Глава IX
ПОГРЕБАЛЬНЫЙ КОСТЕР
Беовульф остановился близко ко входу в пещеру и ударами меча о свой звонкий кованый щит стал вызывать дракона на битву. Его боевой клич услышали все его таны, стоявшие вдалеке.
Этот клич раздавался не раз на протяжении долгой боевой жизни Беовульфа. Сейчас он пронесся по пещере, отразился эхом от каменных стен, его услышал дракон и проснулся.
Мощный порыв огненного ветра вырвался из входа в пещеру, послышались одновременно и топот, и хлопанье гигантских крыльев.
Король только успел вскинуть щит, чтобы загородиться от жара, как земля содрогнулась, и с диким ревом дракон появился на пороге.
Его раскаленная чешуя играла всеми цветами радуги, отливала и синим, и зеленым цветом, и золотом, и воздух колебался вокруг него, как вокруг жаркого костра. Пламенем были очерчены его крылья, пламя вырывалось из его выпученных глаз.
Широкое лезвие меча сверкнуло в воздухе и опустилось на голову этой смерти–летающей–по–ночам. И хотя толстая шкура прорвалась и из раны хлынула смрадная кровь, меч, ударившись о череп, отскочил, не нанеся смертельной раны. Взвыв от боли, чудище сначала немного попятилось, а затем, совершив прыжок вперед, окутало Беовульфа огненным облаком. Железные колечки королевской кольчуги прожгли его тело до костей, кованый щит, работа искуснейшего кузнеца, раскалился докрасна, в то время как он пытался этим щитом защитить лицо от адского пламени и нанести чудовищу еще один удар.
Двенадцать мужей в ужасе взирали на это зрелище, стоя на одной из гранитных скал. И хотя они сами побывали не в одной битве, их пробрала дрожь и охватил неодолимый страх. Они повернулись спиной к страшной сцене, готовые к бегству. Все, кроме одного.
Виглаф, внук Вэгмунда, остался стоять на месте.
— Подождите! — обратился он к беглецам. — Куда же вы? Или вы готовы были произносить боевые речи только за пиршественным столом и там же клясться в верности королю? Кажется, вам ко двору пришлись все его богатые подарки! И вот теперь, в этот грозный и опасный час, вы струсили и хотите его покинуть? Стыдно будет всем нам, если мы вернемся назад со щитами без единой царапины! Но я не желаю разделять с вами ваш позор! Я остаюсь!
Схватив свой щит и рванув меч из ножен, набычившись и высоко подняв оружие, он нырнул в пекло с криками:
— Мой дорогой повелитель! Беовульф! Я иду к тебе! Вспомни битвы своей юности и держись! Я здесь, рядом с тобой!
Беовульф услышал голос своего молодого воина, и сразу же почувствовал рядом его плечо, и возрадовался.
Но голос еще одного человека еще пуще разозлил дракона. Он запылал еще большей ненавистью к людям. От его разъяренного рыка земля дрогнула и зашатались скалы. Каждый выдох его теперь был целой бурей огня. Щит Виглафа, сделанный из крепкой липовой древесины, тут же загорелся.
— Скорее! — крикнул ему Беовульф. — Сюда! Мой щит сумеет укрыть нас обоих!
И, вложив всю свою силу в удар, Беовульф размахнулся, но, прикоснувшись к голове дракона, меч его, бывший ему опорой и помощью в сотне сражений, разлетелся на куски. И когда он наклонился, чтобы выхватить из ножен кинжал, дракон успел накрыть его своими огненными крыльями и запустить когти за золотой нагрудник — знак королевской власти. И в ту самую минуту, как из–под когтей чудовища брызнула кровь короля, Виглаф извернулся и, нырнув под дракона, вонзил свой меч в ту часть его тела, которая не была защищена чешуей. Огромная туша задергалась в предсмертных конвульсиях, и сразу же огонь начал гаснуть и остывать. Из последних сил Беовульф поднялся, выхватил из–за пояса боевой топор и разрубил дракона надвое.
Дракон лежал мертвый, но рана Беовульфа, увы, оказалась смертельной. Там, где его коснулись когти дракона, его тело жгло, и оно начинало отекать.
Виглаф, не обращая внимания на собственные ожоги, наклонился над королем, снял с него шлем и кольчугу, ослабил ремень. Затем в своем шлеме принес воды из ручья, который не кипел, как прежде, а спокойно нес свои прохладные струи, обмыл ему лицо, все время призывая его, точно просил вернуться откуда–то издалека–издалека. Постепенно Беовульф пришел в себя и нашел в себе силы говорить, хотя догадывался, что очень скоро он говорить уже не сможет.
— Жаль мне, — начал он, — что Всевышний не наградил меня сыном. Но раз это так случилось, будь ты мне сыном, возьми мой шлем, мою кольчугу и носи их с достоинством в память обо мне.
Он почувствовал слезы Виглафа на своем лице.
— Ну, ну, не надо, — прошептал он. — Я уже стар, я уже прожил свою жизнь и одержал победу во многих сражениях. Я надеюсь, что я жил честно и чисто, и мне не придется держать ответ перед Господом за совершенные несправедливости.
Он бросил взгляд на мертвого дракона.
— Я рад, что заплатил своей жизнью за спокойствие моего народа, — продолжал Беовульф слабеющим голосом. — И если то, что говорил вор о сокровищах — правда, то может оказаться, что я еще и добыл кое–что для моих людей. Пойди, Виглаф, в пещеру, принеси оттуда, что сможешь унести.
Не успел Виглаф войти в пещеру, как там же на пороге и застыл в изумлении. В пещере грудами лежали золотые чаши и кубки, золотые королевские нагрудники, древнее оружие и кольчуги, шитые золотом стяги с магическими письменами. Но у Виглафа не было ни времени, ни охоты долго предаваться любованию сокровищами. Второпях он взял несколько украшенных изумрудами золотых кубков, мечей с золотыми рукоятками, серебряных шлемов и поторопился назад к королю.
Беовульф лежал недвижимо, с закрытыми глазами, но когда Виглаф снова омочил его лицо прохладной водой, он открыл глаза.
— Чудесное золотое сияние, оно осветит мой дальний путь, — пошутил он шепотом и сделал попытку улыбнуться.
Затем его холодеющие руки нащупали золотой нагрудник — знак королевского достоинства. Он снял его со своей израненной шеи и протянул Виглафу.
— Возьми это и надень, — сказал он. — Ты продолжишь мое дело. Я назначаю тебя моим преемником, Виглаф. Будь королем в стране геатов.
Он помолчал.
— Да, вот еще что, — сказал Беовульф, в последний раз открывая глаза. — Когда прогорит погребальный костер, который вы разложите на Китовом Мысу, насыпьте на том месте высокий курган, чтобы морякам, приплывающим в страну геатов, он был виден издалека.
Король откинулся на руки своего преемника и друга, и тот опустил его на землю.
Постепенно все воины Беовульфа подошли к пещере и окружили своего покойного короля.
Виглаф, все еще сидевший на скале возле умолкшего навек повелителя, поднялся и сказал:
— Вы все видели, как и для чего погиб король Беовульф, отважный воин и защитник своего народа. Господь послал ему великую смерть.
Затем он показал всем золотой нагрудник, обагренный кровью Беовульфа, и застегнул его у себя на шее.
— А теперь, — продолжал он, — выполним его последнюю волю. Он просил разложить погребальный костер на Китовом Мысу, на том месте насыпать высокий курган.
…И, сложив костер из веток и сухой древесины, они возложили на него тело покойного героя, положив на костер также оружие и утварь, что, по старинным поверьям, могло бы пригодиться ему в другой жизни.
Всю ночь полыхал костер на скалистом мысу. А когда он прогорел, то на том месте был насыпан высокий курган, видный с моря.
Потом двенадцать его танов, удалившись последними, отправились к людям, двигаясь вслед за солнцем и рассказывая о покойном короле, а барды пели заупокойные песни, которые они сложили в его честь.
И вот Беовульф остался один — спать в своем высоком кургане, который обдувают морские ветры, на который садятся, пролетая, белые чайки и который издали видят моряки на кораблях.
Робин Гуд
Пересказ И. Токмаковой
Глава I
КАК ПОЯВИЛСЯ НАСВЕТ МАЛЬЧИК РОБИН
Тяжело жить в стране, где хозяйничают чужеземцы. Вот уже почти целое столетие правят Англией норманны. Поработители. Чужаки. Не знают толком языка английского да и знать не хотят. Все «гран мерси» да «гран мерси». Уже давно проклятущего их короля Вильгельма и на свете нет. Но ту кровавую битву при Гастингсе как забудешь? Получил Вильгельм после нее прозвище Завоеватель, потому что истинно так оно и было. Вильгельм все живое тело Британии раскроил и раздал норманнским графам да баронам — своим приспешникам. Мало кому из англосаксонских танов оставил он их родовые земли. Да и то — только клочки, только малую часть того, чем по праву и по наследству владели их предки. Норманнским баронам было все едино — хоть ты благородных кровей, хоть простой виллан или серф. Если ты сакс — то есть коренной британец, — то ты раб, и нет у тебя ни надежды, ни защиты, и нет для тебя правого суда…
Тяжко, тяжко жить под чужеземным ярмом… Теперь уже трудно сказать точно, ведь сколько времени пронеслось — века и века! Но если вспомнить старинные легенды и предания, шел год примерно 1160–й от Рождества Христова. Да… Столетие уже прошло, совсем без малого, с того 1066 года, когда норманны вторглись на Британские острова.
И все еще правили страной норманнские бароны мечом да плетью, и аббатов и епископов развелось, которые не Богу служили, а властям прислуживали, да грабили народ, выдумывая всякие церковные и монастырские подати, не хуже самих баронов. А к этому вдобавок — напади на них чума и моровая язва! — насадили графствами управлять шерифов, которые также хорошо наживались, вводя налоги да поборы, и творили неправый суд.
