Книга: Мужская верность (сборник)
Назад: Пляж
Дальше: Инфузория-туфелька

Прошла неделя

Я уже не замечаю белых стен. Привыкла. А когда ем салат «мачедони», то думаю: хорошо бы Петрушу сюда. Он жует с вожделением. Он вообще живет страстно: громко хохочет, отчаянно плачет, весь день активно отстаивает свои права. Но к вечеру с него спадает оголтелость и проступает душа. Он лежит в кровати и смотрит над собой. Я сажусь рядом и отвожу челку с его лица. Лицо становится немножко незнакомым. С одной стороны – это Мой мальчик. А с другой – просто мальчик. Человечек. Я спрашиваю:
– Ты хотел бы жить со мной всегда?
– С большим удовольствием, – серьезно отвечает Петруша. И тут же мотивирует: – Потому что ты мне все разрешаешь.
Он живет на окриках и на «нельзя». Это считается воспитанием. А я думаю иначе. Если, скажем, он хочет разложить подушки на полу, а потом нырять в них, как в волны, – почему нельзя? Наволочки ведь можно сменить. А ребенку – игра воображения. Разве воображение детей меньше наволочки?
По ночам я просыпаюсь оттого, что кто-то рядом. Я открываю глаза и в рассветном мраке вижу очертания маленького человечка, собранного из палочек. Палочки – ручки, палочки – ножки, палочка – шея.
Ему тоскливо одному. На рассвете так одиноко жить.
– Можно к тебе? – шепчет Петруша.
– Ну иди.
Он ныряет под одеяло, и тут же засыпает, и храпит, неожиданно шумно для столь тщедушного тела. Рядом со мной творится такая драгоценная и такая хрупкая жизнь.
А что я тут делаю в городе Сабаудиа при чужой жизни? Разве у меня нет своей?
Утром я звоню в номер Клаудии и спрашиваю:
– Как будет по-итальянски «спасибо за цветы»?
– Мольто грация пер ле флере, – говорит Клаудиа. – А что?
– Так, – говорю. – Ничего.
– Приехал, приехал… – Клаудиа заглядывает в номер, глаза подвытаращены от возбуждения.
Психика человека поразительно пластична. Она защищает от перегрузок. Приехал Федерико Феллини, за девяносто километров, чтобы встретиться со мной. Событие? Ошеломляющее. Но что теперь, в обморок падать? Нет. Приехал и приехал. Сейчас я к нему выйду.
За окном 30 градусов жары. Значит, надо быть одетой в светлое. Я надеваю белый костюм и смотрю на себя в зеркало. Жаль, что мы не встретились двадцать лет назад. Но как есть, так есть. Хорошо еще, что живы и встречаемся по эту сторону времени. Могли бы и по ту.
Я выхожу из номера. Клаудиа – впереди указующей стрелочкой. Прошли коридор. Вот холл. Еще шаг – и я его увижу. И вот этот шаг я не могу ступить. Остановилась.
– Вы что? – шепотом удивилась Клаудиа.
Я молчу, как парашютист перед открытым люком самолета. Надо сделать шаг. И я его делаю.
Маэстро сидел на диване, глубоко и удобно вдвинувшись в диванные подушки. Я поняла, что это он, потому что больше некому. Рядом тощенький Манфреди с женой и пятилетней дочерью. Жена, дочь и Манфреди исключаются. Значит, то, что остается, – Федерико Феллини.
Я подошла. Он поднялся. Я проговорила, глядя снизу вверх:
– Кара Федерико, мольто грация пер ле флере…
Он выслушал, склонив голову. Когда я закончила, воскликнул радостно с итальянской экспрессией:
– Послушайте! Она как две капли воды похожа на крестьянок из Романьолы.
Я поняла, что это хорошо. Это как если бы он сказал: она похожа на мою маму или на мою сестру. Что-то свое.
Для Феллини Романья – самое драгоценное место на земле. Я согласна быть похожей на собаку из Романьолы, не только что на крестьянку.
Федерико обнял меня, и через секунду мне казалось, что я знаю его всегда. Я успокоилась и села рядом. Потом поняла, что это неудобная позиция: я буду видеть его только сбоку – и пересела напротив.
Федерико тем временем стал объяснять смысл нашей встречи. Он говорил то, что я уже знала: проект фильма о России, он – не журналист и не публицист, России не знает, путешествовать не любит и так далее и тому подобное. Он хочет со мной поговорить и что-то для себя прояснить.
