Отец Майкл Фальконе плыл в безлюдном бассейне, сильным мускулистым торсом рассекая гладь хлорированной воды с удивительно уверенной грацией, которой ему так не хватало на суше.

Семь… Восемь… Полное отсутствие мыслей. Восхитительное ощущение приятной тяжести воды, ласкающей тело. Легкость. Радостное наслаждение.

Двенадцать… Четырнадцать… Фонтаны воды, нехотя повторяющие траекторию движения то одной, то другой руки. Левая нога, правая рука — правая нога, левая рука. Четкий, выверенный рисунок движений. Нога уже не причиняет боли. По крайней мере, в воде не чувствуется никакого дискомфорта.

Восемнадцать… Двадцать… Снаружи — затянутое тучами пасмурное апрельское утро. Внутри — теплый влажный тропический аквариум, оазис посреди сумрачного Лондона. Малейшее движение воды дробится в лучах подсветки.

Двадцать пять… Двадцать восемь… Отец Майкл умерил скорость. Что поделать, не та прыть, не те годы.

Тридцать два… Тридцать четыре… В следующем году ему стукнет тридцать четыре. Черт побери! Куда девается время?

Тридцать шесть… Мысли о заботах дня грядущего неумолимо вторгались в сознание. У него сегодня дел по горло.

Отец Майкл ускорил темп. Сорок один… Сорок два… Перевернувшись на спину, он покачивался на поверхности воды, пытаясь обрести ровное дыхание.

Со стороны раздевалки уже слышались голоса, шум воды в душевых кабинах, но в бассейне по-прежнему не было ни души. Неожиданно из дверей выскочил маленький мальчик и стремглав помчался вдоль края бассейна туда, где глубина была максимальной. В руках у него была пластиковая доска, на которой лежали накачанные воздухом ярко-красные нарукавники.

Отец Майкл быстрым движением смахнул с лица капли воды и провел рукой по непослушным черным волосам, прилипшим к голове, чтобы стекла вода. Он направился к началу дорожки, намереваясь совершить еще один заплыв и закончить до того, как бассейн наполнится купальщиками. Он плавал каждое утро, если не был занят в церкви.

Сорок пять… Сорок шесть… Дотронувшись правой рукой до края дорожки, он оттолкнулся и поплыл в обратную сторону. Не прошло и двух секунд, как он услышал позади себя мощный всплеск воды оттого, что ребенок со всего размаху шлепнулся в воду. Брызги полетели ему в лицо. Он был раздосадован. Он намеренно приходил пораньше, чтобы провести это время в тишине и спокойствии, избегая толчеи и суматохи, создаваемой детьми и их мамашами. В его распоряжении еще семь минут.

Сорок семь…

— Марк!!!

Пронзительный женский крик заглушил шум воды. Майкл приостановился, резко вскинул голову, чтобы стряхнуть воду, и оглянулся.

— Боже мой! Марк!!!

Она стояла на краю бассейна, судорожно прижимая к себе крошечную малышку, и с ужасом смотрела вниз. Молодая женщина лет двадцати пяти в черном купальнике. Крепко сжимая девочку, она пыталась спуститься вниз. Встревоженный криком спасатель уже бежал к ней. Отец Майкл опередил его. Он рванулся вперед, вспенивая воду мощными гребками рук. Проплыв несколько метров, он достиг места, где, отчаянно борясь за свою жизнь, барахтался охваченный паникой ребенок. Он постепенно уходил под воду. Он пытался кричать, но вода заливалась в его открытый рот.

Майклу удалось схватить мальчика за руку выше локтя, но ребенок был слишком напуган, чтобы понять, что происходит. Скользкий, как рыба, он неизменно увертывался от спасительных рук Майкла, молотя воду ногами и руками. Загорелись прожектора, и отец Майкл увидел наполненный ужасом взгляд его голубых глаз. С необыкновенной ловкостью он высвободил свою маленькую костлявую руку и снова погрузился в воду. Отец Майкл нырнул следом за ним, пытаясь отыскать тонущего ребенка в толще зеленоватой воды. Извернувшись, мальчуган лягнул Майкла в пах с такой силой, что тот, утратив над собой контроль, непроизвольно выпустил воздух и тут же ощутил подступающую дурноту от нешуточной боли.

