Ночь перед Рождеством выдалась влажной и душной. Пахло подгнившими фруктами и огромными тропическими цветами, что распустились в монастырском саду. Заросли лилово-белых кустов роняли густую тень. Местные жители никогда не произносили их названия в присутствии монахинь. Женщины смущенно посмеивались, прикрывая рот ладонью, мальчишки не стеснялись друг друга, но старались, чтобы их не слышали взрослые.

Заглушая все остальные запахи, только этот мучительно стойкий аромат ощущался во мраке ночи, таинственный и дурманящий, как наркотик, не похожий ни на один из запахов, которые знала сестра Гидеон. Из-за него каждое утро она просыпалась с тяжелой головой и не могла съесть ни кусочка медовой лепешки, которую подавали на завтрак. Вместе с другими сестрами она сидела в трапезной, пила чай из трав. За бамбуковыми шторами раскинулся буйный сад, благоухающий сочной изумрудной зеленью. На фоне этого пышного цветущего великолепия Гватемалы строгость молитвы теряла смысл, делалась неуместной, предназначенной лишь для сдержанной Европы. И тем не менее монахини выводили:

Этот псалом они пели три недели назад, в третье воскресение Рождественского поста. Сестра Гидеон ясно представила себе бледный и безжизненный цветок нарцисса. Местная природа ничем не напоминала о северной простоте и строгости. Тучи экзотических бабочек, порхающих стайками, напоминающими воздушного змея, или крошечные яркие птички, пьющие цветочный нектар тонкими клювиками.

Сестра Гидеон достала большой полотняный платок и вытерла пот со лба. Неожиданно острая боль в паху (уже не в первый раз) раскаленной спицей пронзила тело. Ладони покрылись испариной, одежда душила ее. Она была облачена в ослепительно белое летнее одеяние: нижняя юбка и лиф, сутана с наплечником и белоснежная накидка ко всенощной. Белое, словно снег, покрывший мягким ровным ковром холмы Уэльса, где она жила в обители матушки настоятельницы. Три года она не видела снега.

Сестра Гидеон заняла свое место в конце процессии, как и полагалось самой младшей по возрасту и занимающей низкую ступень в церковной иерархии.

В руках она несла Младенца, держа его бережно, точно собственное дитя. Младенцем была кукла, укутанная в шерстяную шаль. Несколько лет назад монахини использовали в этих целях куклу, привезенную из Англии, со светлой кожей и белокурыми волосами, до тех пор, пока им не прислали эту из города. Увидев ее, они были разочарованы: кукла — надменная сеньорита с гребнем в длинных испанских волосах и в желтом платье с черными кружевными оборками. Сестре Гидеон было немного жаль, когда сеньорите отрезали волосы и стерли красную краску с губ. Ее одели в ночную рубашку из мягкой ткани, крошечный расшитый передничек с олененком и завернули в белую шаль.

Внезапно сестру Гидеон охватило необъяснимое чувство страха. С большим трудом она отважилась взглянуть на куклу. Блестящие черные глаза ее были широко раскрыты. В зрачках мерцала маленькая точка света — отражение свечи сестры Антонии. Ее глаза тоже были карими, но не такого темного оттенка: они были более светлыми и с золотистыми крапинками. В монастыре не было зеркал, свое отражение она могла увидеть либо в окне, либо в отполированной до блеска металлической крышке от баночки из-под вазелина, в которую она смотрелась, чтобы убедиться, что вуаль приколота ровно. Глаза, виденные ею во сне, были точь-в-точь такими же, как и ее собственные. Говорят, глаза — зеркало души. Сестра Гидеон снова посмотрела на куклу и затем быстрым движением слегка запрокинула ей голову так, чтобы глаза закрылись.

Впереди в жарком воздухе ночи колыхалось пламя свечей, которые несли монахини.

«Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий, в стране тени смертной свет воссияет…»

Сестра Гидеон, услышав эти слова, думала о заблудших душах, что всю свою жизнь жили во власти тьмы, не зная света.

Монахини вошли в часовню, там царила радостная атмосфера ожидания; целая уйма народу, от мала до велика, набилась в тесное помещение, главным образом, вездесущие неугомонные дети.

Сотню лет назад монахини ордена иезуитов пересекли океан, чтобы добраться до Гватемалы. Они осели в самом сердце вечнозеленой цветущей страны — Петене, полуджунглях-полусаванне, привезя с собой веру в своего Бога.