Я незаметно разглядывала маэстро с головы до ног: из ушей, как серый дым, выбивались седые волосы. Мощный лоб мыслителя переходил в обширную лысину, а после лысины седые волосы ниспадали на воротник, как у художника. Непроходимая чаща бровей, и под ними глаза – крупные, с огнями и невероятные. Пожалуй, одни глаза подтверждали космическую исключительность. А все остальное – вполне человеческое: под легкой рубашкой белая майка. Зачем в такую жару?
Здесь пора сказать о работе Клаудии. Она не просто доносила смысл сказанного, но перевоплощалась, как актриса: была то Федерико, то мной. И нам казалось, что мы разговариваем напрямую, без посредника. Клаудиа угадывала не только слова, но оттенки слов. А когда возникала пауза – она переводила паузу. Она молчала так же, как мы, и совершенно не помнила о себе. Это высший пилотаж – профессиональный и человеческий. В паре с Клаудией мы могли набрать любую высоту.
– Я благодарна вам за приглашение, – сказала я Федерико. – Но есть гораздо более интересные русские. Может, вам с ними поговорить?
– Тогда этому не будет конца! – энергично возразил Федерико.
И я поняла: он не хочет более интересных русских и не хочет делать фильм о России.
В одном из интервью Феллини сказал о себе: «Я поставил шестнадцать фильмов, а мне кажется, что я снимаю одно и то же кино»…
Это так и есть. И Фазиль Искандер пишет один и тот же рассказ «Чегем». И Маркес всю жизнь пишет свое «Макондо».
Большой художник открывает свой материк, как Колумб Америку. И населяет своими людьми. Зачем ему Россия? Чужой и ненужный материк?
– По-моему, это какая-то авантюра, – созналась я.
– Конечно, авантюра! – обрадовался Федерико. – Но авантюра ищет подготовленных. Ты подготовлена. Я тоже.
Но тогда и любовь ищет подготовленных. И поражение.
Я подготовлена ко всему. И к авантюре. И к поражению.
– Но о чем может быть это кино?
– О том, как русская писательница разговаривает с итальянским режиссером.
– А кто будет играть писательницу?
– Ты.
– А режиссера?
– Я.
– А сюжет?
– О том, как тебе не достали билет на самолет.
– В самом деле? – не поверила я.
– А почему нет?
– Это он серьезно? – спросила я у Клаудии.
Клаудиа пожала плечами.
– Не знаю…
Мимо нас прошел горбатый человек в ярко-желтом пиджаке и угольно-черной шляпе. На его горбу дыбилось какое-то приспособление типа шарманки. Должно быть, это был фотограф. Он хотел подойти, но не решился и прошел мимо, как проплыл.
Этот человек показался мне обаятельным монстром из фильмов Федерико Феллини. Вокруг Феллини начали оживать его персонажи, твориться его мир.
Из гостиницы мы поехали ужинать.
Манфреди сиял. Это был хороший знак. Обычно Феллини не задерживается. Если бы я не была ему интересна – посидел бы пятнадцать минут и уехал.
В ресторане мы расположились на открытой террасе. Море тяжело шуршало внизу. За моей спиной тлела какая-то спираль. От нее поднимался дымок. Клаудиа объяснила: это от комаров. Я вспомнила июнь на даче, комариные артналеты по ночам. Днем комары замирают, а к ночи собираются в боевые сотни и пикируют с изнуряющим душу звуком. И кажется, что от них нет избавления.
А оказывается, есть. В капитализме.
К нашему столу подошла молодая блондинка в водопаде шелковых волос. Поздоровалась с Федерико. Он радостно подхватился, и вылез к ней, и тут же обнял, нежно поцеловал, похлопал по спине.
Блондинка была втиснута, как в чулок, в маленькое черное платье. Ее лицо казалось знакомым. Где-то я определенно видела эти волосы, узковатые, немножко подозрительные глаза. Вспомнила! Она играла главную роль в фильме Тарковского «Ностальгия».
Федерико и актриса о чем-то нежно лопотали. Потом он еще раз поцеловал ее на прощание и полез обратно. Сел на свой стул. Дождался, пока девушка отошла, и спросил полушепотом:
– Кто это?
– Итальянская актриса, – также полушепотом ответила я.
– Ты уверена?
– Абсолютно уверена.
Федерико обернулся. Актриса подходила к своему столику, храня на лице и на спине прикосновения великого маэстро.
Она не подозревала, что Феллини поздоровался ВООБЩЕ, а с кем? Не все ли равно?
За столиком актрисы сидела девушка, обритая наголо.
– Это дочка Челентано, – сообщила Клаудиа.
Дочка была похожа на солдата-новобранца. Форма головы – почти идеальная, но обнаженный череп – непривычен. С обнаженным черепом человек жалок. Лучше обнажить любое другое место. Дочка Челентано засмеялась чему-то, и сходство с солдатом усилилось.