Пока Майкл приходил в себя, расстояние между ними увеличивалось с катастрофической быстротой, мальчик быстро уходил вниз. Превозмогая боль, Майкл нырнул еще глубже. Где-то вверху над головой суетились люди, но внизу, в ярко освещенной прожекторами воде он ничего не слышал, звуки глохли в непроницаемой толще. Майклу казалось, что грудь сдавливает железными обручами, но дорога была каждая секунда, он не мог терять время на то, чтобы глотнуть воздуха. Под давлением воды мальчик начал подниматься, отец Майкл подался вперед и сумел ухватить его. Крепко прижав к себе крошечное тельце, лишив его таким образом возможности брыкаться, он оттолкнулся и устремился вверх. Прошла целая вечность, прежде чем оба появились на поверхности. В ушах стоял гул, Майкл ничего не видел перед собой. Оказавшись наверху, он из последних сил поплыл на голоса. Он мысленно возблагодарил Господа, когда его нога коснулась твердого края бассейна.

Отец Майкл хотел передать мальчика в протянутые руки, но мальчуган издал протестующий вопль. Он был смертельно напуган и понимал только то, что его отнимают у его спасителя. Он лишь сильнее прижался к священнику, с невероятной силой обвив его руками и ногами. Не в силах говорить, Майкл одной рукой уцепился за поручень лестницы, другой крепче обхватил мальчика, давая ему понять, что не собирается его бросить.

Со всех сторон к нему были обращены взволнованные голоса:

— Ну, давай. Укроем тебя полотенцем.

— Поднимайся, сыночек, дай мне ручку.

Мальчик ничего не слышал. Майкл оставался в воде, мокрая детская головка все еще покоилась на его груди. Сердце его разрывалось от напряжения, от облегчения и от нежности к этому ребенку, который стал для него близким, которому минуту назад он вернул жизнь. Мальчик не желал ослабить цепких объятий до тех пор, пока не узнал голос матери («Марк, маленький мой, иди к маме, скорей!»), только тогда он позволил вытащить себя из воды.

Майкл взобрался на кафельный бортик. В зале было душно, но его трясло как в ознобе. Наверху чей-то голос отдавал распоряжения:

— Наклоните ему голову, еще ниже, он наглотался воды…

Майкл спиной ощутил прикосновение. Оглянувшись, он увидел желтую пластиковую доску, которая покачивалась на встревоженной поверхности воды. Тут же плавали и нарукавники.

Отец Майкл вышел из воды, один из спасателей, австралиец с гладкой загорелой кожей, накинул ему на плечи полотенце.

— Ты был молодцом. А теперь иди в душ, отогревайся. Мы позаботимся о мальчике.

Женщина сидела на полу около сына, чье худенькое тельце расслабленно лежало напротив, лицо его было бледным, волосы прилипли к голове. Он выглядел совсем маленьким, на вид не более четырех лет. Его сестра устроилась у его ног и трогала их обеими руками.

Женщина подняла покрасневшие от слез глаза, такие же голубые, как у сына. Даже охваченная горем, она была красива, ее светло-каштановые кудри светились молодостью.

— Мне очень жаль. — Она печально покачала головой. — Простите меня.

— Нет, это вы простите меня, — сказал он задумчиво. — Это мне у вас нужно просить прощения. Я видел, что мальчик бегал один. Мне следовало проследить за ним. Я совсем не… — Он замялся. — Боюсь, я совсем не умею обращаться с детьми.

Она, казалось, не слышала его.

— Сама не знаю, как это произошло. Я никогда не разрешаю ему подходить близко к воде. Сто раз ему говорила, но он такой сорванец, за ним не уследишь… — Ее голос прервался беззвучным всхлипыванием.

Отец Майкл присел на корточки подле нее.

— Успокойтесь, все хорошо. Его жизнь вне опасности. Он этого больше не сделает. Не казните себя.

