ночи на полной луне и видится девушка с коромыслом на плечах. Приглядитесь получше — обязательно увидите.
КАК У ЧУВАШЕЙ ПОСЕЛИЛИСЬ ДЕНЬГИ
Когда–то, в старопрежние времена, плыла вниз по Волге лодка. В одном месте она пристала к берегу. В лодке находились семь разного достоинства монет: копейка, семишник, пятак, гривенник, двугривенный, полтинник и целковый. Они, говорят, ездили по белу свету и искали для себя новые места.
Лодка пристала к правому, крутому берегу. На горе виднелось большое чувашское село. Целковый, как самый старший, приказал полтиннику:
— Поднимись–ка на гору, в село, и узнай, что за люди там живут и есть ли у них деньги.
Полтинник хоть и был в подчинении у целкового, но считал себя тоже старшим над остальными монетами и послал в село двугривенного. Тот, в свою очередь, перепоручил дело гривеннику, гривенник — пятаку, пятак — семишнику, семишник — копейке. Копеечке уже некому было приказывать, пришлось идти самой. Покатилась она в сторону села, а вскоре и из глаз исчезла.
Ждут–пождут копейку, а ее нет и нет. Рубль опять велит полтиннику сходить в село, поглядеть, что за народ там живет и имеет ли деньги. Полтинник опять посылает вместо себя двугривенного, тот гривенника, гривенник — пятака, пятак — семишника. Семишник остался младшим, перепоручать дело некому, пришлось самому идти. Покатился он в сторону села и из глаз простыл.
Ждут–пождут остальные деньги — нет ни копейки, ни семишника. Целковый опять берет за бока полтинника, тот — двугривенного, двугривенный — гривенника, гривенник — пятака. Пятаку посылать некого, покатился сам.
Ждут–пождут — нет и пятака, как в воду канул. Целковый посылает полтинника, полтинник — двугривенного, двугривенный — гривенника.
Один за другим укатились в село и гривенник, и двугривенный, и полтинник. Укатились, и от них тоже ни слуху ни духу.
Целковый остался один. Посылать уже некого. Подождал он еще немного да и думает: «Что такое, куда они все подевались? Видно, придется самому на ту гору подняться и все разузнать».
И хоть был он от природы важным и ленивым, зашагал той же дорогой, по которой исчезли остальные монеты.
Пришел целковый в село, видит — в середине села большущий базар шумит. Пригляделся получше — тут копейка с семишником, пятак с гривенником и двугривенный с полтинником туда–сюда снуют, катаются меж людей, за какую–нибудь минуту по нескольку раз меняются местами. Да так–то весело, с разными шутками–прибаутками, что глядеть любо–дорого.
Пришелся базар по душе и целковому. Он тоже решил остаться тут навсегда.
Правда, целковый, не в пример юркой мелочи, по–прежнему не вертелся и не суетился меж людей, а больше лежал спокойно по карманам богатых людей. Издавна такой порядок ведется: крупные деньги лежат в кармане одного хозяина, а мелкие, работая вместо крупных, постоянно переходят из рук в руки, из кармана в карман.
МОРДОВСКИЕ ЛЕГЕНДЫ
МАКРАЗЬ
Это было очень давно. Вскоре после того, как Вере паз землю создал, небо, светила на небе развесил, сотворил людей и всякую живность. Одному Вере пазу трудно стало управлять огромным миром, он породил себе помощников сыновей: Нишке паза, которому поручил все земное владение, а потом Пурьгине паза — ему отдал он небо. Два родных брата и лицом и нравом не были похожи друг на друга — они отличались, как небо от земли. Нишке был сильным, по–мужицки красивым и добрым; Пурьгине же родился раздражительным, завистливым, может, оттого, что росточком не удался, да от рождения у него правая нога была немного короче левой. Он всегда вставал с левой ноги и целый день хмурился, гремел, метал огни и молнии. Отец Вере паз, зная о хромоте сына, подарил ему золотую колесницу и тройку быстрых коней.
— Катайся, Пурьгине, по небу, поливай землю благодатными дождями, громами пугай ослушников, великих грешников поражай огненными стрелами.
Сначала Пурьгине делал то, что было ему велено, но потом возгордился, по своему усмотрению и судил и наказывал и неправых и правых. Метал свои огненные стрелы не только в грешных, а и для острастки, для ублажения своих прихотей. Он смотрел с высоты, как, заслышав его громовой голос, поджав хвосты, прячутся в укрытия собаки, крестятся и дрожат люди, перестают петь беззаботные птицы.
Взмолились люди, попросили они своего заступника Нишке паза: уйми, мол, своего брата, безобразничает, спасу нет. Нишке по–братски уговаривал буйного Пурьгине паза. Прямо сказал ему:
— Я, брат, живу на земле среди людей, слышу, как плохо они о тебе говорят, шепотом осуждают твои деяния… Не любят тебя люди.
— Пусть не любят, лишь бы боялись.
Так говорила в Пурьгине его гордость. Но в глубине души горько ему было оттого, что никто его не любит.
Катаясь по небу, Пурьгине не раз видел, как с наступлением сумерек выходит из Суры молодая красавица Ведява, садится на белый камень и золотым гребнем расчесывает свои шелковые волосы. Захотел Пурьгине паз, чтобы она стала его женой. И уговаривал и угрожал Ведяве, но она и слушать не хотела. Только завидит Пурьгине, сразу же прячется в омут.
Понял Пурьгине, что добром не пойдет за него Ведява. Стал кружить над Сурой. Бешено понеслись небесные кони, завертелось небо, поднялся сильный ветер. Крутясь волчком, он опустился в омут, где жила Ведява, и закружил ее вместе с водой, рыбами, раками и травой придонной, поднял в небо к Пурьгине пазу.
После того, говорят, был чудной дождь. С небес падали на землю живые лягушки, раки, рыба всякая: мелочь там, и сомы, и стерлядь сурская. Люди ходили под струями ливня и мешками собирали живую рыбу и раков. Потом все лето Пурьгине в небе и не показывался, прятался в густых тучах.
А на земле настала великая засуха. Не было дождей, обмелели реки и озера, высохли ручьи и колодцы. Увяли травы и цветы, сгорели хлеба. Плакали–плакали люди, пожаловались Нишке пазу:
— Что это ты, наш великий покровитель, разгневался на нас, лишил воды?
— Как? — удивился Нишке. — Почему нет воды? Где Ведява?
— Нет ее на земле, Пурьгине утащил в небо.
Оставил на время Нишке землю, взвился в небо к Вере пазу и сказал ему:
— На земле засуха, голод, умирают люди, дохнет скот, травы и цветы сгорели, на земле не стало воды! А все потому, что Пурьгине Ведяву на небо утащил.
Вере паз ничего не знал о делах земных, полностью доверился Пурьгине и царствовал, лежа на боку. Тотчас же повелел он непослушному сыну вернуть Ведяву на землю и все хорошенько полить дождем.
Не хотелось Пурьгине расставаться с красивой Ведявой, но перечить отцу он не посмел: чего доброго — золотую колесницу отнимет. Разразился он ливнями и возвратил с ними на землю Ведяву.
Прошло время, и у Ведявы родилась дочь, которую она назвала Макразь.
Шли дни, годы, Макразь росла, расцветала, стала красавицей несказанной, умницей, все понимала, только одно было горе: говорила слишком тихо — как рыба, рот разевает, а не слышно, о чем говорит, — чтобы услышать ее, нужен был тонкий слух.
Пришла золотая пора и для Макрази, весна ее — молодость. Она стала стройной девушкой и с тоской посматривала в сторону села, где с утра до вечера работают люди, бегают девушки и парни. По ночам она стала выходить из воды. Как мать, садилась на белый камень, распускала свои косы и расчесывала волосы золотым гребнем. Иногда уходила в глухой лес и слушала песни деревьев.
Однажды вечером сельские парни и девушки пришли водить хороводы к реке. Макразь бесшумно вышла из воды, спряталась за березами и смотрела на праздник молодых. И тут от хоровода отделился высокий кудрявый парень и подошел к ней. У Макрази голова закружилась: таким красивым показался он ей.
Юноша склонился к земле, сорвал красный цветок и протянул его Макрази.
— Здравствуй, девица–красавица. Что стоишь в одиночестве? Идем с нами хороводы водить.
Макразь улыбнулась ему, смутилась, убежала в прибрежные кусты и бесшумно исчезла в реке. Юноша ходил по берегу, искал ее, думал: «Вот чудо! Как в воду канула».
— Может, привиделось? А? Такая красавица, будто сам Нишке паз создал ее, как цветок счастья.
После этой встречи Макразь вовсе лишилась покоя. Все ночи проводила на берегу, ходила по лесу, все надеялась, что парень придет и опять подарит ей красный цветок.
Парень тоже думал о ней и вот снова пришел к омуту.
Тут они и встретились во второй раз.
— Здравствуй, душа–девица, красота ненаглядная. Пойдем на луг зеленый, там цветов много, там мятой и цяпором пахнет.
Он протянул руку девушке, и она послушно пошла с ним. До самой зари гуляли они по лесным тропинкам, по бархатным лугам. Парень рассказал ей, что он единственный сын старейшины села Вечкузы. А село это за Давол–горой, на берегу тихой речки. Зовут его Дуваром.
Макразь кивала, подтверждая, что она все понимает, иногда произносила слово, как умела: тихо, почти шепотом. Парень плохо понимал ее, зато он хорошо видел красоту Макрази.
На следующий вечер Дувар опять пришел к омуту. Макразь ждала его, и они, взявшись за руки, опять ушли в лес. Так продолжалось недолго. Дувару хотелось, чтобы девушка разговаривала с ним и пела ему песни. И тогда Дувар сказал:
— Макразь, я не могу целыми ночами говорить с тобою и в ответ слышать шепот. Мне нужно, чтобы ты говорила, чтобы пела мне песни о великой любви. Я приду снова, когда услышу твою песню.
— Песни любви не слушают, — прошептала Макразь, — ее сердцем чувствуют.
Не расслышал ее слов Дувар. Не простившись, быстро зашагал к Давол–горе.
Макразь прыгнула в омут, темные круги побежали по воде. Взволновалась Сура, подули озерные ветры.
