Глава 6 На перекрестке эпох и легенд

Согласно римской исторической традиции, преемник Сервия Туллия Тарквиний Высокомерный правил 23 года (534-510 гг. до н. э.). На эти годы падают сооружение Капитолийского храма, взятие городов Габий и Свессы Помеции и другие события, историчность которых не вызывает сомнений. Но рассказ о последнем царе этрусского происхождения насыщен легендами не в меньшей степени, чем повествования о его предшественниках, и многими деталями напоминает греческую драму. Скорее всего, такой характер придало ему переведенное на латинский язык сочинение драматурга этрусского происхождения Волния «Этрусские трагедии». На использование этрусского источника указывает отсутствие в трагедии о преступлениях дома Тарквиниев какой-либо антиэтрусской направленности.

Образ Тарквиния Высокомерного отличают те же черты, которыми наделены в греческой историографии тираны. Возможно, Волний был одним из тех, кто воспользовался приемами греческой драматургии для обрисовки событий древней истории Рима и Италии. Но Тарквиний не списан ни с Писистрата, ни с Дионисия, а является одним из первых невыдуманных римских царей.

Предание об изгнании из Рима Тарквиния и всего его рода недостоверно во многих своих частях. Прежде всего, оно тенденциозно. Его цель – возвеличить представителей патрицианских родов, чьи имена оказались в списках первых должностных лиц республики. Претензии их потомков на причастность к такому переломному событию, как создание республики, привели к тому, что среди должностных лиц ее первого года оказалось не два высших магистра, как это было принято позднее, а четыре, что потребовало от древних историков искусственного устранения двух «лишних».

При объяснении этой республиканской путаницы историкам нового времени, в свою очередь, пришлось выдвинуть ряд реконструкций событий 509 г. до н. э., к которому в древности были отнесены изгнание царей, выбор первых консулов, освящение храма Юпитера Капитолийского и первый договор Рима с Карфагеном. Это столкновение грандиозных фактов на крошечном временном промежутке выглядит столь неестественным, что были сделаны попытки их разделения. Одна из них – гипотеза, согласно которой изгнание царей отнесено к 509 г., поскольку это единственная известная древним историкам дата – год освящения храма Юпитера Капитолийского. Само же изгнание произошло около 474 г. в результате разгрома этрусков при Кумах. Возможно, в пользу этого мнения говорит факт интенсивного храмового строительства, продолжавшегося в Риме на протяжении четверти века после 509 г. .

Силой, без волеизъявления народа Тарквиний занял трон, возвеличенный его предшественниками. И начал он с того, что отменил распоряжения Сервия, которые обеспечивали участие в управлении государством всем, кто этого достоин. Он не только приказал унести с Форума медные таблицы, на которых были начертаны законы Сервия, но распорядился их расплавить, чтобы никто никогда не вспоминал о благодетеле плебеев. «Записки» Сервия, хранившиеся в храме богини Фортуны, он тронуть не посмел, однако приказал жрецам никому их не показывать.

Вместо налогов, взимаемых с доходов, Тарквиний ввел поголовную подать, душившую ростки предпринимательства, основу благосостояния общества. Догадываясь, какое ожесточение и ненависть вызовут его действия, он запретил все народные сборища, даже торги и некоторые религиозные церемонии, во время которых народное недовольство могло найти выход.

Теперь Высокомерный не советовался с сенатом ни в малом, ни в большом: самолично объявлял и начинал войну, заключал мир, вступал в союзные отношения с другими государствами, назначал и смещал сенаторов и должностных лиц, посылал к врагам лазутчиков, самовольно распоряжался государственной казной. Подобно современным ему греческим тиранам, он окружил себя вооруженной, слепо повиновавшейся ему стражей. От его воли и любого каприза зависела судьба государства и любого подданного.