В порыве благодарности она потянулась к Майклу, свободной рукой обняла его за шею и поцеловала в щеку. Она не заметила его инстинктивной ответной реакции, которую он не мог сдержать, мышцы его тела напряглись. Слишком много времени прошло с тех пор, когда женщина так открыто прикасалась к нему.

— Спасибо вам. Спасибо. Я никогда не забуду того, что вы сделали для нас. — Она слегка отстранилась. — Что с вами? Вы тоже, наверное, потрясены? С вами все в порядке?

Он долго стоял под горячим душем. Его грудь и плечи были в царапинах, оставленных мальчиком в пылу неистовой борьбы. Ранки жгло от хлорированной воды. Дома он обязательно смажет их перекисью. Он высушил волосы, надел брюки и рубашку, затем, поверх, черную сутану с рукавами-крыльями. Надевая сутану, он чувствовал, как дрожат его руки. В вестибюле отец Майкл заметил ту самую женщину, мать спасенного мальчика, она с детьми выходила из пункта оказания первой помощи. Она по-прежнему была в купальном костюме, на плечах накинуто полотенце. Ее взгляд скользнул по его одежде, не остановившись ни на секунду. Она не проявила к нему никакого интереса. Она не узнала его.

Отец Майкл сидел за большим письменным столом и смотрел в окно. Его взору открывался типичный вид центральной части Лондона с ее черепичными крышами, остроконечными шпилями и административными кварталами. После нескольких лет, проведенных в Африке, этот вид доставлял ему огромное удовольствие. Он оказался в Лондоне по воле случая. Во время визита в Дом Общества иезуитов — лондонскую штаб-квартиру ордена на Маунт-стрит, он встретил старинного приятеля, одного из полдюжины порвавших с орденом. Он на полгода уезжал в Кувейт и предложил Майклу тем временем пожить в его квартире. Две комнаты в мансарде с окнами, выходящими на террасу, были скромно меблированы, но Майклу они казались роскошными.

Он пытался сосредоточиться на странице, над которой работал, но работа не шла на ум. Перед глазами упрямо возникала одна и та же картина: маленький белокурый мальчик бежит к бассейну, в ушах звучит шум падения.

События сегодняшнего дня выбили его из колеи. Бедная женщина поцеловала его за то, что он спас ее сына. Ей следовало бы вместо этого ударить его.

Он видел, что мальчик остался один и что, кроме него, в помещении не было взрослых. Почему он не подумал о том, что ребенок был слишком мал, чтобы прыгать в восьмифутовую глубину? У любого другого хватило бы здравого смысла предугадать развитие событий. Только не у него. Он не обратил внимания. Присутствие мальчика не вызвало у него никаких чувств, кроме раздражения.

Резким жестом отец Майкл отодвинул бумаги в сторону. Каким же эгоистичным чудовищем он стал!

Он самоустранился от круговорота жизненных событий. Подобно тому как сегодня утром он плавал в пустом бассейне, он плавал по жизни, бесконечно совершая одни и те же движения, заключенный в прозрачный стеклянный сосуд. Никого не трогая. Ничего не чувствуя.

Майкл не предполагал, что все сложится именно так. В помыслах своих он всегда стремился к единству, а не к уединению. Он жаждал вместить в свое сердце как можно больше людей. В какой-то момент он сбился с истинного пути.

Он желал стать частью жизни каждого человека. Он думал, что сможет сделать жизни людей счастливее, а сегодня из-за его собственного равнодушия одна из них могла оборваться.

Обеты целомудрия, бедности и послушания Майкл принял еще в юности, отдавая себе отчет в том, что Господь не потребует от него невозможного. Эти обеты имели практическое назначение — они были призваны создать ему необходимые условия для служения Церкви. Воплощая их в жизнь, он предполагал снискать любовь Господа.