Целый день проплакала Макразь в своей светелке. Мать ее, Ведява, обо всем знала, но не докучала ей. Только наставляла, мол, не надо давать сердцу воли, можно любить, но не сгорать в огне. По–своему она была права, ведь она была владычицей холодной воды, и сердце у нее было холодное.
Вечером Макразь опять вышла на берег ждать Дувара. Она не верила, что он не придет. Но проходил час за часом, уже меркли и гасли звезды на синем небе, а Дувара все не было.
Когда румяная зорька повесила на краешке неба свою красную фату, услышала Макразь песню. Песня звучала издали, плыла над Сурой, над прибрежными лесами, песня завораживала. Застыла Макразь на месте. А песня все звенела и приближалась к ней.
Подошли к омуту парень с девушкой. Парень высокий, красивый, а девушка и росточком мала, и лицом неказиста. Они встали у дерева, и Макразь слышала, как парень сыпал упреки девушке:
— Поешь ты, Дана, что соловушка. Приятно с тобою быть, сладко тебя слушать, но ходить с тобой можно только темной ночью, чтобы не видеть лица. Мне хочется выйти с тобою в люди, да боюсь осмеют меня.
— Где же взять красоту, если бог не дал?
— А мне по моей красоте нужна красивая девушка. Я больше не приду. Вот и весь мой сказ.
Парень резко повернулся и побежал, будто боялся, что девушка побежит за ним. Но девушка стояла как окаменевшая, только слезинки одна за другой скатывались по лицу, падали на омытую росой траву.
— Боже мой! — с ужасом простонала Дана. — Зачем создал Ты меня несчастной, некрасивой? Зачем мне мой прекрасный голос, нежная душа, если он меня не любит? Где мне взять красоту? Чем так жить, лучше в омут!
Девушка уже готова была броситься в омут. Но чья–то рука легла ей на плечо, и едва слышный голос сказал:
— Не надо в омут. Там вечно темно и холодно. Я сделаю тебя красивой, твой парень полюбит тебя. Но ты за это должна отдать мне свой чудесный голос.
— Значит, — сказала Дана, — ты мне свою красоту, а я тебе свой голос.
— Да, да, — закивала Макразь.
— Пусть будет так. Я согласна!
Макразь взяла Дану за руку, подвела к берегу реки. Она стала шептать заклинания. Вздрогнуло, загрохотало небо, огромной волной выплеснулась вода из Суры, окатила девушек и обратно сползла в реку. Успокоилась зыбь, вода стала зеркально чистой.
— Посмотри на себя, красавица Дана! — крикнула Макразь. — Теперь ты будешь счастливой.
Дана увидела свое отражение в Суре, ахнула, но и сама не услышала своего вздоха: с зеркала воды смотрела на нее девушка красоты небесной. Девушки поцеловались и разошлись довольные.
Макразь так же после ухода Даны долго смотрела в зеркало реки, но не жалела о своей былой красоте. Она кричала, она пела, она восторгалась своим серебряным голосом и думала: «Вот теперь–то Дувар вернется. Надо только сложить песню о любви».
Песня была в ее душе и теперь рвалась в широкий мир. Макразь спела ее сама себе. Потом спела рыбам, вышла на берег, запела громко, нежно, призывно. Умолкли птицы, тесным кольцом окружили ее деревья, наклонились вершинами, чтобы не пропустить ни единого звука; травы встали на цыпочки, тянули вверх свои головки, чтобы лучше расслышать песню о великой любви.
Чудесной, воистину самой лучшей песней была эта песня. Рассказывают, что древние певцы не знали ее слова и музыку, а теперь никто из людей не знает этой песни, а деревья, цветы и травы поют, но поют на своем языке. Говорят, влюбленные слышат ее.
Буйные ветры подхватили песню Макрази и принесли в село Вечкузы. Дувар услышал в ней свое имя, встала перед ним во всем величии своей красоты Макразь. Он не мог не пойти к ней.
Он запел песню и пошел к омуту. Быстро сгущались сумерки, небо покрылось тучами, ночь черным пологом накрыла землю. Темным–темно в лесу. Дувар шел по знакомой тропе, песня Макрази звала и указывала ему путь. Они встретились… И долго, долго, до самой осени, слышалась над Сурой эта великая песня любви. Но в это же время не было ни одной лунной ночи, висели тучи в темном небе, нигде и малая звезда не блеснула.
Холодно стало в осеннем лесу, деревья сбросили свои нарядные платья, птицы покинули свои гнезда, улеглись на землю травы — все готовилось к долгой зиме.
— Мерзну я, — прижимаясь к Дувару, говорила Макразь. — Пойдем ко мне. У моей матери в хрустальном дворце тепло. Проведем там холодную зиму и вернемся сюда летом. Я буду тебе женой, я рожу тебе сына.
Призадумался Дувар и, помедлив, сказал:
— Пойдем!
Макразь взяла его за руку.
— Ты иди за мной, только я знаю дорогу в этот подводный дворец. Мы очень скоро будем там. Там очень, очень тепло!
Идет Дувар за Макразью, они вошли в воду, шаг… второй, уже по колено в воде парень. Будто острым ножом колола холодная вода. Он остановился:
— Подожди, Макразь. Дай дух переведу. Я… Я, пожалуй, не пойду в твой хрустальный дворец. Перед матерью твоей я должен появиться настоящим женихом, нарядным. Рубаха на мне не новая, лапти поношенные. Пойду наряжусь, да и родительское благословение для жизни нам нужно. Матери надо сказать, она умрет от горя, если я вдруг уйду из мира.
— Смотри, Дувар, воля твоя, речи твои умные, родительское благословение нам нужно, без него счастья не будет. Иди и возвращайся вечером. Вернешься?
— Как же, Макразь. Я вернусь. Порази меня гром, если я не сдержу своего слова.
Макразь вывела его из воды. Они простились.
Но не пошел Дувар вечером, и на следующий день не пришел, сколько ни звала его Макразь песней о любви. Она ходила по берегу, вокруг нее резвился ветер, теребил косы, шелестел ее платьем. Она крикнула ветру:
— Не вертись подле меня! Слетай на Давол–гору в Вечкуз веле, донеси мою песню Дувару.
Ветер распростер свои невидимые крылья и улетел. Он очень скоро вернулся и прошумел над Макразью:
— Не пой, Макразь, песню о любви, нет ее, любви, у людей. Дувар твой сейчас сидит за столом с невестой, он обманул тебя. Он больше никогда не придет к омуту.
— О! Великий Вере паз, и отец мой заступник Пурьгине! Помогите мне в моем горе. Верните мне мою любовь! — воскликнула Макразь.
Вздрогнуло небо. Над Сурой пронеслись черные тучи, гремел гром. Тучи обогнули Давол–гору, закружились над Вечкузом. И тут, привстав на край черной тучи, хромоногий Пурьгине метнул на землю огненную стрелу…
Стрела угодила в дом старейшины, где гремела–шумела свадьба Дувара. Одни черные головешки остались.
Туча повернула обратно, поплыла над Сурой и остановилась над омутом, сверху донесся громовой голос Пурьгине:
— Я исполнил веление Вере паза, я поразил стрелой неверного, он сам избрал себе судьбу, поклявшись тебе.
Улетела туча. С воплями отчаянья нырнула Макразь в омут и больше никогда не показывалась людям. А люди помнили ее песню о великой любви. Девушки бросали в омут венки живых цветов. Молились ей, просили у нее красоты и счастья. Все мордовские племена чтили ее, и потом, когда в наши края пришли славяне, они тоже поклонялись Макрази, только имя немного по–своему переделали, Мокрошью называли.
ВОЛГА–РАВ И КАСПИЙ
Очень давно это было, никто не помнит. Наверное, на самой заре жизни. Жил тогда в стране Высокого Солнца могучий богатырь Каспий. Роста огромного, грудь и плечи широкие, красивым был Каспий: волосы густые, черные, кольцами вьются, глаза карие — насквозь пронзают, нос как клюв орлицы, а лицо смуглое. Он ездил на огромном вороном коне.
Недалеко от Каспия, в сторону Белой Ночи, жил другой богатырь — Рав. Он был тоже очень высокого роста, пожалуй, выше Каспия, тоже красивый: станом стройный, как сосна, беловолосый, нос прямой и тонкий, а глаза голубые–голубые, как ясное весеннее небо. Рав был таким могучим и тяжелым, что ни один конь не мог удержать его. Он ходил пешком, и когда шел — земля под ним содрогалась.
Сначала мирно, по–добрососедски жили эти богатыри, но потом… Пришла и поселилась неподалеку девушка, тоже высокая, сильная, а уж красивая — и описать не опишешь, и нарисовать не нарисуешь: такая же красивая, как утренняя заря. Звали ее Волгой. Увидел ее Каспий и сказал:
— Эта девушка моя. Я женюсь на ней.
Встретил ее могучий Рав, улыбнулся и тоже сказал:
— Это моя половина, я должен жениться на ней.
Долго спорили богатыри, но ни о чем так и не договорились. Тогда Рав сказал Каспию:
— Пойдем спросим у самой девушки, за кого она замуж пойдет.
Пошли. Каспий — впереди, на коне, Рав — немного поодаль, пешим.
Встали они рядом перед Волгой и спросили:
— Свет–красавица Волга! За кого выйдешь замуж?
— За самого сильного, — ответила девушка. — Мне нужен сильный муж, чтобы дети были здоровыми и сильными.
— Я сильнее! — закричал Каспий.
— Это еще проверим, — сказал Рав.
Сцепились два могучих богатыря. Земля дрожмя дрожала, тучи на небе покачивались, солнце прикрывало лицо, как бы камушком не ударило.
Сильным был Каспий, но Рав еще сильнее. Он победил смуглого богатыря Каспия.
Волга встала рядом с Равом, прижалась к груди, а печальный, хмурый Каспий вскочил на своего вороного коня и ускакал в свою страну Высокого Солнца.
Счастливо зажили Рав и Волга. На первом же году Волга родила Раву двух дочерей–близнецов, Оку и Каму. А потом пошли сыновья и дочери, дочки и сыновья. Родился Большой Иргиз, Сок, Сура. Родилась дочка, капелька в капельку на отца похожая. О ней говорили: «Это сама Ра» — и имя ей дали Самара. За долгую жизнь они много–много детей народили, дети, в свою очередь, тоже нарожали. В роду Рава и Волги сыновей–дочерей, внуков и правнуков было более четырехсот.