И ощутили патриции, недавно злоумышлявшие против Сервия Туллия и помогавшие Тарквинию прийти к власти, его тяжелую руку. Собираясь, они вспоминали о старых добрых временах и осуждали самовластие тирана. Но, странным образом, что бы ни говорилось за закрытыми дверями или на свежем воздухе, немедленно становилось известным во дворце. Словно бы повсюду развесил Тарквиний сотни невидимых ушей. Это были уши рабов и домочадцев, подкупленных Тарквинием, уши тех же сенаторов, ставших тайными доносчиками. Избрав главным своим помощником страх, Тарквиний единолично приговаривал к казни и к изгнанию неугодных и просто подозрительных людей, поощряя всяческим образом льстецов и наушников.

Чтобы занять народ и отвратить его от недовольства и мятежей, царь затеял строительные работы, превосходившие по размаху все, что когда-либо предпринималось в Риме . Цирк Величайший был достроен таким образом, что зрители могли не просто сидеть или лежать на траве, но размещаться на специально воздвигнутых деревянных помостах под раскидываемыми во время жары или зимних дождей полотнищами. Множество сооруженных еще первым Тарквинием каналов для вывода в Тибр нечистот и дождевых потоков были сведены в один крытый канал, рассчитанный на вечность.

Этими сложными и дорогостоящими работами руководили приглашенные со всей Этрурии опытные мастера. Римляне, поставленные под их начало, выполняли самую тяжелую и грязную работу, ничего за нее не получая. К тому же строительная повинность не избавляла от не менее обременительной воинской службы. И хотя Рим при Тарквинии сильно вырос и украсился, плебеи ненавидели тирана и сохраняли в своих песнях трогательную память о царе-благодетеле Сервии Туллии.

Внутренняя политика испокон веков определяла внешнюю. Дорогостоящие работы истощали римскую государственную казну, а пополнить ее можно было лишь за счет соседей. Сервию Туллию удалось заключить ряд взаимовыгодных договоров с латинянами и другими народами Средней Италии. Тарквиний Высокомерный их разорвал, требуя от римских союзников дани и территориальных уступок.

Из латинских городов только одни Габии , расположенные на полпути между Римом и Пренесте, не пошли навстречу наглым требованиям тирана. Не раз посылал Тарквиний легионы к древним стенам Габий, но все попытки захватить небольшой город наталкивались на необыкновенное упорство и самоотверженность габийцев.

В один из дней к строго охраняемым городским воротам подошел миловидный юноша в окаймленной пурпуром, но порванной тоге. Страж, свесившись через проем стены, спросил у незнакомца, что ему надо.

– Я сын римского царя Тарквиния Секст. Мне надо встретиться с городскими властями и поговорить о важном деле.

Посоветовавшись между собой, стражи отворили ворота. И вот в сопровождении воинов юноша уже шагает по мощеной улице, ведущей к городскому Форуму.

В городской курии юноша обнажил спину, покрытую кровавыми рубцами, и обратился к потрясенным сенаторам с такими словами:

– Вы знаете римского тирана как своего злейшего врага. Но вот вам свидетельство того, как обращается Тарквиний с самыми близкими ему людьми. Я пришел к вам в надежде на убежище, которое готов оплатить верностью вашим законам и установлениям, вашей свободе. Никто лучше меня, родившегося в Риме и приближенного к царю, не знает римских порядков. И я готов уже теперь поделиться этими знаниями, а когда вы сочтете это нужным, повести вас на Рим и открыть его ворота. Впрочем, если я не внушаю вам доверия или если ненависть к тирану столь велика, что вам будет тяжело дышать одним воздухом с его сыном, отпустите меня, чтобы я мог найти себе союзников где-нибудь в другом месте.

Кажется, только эти последние слова искусно подготовленной речи убедили габийцев, что сына Тарквиния не следует выпускать из города, ибо, оставаясь в его стенах, он может принести пользу, а за стенами, возможно, вред.

По мере того как габийцы ближе знакомились с беглецом из Рима, они проникались все большей уверенностью, что его направила в город сама Фортуна, чтобы покарать Тарквиния, враждебного этой богине, покровительствовавшей Сервию Туллию. Секст вел себя безупречно, а римский тиран, узнав о том, что сыну предоставлено убежище в Габиях, не раз присылал послов, требуя выдачи сына и обещая за это справедливый мир. Но габийцы не были предателями. Никто в городе не подозревал, что царский сынок выполнял роль деревянного коня, с помощью которого греки овладели Троей, что искусно задумана и сыграна гнусная комедия и близится ее трагический для города финал.