Приглянутся, к примеру, какому–нибудь барону или монастырскому настоятелю земли родовитого англосаксонского лорда, — тут же «благодетели» вместе с шерифом измыслят какую–нибудь его вину, тут же и отберут земли, а хозяина объявят вне закона. А это значит — лишат всех прав, не смеет человек владеть ни лугом, ни пашней, ни собственным домом. И иди — гуляй, побирайся — твое дело. Да что там о лордах говорить. Не щадили и мелкого собственника — йомена. Бывало, последнюю корову, последнюю овцу отберут за налоги. И чем тогда бедолаге детишек кормить? Идти в лес, промышлять охотой? Боже упаси! Все леса и перелески, все речки и речушки — собственность короля. И охотиться, и рыбу ловить — ни–ни! Попадешься королевскому лесничему, тот донесет шерифу, и ни больше ни меньше — смертная казнь. Виселица.
А куда было податься изгнанникам, объявленным вне закона, как не в леса? И были в то время полны леса всякими бродягами и разбойниками, и грабили они на дорогах, и стреляли королевских оленей, хоть и грозило это им лютой смертью. Страшные, горькие, жестокие времена. Что же это тогда Англию называют «старой доброй Англией»?
Чего же доброго, чего же хорошего? Ну, как же. Ведь солнце все равно светило, и небо бывало ясным, и певчий дрозд тогда так же звонко–серебристо пел на вечерней зорьке, как и сейчас. И приходила весна, и уходила весна. И наступало лето. И шли теплые дожди, и на лугах цвели маргаритки. А еще трепетала в сердцах отвага, и любовь, и скрытая душевная сила, и жили в людях того времени надежда и вера в Пречистую Деву и сына ее — Господа нашего — Иисуса Христа. Так вот. Послушайте, что случилось в 1160 году.
Хороша была дочь сэра Джорджа Гэмвелла, из Гэмвелл–холла, что в Ноттингемшире. Сколько женихов сваталось к прелестной Джоанне! И богатых и знатных. Но у сердца свои таинственные пути и законы, и запретов оно не слушается. Полюбила Джоанна молодого и пригожего Вильяма Фитцутса из Аоксли. Был Вильям Фитцутс саксом, и родители его, и бабушка, и дедушка. Но старый лорд Гэмвелл с чего–то взял (или наплел кто–то из отвергнутых женихов?), что есть у Фитцутсов в каком–то колене норманнская кровь. Да не было этого, не было!
Но сэр Джордж и слушать ничего не хотел, так клокотала в нем ненависть к проклятым норманнам. Запретил он Вильяму даже близко к дому подходить, не то что переступить порог.
— Чтобы духу тут не было этого твоего поганого норманна! — кричал он дочери, багровея от гнева.
— Да откуда же вы взяли, отец? Это все наговоры, не слушайте их, умоляю вас! — упрашивала отца Джоанна.
Да разве сломить волю старого самодура? Убедишь его в чем–нибудь? Но ведь и любящие сердца не уговоришь вдруг в одночасье разлюбить. Это всегда так было. Из века в век.
Ночью пришел Вильям Фитцутс под окошко своей любимой. И они поклялись друг другу никогда не разлучаться.
Вскоре старенький священник из дальней церкви обвенчал их. Так что сэр Джордж ни оглашения не слышал, и вообще ни о чем не догадывался. Каждую ночь никем не замеченный и не узнанный прокрадывался юный супруг в спальню своей жены, а перед рассветом торопливо покидал ее дом.
И пролетели месяц за месяцем, и весна прогнала зиму.
И светили им весенние зори, и пели соловьи, и прохладно и сладко пахли вновь рождающиеся травы. Потом Вильям уехал по делам в Лондон. Весна кончилась, лето уже переломилось и стал убавляться день, когда муж вернулся. Тайком пробралась к нему служанка Джоанны Кэтрин, слава Богу, никто не заметил, и передала ему записочку.
«Любимый мой! — писала Джоанна. — Спаси меня, увези отсюда, потому что скоро все откроется. Я и представить себе не могу, что отец сделает со мной и с нашим малышом, когда он родится. Но тебя–то он точно убьет, поверь мне. Поспеши, мой милый, покоя не буду знать, пока не обнимут меня твои сильные, твои надежные руки».
Троих самых верных друзей кликнул Вильям Фитцутс. Они отправились в Шервудский лес, чтобы отыскать укромную полянку и приготовить местечко, где бы могли спрятаться беглецы. В свой родовой замок лорд Вильям Фитцутс, ясное дело, не мог отвезти законную супругу. Лорд Гэмвелл явится туда первым делом, тут и гадать нечего.
Глубокой ночью четверо мужчин появились под окном у Джоанны. Окно было распахнуто. Она их ждала.
— Это ты, Вилли? — послышался ее шепот.
— Я, дорогая. Тише.
И она, зажмурившись, прыгнула вниз на растянутый под окном багряный плащ. Вильям на руках отнес ее и усадил перед собой на коня. Им очень повезло: в этот день в деревне был праздник, и нагулявшиеся, наплясавшиеся и напробовавшиеся эля слуги крепко спали.
Беглецы быстро достигли опушки и вступили в тишину и сумрак леса. И никто им не помешал. И никто их не увидел. Только луна глядела с небес. А луна, хоть и увидит, — никому не скажет…
Ох, какая же гроза разразилась в Гэмвелл–холле наутро, когда в установленный час дочь не явилась пожелать отцу доброго утра.
— Бездельники, плуты, мерзавцы! — кричал лорд Гэмвелл на свою челядь. — Всех перевешаю, всех, от дворецкого до последнего мальчишки–грума!
Суматоха поднялась страшная, все побросали свои дела, каждый хватался кто за меч, кто за лук, кто за дубинку.
— Коня мне, висельники! — вопил лорд Гэмвелл.
Все решили было двинуться в замок Фитцутсов, не без оснований подозревая, что Джоанну увез Вильям Фитцутс, но тут два огромных пса, которых на смычке держал главный лесничий, взяли след и рванули в сторону Шервудского леса.
Не сразу кого–нибудь отыщешь в густом и таинственном Шервудском лесу. Там дубы стоят стеной, там тисы достают верхушками до небес. И густ подлесок. И глубоки лощины. И бездонны овраги. И добрый дух леса охраняет беззащитного, а неправого путает и сбивает с пути. То вдруг объявится толстый ствол поваленного дерева как раз посреди дороги, то конь раза три подряд придет к одному и тому же пеньку. И хоть целую свору собак приведи, дух леса их не боится!
Должно быть, с неделю обшаривали и прочесывали Шервудский лес слуги лорда Гэмвелла. Все мрачнее и мрачнее становился лорд. А слугам мерещилась виселица…
И вдруг они, потеряв уже всякую надежду, совершенно неожиданно выскочили на полянку, где на пороге лесной избушки сидела леди Джоанна и, улыбаясь, кормила младенца.
Не помня себя, сэр Джордж соскочил с коня, выхватывая острый меч из видавших виды ножен.
Но дочь его, не испугавшись, поднялась ему навстречу с улыбкой виноватой и нежной и протянула отцу внука.
— Мальчик… — только и сказала она.
Старик взял младенца на руки, поглядел в его крошечное личико, поцеловал крошечную щечку.
— Бог свидетель, я бы с удовольствием вздернул на виселицу твоего папашу, парень, — сказал он. — Но твоя мать все еще мне дорога. И ты — мой родной внук, правда ведь? Родной внук… Плохую услугу я оказал бы тебе в самом начале твоей жизни, оставив тебя без отца. Где этот негодяй, Джоанна?
Тут Вильям Фитцутс покинул свое убежище за толстым дубовым стволом и пал перед старым лордом на колени.
— Ладно, ладно, — сказал лорд Гэмвелл. — Все забыто и все прощено. А этот молодой человек… Как ты говоришь, вы назвали его, Джоанна? Роберт? Значит, Робин, что на нашем родном языке обозначает — птичка–малиновка. Ну, что же, Робин, рожденный в зеленом лесу, будь стоек и верен родной земле и постарайся послужить своему несчастному народу!
Глава II
КАК РОБЕРТ ФИТЦУТС, ГРАФ ХАНТИНГДОН, БЫЛ ИЗГНАН И ОБЪЯВЛЕН ВНЕ ЗАКОНА
Мир и лад царили в замке Хантингдон–холл, где обосновалась молодая чета, да Господь не дал веку Вильяму и Джоанне. Оба они умерли во время эпидемии холеры, когда маленькому Робину исполнилось всего четыре года.
В опекуны навязался дальний родственник мальчика, вскоре ставший аббатом, настоятелем богатого монастыря Святого Квентина. Об алчности святого отца знали взрослые и дети, мужчины и женщины, и даже, казалось, собаки и овцы. Он готов был захватить землю каждого йомена, каждого крестьянина, отыскав хоть малейший повод, а часто и вовсе без повода. И все ему было мало, и все хотелось еще и еще.
Аббат любил хорошо покушать и запить еду выдержанным винцом из монастырских погребов. Пожалуй, он проводил больше времени в трапезной, чем в храме за молитвой. Брюхо у него так быстро росло, что ему не успевали перешивать сутану.
И подумать только, ведь не боялся греха, листал священные книги перепачканными гусиным жиром пальцами, наставляя Робина:
— Помни, сын мой, воздержание и самоограничение — добродетели, угодные Богу. Воздержание и самоограничение! Не позволяйте себе излишеств. Чревоугодие греховно!
А сам потихонечку прибирал к рукам земли, доставшиеся мальчику от родителей и деда, и все доходы от земель и от недвижимости.
А юный Робин рос и мужал. И друзьями его по большей части были простые деревенские парни. С ними он бродил по лесам, меряясь силой, дрался дубинками и состязался в стрельбе из лука. И был он сильнее всех в драке и в стрельбе — искуснее своих сверстников.
Дружил он еще с одной девочкой… Впрочем, об этом рассказ впереди.
Умом Робин был остер, а сердцем отзывчив. И как бы ни был молод, замечал и примечал, как тяжело живет народ. Крестьяне только и делают, что горбатятся на полях и в угодьях норманнских баронов, а придут домой в свои убогие лачужки — там котелок пуст и темно — стен не видно, а спать жестко.
«Пречистая Дева, Матерь Божья, — молился Робин. — Пошли мне разумения, как быть и как поступать. Нельзя больше терпеть. От этой жизни у людей уже души одрябли, как прошлогодние яблоки, и надежда догорает, как свечной огарок».
В эти времена законный король Англии Ричард I Плантагенет — воинственный, горячий, но и добрый, и великодушный — был в далеких краях, в Палестине, сражаясь вместе с войском своим с сарацинами за освобождение Гроба Господня.