Они пытались научить индейцев молиться, петь хором псалмы, внимательно слушать и запоминать. Они старались, как могли. Но — были дочерьми своего времени.

Нынешние миссионерки не смели замахиваться на старые укоренившиеся жизненные устои и, признав ошибки своих предшественниц, учились относиться с уважением к самобытности этих людей. Церемонность не была в обыкновении у местных жителей, поэтому во время службы они, как всегда, вели нескончаемые беседы друг с другом и страстно выражали эмоции — эта особенность темперамента досталась им в наследство от предков.

Женщины с темной глянцевой кожей кормили грудных детей, закутанных в куски яркой материи. Малыши постарше вертелись на руках сестер или восседали на плечах братьев, бесстрашно лазали по скамейкам и пытались вскарабкаться на постамент статуи святого Иосифа. Один маленький непоседа старался подползти к краю веревки, при помощи которой открывалось чердачное окно.

Местные жители были одеты по-разному — кто во что горазд. Некоторые были в национальных костюмах пронзительных расцветок, большинство мужчин носили ковбойские ботинки, полосатые шорты до коленей и солнечные очки. В помещениях монастыря курить запрещалось, но запреты эти были прихожанам что о стенку горох — они невозмутимо смолили черные сигары и потягивали ром, на который готовы были потратить последний кетсаль.

Дети перешептывались на своем родном языке киче, до ушей сестры Гидеон донеслось несколько слов по-испански — употребление этого языка поощрялось монахинями: «Que hermoso nene!», «…que precioso!», «Mama, mira, mama!» Эти слова были приятны ее слуху.

Сестра Освальд, учительница музыки, играла на фортепиано, привезенном орденом во время первого, сопряженного со множеством опасностей путешествия. Инструмент был безнадежно расстроен, сказалось губительное действие влаги, особенно после того, как ножки инструмента поместили в емкости с водой для того, чтобы предохранить от термитов. Она играла с большим усердием, только правой рукой. Левой она руководила детским оркестром.

«Аллилуйя, аллилуйя, ибо Младенец родился нам, Сын нам дан, владычество на рамени Его и нарекут имя Ему: Бог крепкий, Отец Вечности, Князь Мира…»

Семилетний мальчик Хорхе Ампаро с видом сознания собственной значимости стоял подле пожилой монахини и по ее сигналу переворачивал страницы. Он был в шортах, принадлежавших ранее рослому мужчине, подвязанных бечевкой на тощем животе, и грязной майке. На ногах его были невесть откуда взявшиеся безупречно белые носки. Его гордая улыбка была способна растопить любое сердце. Сестра Гидеон посмотрела на мальчугана. Его глаза блестели так же, как и у куклы.

Сестра Гидеон приблизилась к плетеной колыбели. Монахини и их воспитанники разучивали сцену этой мистерии в течение нескольких недель. Тем не менее темно-синее небо, нарисованное на бумаге, и сияние Вифлеемской звезды вновь пробудили в ней чувства, которые она помнила с детства, — волнение и веру в светлое будущее. Она опустилась на колени, чтобы бережно положить младенца в колыбель, где лежали игрушечный ягненок и ослик, навьюченный корзинами, связанные из шерстяной пряжи монахинями из монастыря Пречистой Девы в Уэльсе.

Снег для Рождества Христова был изготовлен из хлопка, она сама помогала детям растеребить волокно. Потом она показывала, как правильно положить снег на соломенную крышу яслей, под ноги животным и на плечи волхвов, принесших дары. Рассматривая то, что получилось, дети изумленно спрашивали, что это и что она делает. Им нравился «снег», хотя они вряд ли могли представить, что же это такое. Трогая пушистые комочки, они восклицали: «Muy caliente! Он теплый!»

По другую сторону алтаря был воздвигнут вертеп, тщательно изготовленный руками индейцев, странный и трогательный. Они слепили из глины фигурки Пресвятой Богородицы, святого Иосифа и ангелов, целую деревню с крошечными домами, постоялым двором и рынком. Все фигурки были ярко раскрашены, панорама была освещена огоньками и установлена на фоне куска фольги. Приезжий священник подарил им баночку искусственного снега, который разбросали повсюду. В течение недели перед Рождеством они каждый день репетировали сцену рождения Христа, сопровождая ее песнопениями.