Когда Секст Тарквиний не только выдал все тайны своего отца, но и выказал храбрость в отдельных стычках со своими бывшими соотечественниками, ему было доверено командование габийским воинством. И эти обязанности он выполнял образцово, разделяя со своими подчиненными все тяготы и опасности войны, справедливо распределяя между ними добычу, так что в городе были почти уверены, что Секст Тарквиний не мог быть сыном Высокомерного, а его мать, подобно матери Ромула, родила мальчика от какого-то бога.

Секст был на пороге к своей цели. Оставалось отправить в Рим посла, чтобы получить от отца последние наставления. Такой верный человек был найден и отправлен в Рим, не вызвав у габийцев каких-либо подозрений.

Послу было поручено договориться с царем об обмене пленными. Царь принял посла Габий в Регии (царском доме) и выслушал его предложения. Однако, вместо того чтобы дать на него ответ, предложил послу спуститься в сад, словно для того, чтобы поговорить с глазу на глаз. Улучив момент, посол передал царю тайное поручение Секста. Тарквиний же, едва на него взглянув, сошел с дорожки и стал ходить между деревьев, сшибая жезлом цветки лилий.

Посол осмелился спросить Тарквиния:

– Каково же твое решение, царь, об обмене пленными?

Тарквиний продолжал метаться между деревьями, не проронив ни слова.

Тогда посол спросил напрямик:

– Что ты хочешь передать своему сыну, выбравшему своим посланцем именно меня?

Тарквиний словно бы не услышал этих слов, настолько он был занят обезглавливанием лилий.

И вернулся посланец Секста, уставший от этой непонятной ему игры, в Габии. Доложив сенаторам, что римский царь, видимо, не склонен к обмену пленными, он встретился с Секстом наедине и рассказал ему о странном поведении его отца.

И понял Секст, что отец, не испытывая доверия к посреднику, решил воспользоваться языком знаков, понимание которого доступно далеко не каждому. Сам же Секст без труда понял, что отец советует ему обезглавить городскую верхушку, избавиться от самых выдающихся граждан города.

Разгадав наставления отца, Секст начал действовать. Проявив ловкость и настойчивость, равные унаследованному коварству, юный Тарквиний стал обвинять сенаторов в выдуманных им самим преступлениях, чаще всего в мнимых убийствах сограждан. Вскоре в городе не осталось никого из тех, кто в тот несчастный для города день решил оставить в городских стенах римского беглеца в надежде извлечь выгоду из мнимой вражды отца и сына.

После этого не стоило никаких трудов открыть римлянам ворота Габий . Город потерял свободу. Секст был назначен его пожизненным наместником.

Еще Тарквиний Древний задумал соорудить в Риме грандиозный храм, подобный тому, какой в Афинах начал строить Писистрат. Но то ли у него до этого не дошли руки, то ли с присущей ему осторожностью он не решился на деяние, могущее вызвать возмущение таких ревнителей старины, как Атт Навий. Ведь Тарпейский холм, избранный под храм, с незапамятных времен был занят алтарями почитаемых окрестными жителями богов, и кто знает, как римские боги-старожилы отнесутся к появлению этрусских пришельцев.

Но то, что остановило Тарквиния Древнего, только подзадорило Тарквиния Высокомерного, и он, не долго думая, приказал очистить Тарпейский холм от дряхлых богов и их обветшавших святынь, находившихся там со времен Тита Тация . Впрочем, гаруспик, которому была поручена эта операция, провел среди богов гадание, которое должно было решить судьбу каждого из них. Как сообщил царю гаруспик, все боги Тарпейского холма смирились с необходимостью уступить свои места. Покинуть холм отказались лишь бог границ Термин и богиня юности Ювента. И Тарквиний склонился перед их настойчивостью.