А смуглый красавец Каспий жил бобылем. Ни жены, ни детей у него не было. Он завидовал Раву, клял свою судьбу, что тогда не улыбнулась она ему и не помогла победить Рава. Он думал: «За это время я стал более богатым, более сильным, чем Рав. Теперь я имею право владеть самой красивой женщиной, Волгой». Собрал Каспий вокруг себя множество помощников: бури песчаные, ветры–суховеи, зной, жара — все пришли к нему. Повел свою рать Каспий на земли Рава. Далеко зашел.
А Рав не стал дожидаться, пока злой Каспий иссушит суховеями его земли, переломает бурями леса, сам вышел навстречу Каспию. Долго сражались богатыри, ни на шаг не отступил Рав.
А Каспий пядь за пядью все пятился, и наконец загнал его Рав в огромную глубокую впадину. Вокруг горы каменные — больше некуда Каспию деваться. Тут–то Рав и ранил в грудь Каспия. Полилась оттуда не кровь, а иссиня–зеленая вода. Набралось столько воды, что она заполнила всю впадину. Подул ветер, забегали крутые волны — бунтовал, негодовал Каспий. Это огромное скопление воды назвали люди морем Каспия, то есть Каспийским морем. Оно во всем похоже на своего прародителя: хмурое, суровое, а начнет буйствовать — волны из стороны в сторону мечутся. Оно вечно нелюдимо, никто к нему в гости не ходит, и само оно дороги к другим морям не знает.
Недолго после богатыря Каспия жил и Рав. То ли от ран умер, то ли старость подошла. Как только перестало биться его сердце, сразу же упала и умерла и Волга. Она была его половиной, у них была на двоих одна душа.
Весть о смерти Рава и Волги разлетелась по всей земле, от Каспия до страны Заходящего Солнца. Горькими слезами заплакали дети, внуки, правнуки и праправнуки Волги и Рава. Они все пошли к родительскому дому, и вслед за ними тянулись реки, речки и ручейки. Когда они подошли к усопшим, за ними катилась широкая величавая река. Она взяла в свои объятья останки Рава и Волги и стала могучей, как Рав, и красивой, как Волга.
С радостью смотрели люди на эту реку, и каждый по–своему выражал свой восторг. Одни говорили: величавая и красивая, как сама Волга, и называли реку Волгой; дру–гие видели в ней силу и благородство Рава и говорили: ну точно как Рав, и называли Равом. Наши предки, мордва, Волгу называли (и теперь называют) Равом. И древние греки оставили записи, что у скифов и сарматов есть река Ра.
КАЧЕЛ
Давным–давно, во времена царствования инязора Тюшти, было одно небольшое эрзянское село, называлось оно Кансть. Стояло оно посреди леса, на широкой поляне. Рядом озеро, очень глубокое и холодное, вода в нем казалась черной, потому и называли озеро Черным.
В этом селе и жил парень–богатырь Качел. Он был у матери семнадцатым сыном. Из всех силачей села никто не мог осилить его. За что он ни брался — поднимал, что поднимал — уносил. И сам он не знал, что не по силам ему.
Жили они вдвоем с матерью, было у них много гусей. Гуси с утра уходили на озеро. Возвращались вечером с прилипшей на перьях ряской, в багровом зареве заката казались зелеными. За ночь ряска отпадала, и утром они опять белой стаей уходили на озеро. Взглянет Качел в окно на Черное озеро и увидит своих гусей: вода от берега до берега — белым бела от них.
Однажды он посмотрел на озеро и удивился: там нет ни одного гуся. Пошел искать — нигде поблизости не нашел. Прошелся по лесу — и там нет.
— Гуси куда–то ушли, — сказал он матери, возвратившись домой. — Искал, нигде не нашел, как в воду канули.
— Не печалься, — успокоила мать, — гусь — птица умная, мимо дома не пройдет, придут сами.
И правда, вечером гуси пришли. Увидел их Качел — удивился: все они были белее снега, как серебром облиты, а лапы в золотистый цвет покрашены. И все такие чистые. Долго удивлялся Качел, потом сосчитал — одного гуся не хватает.
И на другое утро гуси куда–то пропали с Черного озера. Вечером опять одного недосчитался Качел.
На третий день Качел сам погнал гусей на Черное озеро, посидел на берегу и ушел завтракать. Только сел за стол, посмотрел в окно на Черное озеро: там ни одного гуся уже нет. Вечером вернулись гуси домой — одного опять недостает. Так дней пять продолжалось. Как ни стерег Качел, но уберечь гусей не мог. И тогда–то решил парень: «А посмотрю–ка я, куда они ходят».
Утром выпустил гусей. Они вышли за ворота — и прямо в лес. Качел крадучись — за ними. Гуси долго шли по лесу, потом поднялись и полетели над деревьями. Качел побежал за ними: гуси — под облаками, он — по лесу. Качел быстро бегал, коня опережал, зайца догонял и от гусей не отстал.
Опустились гуси на широкой поляне. Вся поляна в цветах, посередине ее ключ, вода из него бьет фонтаном, сверкает под яркими лучами солнца и кажется серебряной. Из ключа вытекает коротенький серебристый ручеек, через сто саженей он впадает в небольшое озеро. Вода в озере тоже серебристая, а по бережкам трава шелковая. В этом озере гуси стали купаться. Уж так купались, так резвились, будто плясали под сказочную музыку.
Качел залюбовался, вся душа его наполнилась радостью. И хотелось ему припасть к ключу, освежить пылающую от быстрого бега грудь, успокоить сердце сладкой прохладой чистой воды. Но он побоялся спугнуть гусей, улетят — так и не узнаешь, кто же крадет их. Качел сидел под густым кустом и все ждал.
Гуси вышли на берег, пощипали зеленой травки на мягком лужке, погоготали, погоготали и заснули. Спят гуси. Только один гусак, приподняв голову, караулит.
Тут откуда–то подул жаркий ветер, стало душно. Заснул и гусак–сторож.
Теперь можно было напиться из ключа. Только наклонился Качел, откуда–то вновь дунул на него горячий ветер. Он поднял голову и видит: стоит под дубом страшное семиглавое чудовище, из семи глоток изрыгает обжигающий ветер.
— Кто пьет мою воду?! — громовым голосом спросило чудовище. — Этот ключ мой! И озеро мое. Кто придет пить мою воду — не жить тому на свете. — Эти слова произнесли сразу семь ртов, из четырнадцати ноздрей сверкнули молнии, повалил дым и огонь.
— Земля — всем людям мать! Вода из земли выходит! Земля ее всем дарует. А уж кому жить или не жить на белом свете, это еще на озере вилами написано, — ответил Качел чудовищу.
И задрожала тогда земля, солнце покрылось тьмою. И набросилось чудовище на Качела. Не дрогнул богатырь, ножа не обнажив, стал против дива лесного.
Сцепились чудище и молодой богатырь: поляна превратилась в пашню, столетние дубы попадали, и тучи над ними колыхались.
Ударит Качел, катится голова чудовища с плеч, но тут же вместо нее вырастает новая, и опять палит чудовище огнем и дымом. На Качеле истлела одежда. Жарко и самому чудищу. Прыгнут они в озеро, выйдут оттуда и снова идут друг на друга.
До обеда бились — никто не побеждает. Сообразил Качел, что голыми руками не одолеть ему чудище. Тогда он выдернул с корнем сосну и стал бить ею чудовище. Бил, пока не искрошилось дерево. Шесть голов отбил. Теперь у змея только одна голова, и силы иссякли.
— Свет–солнышко, добрый молодец, — взмолилось чудище. — Пощади меня, добро твое я не забуду. Дозволь глонуть воды из ключа. Потом уж что хочешь проси, все дам.
Качел отпустил его. Чудовище, хромая, потащилось к ключу. И только глотнуло воды, как тут же выросли все его головы, и тело стало сильнее и больше, чем прежде. И раны зарубцевались, будто их и не было.
— А теперь посмотрим, чья возьмет! — семью ртами засвистало чудовище и набросилось на Качела.
И они снова начали биться… Тут–то обнажил Качел свой охотничий нож и сказал чудовищу:
— Богатыри бьются честно, ты схитрил, хитрость — не сила, жизни твоей не спасет, доброй молвы о тебе не останется. Умирай, вор и разбойник. Это ты моих гусей крал.
Качел ножом пронзил чудовище насквозь и пригвоздил к земле. Взмолился змей перед смертью:
— Знаю, теперь ты, парень, не пощадишь меня. Но исполни мою последнюю волю, похорони меня вон под теми старыми дубами. Копая мне могилу, найдешь свое счастье.
Испустило дух чудовище, Качел начал было уж ему могилу копать, но в это время прилетел дятел и сказал:
— Не хорони его тут, добрый молодец: лес и ключ высохнут, и трава расти не будет, и птицы оставят свои гнезда. Ты сожги его, а пепел развей по ветру.
Качел так и сделал. Тотчас же тучи рассеялись, засветлел небосвод, весело зашумел лес, поляна покрылась яркими цветами, запел ключ, вода стала еще прозрачней. Качел попил воды и почувствовал прилив новых сил, усталость как рукой сняло, ни ссадин, ни ран на теле не осталось.
Скоро о целебном ключе узнали все жители села Кансть. Они оставили старое место и переселились на красивую поляну, Качела избрали старшим, женили на самой красивой девушке. Он прожил на свете сто пять лет. И до смерти был самым сильным, никто его не мог победить. А смерть все же взяла. Его давно уже нет, а село, названное именем Качелай, до сих пор стоит у животворного ключа.
АЛАТЫРЬ И ИНСАР
Все это было очень давно, во времена царствования мордовского инязора Тюшти. Алатырь и Инсар — это, как сказывали, были богатыри, сыновья эрзянки красавицы Суры. Она родила их от мокшанского богатыря Пензы, за которого вышла замуж по любви.
А Пенза, говорят, был главой всех богатырей Тюшти.