За отвагу и истинное рыцарство, за широту души, а порой и безудержную ярость получил король Ричард гордое прозвище Львиное Сердце, или Кер де Лион; куда денешься, страной правили норманны, так что приходилось в те дни изъясняться и по–французски.
Но королевский трон — это не простой стул и не табуретка. Он не может долго оставаться пустым. И пока Ричард воевал в Палестине, всю власть в Англии прибрал к рукам его младший брат — принц Джон. У него–то сердце было не львиное, а так, незначительного грызуна. Был он и мелочен, и алчен, и завистлив, и жесток. Там, где Ричард мог великодушно простить, принц Джон обязательно отомстит, да еще постарается сделать это исподтишка, да — по возможности — чужими руками.
Роберт Фитцутс никогда и не скрывал своей приверженности королю Ричарду и презрения к принцу Джону. Он и его друзья распевали песенку, которую, скорее всего, Робин и сочинил:
Такого еще не рождала земля:
Сердце львиное у короля!
Да здравствует Ричард,
Кер де Лион,
Наша надежда и наш закон.
Потому что ни «надежды», ни «закона» от принца никто из саксов ожидать не мог.
И Ричард и Джон были смешанных кровей, но Ричард чувствовал себя королем англосаксов, а Джон тянулся к норманнам. Принц был вторым после короля. А ему хотелось быть первым. Вот он и рассчитывал с помощью баронов захватить английский престол. Каким образом, он еще не знал. А пока что в его холодном сердце мерцал злой огонь ожидания: что, если Ричард будет убит в Палестине? Такое бывает!
Неподалеку от замка Хантингдон, родового имения матери Роберта (кстати, без его ведома уже заложенного «опекуном» — аббатом), находился город Ноттингем. А шерифом графства Ноттингемшир был в то время Симон де Жанмер, ясное дело, из норманнов. И графством правил, и суд вершил, и назначал налоги. А если по–простому сказать, грабил этот чужак несчастных саксов. Оставалась им самая малость: что–нибудь пожевать да кое–чем прикрыть тело…
В доме шерифа подавали обед. Потчевали дорогого гостя — сэра Гая Гисборна, доблестного рыцаря, явившегося из Лондона с секретными поручениями принца Джона.
— Удивительно вкусная дичь, — говорил сэр Гай, обгладывая ножку дикой утки и запивая ее свежим пенящимся элем. Серебро изящной кружки приятно холодило губы. Грубый шрам на щеке подчеркивал жесткость его лица. Глаза были темные. Взгляд тяжелый. Подбородок гладко выбрит по норманнской моде.
Шериф тоже сделал глоток, затем стукнул кружкой о столешницу. Темный шотландский эль расплескался по дубовому столу.
— Так вот я и говорю, сэр Гай. Чтобы мы могли послужить делу его высочества, надо искоренять крамолу. Мы объявим противников принца вне закона. Лишим имущества и наследственного права. И — помогай им святой Бернар! — пусть катятся кто куда хочет, хоть на юг, хоть в обратном направлении. Это уж дело свободного выбора!
Утерев жирные губы ладонью и сполоснув руки в стоявшей рядом полоскательнице с водой, он рассмеялся противным, колючим смехом.
— До меня доходили слухи о разных смутьянах тут, в окрестностях Ноттингема, — продолжил разговор гость.
— Несомненно, сэр Гай имеет в виду Роберта Фитцутса, — перебил говорящего де Жанмер.
— Да, об этом фальшивом графе мне говорили в первую очередь!
— Граф, как же! Да в его доме никогда не встретишь ни одного даже самого захудалого аристократа. Простые йомены и даже серфы — вот его общество. А уж эти–то вбили себе в голову — их король Ричард, и только Ричард, и больше признавать они никого не хотят.
— Хм. Что же, посмотрим, — процедил сквозь зубы сэр Гай. — Его высочество принц шутить не любит!
— Чуть что, — продолжал ябедничать шериф, — кричат: «Долой принца Джона».
— Все это так, господин шериф, но есть ли у нас достаточный повод объявить Роберта Фитцутса вне закона? — прошипел сэр Гай. — Признаюсь, пергамент за подписью принца у меня с собой. Надо только вписать имя. Надеюсь, господин шериф, у вас найдется толковый и неболтливый писарь?
— Не сомневайтесь, сэр, писарь найдется. А позволительно будет спросить, вы говорили с аббатом?
— Да, конечно.
— Ну и что он?
— С его стороны никаких препятствий не предвидится, — ухмыльнулся сэр Гай.
— А как в рескрипте его высочества обозначена причина изгнания?
На бритом лице норманнского рыцаря появилось выражение злорадства. Он развернул пергамент и прочел:
— «Объявляется вне закона, лишается имущества, включая недвижимость, и права наследования, права владеть крестьянами и принимать участие в любых состязаниях и турнирах. А также лишается права на наследственный титул за предательство и измену короне».
— Но короне–то Роберт Фитцутс и все отребье, которое его окружает, как раз и хранят верность…
— Замолчите, Жанмер! — Гость в раздражении повысил голос. — Они, вы же сами сказали, приверженцы Ричарда I. Но сейчас корону представляет его высочество принц Джон, и пока что на Британских островах другого короля нет!
— Как вам будет угодно, сэр, — примирительно заметил шериф.
— Ну, так вы поняли, наконец, что нам необходимо доказать измену короне?
Под столом, громко стуча хвостом по выложенному каменными плитами полу, вдруг зачесалась собака.
Шериф вздрогнул. Интересно, что ему попритчилось? Что у него под столом прячется лазутчик Роберта Фитцутса? Нечистая совесть всегда порождает тревожное состояние духа!
Шериф хорошенько пнул псину ногой и, успокоившись, сказал:
— Мы все, что надо, докажем, сэр Гай. У меня созрел план. Завтра мы кое–куда отправимся вместе. Суть плана я изложу вам по дороге.
В замке Роберта Фитцутса пылал камин. Отблески огня, точно бабочки, садились на его лицо, высвечивая то небольшую, русую саксонскую бородку, то голубые искорки его ясных глаз, то высокий лоб и спадавшие на лоб кудри. С ним были его друзья — Вилли Скателок, прозванный Вилли Скарлет за пурпурный плащ, который он обычно носил; Кеннет Беспалый, которому отрубили три пальца за то, что он убил королевского оленя, чтоб накормить своих голодных ребятишек; Мач, сын мельника, совсем еще мальчишка.
Самого–то мельника похоронили всего неделю назад. Мач–старший, как и многие, погиб из–за королевского оленя.
Господи Боже ты мой! Да почему же эти олени королевские?! Господь сотворил оленя, как и всякую другую тварь! И почему надо было людям охоту запрещать? Ведь этих оленей расплодилось в лесах бессчетно! Да что толку говорить. Было так, было! Все леса и все, что в них росло, бегало, плавало и летало, принадлежало королю. И стерегли все это добро королевские лесничие. Стерегли и ничем сами не пользовались? Ну уж вряд ли. Но зато на людей за всякую малость кидались, как взбесившиеся хорьки. Ну, застрелил мельник оленя, действительно застрелил. А что было ему делать? Чем кормиться? Мельницу–то его сожгли. Видите ли — она мешала королевским оленям ходить на водопой!
Иногда ведь бывало и так, что убьет голодный человек оленя, и с рук сойдет. А тут все сложилось одно к одному. Лесничий его выследил. Да мало этого. Как на грех, в это время по лесной дороге проезжал шериф. Вот лесничему и захотелось выслужиться. И он потащил бедного мельника «пред светлые очи» шерифа, чтобы показать, как надежно он охраняет в лесу королевское добро.
— Вот полюбуйтесь, ваша милость. Эти преступные руки посягнули на собственность короля! Посмотрите! У него уже нет одного пальца. Значит, это не в первый раз!
Мельник бросился перед шерифом на колени.
— Помилуйте меня, добрый сэр, простите во имя Господа! Клянусь, я больше никогда не трону не то что оленя, муравья в королевском лесу. Не убивайте меня!
Но просить милости у шерифа Симона де Жанмера было все равно, что искать сочувствия у голодного волка.
— Хорошо! — обратился он к слугам. — Пусть виселица пока отдохнет. Не убивайте его. Раскалите железо и выжгите ему глаза. Уж без глаз–то он вряд ли разглядит оленя. Разве что унюхает!
И шериф рассмеялся своим мерзким жирным смешком. Шутка показалась ему удачной.
— Пощадите! Пощадите! — рыдал несчастный мельник.
Но слуги уже несли раскаленный прут. И тут случилось то, что потом никто не мог объяснить. Откуда–то из густых зарослей жимолости вылетела стрела и избавила беднягу от мучений.
Так Мач–младший осиротел. Роберт Фитцутс взял к себе в дом одинокого ребенка… Но это было неделю назад.
А сейчас, стоя у камина, хозяин поднял рог, оправленный в серебро.
— Друзья мои, — воскликнул он, — давайте выпьем за здоровье нашего короля, Ричарда Львиное Сердце. Там, в далеких краях, да хранит его Пречистая Дева и да не изменит ему удача!
— Боже, храни короля! — подхватили гости.
А несколько человек громко и дружно запели:
Сражается Ричард в чужой стороне,
Беды он не чует в родимой стране.
Хей, дерри, дерри даун,
Дерри даун!
А брат его кровный по имени Джон
Усесться решил на пустующий трон.
Хей, дерри, дерри даун,
Дерри даун!
Пречистая Дева, слезу изрони,
От этой напасти нас всех сохрани.
Хей, дерри, дерри даун, Дерри даун!
И каждый осушил свой рог, а некоторые прокричали: «Долой принца Джона!»
И никто не обратил внимания на двух паломников, стоявших в дальнем углу комнаты, за лестницей. Огонь почти не освещал их черные, укутанные в плащи фигуры. Капюшоны плащей были низко надвинуты на лоб. Неизвестно, когда они вошли. Непонятно, как они проскользнули мимо дворецкого. Да и полно, проскользнули ли! Искуситель силен, а человек слаб, особенно если падок на деньги. А дворецкий Уормен мало что был алчным, был он еще и злобен и завистлив. Завидовал он всему, даже и тому, что хозяин его был легким и веселым человеком, потому что сам Уормен был от рождения угрюмым и нелюдимым. И тому, что был он русоволос, голубоглаз и хорош собой, а дворецкий некрасив, волосы у него были редкие, а борода росла клочьями.