– Пусть остаются, строптивцы! – буркнул он. – Пусть охраняют границы Рима и вечную молодость государства.

Так Термин и Ювента остались на Тарпейском холме. Но алтари их были передвинуты к обрыву.

При этом Высокомерный решил, что негоже находиться его храму на холме, носящем имя предательницы. Но как его назвать? Помог случай. Когда уже начали рыть котлован для фундамента, в яме наткнулись на мертвую голову, настолько хорошо сохранившуюся, словно ее отсекли совсем недавно . Строители, побросав лопаты, с воплем «Капут! Капут!» разбежались кто куда. Но этрусский гаруспик Олен , которому было поручено наблюдать за работами, не растерялся. Воздев руки к небу, он обратился к богу Тинии с благодарностью за знамение, а к окружающим с такими словами: «Бог Тиния бросил эту голову, чтобы храм на этом месте стал головою мира».

В тот же день Высокомерный распорядился: впредь именовать Тарпейский холм Капитолием. Строительство храма потребовало огромных средств. После того как опустела царская казна, была пущена в дело выручка от добычи, полученная при взятии одного богатого города. И храм был доведен до кровли. Он занимал площадку из туфовых плит, сглаживавших неровности скалы. Пол храма был выложен мраморными плитами, кровля его была позолочена. Вход в него образовывала колоннада в три ряда – по шесть колонн в каждом ряду. Внутренняя часть храма состояла из трех помещений для трех богов: центральное – для Тинии (римского Юпитера), левое – для Уни (Юноны), правое – для Менрвы (Минервы). Статуи их в древнейшую эпоху были из терракоты .

Чтобы дать храму достойное завершение, Тарквиний заказал Вулке, мастеру из соседних Вей, оформление фронтона своего храма. На фронтоне должна была стоять терракотовая колесница, запряженная четверкой коней. Вулка принял заказ и обещал вскорости его выполнить. Но обещания не сдержал. Когда колесница была вылеплена и поставлена в печь для обжига, вместо того чтобы уменьшиться в размерах, она начала разбухать, словно бы ее материалом было тесто, а не глина. Призванный Вулкой гаруспик истолковал чудо в том смысле, что увеличение размеров модели означает рост счастья и могущества того, кто сделал заказ. Естественно, что власти Вей, опасавшиеся усиления Рима, запретили Вулке отдавать законченную работу, из-за которой ему пришлось сломать печь, – иначе ее нельзя было вынуть.

Но, видимо, этрусские боги, обратившие свои глиняные головы в сторону Рима, не одобрили решения вейских властей. Во всяком случае, через несколько дней они это ясно показали во время состязаний колесниц в Вейях. Сначала колесницы шли ровно, но вдруг одна из них вырвалась вперед. Обойдя мету, кони свернули к выходу из цирка, промчались по улице к городским воротам и прямо по Соляной дороге двинулись к Риму. Возница делал все, чтобы их удержать. Но не тут-то было! Кони, словно направляемые кем-то свыше, развернулись таким образом, что возница вылетел из колесницы, как камень из пращи. Увидав мчащуюся колесницу, стражи, охранявшие римские ворота, спешно их открыли. Колесница ворвалась в город, пронеслась по Священной дороге, распугав квиритов, ринулась через Форум на Капитолийский холм и остановилась прямо перед только что построенным, но еще не освященным храмом.

Весть об этом вскоре возвратилась в Вейи. Напуганные власти сразу же распорядились, чтобы глиняная квадрига была возвращена заказчику. И тем же путем на специально сооруженном деревянном помосте работу Вулки доставили в Рим, где она была поднята на южный фронтон храма.

Так храм был подготовлен к тому, чтобы стать вечным жилищем Тинии-Юпитера. Его статуя, во избежание каких-либо препятствий со стороны этрусков, была заказана вольску Турриану. И пока он был занят ее изготовлением, другие мастера готовили для бога пурпурную мантию, которая должна была покрывать его терракотовые плечи, а в дни триумфа передаваться в пользование победителю.

В один из зимних дней Тарквинию, гревшемуся у очага, сообщили, что его хочет видеть бедно одетая старая женщина из Вульги.