Подали сырокопченое мясо с дыней. Мясо было нарезано, как папиросная бумага.
Федерико взял нож и вилку и в этот момент увидел, что его приветствует пожилой синьор. Федерико тоже вскинул руку и помахал в воздухе. Синьор подскочил, протиснулся между стульями и склонился к Федерико. Они пообщались. Синьор отошел. Я подумала – сейчас спросит: «Кто это?»
– Кто это? – спросил Феллини. – Он говорит, что он адвокат.
– Значит, адвокат, – сказала я.
– Он говорит, что написал книгу.
– Значит, написал.
– И я похвалил эту книгу.
– Правильно сделали.
– Почему правильно? – заинтересовался Федерико.
– Человек нуждается в поощрении. А в вашем тем более. Поощрение – это стимул.
– Может быть, – согласился Феллини.
Поощрение нужно любителям. А гении обходятся и без поощрения.
К Федерико Феллини тянется все человечество, и он не может запомнить всех. Я подумала: если через год мы с ним встретимся, он шумно обрадуется, обнимет, скажет «кариссима». А потом спросит: «Кто это?»
– О чем вы хотите говорить? Что вас интересует в России?
Обычно все спрашивают о перестройке и кто мне больше нравится: Ельцин или Горбачев.
Ельцина я обожаю, как и все, впрочем. Но для меня конкретно Ельцин не сделал ничего. А Горбачев посадил меня за один стол с Федерико Феллини.
Раньше, до перестройки, если бы Феллини захотел побеседовать с русским писателем, ему послали бы секретаря большого Союза писателей.
Был такой случай. В семидесятых годах меня возлюбил болгарский журнал «Панорама». Главный редактор журнала Леда Милева назначила мне премию – месяц отдыха на Золотых песках. Приглашение пришло в двух экземплярах: мне домой и в иностранную комиссию на имя Председателя.
Я пришла к Председателю и спросила:
– Получили?
– Получили. Но вы не поедете.
– Почему?
– Это очень большой кусок. На болгарские курорты у нас ездят секретари Союза и классики, которые не умерли.
– Так это я.
– Нет, – отмахнулся Председатель. – Вы еще молодая.
– Но пригласили МЕНЯ. ЛИЧНО. Ждут меня, а явится кто-то другой. Это же неприлично.
Председатель подумал, потом сказал:
– Вас все равно не выпустят кое-какие службы. Зачем вам нарываться на отказ?
– А я и у них спрошу: почему? Почему я не гожусь вашим службам? У меня два образования, музыкальное и сценарное, я морально устойчива, ни разу не разводилась. Что во мне не так?
Председатель подумал, потом сказал:
– Ну ладно, поезжайте.
Я поняла, что те самые службы именно он и совмещает.
Одновременно со мной Леда Милева пригласила переводчицу с болгарского. Вся лучшая болгарская литература была переведена этой женщиной. Ей отказали под предлогом, что сразу двоих они послать не могут.
На другой день я пришла к заместителю Председателя и сказала:
– Если может поехать только один человек, пусть едет переводчица.
Заместитель посмотрел на меня подозрительно и спросил:
– Вы ей чем-то обязаны?
– Нет, – сказала я. – Мы незнакомы.
– А почему вы пропускаете ее вместо себя?
– Потому что для меня это отдых, а для нее работа.
И в самом деле: Золотые пески – не Варадеро. Я в крайнем случае на Пицунду могу поехать. А переводчице нужна языковая среда, контакты, встречи.
Заместитель смотрел на меня искоса, будто высматривал истинные мотивы. Он не верил моим словам. Если я отдаю свое место, значит, есть причины, например: я кого-то убила, а переводчица видела и теперь шантажирует.
– Вы можете ехать, можете не ехать. Как хотите. Но переводчицу мы все равно не пустим. Она не умеет себя вести.
– А что она сделала?
– Дала негативное интервью.
Переводчица имела манеру говорить правду за десять лет до гласности.
Я поехала на Золотые пески. Мне достался столик с болгарским коммунистом по имени Веселин. Веселину восемьдесят лет. Он нехорош собой, неумен, приставуч. Он говорил каждое утро и каждый вечер: «Заходи ко мне в номер, я дам тебе кофе с коньяком». Я вежливо отказывалась: «Я утром не пью спиртное» или: «Я вечером не пью кофе». В зависимости от времени дня, когда поступало приглашение. Наконец ему надоела моя нерешительность.
– Почему ты ко мне не приходишь? – прямо спросил Веселин.
– Потому что вы старый, – столь же прямо сказала я.
– Это ничего.