Подкупить Уормена было делом нехитрым. Тем более что никакие это были не паломники.
— Однако нам повезло, господин шериф, — шептал один из них. — Вы слышали, что они кричали: «Долой принца Джона». Это же прямая измена!
— Да, сэр. И обратите внимание вон на того мальчишку. Да нет, вы смотрите не туда. Левее, левее.
— Вижу. Ну и что?
— Это сын ослушника и противника короны, мельника Мача. А Фитцутс, как видите, пригрел его у себя.
— Это мы тоже примем во внимание. Однако не будем терять времени. — Сэр Гай Гисборн откинул капюшон, под которым обнаружился рыцарский шлем, и вступил в полосу света.
— Я, сэр Гай Гисборн, — провозгласил он, — нахожусь здесь по приказу короля, с тем чтобы объявить Роберта Фитцутса, называющего себя графом Хантингдоном, с этого дня находящимся вне закона.
Все гости застыли в неподвижной немоте. Робин сделал шаг в сторону говорящего и спокойно спросил его:
— В чем же меня обвиняют, сэр рыцарь?
— В измене короне.
— И ты можешь мне показать печать его величества короля Ричарда? Нет, не можешь. А без нее ничего не стоит этот твой пергаментный лоскут, который ты держишь в своих нечистых руках. Может быть, к нему прикреплена печать епископа Эльского, которого законный король оставил своим наместником? Нету там этой печати, нету, потому что вы, норманнские рыцари, вместе с братом короля ложно обвинили его в измене, и ему пришлось скрыться, спасая свою жизнь. Бог свидетель, принц Джон хочет незаконно присвоить себе корону. Но погодите, наступит час, вернется законный король Ричард Львиное Сердце, погляжу я тогда, как будут трепетать ваши мышиные души!
— Кого ты хочешь пронять этими речами, Роберт Фитцутс? — мрачно возразил Гай Гисборн. — Ты не просто изменник, а изменник трижды. Ты баламутишь народ и поднимаешь его против его королевского высочества. Ты именуешь себя графом Хантингдоном. Это титул твоих саксонских предков по матери, по женской линии. Но тебе хорошо известно, что все саксы, отказавшиеся подчиниться королю Вильгельму Норманнскому, были лишены титулов. Законным может быть только графский титул, присвоенный королем Вильгельмом. Ты и тут нарушаешь закон.
— Не забывайте, сэр Гай, как пренебрегает этот человек королевскими законами в лесу, — прошипел шериф. — Поглядите, чем он угощает своих гостей! Уж не остатки ли жареной оленины лежат на блюде?
Гай Гисборн молча кивнул шерифу и продолжал:
— Ты объявляешься изгнанным и стоящим вне закона, Роберт Фитцутс. Отныне закон не защищает тебя, твое имущество не принадлежит тебе больше…
— Не ты ли позарился на него, сэр рыцарь?
Сэр Гай сделал вид, что он не услышал сказанного. На самом деле он услышал. И еще как услышал! Насчет земель и угодий, принадлежащих Роберту, они уже давно договорились между собой с аббатом, настоятелем монастыря Святого Квентина, так называемым опекуном и родственником Роберта. Было решено: аббат поделится с Гисборном частью охотничьих угодий и пахотных земель. За это сэр Г ай обещает аббату протекцию при дворе принца Джона. О, подлые души, подлый мир, ненасытная алчность людская!
— А теперь, — мрачно возгласил сэр Гай, — предатель, отдай мне свой меч! Если ты прислушаешься к голосу разума и присягнешь на верность его высочеству принцу Джону Плантагенету, тогда, возможно, я постараюсь смягчить твою участь. Попрошу принца быть к тебе снисходительнее.
— Его высочество принц не знает жалости, смягчить мою участь не удастся, — спокойно отвечал Робин. — А что касается моего меча… Что ж, он рад познакомиться хоть и с самим принцем, хоть с подлыми его приспешниками.
Поворот, взмах. Молния сверкнула, что ли? Тяжелый меч опустился на рыцарский шлем сэра Гая. Тот, теряя сознание, упал навзничь.
Шериф попятился к двери. Ему стало страшно: оба они проникли в замок под видом паломников, одни, без охраны.
Обернувшись к своим гостям и пряча меч в ножны, Роберт проговорил медленно, торжественно и печально:
— Ну вот, друзья мои. С этого часа на свете больше нет Роберта Фитцутса, графа Хантингдона.
Он помолчал немного, затем заговорил вновь:
— Я лишен всех прав и объявлен вне закона. Ну, что же. Человеку важнее сохранить душу, чем титулы и имущество. Я ухожу в леса.
Глубокий вздох вырвался у его друзей.
Но Робин продолжал спокойно:
— Помнишь, Кеннет, когда мы играли в детстве, вы дали мне прозвище Робин Гуд — за тот мой смешной колпачок?
Но Кеннет Беспалый был не в силах вымолвить ни слова.
— Так вот, Робин Гуд теперь мое имя.
— Да здравствует Робин! — хором отозвались его друзья.
Очнувшийся сэр Гай со стоном попытался подняться на локте.
— Запомни это имя, сэр Гай, — сказал ему Робин, — Робин Гуд! Оно еще влетит тебе в уши. И подлый интриган шериф Ноттингемский, и даже сам принц Джон, придет день, содрогнутся при упоминании этого имени.
Шериф сделал еще один робкий шаг к двери.
— И все, все, подобные тебе, пусть боятся Робин Гуда! — продолжал Робин. — Жирные аббаты и епископы с толстыми загривками, норманнские графы и бароны, для которых нет законов ни Божеских, ни человеческих. Я ухожу в лес! Я возвращаюсь в свой дом. Там я родился и там буду жить. Не пытайтесь найти меня. У вас ничего не выйдет. Светлый дух Шервудского леса, который благословил меня в колыбели, не выдаст меня вам. Он хранит чистых душой и верных сердцем. Он защищает обиженных и помогает угнетенным. Он укроет меня в своей таинственной глубине. И погодите! Вернется король Ричард. Законный король! И тогда опять воцарятся правда и справедливость на нашей доброй, прекрасной английской земле!
Солнце садилось, и густая листва уже не пропускала его лучи. Где–то высоко, в лиственных кронах дрозды перепархивали с дерева на дерево и пели свои трогательные вечерние песенки. Дрозды долго не ложатся спать.
Робин молча вышагивал по вечернему лесу, и так же, в молчании, следовали за ним человек сорок его друзей. Дойдя до небольшой полянки, он остановился и повернулся к шедшим за ним людям. Здесь были и близкие его друзья, и кое–кто из теперь уже бывших слуг, и несколько человек, таких же, как он, объявленных вне закона изгоев.
— Ну вот, милые мои, — сказал он мягко. — Случилось то, что должно было случиться. Раз принц Джон почти что завладел короной, он не пощадит ни одного сакса. Хоть аристократа, хоть простолюдина. Моя доля определена. А вам предстоит выбирать. Я никого не хотел бы принуждать разделить со мной мою участь. Пусть каждый решит для себя сам. Теперь лес — мой дом, мой замок, мое королевство.
— И ты в нем король! — воскликнул Вилли Скарлет. — Мы выбираем тебя королем!
И голоса подхватили:
— Мы с тобой, Робин! Разделим с тобой и смех и слезы!
— Храни тебя Господь, Робин!
— Кто не с тобой, тому имя — предатель!
Робин был тронут. Только что тут можно сказать?
Когда сердце переполнено гневом и болью, такая единодушная поддержка друзей дороже золота и драгоценностей и всякого богатства. Потому что, сколь бы ни был богат человек, все равно он обладает предметами тленными. А ему друзья подарили любовь. Это такое богатство, что ни дождь не вымочит, ни ржавчина не разъест, ни воры не унесут…
Все это промелькнуло у Робина в голове, но вслух он сказал только:
— Спасибо, друзья мои. Спасибо.
И повел их одному только ему известной тропой. Туда, куда по своему собственному разумению не доберется ни конный, ни пеший, а порой и зверь не добредет, и птица не долетит.
Но полно, можно ли в самом деле так спрятаться в лесу, чтобы никто никогда не разыскал целую ватагу? Можно, можно было в тот далекий век, когда лесов на земле было почти столько, сколько их создал Господь в первые дни творенья, и никто не сводил их под корень с лица земли, и никто не палил их и не жег. И в небе над лесом летали только птицы да бесплотные ангелы, и люди еще не научились тревожить небеса шумом, и грохотом, и смрадным дыханием своих воздушных и космических кораблей.
Уже в сумерках вышли они к котловине, посреди которой рос огромный дуб, пожалуй, самый большой во всем Шервудском лесу, а в ее склонах были видны пещеры, глубокие и сухие. Склоны эти густо поросли высоченными деревьями — дубом, ясенем, буком, вязом и орешником. И если кто не знал пути, то легко мог попасть в окружавшие котловину болота, и трясина затянула бы его в бездонное колыхание смрадной торфяной жижи. А по краям болот рос колючий терновник, и ветки ежевики переплетали свои шипастые плети, и не было возможности продраться сквозь эту живую стену.
Стемнело. В котловине неподалеку от могучего дуба разложили костры.
Робин обернулся к собравшимся. Лицо его был спокойно, глаза ясны, голос ровен и негромок.
— Друзья мои, — сказал он.
— Слушайте! Слушайте! — раздалось несколько голосов. Все примолкли.
— Мы — изгнанники, но мы не разбойники и не душегубы.
Слышно было, как потрескивают в кострах сухие сучья тиса. Красные искорки легко улетали в темноту и там гасли.
— Конечно, — продолжал Робин, — королевских оленей нам придется стрелять. Не умирать же нам с голоду?! Но когда вернется наш законный король, я первый упаду перед ним на колени и вымолю прощение. А теперь скрепим свое братство клятвой. И вы поклянитесь, и я поклянусь. Мы объявляем войну всем высокопоставленным норманнским ворам и грабителям, всем аббатам и епископам, которые самого Господа готовы призвать к себе на службу, всем, творящим зло на нашей земле. И в особенности — тем, кто предает короля Ричарда и прислуживает его потерявшему совесть брату. И еще подлой лисе — шерифу города Ноттингема, который данную ему власть употребляет людям во зло, только чтобы угодить хозяину своему — принцу Джону. Все, что мы отнимем у этих господ, мы передадим сирым и убогим. А самим — да много ли нам надо в укромной пещере, в зеленом лесу? — кусок оленины, да добрый лук из крепкого тиса, да меткая стрела, да звонкий меч!