– Дайте ей хлеба и пусть уходит! – отмахнулся царь.

Но вскоре страж вернулся.

– Старуха не берет подаяния, – проговорил он, разводя руками. – Она говорит, что принесла сокровища, которые могут пригодиться тебе и твоим наследникам.

– Приведи ее! – распорядился Тарквиний.

Через несколько мгновений перед ним стояла седая сгорбленная женщина с сумою в руке. Раскрыв суму, она выложила на край стола один за другим девять пожелтевших от времени свитков.

– Это твои сокровища? – спросил Тарквиний.

– Да, – ответила старуха. – В этих свитках написаны предсказания, которые раскроют тебе твое будущее и будущее твоего государства. Многие века эти свитки хранились в пещере близ Авернского озера…

– Я слышал об этом озере. Правда ли, что ни одна птица его не может перелететь из-за испускаемых ядовитых испарений?

– Мне дано повеление, – продолжала старуха, словно бы не расслышав обращенного к ней вопроса, – отнести свитки в Рим. Я готова их тебе отдать, если мы сойдемся в цене.

– И сколько ты хочешь?

– Сумку золота.

– Да ты обезумела!

Старуха взяла три свитка и молча швырнула их в огонь.

– Как я понимаю, теперь ты просишь на треть меньше, – сказал царь, едва опомнившись.

– Сумку золота, – молвила старуха.

– Но это несправедливо, – сказал Тарквиний.

Старуха взяла три других свитка и бросила их в огонь.

– И сколько ты хочешь теперь? – спросил царь.

– Сумку золота, – ответила она, протягивая ладонь со скрюченными пальцами к оставшимся свиткам.

– Не горячись! Подожди меня здесь. Я хочу посоветоваться со знающими людьми.

Встретившись с гаруспиком, Тарквиний узнал, что появление Сивиллы в Риме – особая милость богов, ибо Сивиллы никогда еще не покидали тех мест, где они дают предсказание. Наибольшее впечатление произвел на царя, уверенного в том, что Сивиллы недавние гостьи в Италии, рассказ гаруспика, что эти пророчицы обитали во Фригии, давая там предсказания как грекам и троянцам, так и лидийцам, его предкам .

Тарквиний вернулся к ожидавшей его старице, и не один. С ним был воин с корзиной золота. Поставив корзину на пол, он стал горстями пересыпать ее содержимое в суму старухи.

Тарквиний с нетерпением ожидал момента, когда сумка наполнится. Ему было интересно, как дряхлая, должно быть, столетняя женщина сумеет поднять и унести такую тяжесть. Но как только сума нищенки наполнилась доверху, она вместе с нею стала растворяться в воздухе. Тарквиний поднял голову. Старуха уже исчезла. Воин стоял белый от ужаса, с выпученными глазами и широко открытым ртом. Но свитки на столе остались.

Тарквиний подошел к столу и ощупал каждый из свитков дрожащими пальцами. Прижав их к груди, он мучительно думал, где бы отыскать надежное убежище для приобретенных им сокровищ. Исчезновение старухи убедило его в том, что это была одна из тех Сивилл, о которых рассказывают столько невероятных историй. После долгих колебаний Тарквиний сам отнес драгоценные свитки в храм Юпитера Капитолийского.

В Риме было замечено, что Фортуна, сначала неизменно благоволившая к Тарквинию Высокомерному, стала улыбаться ему все реже и реже, а затем и вовсе обернулась к нему спиной.

Однажды царственная чета птиц, орел и орлица, покружившись над Римом, опустилась на высокую пальму близ царского дома и стала вить на ней гнездо. Авгуры, в обязанности которых входило наблюдение за птицами, расценили этот случай как благое для царя знамение. Однако место, избранное птицами, как вскоре выяснилось, было несчастливым. Едва из яиц вылупились крикливые неоперенные птенцы, как на гнездо налетела огромная стая коршунов. Орел и орлица были прогнаны, птенцы заклеваны, гнездо разнесено по веточке, по соломинке.