В то время, когда Алатырю и Инсару было по пять лет, напали жестокие половцы. Предводителем их был Бурумбай. Они долго сражались с войсками Пензы. Но победить их так и не удалось. Тогда Бурумбай решил Пензу обмануть — приехал в его дом и предложил мир.
Здесь он увидел Суру. Воспылал страстью к ней и надумал похитить ее себе в жены.
— Война никому из нас добра не принесет, — угодливо говорил Бурумбай Пензе. — Незачем нам жить в ссоре. Будем хорошими друзьями. Сегодня я у тебя в гостях, завтра ты приходи ко мне. Я тебе помогаю, ты мне поможешь. И мне хорошо, и тебе хорошо. Завтра же приезжай ко мне в гости. Встречу как настоящего друга.
Поверил ему Пенза. Приехал к нему в гости. Действительно, его встретили как хорошего гостя. Угостили, спать положили. Коня, быстрого, как ветер, подарил ему сам Бурумбай. А когда стали провожать его домой, подарили еще двух красивых девушек, чтобы нянчили детей. Проводили — лучше уж некуда. Бурумбай дал ему десять провожатых.
Но домой Пенза не вернулся, не встретился он с женой и своими любимыми сыновьями: по дороге напали на него два больших отряда, посланных Бурумбаем. Долго отбивался Пенза, много врагов убил, но и сам от множества ран ослаб. Его схватили, связали и посадили в каменный подвал, который был в глубине леса на склоне крутой горы.
Девушки–рабыни пришли к Суре и рассказали, что случилось с ее мужем.
Сура долго плакала о Пензе. Со временем Бурумбай прислал к ней сватать своего старшего брата.
— Пусть сам приедет, — ответила Сура.
Немного погодя приехал сам половецкий хан. Богатые дары привез с собою. Поклонился жене Пензы и все сложил перед нею. Сура в ответ даже не поклонилась ему.
— Зачем ты приглашал Пензу? — спросила она гостя.
— Аллах знает зачем, — бросил взгляд на небо хан. — Как хорошего гостя приглашал я его. По–хорошему и проводил. Охрану дал.
— Куда ты дел Пензу? — спрашивает Сура.
— Я хорошо проводил твоего мужа, он поехал, а куда делся, об этом только Аллах знает. Я ни в чем не повинен, — оправдывался хан. — А ты все равно будешь моей. Хочешь не хочешь — сама придешь.
— Петля обнимет твою шею вместо моих рук! — крикнула Сура. — Убирайся прочь!
Бурумбай сверкнул очами, выскочил во двор, схватил игравших там Алатыря и Инсара, вскочил на коня и ускакал с ними.
Велико было горе Суры. На мгновенье даже пожалела, что не дала согласия хану. За один день волосы ее поседели, стали белее первого снега.
Примерно через полгода Бурумбай опять прислал сватов. Те сказали Суре, если она выйдет замуж за хана, дети будут жить и блаженствовать, не выйдет — Бурумбай их убьет.
Сура и вправду заколебалась. Стала думать: не лучше ли будет, если она выйдет за хана замуж. Хоть дети живыми останутся… Долго думала и послала хану такой ответ:
«Если убьешь моих детей, то и тебе не жить на свете. Мое сердце ни за что не купить. Пусть ты убил моего мужа, но не сможешь умертвить моих детей. Их охраняет Нишке паз».
Бурумбай задумался: а может быть, и вправду Нишке паз — покровитель детей? Растут они не по дням, а по часам. И решил избавиться от них: одного швырнул на восток — в медвежью берлогу; другого — на запад — в волчью нору. А сам собрал войска и повел их на мордовские земли.
Долго тянулась война, не один, не два года…
За это время Алатырь и Инсар выросли, превратились в могучих богатырей и пошли искать друг друга. Прошли через леса, топи, болота, наконец встретились у села Ичалки, на опушке соснового бора.
Встретились братья и пошли искать свою мать. Тогда Бурумбай оборотился горой, встал на их пути. Алатырь и Инсар разрезали пополам эту гору, прошли через нее.
Пришли они к своей матери в ту пору, когда в разгаре было жестокое сражение. Набросились они на врагов и стали гнать их прочь. Где гнали их, там от пота и крови образовалась бурная река.
Алатырь и Инсар схватили Бурумбая и привели к Суре.
— Где Пенза? — спросила его Сура. — Скажешь — будешь жить, не скажешь — голова с плеч долой.
Затрясся Бурумбай, взмолился:
— Знаю я, где Пенза, покажу каменный подвал, куда посадили его злоумышленники.
Пришлось Бурумбаю вести Суру и ее детей к каменному подвалу. Пенза был еще жив, но очень ослаб, вынесли его на свет, и он умер…
Похоронили его со всяческими почестями. Со временем здесь был заложен город — Пенза. И, говорят, реки наши мордовские: Инсар, Алатырь и Сура — носят имена некогда живших людей.
КАДАДА
По красивым местам протекает река Кадада. Мимо лесистых холмов, через широкие поля несет она свои воды. Много эрзянских и мокшанских сел вокруг нее красуется. Только раньше эта река называлась иначе. А как? Никто этого сейчас уже не помнит.
Одно эрзянское село на берегу этой реки называлось Поляж. Оно далеко протянулось вдоль реки, по холмам, покрытым лесом. Леса тогда здесь были такие густые, что по ним не только верхом не проехать, но и пешком не пройти. А уж если в них забредал незнакомец, считай — пропал, заплутается, сгинет в дебрях. Для мордвы же лес был и домом, и местом, где можно было укрыться; он кормил и одевал.
В Поляже жил со своей красавицей женой мужик–богатырь Тумай. Была у них одна–единственная дочь — Валда.
Уродилась она красотой в мать, силой в отца. Была словно только что раскрывшийся цветок, который с радостью встречает восход солнца. Стройная, словно березка, волосы кудрявые, а глаза такие синие, будто небесная лазурь потонула в них. Поэтому и звали ее Валдой.
Не было в селе парня, который не таил надежду жениться на Валде. Многие посылали к Тумаю сватов. Не сосватали: никто из парней Поляжа не тронул сердце девушки. Приходили сватать Валду и из других сел, и те ушли, не добившись своего. Отец не неволил свою единственную дочь. Даже ногайский мурза хотел жениться на ней. Вот как это вышло.
В Поляже бывали базары, где собирались эрзяне и ногайские купцы. Однажды там Валду увидел ногайский мурза и пристал к ее отцу: отдай мне ее в жены. Хвалился своим богатством. Чего только не обещал за девушку, и золото, и серебро, и коней, и много другого добра. Валда тогда и говорит жениху:
— Пойду я, мурза, за тебя замуж, только давай сначала поборемся. Победишь — буду твоей, не сдюжишь — уплатишь обещанное.
О силе Балды мурза не знал, но односельчане видели, как во время корчевки леса она вырывала с корнями такие пни, которые двум–трем мужчинам не по силам, а на току в шутку одним ударом цепа, как топором, разрубала сноп.
Мурза рассмеялся:
— Если так, тогда недолго моим губам ждать меда!
Все, кто был на базаре, собрались вокруг них. Где бывало такое, чтобы девушка боролась с мужчиной, да с таким, как мурза?! Ногаец — косая сажень в плечах, лицо шире самовара.
Схватились. Ногаец хотел поднять девушку и осторожно положить на землю. Но… даже с места не сдвинул, будто корни она в землю пустила. Попытался второй раз, третий — опять не вышло. А Валда подняла мурзу за пояс, и он ахнуть не успел, как распластался на земле. Очухался. Уплатил обещанное да оплеванный уехал с базара.
Шло время. Тут нежданно–негаданно и жених Валде нашелся. Так дело было: Валда собирала грибы и набрела на медвежью берлогу, в ней было два медвежонка. Бросилась молодая мать–медведица, разодрала бы девушку, но выручил ее молодой охотник, пришлось убить медведицу. Они познакомились. Звали охотника Вандолом. Вот этот парень понравился Валде! И в самом деле — стоили они друг друга: если она — березка, то он — дуб могучий, если он — солнце, то она — луна белоликая. И по силе, и по красоте были они парой. Поэтому никто не удивился, когда Валда ушла с Вандолом в село Куз, которое было от Поляжа верстах в десяти. Счастливо и дружно жили они. Только недолго.
Тяжелые были тогда времена. Ногайцы часто нападали на мордовские села. По оврагам, лесам, словно волки, крались они к селам, набрасывались внезапно. Кто сопротивлялся, того убивали, девушек угоняли в полон, дома и посевы сжигали.
У эрзян села Куз поля располагались по ту сторону реки, где меньше было лесов и не было гор. Хорошие земли, только близки к ногайцам. Селяне, когда работали на полях, ставили караульных. В одиночку немногие ходили. Здесь, в заречье, Вандол и Валда стали расчищать себе участок под поле. Лес свалили, сожгли, стали корчевать пни.
В этот день они за рекой работали одни, и набросились на них ногайцы. Человек семь схватили Вандола. Тот даже руки не успел поднять. Двое набросились на Валду, хотели связать ее, но та так их стукнула лбами, что они как подкошенные рухнули перед нею.
А Валда бросилась на помощь мужу. Ногайцы не ожидали этого, растерялись. Вырвался от них Вандол, схватил топор. Не успели ногайцы понять в чем дело, как трое были изрублены.
Победили бы Вандол и Валда тех ногайцев, которые напали на них, но из леса прискакала подмога — человек пятьдесят.
— Беги, Валда, в село! — крикнул Вандол, отбиваясь от ногайцев. — Беги, говорю! — крикнул он опять, когда увидел, что жена замешкалась. — Видишь, сколько их. Предупреди наших, беги–и!
Стрелой полетела Валда к селу. Восемь верховых ногайцев погнались за ней. Бежит Валда, текут ее слезы, вытереть некогда. Вот и лес кончается, скоро до реки добежит. Вот и село видно. Слышит — ногайцы нагоняют ее. Собрала все силы и закричала:
— Ногайть! Кекшеде! Кадодо кудонк! Кадодо! (Ногайцы! Прячьтесь! Оставляйте дома! Оставляйте!)
Бежит и кричит. Вот и река. Но в это время настигла погоня, трое схватили ее. Она вырывается и кричит громко, громко:
— Кадодо, кадодо веленть! (Оставляйте, оставляйте село!)