— Клянемся, Робин! — отозвались голоса.
И показалось, будто дубы и буки, зашелестев листвой, тоже подхватили клятву. Или это просто ночной ветерок колыхнул ветвями?
— А еще поклянемся, друзья мои, что никогда ни словом, ни поступком мы не обидим ни одной женщины, будь она родом хоть из саксов, хоть из норманнов, и будем охранять ее и помогать ей, во имя Пречистой Девы Марии, матери Иисуса Христа; поклянемся и вручим себя Ее святому покровительству, чтоб послала Она нам силу и мужество не нарушить свою клятву, поддавшись какому–либо искушению, ни даже перед лицом самой смерти. Клянемся!
— Клянемся! — отозвалось эхо в сорок–пятьдесят голосов.
Глава III
КАК В ШЕРВУДСКОМ ЛЕСУ ПОЯВИЛСЯ МАЛЕНЬКИЙ ДЖОН
Прошел год. Пошел второй. Робин Гуд так и жил со своими людьми в самом сердце Шервудского леса. Теперь они все были одеты в зеленое сукно, которое умеют ткать только в городе Линкольне. Оно легкое и теплое и окрашено в цвет молодой травы и весенних листьев. В Линкольне красят ткани и в другие цвета. Почему же все лесные стрелки оделись именно в зеленое?
Мач, сын мельника, прямо так и спросил Робин Гуда. Парнишка бездельничал, валяясь на траве. Ему казалось, что если он приглядится попристальнее, то обязательно увидит, как трава растет. А тут он даже привстал от пришедшего ему в голову вопроса.
— Ты не знаешь почему? — удивился Робин и отложил в сторону лук, на котором никак не натягивалась тетива так, как ему хотелось. — Никогда не слыхал, кто научил нас одеваться в зеленое? Ну так послушай. Говорят, живет в Британии стадо прекрасных оленей. Но не то что подстеречь или тем более подстрелить, их и увидеть–то простой смертный не может. Неразличимы они для простого глаза среди зарослей бука и тиса, орешника и рябины. А почему? Потому, что все олени этого легкого, вечно бегущего стада — зеленые! Где уж их разглядеть в зеленом лесу! И еще утверждают люди, будто бы эти олени принадлежат самой Богородице.
Ах, не забудем, что это были времена суеверий и предрассудков! А может, они только кажутся суевериями и предрассудками нам теперь…
Правда, Мач потом, какое–то время спустя, уверял всех, что он однажды видел, как стадо зеленых оленей промелькнуло и скрылось в густой листве. Кто знает! Может, в зелени деревьев играл солнечный луч. А может, и в самом деле явлено было чудо сироте. Кто знает…
На Большой Королевской дороге, ведущей через лес на север, собирали зеленые стрелки дань с проезжих. Не со всех, конечно, не со всех! Добрых людей они не трогали. Никто из них, Боже упаси, ни разу не нарушил клятву. Но, когда появлялся на дороге норманнский рыцарь, барон, или граф, или плут–епископ, или кто–то там еще из правящих негодяев, которые обирали народ и правой рукой и левой, тут уж крутись не крутись, виляй не виляй, а плати хорошую пошлину!
На себя они тратили немного. Ну, прикатят бочку эля. Ну, запасут муки — ведь без хлеба не проживешь. Купят того самого зеленого линкольнского сукна на куртки, да кожи особой выделки, чтобы сшить мягкие, неслышные в шаге сапоги. Да еще не жалели денег, заказывая старому Гуго из Трента хороший лук. Право, старый Гуго из Трента делал самые замечательные луки во всей Англии. Он мастерил их из тисовой древесины и покрывал лаком. А еще он умел делать такие меткие стрелы, каких больше нигде не встречалось, не только в Ноттингемшире, но и в Чешире, и даже в Донкастере.
Шериф Ноттингемский Симон де Жанмер, испытавший несказанный позор и смертельный страх в тот памятный вечер, когда они с Гаем Гисборном явились под видом паломников в Хантингдон–холл, замучился гонять по городу Ноттингему и окрестностям глашатаев. Только и было слышно, как трубит труба и как сидящий на коне герольд возвещает: «Слушайте! Слушайте! Слушайте! Пятьсот золотых вручит благородный шериф тому, кто укажет местонахождение Роберта Фитцутса, объявленного вне закона и именующего себя Робин Гудом! Тысячу золотых вручит благородный шериф, не спрашивая имени и звания, тому, кто доставит вышеназванного живым или мертвым в здание ратуши города Ноттингема». Бедняги совсем охрипли, но объявляй не объявляй, предателей не находилось. Столько добра видели люди от Робина! Казалось бы, совсем уже отчаяние засосало человека в свою трясину. Очаг топить нечем, дети голодают, жена больна, при смерти. А тут как раз и явится помощь — деньгами, дровами, одеждой, едой. И так бывало не раз. И так бывало не с одним.
Весело жили лесные стрелки Робин Гуда, легко, без тоски и уныния. А что тосковать? И что унывать? Все, что обременяет человека в этой жизни и отягощает заботой, было уже утрачено — собственность, земля, парки и пашни, дома, а у кого и серфы — крепостные. Зато не были потеряны совесть и честь, сила, удаль, и молодость их пока оставалась с ними, и надежда жила в сердце. И лес был к ним добр, кормил, поил и укрывал их старательно, преданно и надежно.
И плевать им было на то, что враги их: шериф Ноттингемский, аббат, сэр Гай и прочие называли их «волчьими головами»!
— Почему это так, Вилли? — приставал Мач к Вилли Скарлету.
Мач еще очень мало прожил на свете, ему еще многое предстояло постичь.
— Ну вот, все тебе надо знать, почему да почему, — нехотя отзывался Вилли. В этот момент он ошкуривал острым ножом свежесрезанную дубинку. — А потому, мой мальчик, что за нашу голову, так же как за голову убитого волка, по закону никто не несет наказания. Понял?
— Этого не может быть, Вилли! — не хотел соглашаться с таким законом юный Мач, сын мельника. — Ведь мы же люди!
— А если люди, должны уметь постоять за себя. Ну–ка, бери дубинку. Защищайся!
Мальчик с величайшей готовностью вскочил на ноги.
И Вилли стал ему показывать, как взяться за дубинку, как ее перехватывать из руки в руку, как отражать удары.
У них у всех каждый день происходили подобные турниры. Робин учил своих друзей владеть мечом, стрелять из лука, орудовать дубинкой.
Рано–рано, только встанут с душистого сена, накрытого оленьими шкурами, только умоются ледяной водой из родника, который пробивался в восточном склоне котловины, и едва успеют подкрепиться, чаще всего остатками вчерашнего ужина, как Робин уже затевает учения. Сначала дело шло с трудом.
— Кеннет! — сердился Робин. — Кеннет, ну что ты обнимаешься со своим луком, точно это хорошенькая горничная в шерифовом замке?! Натягивай тетиву. Стреляй!
Но стрела улетала куда–то вбок от цели, сшибая по пути кленовые листья и иголки с кривого можжевельника.
— Клянусь, Вилли, вообрази, что этот красный лист — нос самого шерифа! Раз! Два! Три! Стреляй! — командовал Робин.
Вилли стрелял снова и снова, а стрелы летели мимо цели. Но прошло какое–то время в ежедневных упражнениях, и все научились и наловчились и бороться, и стрелять из лука.
— Ну, братцы, — хвалил их довольный своими учениками Робин, — теперь вы можете победить любого рыцаря на любом турнире.
— Вот бы тебя еще победить! — проворчал Вилли Скарлет.
Но с Робином никому не удавалось сравниться. Он выбивал меч из рук у всякого, с кем сходился в поединке, он попадал из лука в былиночку, колеблемую ветром, на расстоянии чуть ли не полумили, он отбивал любой удар дубинки легко, точно играл в детскую игру.
Было веселое весеннее утро. Казалось, на каждой ветке в лесу тенькали синицы и заливались зяблики, и дятел без конца повторял свою песню, точно сыпал сухой горох на дно котелка. А солнце в вышине смеялось, и в воздухе пахло сладкими весенними травами. В это утро Робин сказал:
— Вот что, ребята. Уже дней четырнадцать — или больше! — мы с вами живем тут в покое, как кошки в доме старой девы.
— Ты уж скажешь! — отозвался Вилли Скарлет.
— А ты что, хочешь возразить? — с ехидцей спросил Робин. — Где гости, которых можно было попотчевать оленинкой, а потом пощекотать под мышками и слегка пощупать кошель? Где? Никого с позапрошлого понедельника, когда, помните, тот жирный бенедиктинец, везший монастырскую десятину отцу настоятелю, слегка поделился с нами этими денежками.
— Ага! — подхватил Мач. — Только сначала со страху сбегал за кустик!
И мальчик залился веселым смехом, вспоминая, как дрожал за свою шкуру жирный бенедиктинский монах.
— Так в чем же дело, Робин? — отозвался Вилли Скарлет. — Берем луки и пошли, поищем гуся пожирнее.
— Можно, и я с вами? — тут же прицепился Мач.
— Нет, друзья мои! На этот раз я иду один навстречу какому–нибудь приключению. А какому — я и сам не знаю. Увидим. Но вы никуда не расходитесь, не разбегайтесь. И если я трижды протрублю в серебряный рог, значит, мне нужна ваша помощь. Давайте тогда быстрее ветра — все ко мне!
И, закинув лук через плечо, Робин скрылся за кустами терновника.
Он весело шагал — сначала потайными тропами, потом едва различимыми дорожками. Время от времени он срывал с куста молодой листочек, разминал его и нюхал, глубоко вдыхая призывный весенний запах. При этом он мурлыкал себе под нос какую–то ерундовскую песенку, сочиняя ее на ходу:
На свете всех лучше зеленый цвет,
Цвет леса и цвет надежды.
А в черных сутанах, плащах и кафтанах —
Они все ослы и невежды.
Коль встретится кто на моем пути,
Не знаю, уж будет ли рад.
Как дуну в рожок — держись, мой дружок,
Будь ты хоть шериф, хоть аббат!