Жизнь аскета его вполне устраивала. Его мало интересовала материальная сторона жизни, собственность связывала по рукам и ногам, он же стремился только вперед. До учебы он вместе с несколькими товарищами жил в комнате, сдаваемой внаем; свои вещи — кое-какую мебель, пару гравюр, одежду он раздал знакомым. Во многих отношениях у него было гораздо меньше проблем, чем у большинства людей, которые тратили все свои силы на то, чтобы дать детям приличное образование, платить за жилье и удобства, нажить кучу добра, жесточайшим образом экономили, чтобы позволить себе отпуск в престижном месте.

Майкл обходился тем, что имел. С большой ответственностью он относился к обету послушания, живя по уставу, подобно солдату в казарме. Разумеется, он был волен решать, где ему поужинать и что надеть, в одежде не было формальных ограничений, на мессу в соборе Газы, старинной римской иезуитской церкви в стиле барокко, послушники могли приходить хоть в джинсах. Но если дело касалось принятия жизненно важных для него решений — какую работу выполнять, в какой стране жить, — тут Майкл был не властен над своей судьбой.

Непревзойденное иезуитское послушание магнитом притягивало членов группы «Папское братство». Когда Майклу было двадцать, он всей душой желал сделаться частью этого мистического союза воли и сердца, достичь высшей степени совершенства, следуя завету основателя ордена Игнатия Лойолы, стать послушным и податливым, как кусок мягкого воска.

Однако Общество Иисуса, как и любая другая религиозная организация, в ответ на изменившиеся жизненные реалии вынуждена была менять свою стратегию. Когда Майкл стал его членом, этот процесс неумолимо набирал обороты. Общество уже не являлось той сплоченной, дисциплинированной силой, которая некогда вызывала изумление всего мира. Спустя тринадцать лет Майкл обнаружил, что обет послушания стал давить и натирать, словно не подходящая по размеру обувь.

Отец Майкл вздрогнул. Придя из бассейна, он, как всегда, съел свой привычный завтрак из каши, которую варил сам, фруктов, поджаренного ломтика хлеба и чая. С тех пор прошло уже два часа. Он положил две чайные ложки молотого кофе в фильтр и, сложив руки на груди и опершись на буфет, стал ждать, когда закипит вода в чайнике.

День был хмурым, лучше бы, конечно, включить свет, но серость и унылость дня как нельзя лучше соответствовали его мрачному настроению. С одной стороны, ему удалось спасти этого ребенка, с другой стороны, он впервые за долгое время посмотрел на себя и увидел, что с ним случилось нечто страшное: он незаметно для себя изменился.

Случай в бассейне приобрел в его мыслях метафорическое значение, в нем он угадывал свою жизнь. Он утратил способность видеть то, что происходит у него на глазах.

Все эти годы он придавал неоправданно большое значение теории, увлеченно следовал абстрактным идеям, ложился спать изнуренный жаркими спорами и страстными дискуссиями. Это было достаточной пищей для ума. Душа же не питалась ничем.

Он стал черствым и одиноким, утратил способность проявлять искреннее участие и заботу о ближнем. Годы духовного самосовершенствования окутали его аурой святости и праведности и отторгли его от всего земного и от его собственных чувств. Он пытался жить жизнью ангела, забыв при этом, что он всего-навсего человек.

Но об этом хорошо помнила его плоть. Плоть тридцатичетырехлетнего молодого и сильного мужчины, чьи потребности все эти годы игнорировались и подавлялись. Он не знал, как примирить духовный сан с греховной сутью плоти. Он гнал прочь мысли о физических потребностях своего тела, он отрицал их. Он также не придавал значения частым приступам отчаяния, которые давно бы заметил в другом человеке.

Обет безбрачия был самым волнующим из трех обетов. Это была самая большая жертва. Он рассматривал ее как необходимую часть таинственного процесса духовного становления.

Это был глас Божий: «Иди, следуй за Мной!» Он был убежден, что, внемля этому призыву, он никогда не будет одинок. Он будет близок к Господу настолько, насколько это возможно простому смертному, давшему обет безбрачия.