Посмотрела Валда в сторону села, увидела, как забегали в нем эрзяне: они услышали ее. Обрадовалась, собрала остатки сил, руками и зубами вцепилась в ногайцев и вместе с врагами бросилась с крутого берега в реку…
Старый мурза долго стоял и смотрел на то место, где исчезла женщина с его нукерами. Только ничего, кроме волн, не увидел. Скоро и волны успокоились.
— Ай да Кадада! Ай да Кадада! — дивясь, повторял мурза. — Джигит, Кадада! Джигит!
Кто знает, что хотел сказать старый мурза словом «кадада». Возможно, он думал, что так зовут эту сильную женщину. Возможно, удивлялся героической ее смерти и вспомнил ее последние слова. Кто знает. Только после этого стали называть эту реку Кададой.
Очень давно это было.
Тихо, плавно течет Кадада. Глядя друг на друга, на двух берегах ее стоят эрзянские села Валдалей и Вандол.
МИФЫ И ЛЕГЕНДЫ МАРИ ЭЛ
ЛЕГЕНДА О ВОЗНИКНОВЕНИИ МАРИЙСКОГО НАРОДА
У Юлы–бога была дочь, молодая и прекрасная, а женихов на небе не было. Там были одни только ангелы.
Юла–бог был работящий, а потому на небе работников не держал. Он делал все сам, а дочь свою посылал пасти скот.
На небе травы нет, а потому скоту надо было спускаться на землю. Бог и спускал его каждый день с неба, а вместе со скотиной спускал и свою дочь. Растворит небо, раскинет войлок, чтобы он доставал до самой земли, и спускает по нему дочь свою и стадо прямо на землю.
Однажды, будучи на земле, небесная девушка встретилась с мужчиной. Его звали Мари. Он жил на земле и никак не соглашался идти к Юле–богу. Девушка же не могла подняться на небо и осталась на земле. Она вышла за Мари замуж, и от них и появились люди. Это и был народ Мари Эл.
ОНАР–БОГАТЫРЬ
Когда–то в далекие незапамятные времена возле Волги–реки жил могучий великан. Звали его Онар. Был он так велик, что встанет, бывало, на крутом волжском откосе и только чуть–чуть не достает головой до поднявшейся над лесами цветка–радуги. Потому–то и называют марийцы радугу — Воротами Онара.
Сияет радуга всеми цветами, она так красива, что глаз не отвести, а одежда у Онара была еще краше: белая рубаха расшита на груди алым, зеленым и желтым шелком, подпоясан Онар поясом из голубого бисера, а на шапке — серебряные украшения.
У богатыря Онара и шаг был богатырский: раз шагнет — семь верст позади оставит. Дорога ему была не нужна, он шел прямо через леса — могучие дубы и сосны перешагивал, словно мелкий кустарник. Не останавливали его и болота: самая большая топь для него была что лужа–калужинка. Был Онар охотником, добывал зверя, собирал мед диких пчел. В поисках зверя и бортей, полных душистого меда, он уходил далеко от своего жилища–кудо, которое стояло на берегу Волги. В один день Онар успевал побывать и на Волге, и на Пижме с Неидой, впадающих в светлую Виче, как по–марийски называется река Вятка.
Однажды шел Онар по берегу Волги, и ему в лапти набился песок. Разулся он, вытряхнул песок — с той поры остались на берегу Волги курганы и песчаные холмы.
Попалась Онару на пути речка, и пришла великану на ум озорная мысль: набрал он земли в горсть и кинул ее в речку. Легла богатырская пригоршня поперек течения, запрудила речку, и тотчас разлилось перед запрудой большое озеро.
Про многие холмы и озера в Мари Эл народ говорит, что это следы древнего великана. И потому–то марийцы называют свой край землей богатыря Онара.
ЧАЧАВИЙ И ЭПАНАЙ
Жил когда–то в деревне отчаянный парень по имени Эпанай. Не было во всей округе человека озорнее его. Покуда он тайком забирался в чужие огороды и погреба, мужики еще терпели. Но вот его уличили в краже лошади, это уже было настоящим преступлением.
Вора судили всем селом. Мужики, разъярившись, кричали:
— Побить его, на кол посадить, чтоб не повадно было красть!
Что и говорить, вина Эпаная велика: без лошади крестьянин что без рук: ни вспахать, ни посеять, даже дров из лесу не привезти. Нет лошади — бери суму и ступай по миру.
В ярости мужики насмерть забили бы конокрада, но, на его счастье, нашелся среди сельчан незлобивый старик Акрей, который пожалел парня за молодость. Хотя Эпанай и непутевый парень, но все же свой человек, деревенский, отец его всю жизнь честно трудился.
— Земляки! — поднял руку Акрей. — Не порочьте добрую славу деревни злым делом! Накажите его крепко, но не доводите себя до душегубства. Все–таки он вам сосед.
Мужики то ли действительно пожалели парня, то ли отнеслись с уважением к сединам Акрея, но только перестали бить парня.
Однако решили твердо:
— В деревне нашей ему не жить! Пусть убирается куда хочет.
Эпаная с позором изгнали из деревни, наказав, чтобы впредь он глаз не казал, иначе будет ему худо. Ни слова не сказал Эпанай, посмотрел, словно загнанный волк, повернулся спиной к односельчанам и зашагал прочь.
Вскоре народ узнал, что в лесах появилась разбойничья шайка, во главе которой стоял Эпанай. Грабил он всех прохожих, ни за что убивал людей. Не знал Эпанай жалости ни к старому, ни к малому. А разбогател он как! Ходил в зеленом шелковом кафтане, обшитом золотыми позументами, алые сафьяновые сапоги на его ногах сверкали серебряными узорами, подпоясывался атаман кушаком из парчи. Немало награбленного добра скопилось у него в лесных тайниках.
И вот задумал Эпанай бросить разбой, перевестись в купцы, а там — ищи его след! Золото и серебро все прикроют, из душегуба сделают человека именитого, почитаемого…
И быть бы Эпанаю купцом, да, на свою беду, он увидел как–то раз на базаре дочь Акрея — Чачавий. Полюбилась ему красавица Чачавий, и решил он увезти ее силком в свое лесное разбойничье логово.
Глубокой осенней ночью нагрянули лихие люди к старику Акрею. Не успел хозяин и глазом моргнуть, как его избу заполнила толпа разбойников. За поясом у каждого из незваных гостей — пистолеты и кистени.
Эпанай объявил старику, что он сегодня женится на его дочери. Перепуганную девушку отослали в амбар, чтобы она там принарядилась к свадьбе, хозяйке велели нести из погреба угощение, а сами разбойники достали с печи бочонок с медовщиной, выпили, загорланили песню:
Не свадьба пришла,
А само горе–беда,
Не торговцы мы,
А разбойники лесные, —
Поклонись, хозяин, атаману,
Угощай гостей лихих!..
Но Акрей ухитрился увести со двора тайком дочь и жену.
Когда Эпанай обнаружил, что хозяина нет в избе, сразу побежал в амбар, а там — пусто. Тут–то он смекнул, что провел его старик. В гневе взмахнул он саблей и закричал:
— Догнать! Зарубить их всех!
И в этот миг дрогнула изба, закачались стены, затрещал потолок. Провалился дом вниз, под землю, хлынули струи холодной воды. Разбойники, воя от ужаса, копошатся кучей, давят друг друга, но ни одному не удалось выбраться.
Прибежал народ со всей деревни к избе Акрея, а на том месте, где только что стояли изба с сенями, амбар и сарай, теперь виднелась большая яма, и в яме зловеще плескалась невесть откуда прибывающая вода.
Так на месте былой усадьбы Акрея появилось большое озеро.
Долго еще старики, пугая легковерных, говорили, что иногда осенними ночами со дна озера слышатся топот ног и заунывный вой, — это, дескать, пляшут и поют люди Эпаная, злые дела которых земля не стерпела и расступилась, чтобы покарать их за все содеянное…
ДА БУДЕТ С ВАМИ ПЭРКЕ!
Загадывая об урожае, марийцы говорят: «Хорошо бы и нынче быть нам с пэрке…
Когда сосед заходит к соседу и застает его за едой, то приветствует хозяина словами: «Да будет с вами пэрке!»
Народ издавна считает, что пэрке посещает только хлебосольного, трудолюбивого хозяина.
Рассказывают, что в старину в одной деревне жил богатый мариец по имени Саран. Был он очень жаден и скуп. Амбары и погреба у него ломились от припасов, на гумне стояли скирды немолоченного хлеба. Так долго стояли, что на них успевали вырасти березки.
Но никто не помнил, чтобы Саран когда–нибудь с кем–нибудь поделился хлебом. Бывало, Саран обедает, а в это время заходит к нему сосед. Услышит богач скрип ворот и всю еду скорее прятать: одно в печь, другое в угол, и через минуту на столе хоть шаром покати. Сосед в избу, а Саран говорит ему, вздыхая:
— Ох, не вовремя ты зашел, соседушка. Маленько опоздал, мы только что отобедали и котел вымыли… Уж прямо не знаю, чем бы тебя угостить…
Но соседу давно известна скупость Сарана, он только рукой махнет:
— Не беспокойся, дядя Саран, я сыт по горло, так плотно пообедал, что, пожалуй, неделю есть не захочу.
— Ну ладно, — говорит Саран, — а то я уж хотел было тебя угостить…
Уйдет сосед — Саран снова тащит на стол еду. Сам Саран в поле не работал. На него дни и ночи работали батраки… А кормил их Саран впроголодь: даст кусочек черствого хлеба и при этом еще оговорит:
— Дармоеды все, только объедают меня… Как бы хорошо было, если б никого не надо было кормить…
Прослышал про Сарана бог достатка Пэрке.
И вот однажды в жаркий летний день в избу к Сарану постучался старик нищий.
Саран в это время как раз обедал.
Нищий был стар, слаб. Жена Сарана пожалела его и, когда муж отвернулся, тайком подала ему корку хлеба.
Но Саран все–таки углядел, коршуном набросился на старика, вырвал у него из рук эту корку:
— Всем подавать — сами по миру пойдем! Чем бродяге, лучше своей свинье скормить!
Старик посмотрел на богача и спрашивает:
— Хочешь, я сделаю так, что никто никогда не будет у тебя просить хлеба?