Он бродил довольно долго, то по лощинам и оврагам, то выходя на узкие боковые дорожки, а то и на Большую Королевскую дорогу.
На тропинке, протоптанной между деревнями Верхний и Нижний Виттингтон, ему встретилась девушка. Она шла быстро, опасливо оглядываясь. Робин улыбнулся ей. Девушка в испуге остановилась, но, увидев добрую улыбку, так и порхнувшую ей навстречу, тоже заулыбалась. Выяснилось, что она спешила в Верхний Виттингтон к своей крестной, несла ей овсяные лепешки, а та обещала подарить крестнице пару своих юбок. Что ж, в пору такой бедности и убожества юбка — вещь серьезная.
По Большой дороге ехал монах на осле. Кажется, к его седлу был приторочен какой–то мешок. В другое время, может, Робин и пошевелил бы его содержимое. Но сегодня связываться с монахом показалось ему делом скучным. Нарядная леди проскакала верхом в сопровождении двух слуг. Робин учтиво обнажил голову и поклонился. Леди в ответ взмахнула изящной ручкой, мелькнула — и нет ее. Толстый горожанин прошагал в сторону Ноттингема. Через некоторое время в том же направлении проехал на лошади юный паж в пурпурном одеянии.
Ну, что за день такой! Ничего интересного! Видно, неблагосклонны к нему в этот день лесные духи. Уж не вернуться ли, в самом деле?
Робин двинулся в сторону от дороги, дошел до ручья. Ручей был холодный, видно, по дну били ключи, неожиданно глубокий и настолько широкий, что в один мах не перепрыгнешь.
Правда, какая–то добрая душа перекинула через него бревно, которое служило мостиком. Робин двинулся к бревну и уже было занес ногу, как с другой стороны ручья к этому же бревну подошел незнакомый ему верзила и одной ногой уже ступил на него.
— Эй, ты, ну–ка — шаг назад, идет кое–кто поважнее тебя! — крикнул Робин.
— Да? Это что, объявлено с Ноттингемской башни? Сам посторонись, я для себя — самый важный, а до тебя мне никакого дела нет.
— Сейчас увидим, не боишься ли ты щекотки, пощекочем тебя между ребрами каленой стрелой старого Гуго из Трента! Лучше стой, где стоишь, а не то, кля–нусь ясным ликом святой Эльфриды, пойдешь кормить форелей на дно ручья.
— Как бы не так! — оборвал его незнакомец. — Сейчас моя дубинка прогуляется по твоей шкуре, так что она сделается разноцветной, как рубище оборванца, покрытое заплатами.
— Ты что ревешь, как осел? — прервал его Робин. — Сейчас спущу стрелу с тетивы, и отправишься на небеса быстрее, чем голодный монах успеет прочесть молитву над жареным гусем на разговленье в Михайлов день!
— Что возьмешь с труса?! — пожал плечами верзила. — Ты что, не видишь, что у меня в руках только легкая дубинка! Давай стреляй, и посмотрим, что ты сам о себе будешь думать недельку спустя.
— Клянусь святым Дунстаном, никогда в жизни еще никто не называл меня трусом! Смотри, я положил на землю мой верный лук и отстегнул колчан со стрелами. Погоди, я схожу вырежу себе дубинку под стать твоей, и поглядим, кто чего стоит.
— Это по мне, — согласился незнакомец. Он стоял, опираясь о свою дубинку, и спокойно ждал, не делая ни малейшей попытки воспользоваться моментом и перебежать ручей по бревну.
Робин быстро вырезал себе дубинку, как раз по руке, и вернулся к ручью, на ходу очищая ее от мелких веточек.
Робин был высок, но незнакомец был еще выше. И в плечах Робин был широк, однако плечи незнакомого верзилы были еще шире, наверно, ладони на две, не меньше.
«Все равно он у меня получит!» — подумал про себя Робин, а вслух сказал:
— Ну, начнем. Сойдемся на середине бревна и поглядим, кто из нас первый искупается.
Не успел дятел и три раза тюкнуть клювом, как Робин был уже на середине бревна. Но и противник его тоже не мешкал. Двое забияк над ручьем приготовились к поединку.
Верзила размахнулся своей дубинкой, но Робин, перебросив свою из правой руки в левую, отбил ею удар, как щитом, затем, снова сработав правой рукой, обрушил удар на голову своего противника. Тот покачнулся, но не упал.
— Запомни, — завопил он, — я всегда плачу свои долги! — И нацелил свою дубинку в голову Робин Гуда.
И так они довольно долго дубасили друг друга, точно молотили пшеницу на току.
Оба взмокли, и в прохладной тени от обоих валил пар. Вот уже и у того и у другого кожа рассадилась до крови, но силы все еще оставались равными. И надо сказать, что оба перестали злиться и на обоих напало странное веселье. Робин даже засмеялся. Чего делать было никак нельзя, потому что от смеха он на миг ослабел. Тот, высоченный, тут же этим воспользовался и так шмякнул по нему своей дубинкой, что Робин, потеряв равновесие, полетел с бревна. Он хорошо нахлебался холодной воды, и течение поволокло его вниз по ручью.
— Эй, друг мой, где ты есть? — закричал верзила.
— Тут я, плыву как рыбка и заодно смываю кровь с головы, — отозвался Робин. — Эй, слышишь, я признаю себя побежденным! Ты — отличный боец и отличный парень!
Робин выбрался на берег. Вода стекала с него светлыми холодными потоками, глаза его смеялись. Он поднес к губам серебряный рог и изо всех сил дунул в него.
Не успел верзила спросить его, зачем он это делает, как послышался треск сучьев и к ручью выбежали Вилли Скарлет, и Кеннет Беспалый, и Мач, сын мельника, и еще другие стрелки, одетые в зеленое линкольнское сукно.
— Что с тобой? — закричал с ходу Вилли Скарлет. — Почему ты весь мокрый, как медведь под дождем? И в крови — что это значит?!
— Значит, что этот хороший парень надавал мне тумаков и свалил в ручей! — весело отозвался Робин.
— Скажи хоть, как тебя зовут? — спросил Робин.
— Да кто зовет Джон из Мэнсфилда, а кто — Джон Литтл.
— Литтл? — захохотал Вилли Скарлет. — Так ведь это же значит «маленький»…
— Маленький! Маленький он и есть! — смеялся Робин. — Вот что, друг мой, — продолжал он. — Принимаем тебя в свое братство, и завтра же ты получишь костюм из зеленого сукна. А сегодня устроим крестины. Я сам буду твоим крестным отцом.
— А как же мы теперь его назовем? — спросил Мач, сын мельника. — Ведь когда крестят, тогда и нарекают именем, я знаю.
— Отныне и навсегда, — торжественно возгласил Робин, — будет имя ему Маленький Джон!
Тут не преминули добыть королевского оленя и, разложив костер, устроить веселый пир в честь нового стрелка — новокрещеного Маленького Джона.
И поднималась к вершинам деревьев и уносилась в небо к розовым вечерним облакам дружная песня:
В зеленом Шервудском лесу
Звенит призывно рог,
Несутся сорок молодцов
Сквозь чащу без дорог.
Их подвиги лихие ждут.
Зовет их славный Робин Гуд…
Так они пировали, а затем устроили веселые состязания, на которых выяснилось, что Маленький Джон не хуже, чем дубинкой, владеет и луком и мечом. Лучше его был только сам Робин Гуд.
Глава IV
СЕРЕБРЯНАЯ СТРЕЛА С ЗОЛОТЫМ НАКОНЕЧНИКОМ
А время катилось, точно колесо под гору. Шериф со своими лучниками, королевские лесничие — и кто только не пытался выследить и изловить вольных зеленых стрелков. Следить–то следили, ловить–то ловили, да Шервудский лес не предает!
Иногда под видом ремесленников или торговцев мелькнут двое–трое из них в городе Ноттингеме. Но пока нерасторопные слуги доложат об этом шерифу, пока успеют распорядиться закрыть городские ворота да поднять мост, смельчаков и след простыл, точно привиделись, точно и не было их вовсе.
А Большая Королевская дорога… ах, Большая Королевская дорога! Единственный путь на север! Какой же неуютной она была для известного рода путников!
…Дождь был веселым и теплым. Он отплясывал джигу на листьях и травах, на самой дороге, на крупах лошадей и на капюшонах двух слуг Божьих, спешивших к себе домой, в аббатство Святого Квентина.
И отец приор, и каноник, оба были довольны своим путешествием. Они объехали много отдаленных приходов. Теперь они обсуждали, как провести аббата и приголубить часть выручки, не вызывая подозрений.
— Мне думается, отец приор, святой Квентин не осудит нас и не поставит нам во грех, если часть честно заработанного мы переложим из кошеля, что приторочен к правой стороне седла, в тот, что слева, — говорил каноник, смахивая дождинки со своего красного, расплывшегося лица и стараясь удержать ноги в стременах. Толстый живот при коротеньких ножках — вещь очень неудобная. Каноник дружил с монастырским келарем, и видно, последний слегка перебарщивал, угощая друга жирными паштетами и церковным вином.
— Да бросьте вы мучиться вздорными сомнениями, каноник, — подал голос приор из–под низко надвинутого капюшона. — Смешно, право. Вон светские власти себя ни в чем не стесняют. Вы что, думаете, Симон де Жанмер все отдает в городскую и королевскую казну и ничего не отгребает себе?
Каноник неопределенно хмыкнул.
— Они собирают с йоменов налог на землю, за содержание скота, за выпас на общинной земле, чуть ли не за воздух и солнечный свет! Уж поверьте мне…
Тут приор оборвал свой монолог и, придержав лошадь, уставился на придорожные кусты. Лошадь приора тоже резко остановилась, ткнувшись мордой в мокрый круп приоровой лошади, и неуклюжий каноник едва удержался в седле.
— Что случилось, отец приор? — спросил он.
— Помолчите! — зашипел на него приор. — Мне кажется, что там как–то странно качаются ветки.
— Может быть, это сойка прячется от дождя? Или пробежала белка?
Однако обоим стало не по себе. Оба разом вспомнили слухи и разговоры про Робин Гуда, который был как будто бы не кто иной, как изгнанный Роберт Фитцутс, дальний родственник их аббата, и о том, что будто бы из–за этого он терпеть не может все их сословие.