Чтобы отнять у Тарквиния последнюю надежду, боги послали еще одно знамение. Из деревянной колонны, украшавшей вход во дворец, выползла змея. Дворец наполнился криками. Беспокойство вселилось и в сердце царя, и он решил отправить к оракулу Аполлона в Дельфы посольство, чтобы узнать истинный смысл знамения. Ошибка была в самом выборе послов. Тарквиний рассудил как будто правильно, что поручать такое можно только близким людям, заинтересованным в сохранении царского дома, а не придворным, могущим воспользоваться оракулом для захвата власти.

К своим сыновьям Титу и Аррунту, юношам, в отличие от брата, Секста, еще не оперившимся, был прибавлен и вовсе безобидный племянник, сын давно скончавшейся сестры Тарквиния, Юний Брут , явный дурачок, не умевший связать пары слов, с вечной глупой улыбкой . «Уж, конечно, не от него исходит опасность», – подумал Тарквиний, призывая к себе Брута и приказывая ему отправиться в Дельфы. И пошел Брут к кораблю, неся в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового , а сыновья Тарквиния понесли от себя богатые дары, надеясь ослепить бога роскошью.

Исполнив поручение отца, Тит и Аррунт задали оракулу, объяснившему знамение как неизбежность перемен, вопрос: кто же будет царем в Риме? Из глубины расселины прозвучали слова: «Высшей властью в Риме, о юноши, будет обладать тот из вас, кто первым поцелует мать».

Тит и Аррунт были очень довольны тем, что стали обладателями этой тайны, и, конечно же, не собирались посвящать в нее своего брата Секста. Брута же они вовсе не принимали в расчет, поскольку его мать была уже мертва. Между тем Брут, поразмыслив над изречением и зная, что повеления богов нельзя толковать буквально, решил опередить царских сыновей. Когда они, возвращаясь, сошли с корабля, Брут сделал вид, что поскользнулся, и, упав, приложился губами к земле, матери всех смертных, и она содрогнулась, дав ему понять, что поцелуй принят.

Вступив в Рим, царские сыновья увидели отряды воинов. Взметая желтую пыль, они брели по направлению к Марсову полю. Из храмов доносились выкрики молящихся и аромат благовоний. Оказалось, что отец назначил поход на город рутулов Ардею , уже не раз отражавшую атаки римского войска. Наперебой расцеловав мать, немало удивленную неожиданной нежностью сыновей, Тит и Аррунт спешно закрепили доспехи поверх дорожных гиматиев, сменили петасы на шлемы. В пути их догнал Секст, которому отец приказал оставить Габии, чтобы принять участие в наказании мятежного города.

Через несколько дней все пространство под скалой, которую занимала Ардея, покрылось бесчисленным количеством шатров и землянок. Римляне устраивались надолго. Из окрестных покорившихся городов и селений на повозках, запряженных мулами и быками, везли провизию и дрова на зиму. Дребезжали колеса, визжали пилы, слышались удары заступов и топоров.

Укрывшись от всей этой суматохи за кожаными стенами своего шатра, самого высокого и просторного в лагере, царские сыновья пили вино и играли в кости. С ними вместе был молодой Коллатин – сын наместника Коллации , дальний их родственник.

О чем обычно говорят молодые мужья, когда хмель ударит им в голову? Конечно же, об оставленных дома женах! Когда братья, смакуя вино, перечислили все мыслимые и немыслимые достоинства своих супруг, Коллатин внезапно отодвинул свой кубок, так что вино пролилось на ковер.

– Нет! Я не буду восхвалять свою Лукрецию, ибо последнее дело делиться со всеми тайной двоих. Но я готов с вами поспорить, что моя Лукреция лучше всех женщин. До Рима недалеко. Я готов навестить ваших жен, Тит и Аррунт, а потом отправиться в Габии, чтобы посетить твой дом, Секст. Затем мы отправимся ко мне в Коллацию.