Обрадовался Саран:
— Хочу! хочу! Небось свой–то хлеб всегда жалко давать людям.
— Возьми лук со стрелой, выйди во двор и пусти стрелу в сторону своего гумна, — говорит старик. — Если сделаешь так, то тебе никого никогда не придется больше угощать.
Саран схватил лук со стрелой и, даже забыв надеть шапочку, выскочил во двор.
Натянул тетиву и пустил стрелу в сторону гумна, где, словно избы, возвышались скирды необмолоченного хлеба.
Упала стрела посреди гумна, и в тот же миг крытое гумно и все скирды вспыхнули жарким пламенем.
А старик нищий говорит:
— Теперь исполнилось твое желание, жадная душа. Никто больше не придет к тебе просить хлеба. Это я, Пэрке, тебе говорю.
Так сказал старик и исчез, как будто сквозь землю провалился.
Понял тогда скупец Саран, что он обидел самого Парке, дающего людям достаток за труд и хлебосольство.
Дотла сгорели и гумно, и все скирды. Никто из односельчан не прибежал тушить пожар. Сгорел и дом Сарана, и двор.
Остался жадный Саран нищим, теперь он сам пошел по миру просить у людей хлеба.
Сейчас уже никто не верит в старика Пэрке; слово «пэрке» теперь обозначает просто «урожай, обилие».
НЕПОБЕЖДЕННАЯ ВЕТЛУГА
Нам не дорого злато–серебро,
Дорога нам наша родина.
Марийская народная песня
Это случилось в те далекие годы, когда в наши края вторглись дикие орды хана Батыя–Глухой, темной ночью враги налетели на одну спавшую мирным сном марийскую деревню.
Громкие воинственные крики и звон оружия наполняли улицы. Разбуженные люди выбегали из домов и в страхе смотрели на озаренное багровым пламенем небо. Яркие языки огня лизали небо и, извиваясь, стохвостой змеей ползли по деревне — это враги подожгли крайние избы…
С диким гиканьем врывались в избы воины–нукеры в пестрых шароварах и косматых шапках, жадно набивали грабленым добром свои большие мешки, недрогнувшей рукой убивали малых и седых стариков.
Рыдания и стоны, звон железа и гневные проклятия слышались по всей деревне.
Но никто не поднял против врагов ни меча, ни лука, не было в деревне людей, способных носить ратное оружие. Сильные мужчины, подобные дубам, и парни, смелые, как соколы, ушли на смертельную битву с врагами. Далеко–далеко, к голубым водам реки Волги, улетели могучие орлы. Среди приволжских холмов стали они заставой, ожидая вражеское войско, а в деревне остались лишь их седые отцы и матери, милые жены и невесты да дети, похожие на нежные лесные цветы.
Без крепкой защиты они были обречены на смерть или рабство.
Опьяненная кровью и легкой добычей, бесчинствовала и радовалась вражья орда. И вдруг в дверях одной избы вражеских воинов встретила блеснувшая, как молния, сабля. Нукеры отступили.
— Воин!
— Ай, яман! Ай, беда!
— Батыр! Богатырь!
Ханские нукеры настороженными взглядами следили за каждым движением молодого воина, преградившего им путь в избу, и оглядывались друг на друга: кто отважный, кто осмелится первым вступить в схватку со смельчаком?
Черные, горящие огнем ненависти глаза отважного воина в упор смотрели на чужеземцев. Ни один взмах его сабли не был напрасен: он сразил уже восемь нукеров.
Враги грозили ему издали, злобно ругались, но ни один из них не решался приблизиться.
Пухлолицый, с отвислым подбородком военачальник — менгечи мурза Церелен — с высокого белого аргамака следил за происходящим. Его косые щелки–глаза замутились от гнева, он до крови искусал свои губы.
— Воины, вы забыли, что вы потомки волков? Вы забыли повеления великого джасака?
Менгече говорил еще что–то, но его слова потонули в криках нукеров и в многоголосом шуме хангулов.
Нукеры бросились на приступ и снова, словно опаленные огнем, отпрянули назад.
Молодой воин по–прежнему твердо стоял на своем месте, как будто он был вытесан из того же крепкого дуба, что и стены дома.
Тогда нукеры достали из налучей луки и осыпали воина стрелами. Менгечи наблюдал за неравным поединком, готовый в любую минуту соскочить с коня и наступить ногой в узорном сапоге на грудь поверженного врага.
Но вдруг мурза заметил, что два нукера с широкой холстиной забрались на крышу дома. Он довольно усмехнулся: догадались! Мурза громко крикнул:
— Взять парня живым!
И в тот же миг юного воина покрыл брошенный сверху холщовый полог. Воин забился, как птица в силке, но на него уже насели двое дюжих нукеров.
Дружно бросились вперед остальные. Тучный мурза не утерпел, слез с коня и поспешил к месту схватки.
Подойдя, он, изумленный, остановился: перед ним стоял не воин, а девушка, подобная цветку шиповника.
Она тяжело дышала, а за руки ее держали восемь нукеров.
Блестящие черные глаза девушки горели гневом.
Седой, морщинистый мурза–менгечи оглядел ее с ног до головы и самодовольно сказал нукерам:
— Женщина всегда есть женщина. Ее мы победили без сабли. Среди рабынь Церелена–богатура как раз недостает такого цветка.
Гордый своей властью и уменьем красиво говорить, мурза взобрался на коня и поехал со двора, приказав вести за собой пленницу.
Огонь пожара, вихрем пронесшийся по деревне, затихал. На месте изб дымился горячий пепел и, чадя, догорали последние головешки. В дорожной пыли, в подзаборных лопухах остывали тела убитых, а оставшиеся в живых с петлей на шее брели, подгоняемые нукерами, по дороге прочь от родных мест в проклятое рабство.
Через утихший лес полоняников привели на берег Ветлуги–реки.
Погрузив на плоты невольников и награбленное добро, нукеры начали переправляться через реку.
Церелен–богатур с двумя воинами в железных кольчугах сел в длинную остроносую лодку. Пленную девушку–воина посадили в ту же лодку.
Девушка сидела, глубоко задумавшись. Хоть бы заплакала, зарыдала, как другие женщины, уводимые на чужбину! Нет ни слезинки в ее глазах, только лицо бело, как первый снег, и печально, как осенняя ночь.
А вдали, за лесом, подымалась заря. Заалели свинцовые волны на Ветлуге, потом засверкали золотом и серебром. Легкий ветер пробежал по вершинам деревьев, словно тронул струны на гуслях, и послышалась тихая песня. Живительные лучи солнца озарили все вокруг, и все вспыхнуло несчетными красками. Запели птицы, как бы возвещая, что есть еще жизнь в лесном краю, что нельзя убить его красоту, что вечно будет стоять он, гордясь и красуясь.
Белых берез верхушки,
Кудрявясь, в лесах остаются.
Серебряные черемухи в цвету,
Листвою блестя, остаются.
Медные сосны в бору,
На ветру качаясь, остаются.
И Ветлуга — светлая река,
Плеща в берега, остается…
Неожиданно девушка поднялась, улыбнулась, как утреннее солнце, и запела.
Один нукер схватился за меч, но мурза Церелен лениво остановил его:
— Пусть поет. Хотя эта марийская девка поет не так красиво, как наши девушки, но пусть поет. Я не люблю печальных людей…
А девушка пела старинную песню своего народа:
Ой, черная стерлядь,
Ой, черная стерлядь
Плывет по реке,
Нигде не стоит.
А в омуте темном,
В глубоком–глубоком,
В омуте тихом
Она отдохнет.
Никто не поможет мне —
Ни родня, ни соседи,
Только светлые волны Помогут мне.
Девушка поставила ногу на край лодки:
— Знай, черный опкын, ты можешь заковать нас в цепи, но никогда не покорить тебе наши сердца, горящие ненавистью.
С этими словами девушка прыгнула в реку, а лодка, покачнувшись, перевернулась вверх днищем.
Белой рыбой мелькнула девушка под водой, чистая струя заиграла вокруг нее. А мурза и его телохранители в тяжелых доспехах камнем пошли ко дну и там, на дне чужой реки, нашли себе могилу.
С удивлением и страхом смотрели остальные нукеры.
— Непонятный здесь живет народ. Непокорная у него душа. Трудно его одолеть, — говорили они между собой.
А пленники на плотах говорили о богатырях, которые придут с этих берегов и освободят их.
— Как имя этой девушки? — спросил один нукер.
— Ветлуга, — ответили ему пленники.
— А как зовется эта река?
— Тоже Ветлуга.
Побледнели нукеры и молча смотрели в воду. Текла река Ветлуга, сверкая, как стальная сабля, — вольная река непокорного народа.
КАЛМЫЦКИЕ СКАЗАНИЯ
О СИРОТЕ БОШ–КЮБЮНЕ И ЗЛОМ ХАНЕ
Когда–то, в давнее время, жил в кочевьях одного хана сирота, по имени Бош–кюбюн. Ничего у него не было — ни своей юрты, ни скота, ни хорошего халата, был только черный бычок–двухлетка, лук да стрелы. А среди стрел была одна особенная: свистун–стрела; она со свистом летела, никогда мимо цели не попадала.
Отправился раз сирота Бош–кюбюн к озеру на охоту. Залез в камыши и стал ждать, когда слетятся птицы.
Долго ли, недолго ли он ждал, только слетелись на озеро птицы, большие и маленькие, — журавли, дрофы, гуси, кулики… Прицелился Бош–кюбюн и пустил свою свистун–стрелу. Полетела стрела и задела пятьдесят птиц по крыльям, семьдесят птиц по шеям, сто птиц по спинам… Вот сколько птиц за один раз подстрелил сирота Бош!
«Что мне делать с этой дичью? — думает Бош–кюбюн. — Отвезу–ка я их к хану да посватаюсь к его младшей дочке!»
Оседлал Бош–кюбюн своего черного бычка–двухлетку, навьючил на него всех птиц, а сам сверху уселся. Ударил он бычка по лопаткам — съежился бычок, ударил по копытам — завертел бычок хвостом, ударил по хребту — побежал бычок, да так быстро, что и удержать нельзя.