Сестры чинно расселись по местам, и началось детское представление. Самая ответственная роль в нем была поручена трехлетней Мигуэле, которая стояла, цепко ухватившись за руку старшей сестры. Опустив пушистые ресницы, девочка с кожей цвета спелой маслины наклонилась над крошечными фигурками, чтобы положить маленького Иисуса в условленное место рядом с остальными персонажами. Четыре недели назад ее родителей силой вытолкали из дому, завязали глаза и увезли на джипе без номерных знаков. Все, кроме Мигуэлы, знали, что они никогда не вернутся. Сестра Гидеон взглянула на чисто-белый снег, затем на спящего Младенца. Ей захотелось подняться. С большим трудом ей это удалось. Должно быть, усталость. Внезапно она почувствовала, что в ее теле словно опрокинулся сосуд с горячей жидкостью. Боль появилась неожиданно, непонятно откуда.

Она застыла, боясь пошевелиться. Наверно, колика или расстройство желудка. Она попыталась выпрямиться, но ее охватил новый приступ. Она ощущала, как невыносимая боль извивается и рвет ее изнутри, словно огромная хищная птица, вцепившаяся мощными когтями в свою добычу.

Помимо воли из груди сквозь сжатые зубы вырвался бессвязный крик мучительной боли и жестоких страданий. Он утонул в возбужденном шуме и пении, никем не услышанный.

Она задыхалась и не могла вырваться из замкнутого пространства, переполненного толкающимися людьми и сочетанием запахов детских тел, белых цветов, которыми она собственноручно украсила алтарь, и дешевых духов «Пасион» с ярко выраженным мускусным ароматом, который в равной мере нравился и мужчинам и женщинам.

Держась за живот, она поспешила выбраться наружу, мимо счастливых лиц, которые не обращали на нее никакого внимания. Она добежала до двери и с силой толкнула ее.

Она надеялась, что глоток свежего воздуха спасет ее. Но снаружи воздух оказался пропитанным тем же приторным ароматом огромных лилово-белых цветов. Этот аромат черной маской все плотнее и плотнее сжимался на ее лице, не давая дышать. Резкими, судорожными движениями она сорвала застежки белой накидки, ей было душно. Острая боль вновь пронзила все ее существо, все глубже впиваясь в нее с невероятной жестокостью, с такой силой, что у нее остановилось дыхание, и она не могла ни кричать, ни звать на помощь.

Белая стена поплыла перед глазами, и ее вырвало прямо на побелку.

 

Сестры отнесли ее в келью. Это не потребовало особых усилий — тело сестры Гидеон было истощено. Маленькая комнатка находилась на втором этаже.

Боль не давала покоя. Она завладела ею, подчинила себе, то заставляла извиваться и корчиться на кровати, то пронзала судорогой. Тело ее покрылось липким потом. Разламывалась голова. Медсестра поставила ей градусник, потом еще один. Ей были хорошо известны эти симптомы.

— Впредь не забывайте опускать накомарник. Скорее всего, в этом причина вашей болезни.

Малярия здесь была поводом для серьезного беспокойства. Многие монахини, пренебрегшие этой мерой предосторожности, поплатились за это своими жизнями. Теперь в защитном арсенале имелись сетки, всевозможные спреи и таблетки от москитов.

— Нет-нет, я опускала сетку, — пересохшими губами произнесла сестра Гидеон. — Еще, на всякий случай, я пила палудрин.

Худощавой рукой она откинула со лба волосы. Влажные темные пряди прилипли к голове. Она, как и все остальные, стриглась, подравнивая концы таким образом, чтобы они не выглядывали из-под головного убора. Уже несколько недель она плохо ела. Медсестру беспокоило ее состояние. С таким же беспокойством она отмечала про себя усталость, вялость и мутные взоры других сестер, чье здоровье также было предоставлено ее заботам. Любая болезнь могла перерасти в эпидемию, последствия которой было трудно предсказать. Болезни здесь были другими, порой настолько неожиданными, что даже двадцатилетний опыт не позволял ей утверждать, что она знает о них все. Укусы насекомых, названия которых были известны только энтомологам, воспалялись мгновенно. Оводы впивались в кожу и откладывали яйца. Развившиеся личинки, спрятанные глубоко в ранке, паразитировали в организме человека. Множество несчастных случаев происходило из-за неосторожного обращения с инструментами. Мачете и ножи с широкими пластинами лезвий оставляли глубокие порезы. Работа в саду могла явиться причиной сильнейшей аллергии. Одна из монахинь на целую неделю лишилась зрения из-за млечного сока сорняков, которые выпалывала.