Сказано – сделано. По каменистой, освещенной луною дороге застучали копыта. К третьей страже спорщики уже скакали по опустевшим и темным римским улицам. Только из пристройки к царскому дворцу, которую Тарквиний выделил младшим своим сыновьям, лился свет, слышались звуки флейт и тимпанов.

– Не будем им мешать, – сказал Секст. – И не надо скакать в Габии. Давай отправимся прямо в Коллацию. Я уверен, что и Лукреция не теряет времени даром.

Закипела кровь в жилах Коллатина. Он с трудом удержался, чтобы не вытащить меч.

– Хорошо, я согласен! – проговорил он глухо. – Ведь Секст признал, что в Габиях нам нечего делать.

И вот они в маленьком городке в десяти милях от Рима. Город словно вымер. Но в одном доме горит свет.

– Клянусь Геркулесом! – воскликнул Секст. – Это ведь твой дом, Коллатин.

Всадники спрыгнули с коней и переступили порог дома. Они увидели Лукрецию в кругу рабынь. Тихо шелестели прялки.

Услышав скрип двери, Лукреция обернулась. Краска покрыла ее щеки. Еще мгновение, и она в объятиях у Коллатина.

С завистью и изумлением наблюдал за этой сценой Секст. Он уже забыл о проигранном споре и о своем позоре, свидетелем которого стал Коллатин. Секста поразили красота молодой женщины, ее необыкновенная чистота и скромность. В голове юноши, испорченного властью и привыкшего удовлетворять любые свои желания, возник преступный замысел.

На следующую ночь он покинул лагерь, сославшись на неотложные дела в Риме. Вот и дом Коллатина. Услышав стук копыт, Лукреция бросилась к двери. Она думала, что вновь приехал муж. Но это был Секст Тарквиний, объяснивший, что он загнал коня и вынужден заночевать в Коллации.

Скрыв разочарование, Лукреция радушно встретила гостя. Рабыни принесли воду для омовения рук и еду и отвели Секста в предназначенную ему комнату. Но Секст и не думал ложиться. С обнаженным мечом он ждал, пока в доме все стихнет.

Затем, ворвавшись в спальню, он бросился на колени перед супружеским ложем, стал клясться Лукреции в любви. Когда же она не уступила его домогательствам, он перешел к угрозам. Показывая Лукреции меч, он говорил, что сейчас схватит одного из домашних рабов, заколет его в этой спальне, а затем поскачет в лагерь, чтобы сообщить Коллатину, что застал раба вместе с нею и убил его, защищая честь семьи. Видя, что Секст готов привести угрозу в исполнение, Лукреция не нашла сил противостоять негодяю.

Когда Секст, добившись своего, выбежал наружу и стук копыт возвестил о его удалении, Лукреция вышла в атрий и приказала одному из рабов отправляться за отцом в Рим, а другому – за мужем под Ардею. «Пусть явятся немедленно, – сказала она. – И каждого пусть сопровождает самый близкий из друзей».

Первым прибыл Коллатин с Брутом. Несколько мгновений спустя явился отец Лукреции Спурий Лукреций с Публием Валерием.

Рабыня открыла дверь в спальню. Лукреция была вся в черном, оттенявшем белизну ее щек и лба. Она начала говорить, но лицо ее вдруг покрылось краской, а из глаз хлынул поток слез. Наконец, собравшись с силами, она назвала имя Секста Тарквиния и призвала отомстить за неслыханное оскорбление, которое он ей нанес. Муж и отец принялись ее утешать, но она внезапно выхватила спрятанный в одежде кинжал и вонзила его себе в грудь.

Все оцепенели от ужаса. Первым опомнился Брут. Он вынул кинжал из раны уже мертвой Лукреции и поднял его над головой.

– Клянусь кровью благородной Лукреции, лучшей из римлянок, отомстить роду Тарквиниев. Преступление Секста сделало царскую семью врагами римского народа. Рим должен освободиться от власти царей.

Кинжал переходил из рук в руки, и все повторили клятву Брута.

Затем мужчины положили тело Лукреции на носилки и понесли на Форум Коллации. Здесь Брут призвал молодежь к оружию. Вскоре Брут, Коллатин, Спурий Лукреций и Валерий в сопровождении толпы вооруженных юношей двинулись в Рим.