Приехал Бош–кюбюн к ханской ставке, развьючился, стал носить птиц в ханскую юрту. Направо кладет и налево кладет, наполнилась юрта доверху. Спрашивает хан Бош–кюбюна:
— Кто ты и зачем привез мне столько дичи?
Отвечает Бош–кюбюн:
— Я сирота, великий хан, зовут меня Бош–кюбюн. Нет у меня ни юрты, ни скота, сам я живу в твоих кочевьях, возле круглого озера. На этом озере я и настрелял столько дичи. А привез я тебе ее в подарок: она пригодится на свадебном пиру, ведь я хочу жениться на твоей младшей дочке!
Услышал хан такие слова — рассердился, затопал ногами, закричал:
— Эй, слуги! Схватите этого оборвыша, негодяя! Он осмелился свататься к моей дочери! Избейте его жестоко, а потом отвезите подальше в степь, в безлюдное место и бросьте там!
По ханскому приказу набросились слуги на сироту Боша, избили до полусмерти — еле дыхание в нем осталось — и отвезли в голую степь.
Лежит Бош–кюбюн, мечется, стонет, разум у него помутился — совсем недалеко смерть… Вдруг видит он — идет какой–то старик, совсем старый, с белой бородой, на палку опирается. Подошел он, осмотрел Бош–кюбюна и стал его лечить — какое–то питье ему дал, синяки растер, переломанные кости вправил. Совсем здоровым стал Бош–кюбюн.
— Ну, кюбюн, — говорит старик, — теперь ты здоровый и крепкий. Ступай в свои кочевья. А чтобы тебя больше не обижали, я научу, что надо делать. Если захочешь наказать кого–нибудь, скажи только: «Приклейся!» И тогда твоему обидчику не встать, пока ты не скажешь: «Поднимись!»
Обрадовался Бош–кюбюн, поблагодарил старика и поспешил в свои кочевья.
Бежит он и видит — ханский пастух пасет стадо телят. Захотел Бош–кюбюн посмотреть: правду ли сказал ему старик. Закричал он:
— Приклейся, ханский пастух, вместе со всеми телятами к земле!
И тотчас и пастух, и все телята прилипли к земле — лежат и кричат от страха.
«Правду сказал мне старик», — подумал Бош–кюбюн и крикнул:
— Поднимитесь!
Только произнес это слово — поднялись разом и пастух и телята.
«Теперь, — думает Бош–кюбюн, — проучу я хана! Так проучу, что он навсегда запомнит!»
Дождался он вечера, пробрался к ханской юрте и сказал:
— Приклейтесь к земле, хан и ханша, вместе с подушками и постелями!
Сказал и ушел.
На другой день поутру проснулись хан и ханша, хотели встать, а встать не могут. Закричали они слугам:
— Поднимайте нас!
Сбежались слуги поднимать хана и ханшу, а поднять не смогли. Кругом крик, шум:
— Хан и ханша к земле приклеились! Поднять их невозможно! Кто их поднимет?..
Чиновники, сановники, старшины кочевий бегают с места на место, кричат, руками машут. А сделать ничего не могут. Приказали читать молитвы. Молились, молились — никакого толку нет! Созвали тогда удгун–бе — гадалок и эмчи — лекарей. Удгун–бе гадают, эмчи лечат, а все никакого толку нет… Стали дергать хана и ханшу за руки и за ноги — никак оторвать от земли не могут. Собрались все знатные люди, все старики, стали держать совет: как помочь хану и ханше, как их поднять?.. Долго говорили, весь день говорили, всю ночь говорили — ничего не могли придумать…
В ту пору проходил мимо человек из дальних кочевий и сказал:
— Слышал я, что в кочевьях Могойту–хана живет прославленный эмчи. Он всякую болезнь как рукой снимает! Его привезите!
Стали чиновники, сановники и старшины думать: кого послать в кочевья Могойту–хана за эмчи? Место дальнее, путь опасный, врагов на пути немало. Говорят:
— Надо, видно, целый отряд послать!
Вдруг вошел Бош–кюбюн и говорит:
— Я поеду в кочевья Могойту–хана за эмчи!
Все обрадовались.
— Поезжай поскорее! — кричат.
Сел Бош–кюбюн на своего черного бычка–двухлетку. Ударил бычка по лопаткам — съежился бычок; ударил по копытам — завертел бычок хвостом; ударил по хребту — побежал бычок так быстро, что удержать нельзя.
Ехал Бош–кюбюн долго и приехал наконец в кочевья Могойту–хана. Разыскал эмчи и говорит:
— Приклеились к земле наши хан и ханша, вот и прислали меня за вами, премудрый и преславный эмчи, — не сможете ли вы помочь им в такой беде?
Эмчи важно говорит:
— Кроме меня кто же поможет? Разве есть второй такой эмчи, как я? Только я и могу помочь!
Надел эмчи свою белую шапку, надел белый халат, сел на белую лошадь и поехал вместе с Бош–кюбюном.
Ехали они, ехали, и когда завидели вдали ханскую ставку в степи, тогда стал эмчи бурчать, бормотать, на губах у него пена выступила.
— Сейчас все узнаю! — кричит. — Сейчас все расскажу! Сейчас подниму хана и ханшу!..
Бош–кюбюн слушает это, а сам думает: «А вдруг этот эмчи и в самом деле такой всемогущий? Надо будет проверить», — и сказал тихонько:
— Приклейся, эмчи, к земле вместе со своей белой лошадью!
Только сказал — прилип эмчи к своей лошади, а лошадь к земле. Испугался эмчи, закричал не своим голосом:
— Эй, кюбюн, стащи меня с лошади, я и сам прилип, как ваш хан!
Стал Бош–кюбюн помогать эмчи — еле смех удерживает.
— Нет, — говорит, — не могу я помочь вам, премудрый и преславный эмчи!
— Тогда беги скорее в ханскую ставку, зови сюда людей, пусть хоть стащат меня с лошади! — вопит эмчи.
Прискакал Бош–кюбюн на своем черном бычке к ханской юрте.
— Где же эмчи? — спрашивают его.
— Эмчи недалеко. Только с ним беда случилась: он сам к земле приклеился, — отвечает Бош–кюбюн. — Прислал он меня за вами, просит, чтобы спешили к нему на помощь!
Прибежали к эмчи ханские сановники и старшины. Стали его дергать. Дергали, дергали — не могли стащить с лошади, так крепко он приклеился к ней.
— Как нам помочь нашему хану, скажи, мудрый эмчи? — спрашивают его сановники и старшины.
— Не до вашего хана мне! — кричит эмчи. — Я и себе–то не могу помочь!..
Вернулись сановники и старшины к хану и доложили о том, что и сам эмчи приклеился к земле. Хан от страха и от злости последний ум потерял.
— Что хотите, то и делайте! — кричит. — Только поднимите меня!
Тогда ханские чиновники, сановники и старшины кочевий собрались опять на совет, подумали, потолковали и говорят:
— Надо кликнуть клич: кто избавит от беды хана и ханшу, выдать за того ханскую дочку и отдать половину всех богатств хана.
Спросили хана — согласен ли он? Хан вопит:
— На все согласен!
Кликнули клич, только никто не вызвался избавить хана и ханшу. Кликнули клич во второй раз — опять никто не вызвался. Кликнули клич в третий раз — вышел Бош–кюбюн и говорит:
— Я не удгун–бе и не эмчи, а все–таки попробую! Только сдержит ли хан свое слово?
Хан говорит:
— Сдержу, сдержу! Только помоги мне!
Бош–кюбюн говорит:
— Приведите сюда младшую ханскую дочку!
Как он велел, так и сделали. Тогда Бош–кюбюн сказал:
— Хан и ханша, поднимитесь!
Тотчас хан и ханша поднялись. Глянул хан на Бошкюбюна и закричал:
— Это тот негодяй, оборвыш, которого я за дерзость приказал избить до полусмерти и бросить в голую степь, чтобы он там погиб от голода! Как он здесь появился? Видно, плохо его избили! Эй, слуги, схватите его, отрубите ему руки и ноги!..
Кинулись было ханские слуги к Бош–кюбюну, а он сказал:
— Приклейтесь к земле, хан и ханша! Приклейтесь к земле, ханские слуги!
Только сказал — все тотчас и прилипли к земле. А Бошкюбюн с младшей ханской дочкой сели на черного бычка. Ударил Бош–кюбюн бычка по лопаткам — съежился бычок; ударил по копытам — завертел бычок хвостом; ударил по хребту — побежал бычок, да так быстро, что самому лучшему скакуну не догнать. Унес он Бошкюбюна и девушку далеко–далеко, и стали они жить дружно, весело и счастливо.
ЛОТОС
Да, идут годы, текут седые века, и никто никогда не удержит их могучего бега. Будто недавно мои сморщенные руки были сильными и молодыми. Была молодой и та, лежащая в храме Тюменя.
Молодой и прекрасной, как ранняя весна, была Эрле, дочь Сагендже. И у многих сердца бились, видя ее, и не забывались ее глаза, темные, как ночь.
Эрле была красива, как первый проблеск весенней зари. В высокой траве у задумчивых ильменей проводила она знойные дни, веселая, здоровая, гибкая. Подражала крику птиц, перепрыгивала с кочки на кочку, жила жизнью степных болот и знала самые сокровенные их тайны.
Эрле росла. А Сагендже кочевал то близ широкой Волги, то по тихой Ахтубе. Летело время, множились табуны. Немало приезжало и купцов из Персии и из Ицдии, много добра накупил у них богатый Сагендже для своей дочери.
Часто длинные караваны сытых верблюдов отдыхали у его кибитки, и руки рабов то и дело передавали в руки Сагендже переливающиеся на солнце, дорогие цветные шелка.
Знатные сваты в богатых, ярких одеждах слезали с коней за пятнадцать шагов, бросались на землю и ползли к Сагендже.
Лунная летняя ночь дышала испарениями влажной, покрытой тысячью цветов земли, в тишине вздыхали верблюды, кашляли овцы, пели комары, трещали сверчки, стонали луни, спросонья вскрикивала какая–то птица. Жила и радовалась волшебница степь, навевала красавице Эрле дивные девичьи сны. Улыбаясь, раскинув смуглые руки, лежала она на дорогих бухарских коврах. А ее мать, старая Болтун, сидела у ее изголовья, с глазами, полными слез, в глубоком горе.