Миссионерки жили в таком же замкнутом маленьком мирке, как и в обители в Уэльсе. Жили и трудились, не покидая стен монастыря. Большую часть дня — раннее утро, послеобеденное время и вечер — они посвящали молитве. Медсестра вздохнула. Людям, незнакомым с этой стороной религиозной жизни, трудно представить, насколько она была тяжела. Но ради красоты, спокойствия и умиротворенности, которыми она сполна вознаграждала, стоило проводить часы, стоя на коленях, даже когда валишься с ног от усталости после целого дня работы в школе.

Ничего удивительного в том, что сестра Гидеон заболела. Она и без того была хрупкой. А сейчас в своей ночной сорочке она напоминала угловатого беззащитного жеребенка.

— Простите меня за то, что причиняю вам столько хлопот, — чуть слышно произнесла она.

Медсестра никогда прежде не обращала внимания на внешность этой молодой женщины. Внешность не имеет значения. Душа человеческая — вот что ценно. Но сейчас ее белое одеяние, точеный профиль и прозрачная кожа, которая чаще всего встречается у рыжеволосых, напоминали ей Мадонну с картины, виденной ею в юности в итальянской церкви, которую она посетила однажды во время каникул.

— Тебе не за что просить прощения. — Она продолжила осмотр. Она говорила тихо, не задумываясь над значением своих слов, успокаивая, утешая. — В том, что с тобой происходит, нет твоей вины. Не терзай себя. Через несколько дней ты поправишься. А теперь покажи мне, где болит.

Сестра Гидеон положила руку себе на грудь, ближе к сердцу.

— Здесь, — сказала она.

Медсестра слегка нажала в область диафрагмы. Лицо сестры Гидеон исказилось от боли. Она закрыла глаза и издала негромкий стон.

— Ничего подозрительного не вижу. — Медсестра, казалось, разговаривала сама с собой. Ее опытные пальцы не находили патологии.

Закончив, она помогла сестре Гидеон застегнуть длинную хлопчатобумажную ночную рубашку. Молодая женщина едва слышно произнесла:

— Мне холодно. Почему здесь так холодно?

— Я принесу еще одно одеяло. — Она плотнее подоткнула сетку вокруг узкой кровати. — Сейчас вернусь.

Следующие сутки не принесли заметного улучшения. Медсестра решила побеседовать с настоятельницей.

— Как она?

— Трудно сказать, матушка. То, что произошло в часовне, и эти ужасные приступы боли… — Сестра Паула в замешательстве помолчала. — Не могу сказать, есть ли здесь какая-то взаимосвязь. Температура ее тела нормальная. Я бы не поверила, если бы не измерила ее дважды. Однако ее знобит, словно в лихорадке. Не знаю, что и думать.

Женщины переглянулись. Коридор был залит ярким полуденным солнцем, было нестерпимо жарко.

— Отчего же эти приступы боли?

— Могу предположить, что это — какая-то вирусная инфекция, — задумчиво произнесла монахиня. — В этом коварном климате никогда не знаешь, чего ожидать… Я понаблюдаю за ней в течение нескольких дней. В пятницу, если ее состояние не улучшится, придется обратиться к доктору.

Медсестра спала в соседней комнате. Двери оставили открытыми. Невзирая на смертельную усталость, она спала чутко. В три часа ночи ее разбудило невнятное беспокойное бормотание. Она встала.

— Что случилось?

Она пыталась разобрать слова. Они не имели никакого смысла, и поначалу она подумала, что сестра Гидеон бредит. Слова эти были пронизаны таким невыразимым ужасом, что медсестра сама не на шутку испугалась.

Сестра Гидеон мучительно выкрикивала во сне что-то невнятное.

— Бунуку!

Ее голос казался чужим, пронзительным, детским, охваченным паникой. Встав и подойдя к ее кровати, медсестра увидела, что ее подопечная лежит абсолютно спокойно, мокрые пятна слез покрывают ее щеки.

— Бунуку!