Римляне были поначалу напуганы появлением возбужденных, что-то выкрикивавших людей и разбежались по домам. Но Брут, обладавший властью предводителя всадников, разослал по городу глашатаев, объявивших о чрезвычайном собрании на Форуме.

Сбежавшиеся отовсюду квириты увидели погребальные носилки и вокруг них людей в трауре. Потрясенные горем муж и отец Лукреции попросили Брута рассказать народу о случившемся.

Брут поднялся на возвышение для ораторов и впервые в своей жизни произнес публичную речь. Она вызвала не только глубокое потрясение слушателей, но и не меньшее их удивление. Общее мнение выразил один из квиритов: «Неужели это тот самый Брут, одно имя которого вызывало усмешки?» И впрямь это был совсем другой человек! Куда-то исчезла то ли застенчивая, то ли глупая улыбка с его лица. Он, постоянно хранивший молчание, произносил речь с легкостью, какой мог бы позавидовать любой из сенаторов. Так и осталось неясным, переродило ли Брута переживание в доме Коллатина или он попросту сбросил маску глупца, которая ранее спасала ему жизнь.

В своей речи Брут поведал не только о чудовищном поругании Лукреции и ее гибели. Он говорил о гнусном убийстве Сервия Туллия, о своеволии и жестокости тирана, превратившего квиритов из воителей и победителей соседних народов в чернорабочих и землекопов.

Чувствовалось, что он собирал факты долгие годы и копил ненависть в своей душе в надежде когда-нибудь все это выплеснуть и предстать перед народом великим оратором и вождем.

– Оставьте, сограждане, слезы! – закончил свою речь Брут. – Давайте вооружимся, нет, не против царя – против деспотии, позора рода человеческого.

И слова эти нашли немедленный отклик. Народ принял решение об изгнании Луция Тарквиния с супругой и детьми. Был объявлен набор из числа граждан младших возрастов в войско, командование которым поручено Бруту. Назначив Лукреция префектом города , Брут отправился под Ардею поднимать стоящих там воинов.

Не дожидаясь прибытия мужа, в тот же день из города бежала Туллия, проклинаемая, где бы она ни появлялась, мужчинами и женщинами, призывавшими на ее голову отцовских богинь-мстительниц.

О событиях в Коллации и Риме стало известно всем, кто стоял лагерем под Ардеей. Воинство отказалось повиноваться тирану и признало власть Брута, остававшегося в должности начальника конницы. Тарквиний отправился в Рим, надеясь, что там вспомнят о его победах, о величественных сооружениях, которыми он украсил город.

Но его не впустили в Рим.

Царь метался от одних ворот к другим, но слышал лишь насмешки и проклятия. Кто-то ему сверху сказал:

– Тарквиний! Ты был нашим царем. Ищи себе другую державу.

Тогда же Секст Тарквиний удалился в Габии, как в собственное царство, и был там вскоре убит своими давними врагами, которых нажил в свое время казнями и грабежом.

Брут, не застав Тарквиния в Ардее, возвратился в Рим и направился в храм Фортуны, где, как ему было известно, хранились записки Сервия Туллия. С волнением он читал завещание человека, сумевшего сочетать царскую власть со справедливостью. Наконец, он натолкнулся на место, которое искал. Описывая наилучшее государственное устройство, Сервий писал: «Справедливее будет, если общее дело будет передано не одному, а двум царям, а власть их будет ограничена одним городом и возможностью накладывать одному царю запрет на действия другого. И, поскольку слово «царь» может стать ненавистным народу, лучше называть правителей как-нибудь иначе».

Тотчас же Брут познакомил с мудрыми мыслями Сервия Туллия префекта города Лукреция и убедил его последовать мудрому совету справедливого царя. Лукреций созвал на Марсовом поле народное собрание по центуриям. Народ избрал высшими должностными лицами Луция Юния Брута и Луция Тарквиния Коллатина, назвав их консулами . Государство же было названо «общим делом» (республикой) .