«И зачем это так раскричался ночной кулик, — думала она, — зачем так печально шумят над ериком ветлы и о чем вполголоса говорит Сагендже в соседней кибитке с богатым сватом?.. Милая моя Эрле. Когда я носила тебя под своим сердцем, я была счастливей, чем сейчас, ведь никто не мог тебя отнять у меня».
А в то время Сагендже говорил знатному свату:
— Ничего мне не надо за мою Эрле потому, что она дороже всего на свете. Разреши мне поговорить с женихом, я хочу узнать, сколь он разумен, и пусть Эрле сама скажет ему свои условия.
Обрадовался сват, вскочил в седло, поскакал к нойону (знатному феодалу) Тюменю и рассказал о том, что, видно, положат скоро Эрле поперек седла и привезут к молодому Бембе.
Старая Болтун плакала у изголовья дочери. Поджав ноги, сидел Сагендже и печально глядел на Эрле.
— И зачем она так быстро выросла, — шептал Сагендже, — и почему какой–то сын нойона Тюменя должен отнять у нас Эрле, веселую, как весенний ручеек, как первый луч солнца?
Шли дни, бродили табуны по сочной траве Ахтубинской долины. Накапливался жир в верблюжьих горбах и в овечьих курдюках. Печальны были мать и отец, только Эрле по–прежнему веселилась в цветущей степи. Вечерами дочь обвивала руками седую голову матери и шептала ласково о том, что не скоро уйдет от нее, что еще рано ей покидать стариков и что не страшит ее гнев свирепого нойона Тюмени.
У слияния двух рек догнали сваты нойона Тюмени и сына его Бембе.
Бембе не решился беспокоить Эрле, приказал раскинуть палатки на другом берегу сухого ерика и заночевать.
Не спал Бембе, не спал и Сагендже. Красны были от слез глаза Болгун.
Богатые цветные наряды сватов играли радугой на утреннем солнце. Впереди всех ехал Бембе, сын беспощадного, свирепого нойона Тюмени, чье имя приводило в трепет всю степь.
— Пусть сама Эрле скажет тебе условия, — промолвил Сагендже, когда Бембе заявил о том, что Эрле нужна ему, как сурепка верблюду, как ильмень утке, как земле солнце.
Громче заговорила степь и запели в реке волны, выше подняли голову камыши и приветливо смотрели верблюды, когда вышла к гостям красавица Эрле.
От великих гор до долины реки Или и глубокого озера Балхаш ездил Бембе, видел он тысячи прекрасных женщин, но такой, как Эрле, нигде не видал.
— Все, что хочешь, проси, — сказал он ей, — только согласись.
Улыбнулась Эрле и сказала:
— Бембе, сын знатного нойона, я рада видеть тебя и вечно останусь с тобой, если ты найдешь мне цветок, прекраснее которого нет не только в нашей степи, но во всем мире. Я буду его ждать до следующей весны. Ты найдешь меня на этом же месте, и, если принесешь цветок, я стану твоей женой. Прощай.
Собрал нойон Тюмень нойонов и родовых старейшин и сказал им:
— Объявите всему народу, чтобы тот, кто знает о таком цветке, пришел без страха и сказал мне об этом за большую награду.
Быстрее ветра облетел степь приказ Тюменя. Однажды ночью к кибитке нойона подъехал запыленный всадник. А когда впустили его в кибитку, он сказал нойону:
— Я знаю, где растет желанный твоей красавице Эрле прекрасный цветок.
И он рассказал о своей чудесной стране, которая называется Индией и раскинулась далеко за высокими горами. Там есть цветок, люди зовут его священным лотосом и поклоняются ему, как богу. Если нойон даст несколько человек, он привезет лотос, и прекрасная Эрле станет женой Бембе.
На другой день шесть всадников пустились в дальний путь.
Скучно рассказывать о том, как жил Сагендже холодной зимой.
Северо–восточные ветры загнали скот в крепи, а сам он целыми днями лежал и слушал, как за землянкой пели невеселые песни степные бури. Даже веселая Эрле тосковала о солнце и ждала весны. Она мало думала о том, что когда–нибудь возвратится страшный Бембе. А тем временем шесть всадников держали путь на восток и уже достигли долины реки Или. Они спали и ели в седле. Бембе торопил их, и задерживались они только для того, чтобы добыть охотой еду.
Много лишений пришлось перенести им, пока они не достигли таинственной Индии. Дикие степи, высоченные горы и бурные реки встречались им на пути, но всадники упорно ехали и ехали вперед.
Наконец они прибыли в Индию и увидели чудный цветок — лотос. Но никто не решался его сорвать, все боялись навлечь на себя гнев богов. Тогда на помощь им пришел старый жрец. Он сорвал лотос и отдал Бембе, сказав:
— Помни, человек, ты получил прекрасный цветок, но потеряешь нечто еще более прекрасное.
Не слушал его Бембе, схватил лотос и велел немедленно седлать коней, чтобы пуститься в обратный путь.
Все реже и реже дул свирепый ветер, а солнце все дольше оставалось в небе. Близилась весна, а ее так ждала бледная, исхудавшая Эрле.
Напрасно ходили в землянку отца знахари, напрасно поили ее разными травами, с каждым днем таяла Эрле, как снег под солнцем. Не могла больше плакать Болтун. Безумными глазами она смотрела на свою дочь, уходившую от нее навсегда.
А когда запели птицы и зацвела степь, Эрле не могла уже встать. Худой рукой она гладила обезумевшую от горя мать, а глаза ее по–прежнему смеялись тихо и ласково.
Если бы птицы могли говорить, они сказали бы Бембе, чтоб торопил он своих коней, потому что скоро, скоро перестанет биться сердце Эрле. Но и без того торопился Бембе. Оставалось уже немного пути. Усталые кони, с налитыми кровью глазами, спотыкались и чуть не падали от изнеможения.
Знатные сваты неслись навстречу Бембе.
— Торопись, Бембе! — кричали они. — Твоя прекрасная Эрле умирает.
И когда уже показалась кибитка Сагендже, все увидели, как из нее, пятясь, выходят мать и отец. Всадники поняли, что Эрле умерла. Печально опустил поводья Бембе. Он не увидел живой прекрасной Эрле, не увидела и Эрле цветка, прекрасного, как она сама.
Схоронили ее на берегу Волги, а в память Эрле выстроил Бембе храм.
Темной ночью Бембе ушел в камышовые заросли устья и посадил там чудный лотос.
И до сей поры растет там прекрасный этот цветок.
СКАЗКА О РОДНОМ КРАЕ
Нет человеку дороже места, где он родился, края, где он вырос, неба, под которым он жил. Да и не только человек — звери и птицы, все живое под солнцем тоскует по родной земле.
Давным–давно, когда калмыки жили еще в Китае, привезли китайскому императору в подарок необыкновенную птицу. Она так пела, что солнце в высшей точке неба замедляло свой ход, заслушиваясь ее песней.
Приказал император сделать для птицы золотую клетку, постелить ей пух молодого лебедя, кормить ее из императорской кухни. Первого своего министра император назначил главным по уходу за птицей. Он сказал своему первому министру:
— Пусть птица здесь чувствует себя так хорошо, как нигде и никогда не чувствовала. И пусть она услаждает наш слух, жаждущий прекрасного.
Все было сделано согласно приказу грозного повелителя.
Каждое утро император ждал пения птицы. Но она молчала. «Видимо, птице, привыкшей к вольному воздуху, душно во дворце», — подумал император и велел вынести клетку в сад.
Сад императора был единственным в мире по красоте. Могучие деревья шелестели прозрачно–зелеными резными листьями, живительно благоухали редчайшие цветы, земля играла всеми своими красками. Но птица по–прежнему молчала. «Чего же теперь ей недостает? — думал император. — Разве ей плохо у меня? Отчего же она не поет?»
Император пригласил всех своих мудрецов, чтобы выслушать их высокоученое суждение. Одни говорили, что, может быть, птица заболела и лишилась голоса, другие — что пища не та, третьи — что, вероятно, она вообще не пела. Самый почтенный столетний мудрец предположил, что воздух, выдыхаемый людьми, угнетает. птицу и поэтому она не поет. Внимательно выслушав всех, император повелел вывезти клетку в девственный лес.
Однако и в лесу птица продолжала молчать. Крылья опущены до самого пола, из глаз катятся жемчужинки слез.
Тогда император приказал привести пленного мудреца, взятого вместе с воинами соседней враждебной державы.
— Если ты нам дашь хороший совет и птица запоет, получишь свободу, — сказал ему император.
Неделю думал пленный мудрец и доложил:
— Возите птицу по стране… Может быть, запоет.
Три года кочевал император с птицей по своим владениям. Наконец достигли они одного болотца. Вокруг него рос чахлый кустарник, а дальше простирались унылые желтые пески. Смрадные испарения поднимались из болот, роем летала назойливая мошкара. Повесили клетку на сухую ветвь саксаула. Поставили караульного, и все легли спать.
Когда загорелась на небе ясная утренняя заря и багрянец ее стал разливаться все шире и шире, птица вдруг встрепенулась, расправила крылья, торопливо стала чистить клювом каждое перышко.
Заметив необычное поведение птицы, караульный разбудил императора.
А когда вековечное светило показало свой алый гребень — птица стремительно взлетела, ударилась о золотые прутья клетки и упала на пол. Она грустно огляделась вокруг и тихо запела. Сто восемь песен печали пропела она, а когда начала песню радости, тысячи таких же птиц, как она, слетелись со всех сторон и подхватили ее песню. Показалось людям, что это не птицы поют под струны лучей восходящего солнца, а поют их души, тоскующие по прекрасному.
— Вот откуда наша птица, это ее родной край, — задумчиво промолвил император и вспомнил свой несравненный Пекин, где он не был три года.
— Откройте дверцы клетки и выпустите птицу, — повелел он.
И тогда запели все птицы тысячу песен хвалы родному краю, тысячу и одну песню хвалы свободе.
Вот что значит родная земля и свобода, петь можно лишь там, где ты обрел жизнь.
Назад: УРАЛ И ПОВОЛЖЬЕ
Дальше: КАВКАЗ