Возвратившись мыслями к тому памятному дню, он вспомнил, как произносил слова клятвы, совершенно не осознавая значения своих слов и не представляя, чем это обернется спустя годы. Он был полон веры и энтузиазма, он верил в то, что ему говорили: его обет возвеличивал его. Он был даже лучше ангелов.

Так он поначалу себя ощущал. Он не желал связывать себя мирскими узами, он желал отречься от себя, посвятить свою жизнь служению во благо других людей. Он был посланником Бога, ибо он сотворил священную клятву.

Он был очень молод, и юношеский максимализм рисовал в его воображении картины блестящего будущего, которое его ожидало. Единственная попытка близких отношений с женщиной не принесла ему ничего, кроме разочарования и горечи, оставив в душе тяжелый осадок. Он утвердился в мысли, что ему не дано судьбой найти свое счастье в любви. Он убеждал себя — он искренне верил в это, — что плотские отношения не имеют для него никакого значения. Человеку дается что-то одно: либо духовное, либо плотское.

Он отрицал физическую природу проблем, связанных со здоровьем. Он не придавал большого значения головным болям, обещая себе как-нибудь проверить зрение. Депрессию, возникающую у него каждый раз в минуты отдыха, он списывал на усталость. В результате — бессонные ночи, и причиной тому, он был уверен в этом, была работа. Он не допускал мысли о том, что он может быть несчастен, потому что в этом случае ему пришлось бы иметь дело с последствиями собственного выбора.

В это утро он словно очнулся от долгого летаргического сна. Если бы ребенок погиб, то виной тому было бы его преступное равнодушие. Может быть, никому и не пришло бы в голову обвинить его в гибели мальчика, но голос совести ему никогда бы не удалось заставить замолчать. Такую страшную оплошность нельзя больше допустить. Он снова вспомнил лицо матери. Она была вне себя от горя, но все же нашла время и силы поинтересоваться, все ли с ним в порядке. Она взяла на себя его роль, произнесла слова, которые должен был сказать он.

Четыре месяца назад на своем мотоцикле он попал в аварию, сломал ногу и был отправлен домой. С тех пор его жизнь изменилась. Теперь, когда в его распоряжении появилась масса свободного времени, он осознал, до какой степени чрезмерная занятость отучила его думать. Честно признаться, он намеренно окунулся в работу. Вынужденное безделье и, как результат, наличие излишнего свободного времени неизбежно ведет к столкновению лицом к лицу с мучительными вопросами и неразрешимыми сомнениями, противоречивыми эмоциями и запретными желаниями.

Под прикосновением его ладони ее кожа была теплой и мягкой. Упругие женственные бедра и грудь в черном купальнике. На это воспоминание его тело откликнулось болью.

Он увидел ее в вестибюле, когда он, в облачении священника, стоял в нескольких шагах от нее, а она прошла мимо него как мимо пустого места. Словно он стал невидимым или ничего не стоящим.

Священник, разумеется, не мужчина. Он всегда был только священником. Во время церемонии посвящения в духовный сан епископ, держа руку на его темноволосой голове, произнес: «Tu es sacerdos in aeternum».

«Ты есть священник на веки вечные по чину Мельхиседека».

За годы служения Церкви многие его друзья оставили орден. За последние двадцать лет масса отступников превратилась из тонкой струйки в мощный поток. На сегодняшний день ситуация мало-мальски стабилизировалась, но люди по-прежнему уходят, не желая быть марионетками в руках Рима.

Для многих непосильным грузом является данный ими обет безбрачия и целомудрия. Они, как и Майкл, соглашаются с тем, что обет является средством достижения цели, необходимой жертвой, противоестественной, однако, человеческой природе. Они не желают мириться с мракобесием.

Отец Майкл вновь подумал о мальчике, чье худенькое мокрое тело он держал в своих руках. Жениться значило бы для него совершить смертельный грех. Церковь никогда не признает такой союз, а его дети будут считаться незаконнорожденными.

Вода закипела, и чайник автоматически отключился. Майкл не двинулся с места.

Ти es sacerdos in aeternum.

Такой будет вся его жизнь. Он всегда будет одинок. Каждый день. Каждую ночь. До самой смерти.