Но вокруг все было тихо. Ветки кустов не шевелились. Святые отцы тронулись в путь.
Дождь побормотал, поплясал еще немножко и начал стихать. Облака посветлели. Скоро сквозь голубое небесное окошко выглянуло солнышко. И в тот самый момент, когда у обоих отлегло от сердца, прямо перед лошадиными мордами, точно тут на дороге и сотворились из воздуха и солнечного света, появились трое, одетые одинаково — в кожаные штаны и куртки из зеленого сукна.
— Мир вам, святые отцы, — сказал один из них, сверкнув веселыми глазами и одновременно дотрагиваясь правой рукой до прикрепленного к кожаному поясу меча.
А двое крепко схватили лошадей за уздечки.
— Вы что это себе позволяете? — завопил отец приор. — Как вы смеете задерживать посланцев аббата?
Он занес было хлыст, но его руку перехватила другая, более сильная рука.
— Не тревожьтесь, святые отцы, — сказал тот, что с веселыми глазами. — Мы всего лишь просим вас принять участие в нашей трапезе и благословить пищу на столе, потому что среди нас нет ни одного священника.
Сказано это было спокойно, беззлобно, но настойчиво. У духовных пастырей, похоже, не было выбора.
Предварительно завязав им глаза, их повели куда–то в лесную глухомань. Лошади их спотыкались о корни деревьев. Ветки хлестали по лицу.
Через некоторое время повязки с них сняли, помогли слезть с лошадей. Их обоих подвели к столу. Стол был сделан из длинных дубовых досок, положенных на высокие козлы. На этих чисто выскобленных досках лежали куски жареной оленины, каравай свежего пшеничного хлеба, и стояли глиняные кувшины с пенящимся элем. Располагался этот стол на поляне, прямо под голубым небесным потолком.
— Ну что же вы, патеры, молчите? Только после молитвы мы сможем приступить к еде!
Святые отцы, со страху забывая слова, прочитали «Патер ностер». И тогда все принялись за еду.
Принимавших участие в трапезе было человек сорок или пятьдесят. За столом было весело, раздавались шутки, произносились веселые тосты. Затем все посерьезнели и выпили стоя за короля Ричарда Львиное Сердце.
— А теперь, святые отцы, — сказал тот, кого называли Робин и у кого были лукавые, веселые голубые глаза и русая бородка, — а теперь, как только вы заплатите по счету за обед, мы проводим вас обратно на дорогу.
Каноник и приор переглянулись. Так недавно согревавшая их души добыча, похоже, уплывала из рук.
— Мы бедные служители церкви, — сказал отец приор. — Откуда у нас могут быть деньги?
— В самом деле? У вас так ничегошеньки и нет? Но думается мне, Господь в этом случае не оставит вас. Встанем–ка на колени и помолимся. Что–нибудь да будет послано нам всем на бедность, — сказал им, как они вдруг догадались, сам Робин Гуд.
При этом он вынул свой меч, с маху срезал прутик и вложил его обратно в ножны.
Все происходящее с ними вдруг показалось им репетицией Страшного Суда.
Несчастный коротышка–каноник с трудом опустился на колени. Его толстый живот страшно ему мешал. Отец приор, упираясь сухим кулаком в траву, встал рядом.
— А теперь повторяйте за мной: «Господи, взываем к Тебе, услышь рабов Твоих…»
— Господи, взываем к Тебе, услышь рабов Твоих… — скорее, прошелестели, чем проговорили святые отцы.
— И пошли нам в достатке золотых монет, чтобы могли мы поддержать бренные телеса наши.
Каноник и приор покорно повторили эту абсурдную молитву.
— Эй, Вилли! И Мач — ты тоже! — крикнул Робин. — Поглядите–ка, не наполнились ли кошели преподобных отцов золотом после их молитвы?
Вилли Скарлет и Мач отцепили от седел и приволокли два увесистых кошеля.
Все вокруг зашумели, засмеялись, поздравляя святых отцов с удачей.
— Ого! — воскликнул Робин. — Однако немало было дано вам по вере вашей! Что ж, разделим по–братски все это золото. Высыпем дар Божий вместе и разделим на три части. Третья часть и будет платой за обед, это ведь справедливо, не правда ли?
Однажды рано поутру, не успели привратные сторожа отомкнуть и распахнуть скрипучие городские ворота, как, расталкивая торговцев, мясников, ткачей, горшечников и нищих, по мосту вихрем проскакал всадник. Он пронесся по улицам просыпающегося города и с ходу спешился возле дома шерифа. Даже не попросив дворецкого, чтобы о нем доложили, он стремглав влетел прямо в спальню. Симон де Жанмер только что приготовился спустить тощие ноги с высоченной, стоящей под розовым бархатным балдахином кровати.
— В чем дело, Томас? — спросил он недовольным голосом. — Остается только, чтобы ты начал врываться ко мне в нужник.
— Простите, ваша милость, — ответил прибывший, прерывисто дыша, — но в Йорке меня перехватил королевский гонец… Вот послание… Он потребовал передать вам немедленно.
— Что ты сказал? Королевский?
— Да. То есть нет. Посланец от принца Джона. Но дело в том, что…
— Перестань бормотать и давай сюда грамоту.
Тот, кто был назван Томасом, передал шерифу свернутый в трубочку пергамент. Тот развернул свиток и стал читать, вытянув руки перед собой. К шерифу в последнее время уже подбиралась дальнозоркость.
— Как? — завопил он. — Король Ричард, встревоженный вестями из Англии, возвращался домой и был взят в плен? И кем же? Подумать только — эрцгерцогом Леопольдом Австрийским… Так–так. Держит его неведомо где… Никто не знает… Требует выкупа… Ого! Однако кругленькая сумма!
Дальше шериф продолжал читать про себя. Потом снова принялся бормотать:
— Ну, ясно, ясно. Шансы принца на корону повышаются. Так–так. Ясно. Этим облезлым собакам, этим бесхвостым лисам только посули состязание да даровую снедь… Понятно, — добавил он, уже обращаясь непосредственно к гонцу. — Принцу нужна будет поддержка не только баронов, но и простого люда, этих самых вилланов и серфов и прочих, как их там. В соответствии с его секретным распоряжением мы объявляем состязания лучников в следующую среду, в день святого Кутберта. Все присутствующие бесплатно получат по куску жареной говядины и по большой глиняной кружке эля. Принц Джон знает, что делает! Скорей, скорей! Вызвать ко мне глашатаев! — Шериф хлопнул в ладоши, вызывая слугу, который почему-то мешкал принести ему серебряный кувшин с водой для умывания и платье.
— А теперь, ребята, сидите тихо и слушайте, — сказал Робин Гуд, неожиданно появляясь на поляне возле огромного дуба. — У меня грандиозная новость! Наш закадычный друг, шериф Ноттингемский, объявил состязание лучников в следующую среду.
— Робин, не собираешься ли ты кинуться этому неприрученному волку в пасть? — встревоженно спросил Вилли Скарлет.
— Помолчи, братишка! — засмеялся Робин. — Да знаешь ли ты, какой объявлен приз?
— Вторую жизнь тебе собираются подарить? — хмыкнул Маленький Джон.
— Серебряная стрела с золотым наконечником самой высокой пробы! Ясно?
— И ты, конечно, без этой стрелы не обойдешься? — съязвил Скарлет.
— Мне очень, очень хочется опустить ее в мой колчан! — засмеялся Робин.
— О нет, сэр, нет, — вмешался в разговор Мач, сын мельника. — Позвольте мне, пожалуйста, сказать.
— Ну, говори. Что там такое?
— Когда я ходил в Вотлинг купить ниток, там я встретил приятеля. Его зовут Эдом. Он сказал, что вся эта затея с состязанием придумана неспроста. Была доставлена какая–то грамота от принца Джона. А еще моему приятелю Эду сказал его приятель, Дэвид из Донкастера, который сейчас служит у шерифа в Ноттингеме, что тот похвалялся, будто теперь ему изловить Робин Гуда проще, чем поймать блоху на лысине. Мол, уж Робин не упустит такого случая. Мол, известно, сколь он горяч и на подначку падок, да еще не любит никому уступать первенство. Это ловушка, сэр! Пожалуйста, ну, пожалуйста, не ходите в Ноттингем!
Робин потрепал мальчика по рыжим вихрам.
— Ты смышленый парень, — сказал он, — и очень хорошо, что уши у тебя не зря к голове приставлены и дважды два у тебя всегда четыре. Вырастешь настоящим лесным стрелком, Мач, мой мальчик. Но неужели мы с тобой позволим, чтобы хоть кто–то подумал, что шериф Ноттингемский, ненавистный Симон де Жанмер, нагнал страху на Робин Гуда и его лесных молодцов? Полно, Мач, такого никак нельзя допустить!
— Безрассудство не храбрость, Робин, — заметил Вилли Скарлет.
— Э, старина, давай лучше скажем: храбрость — не безрассудство. Не дураки же мы в самом деле. Забыл пословицу «Торопыга обожжет губы, а дурак, бредущий с закрытыми глазами, свалится в яму»? Они нам — силок, а мы им — капкан. Еще неизвестно, кто хитрее.
— Ты что надумал, Робин? — полюбопытствовал Маленький Джон.
— Скоро узнаешь! А ну–ка давайте все одевайтесь кто во что. Кто монахом, кто крестьянином, кто жестянщиком, а кто нищим попрошайкой. Устроим знатный маскарад! Но чтобы луки и мечи — при себе. Не ровен час, может, придется и сражаться, если меня все–таки узнают! А уж я постараюсь выиграть эту стрелу, клянусь святым Кутбертом! Собирайтесь быстрей!
Стоило, право же, стоило побывать в окрестностях Ноттингема в день святого Кутберта. День этот, как гласит предание, пришелся на среду. Просторный луг начинался как раз за городской стеной. С утра там построены были ряды скамеек — один ряд повыше другого, с расчетом, чтобы видно было всем. Сидячие места предназначались для высокого дворянства, для баронов и их леди, для сквайров с их дамами, для богатых горожан и их жен. А там, где кончались скамейки, на широком помосте, покрытом коврами, украшенном лентами и гирляндами из цветов, высилось сиденье самого шерифа и его невесты. Тут поблизости и была установлена мишень. А на другом конце стрельбища стараниями плотников было воздвигнуто подобие беседки, где размещалось несколько бочонков с элем. Любой стрелок мог подойти и, если вдруг его станет мучить жажда, утолить ее совершенно бесплатно.
Вокруг скамеек для благородной публики были деревянные перила: это чтобы прочий сброд знал свое место и за перила не заходил.
Было еще рано, добрых полтора часа до начала, но чистая публика уже стала прибывать. Подъезжали в легких тележках с колокольчиками на лошадиных сбруях или верхом на сытых, ухоженных лошадях. Бедный люд тоже валил валом, располагаясь на зеленой травке сразу же за перилами.
Под широким парусиновым навесом собирались участники турнира. Они громко беседовали друг с другом, рассказывая о своих победах в предыдущих состязаниях. Некоторые старательно подтягивали тетиву, разглаживали пальцами оперенье. Иные придирчиво, в который раз, просматривали свои стрелы, проверяя, достаточно ли они прямые. Кто же захочет проиграть в таком состязании!
Да уж и то сказать, в этот день в Ноттингеме собрались искуснейшие лучники со всей доброй Англии.
Кого тут только не было! И Джилл Красный Колпак, первый лучник самого шерифа; и Диккон из города Линкольна; и Эдом из Тумворта, которому было уже лет шестьдесят, а то и поболее. И был он в свое время первым лучником. Люди еще помнили, как в труднейшем состязании в Вудстоке обставил он знатнейшего стрелка Клима из Клу. И еще было полно всяких знаменитостей, о которых в наше время мы читаем в старинных балладах. Странно только, что не прибыл на состязание доблестный сэр Гай Гисборн…
И вот наконец, когда все скамьи заполнились, показались шериф и его невеста. Оба верхом. Он — на снежно–белом жеребце, она — на молодой и сильной каурой кобыле. На шерифе красовался алый бархатный колпак. Алый плащ его был оторочен горностаем, а плотно облегающие ноги штаны и куртка были цвета морской волны. Сапоги из черного бархата позванивали — от их острого носка к щиколоткам шла позолоченная цепочка. На шее висела массивная золотая цепь. А на воротнике виднелась золотая пряжка с огромным карбункулом. Дама была в голубом наряде, отделанном лебяжьим пухом.
Глашатай по знаку шерифа трижды протрубил в рог. Потом он сделал шаг вперед и возгласил:
— Поначалу каждый стреляет по мишени на сто пятьдесят ярдов. Все выпустят по одной стреле. Дальше десять лучших будут стрелять каждый — по две стрелы. И наконец, трое лучших из лучших — по три стрелы. Победитель получит серебряную стрелу с золотым наконечником и золотым оперением из золота высшей пробы. Начинайте вон от той метки.
Шериф все время вытягивал шею, как гусь, стараясь разглядеть среди лучников Робин Гуда. Но не было никого, кто был бы одет в зеленое линкольнское сукно. Нигде не мелькала светло–русая бородка.
«Все равно, — думал шериф, — надо быть начеку, он может где–нибудь ошиваться. Подождем, когда стрелять будут десятеро, тогда легче будет узнать. Не может он, тщеславная тварь, ну просто не может упустить такой шанс. Или я его плохо знаю».
Тем временем лучники начали стрелять. Право же, добрые люди давно не тешились таким зрелищем. Отличнейшие были стрелки. Ну просто на удивление! Когда все выстрелили по разу и определились десять лучших, шериф занервничал. Да что же это, где же этот негодяй?! Неужели почел за благо отсидеться под кустом, как заяц? Он вроде бы не трус, этот мерзавец.
Из десятерых шестеро были хорошо известны всей стране! Джилберт Красный Колпак, Эдом из Тумворта, знаменитый стрелок Диккон, Вильям о'Лесли, Губерт о’Клауд и Суизин из Хертфорда. Еще двое были веселые йоркширцы, и еще один в голубом, высоченный, сказал, что он из Лондона, и последний, довольно обтерханный, в красной линялой робе, с темно–каштановой бородой и черной повязкой на одном глазу.
Все десятеро выстрелили по два раза. Все стреляли хорошо, но остались на третий тур трое самых лучших. Один — Джилберт Красный Колпак, второй Эд из Тумворта и одноглазый.
Этот обтерханный, когда дошла его очередь, натянул тетиву хорошего тисового лука и так быстро спустил стрелу, что вдохнувшие и выдохнуть не успели. Но при этом его стрела оказалась к центру мишени ближе других примерно на длину двух ячменных зерен.
— Клянусь всеми святыми в раю! — воскликнул шериф. — Вот это выстрел так выстрел!
Претенденты выстрелили по второму разу. И опять одноглазый стрелял лучше, чем Джилберт и Эд.
С третьего выстрела Джилберт чуть было не угодил в самую точку, которая отмечала центр яблочка на мишени.
— Молодцом, Джилберт! — воскликнул шериф. — Ну а теперь ты, нищий бродяга, поглядим, на что ты способен. Попробуй–ка выстрелить лучше!
Одноглазый в красном залатанном плаще промолчал. В наступившей тишине он занял свое место. Казалось, никто просто не дышит. Незнакомец оттянул тетиву. Он постоял неподвижно — вроде бы досчитал до пяти, — после чего послал стрелу в цель. Его стрела сшибла оперение с Джилбертовой стрелы и вонзилась в обозначенный точкой центр мишени. Там она дрогнула и замерла.
Из публики не раздалось ни единого возгласа, все молча, недоуменно глядели друг на друга.
Так же молча, шелестя своими бархатами и шелками и позвякивая золотой цепью, шериф слез со своего помоста и направился к одноглазому бродяге.
— Вот, парень, — сказал он. — Получи свой приз. Как тебя зовут?
— Джок из Тевиотдейла, — ответил одноглазый.
— Клянусь Пресвятой Девой, Джок, ты самый лучший стрелок из лука, кого мне за всю жизнь приходилось встречать. Если ты согласишься пойти ко мне на службу, то я тебя приодену, да и есть будешь с моего стола. Говори, согласен ли ты стать моим слугой?
— Благодарю покорно, ваша милость, — сказал одноглазый, — но лучше я останусь ничьим слугой. Не родился еще человек в нашей доброй Англии, чьим слугой мне захотелось бы стать.
— Ну, тогда катись отсюда! — багровея от злости, закричал шериф. — Убирайся, чума тебя разрази!
Одноглазый никак не отреагировал на шерифову грубость. Люди молчали. Только за перилами, там, где располагалась простая публика, вдруг залаял чей–то пес.
На небе румянилась вечерняя заря. Несколько человек в костюмах из светло–зеленого линкольнского сукна шагали по лесной дороге, весело переговаривались. Каждый из них нес закинутый за плечи лук, а в руках — узелок с одеждой, кто с черной сутаной, кто с красным плащом…
— Как же тебе удалось так стрелять с одним–то глазом, Робин? — смеялся Вилли Скарлет.
— Борода–то, борода как потемнела от сока молодых орехов!
— А шериф все крутил головой, все высматривал Робина, и ищейки его шныряли и среди стрелков, и среди публики.
— Молодец наш Робин!
Робин шел притихший. Он был доволен, что выиграл серебряную стрелу, состязаясь с лучшими стрелками Англии. Но одна мысль его тревожила: на состязаниях не было сэра Гая Гисборна, а он обычно не пропускал таких оказий. И, надо сказать, частенько выигрывал. Не было ли в этом какого–нибудь умысла, не затеял ли он что против Робина? Сэр Гай и умен и хитер.
Не успел Робин додумать свою мысль до конца, как Мач, сын мельника, воскликнул:
— Смотрите! — указывая на густые заросли жимолости.
В тот же миг кусты зашевелились, и несколько всадников во главе с сэром Гаем выскочили на дорогу.
— Сдавайся, Робин Гуд! — вскричал Гай Гисборн. — Мои люди окружили вас, и податься вам некуда. Вам всем конец!
— Все в руках Божьих, не в твоих! — ответил Робин Гуд.
Его стрела ударилась о металлический шлем рыцаря. Пробить его она не смогла, но удар был таким сильным, что Гай Гисборн повалился с седла навзничь на желтый ковер из лютиков. Воздух в ту же минуту потемнел от летящих стрел. И один за другим воины, сопровождавшие Гая Гисборна, падали на землю, оглушенные или убитые.
Им было не устоять перед искусством зеленых стрелков, и довольно скоро уцелевшие пустились наутек, спасая свои жизни.
— Друзья мои, теперь бегом, что есть сил, — скомандовал Робин. — Сейчас они вернутся с подмогой от шерифа. Маленький Джон, что с тобой, ты что, окаменел, что ли?
— Милый друг Робин, — простонал Маленький Джон. — Оставьте меня и бегите. У меня прострелено колено. Я не могу передвигаться сам. А тащить меня — уж слишком тяжел кусок! Спасайтесь, ради Пречистой Девы!
— Робин Гуд никогда не предавал своих друзей, запомни, Маленький Джон! Эй, ребята, берись дружно, понесите–ка этого дурака. А там уж займемся его коленом. Поплюем, пошепчем, глядишь, и вылечим!
Конечно, передвигаться им пришлось медленно. И вот уже стали слышны звуки погони: крики, конское ржание и собачий лай.
— Взвалите–ка мне его на плечи, — скомандовал Робин. — Я понесу один. А вы приготовьте луки и стрелы.
— Глядите, глядите, — закричал быстроглазый Мач. — Вон я вижу огонек. Там впереди виднеется чей–то большой каменный дом.
— Если нас приютят там, то этим шерифовым псам не достать нас, — заметил Вилли Скарлет.
— Я узнаю, — воскликнул Робин, — это дом сэра Ранульфа, гордого сакса, который предпочел лишиться большей половины своих земель, но не склонил голову перед норманнским шерифом, подлым прислужником принца Джона, Симоном де Жанмером. Мы спасены!
…И не успел последний из лесных стрелков укрыться в стенах замка, как по захлопнувшимся воротам ударил ураган стрел. Но дубовые ворота, сверкавшие шляпками железных гвоздей, были прочны, а каменные стены — толстые и надежные. Вылетевшие из узких окон стрелы старого Гуго из Трента сразили сразу шестерых.
Враги отступили.
Воцарилась тишина. Луна выкатилась в небо. Она была как большая аппетитная поджаристая лепешка. Дым из каминных труб устремлялся прямо к луне. А это предвещало назавтра хорошую погоду.