– Вам ничего. А мне на вас смотреть.
Веселин не обиделся. Видимо, привык к отказам.
– Знаешь, я всю молодость просидел в подполье, строил социализм. У меня не было времени на личную жизнь. А сейчас социализм построен, и у меня появилось время для себя.
– А у меня все наоборот. Я всю молодость развлекалась, а сейчас мне хотелось бы поработать.
Но с чего я вдруг вспомнила о Золотых песках, Председателе, Веселине? Это тоже монстры. Но у Федерико они обаятельные. А монстры социализма – зловещие.

 

Я ждала, что Федерико спросит о политической ситуации в России. Но он спросил:
– Ты хорошо готовишь?
– Не знаю, как сказать, – растерялась я.
– Как есть, так и говори.
– Очень, очень хорошо, – выручила меня Клаудиа.
Федерико хотел познать Россию через конкретного человека. Общее через деталь. Я – конкретный человек. Женщина. А что важно в женщине? Не то, как она пишет, а как варит.
Подкатила тележка с живой рыбой. Ее толкал официант. Среди полусонных рыбьих туш топорщил клешню громадный краб.
– Вот этот, – указал Федерико. – Если ему суждено умереть, пусть это будет быстрее.
Я пишу эти строчки через две недели после падения КПСС. Я вижу краба, который в агонии топорщит свои клешни. И хочется сказать словами Феллини: если партии суждено умереть, пусть это будет как можно быстрее.
Официант отъехал. Федерико посмотрел на Клаудию и сказал:
– У тебя очень красивое платье.
Платье действительно было очень красивое и модное, из лиловой рогожки с вышивкой.
– А у меня? – ревниво спросила я.
– Кариссима! – вскричал Федерико. – Если я скажу тебе, что я вижу и чувствую, это будет звучать неправдоподобно… Если я скажу тебе…
И Федерико начал перечислять качества, которые я в себе совмещаю. Это было поощрение моей жизни, как книге адвоката, которую он не читал. Но все равно я испытала мощный стимул к жизни. Захотелось рано вставать, обливаться холодной водой, честно работать и любить ближних и тех, кто вдалеке.
Солнце проваливалось в море. Только что была половина, уже осталась одна макушка. «Умирал красавец вечер». Откуда это? Не помню…
Дочка Манфреди что-то шепнула своей маме.
– Она сказала, что переела и у нее проблема с талией, – перевела Клаудиа.
Итальянские женщины с пяти лет следят за талией.
В десять часов темнеет. Федерико собирается уезжать.
Мы провожаем его до машины. Федерико идет, немножко шаркая. Он густо жил. И его семьдесят лет – это концентрат. Если пожиже развести – будет 210. Один к трем.
Он обнимает меня и Клаудию. Позже мы сверим впечатления: это не старческое лапанье. Есть сила, жест, электричество. Его чувства молоды, мозг постоянно тренируется в интеллектуальном труде. Идеи бегут, опережая друг друга. Идеи бегут, а ноги шаркают.
– Манфреди! Где ты, Манфреди? – Федерико потерял в сумерках своего адвоката.
Это не просто адвокат. Друг. У Феллини не может быть просто адвокат. Человек-функция. Все насыщено чувством. Это иногда путает дела. Приходится делать то, что не хочется.
Во мраке проплыл желтый горбун. Он караулил момент весь вечер, но так и не решился подойти. Авантюра ждет подготовленных. Значит, фотограф недостаточно подготовлен, и авантюра не выбрала его. Прошла мимо.
На другой день за нами приходит машина из гаража Беттони, и мы уезжаем из Сабаудиа.
Я смотрю на Италию, плывущую за окном машины, и думаю: хорошо, что Сабаудиа был. И хорошо, что кончился.
Так я думаю о своей отшумевшей любви. Хорошо, что она была. И хорошо, что кончилась.
Все, что не имеет перспектив, должно окончиться рано или поздно. Даже человек.
Федерико заехал за нами в отель «Бристоль» в десять часов, хотя была договоренность на семь. Но Клаудиа объяснила, что для итальянцев семь и десять – одно и то же. Там даже спектакли начинают позже оттого, что артисты запаздывают.
На Федерико элегантный костюм с синим платком в верхнем кармане. Он в прекрасном настроении, и это замечательно, потому что трудно общаться с человеком, если он чем-то недоволен.
Федерико явно доволен всем: мною, Клаудией, необязательностью нашей встречи и перспективой хорошего ужина.
Мы усаживаемся в длинную машину с шофером и едем в загородный ресторан.
Дорога не близкая, минут сорок. Можно поговорить о том о сем…
– Я не делал в моей жизни никаких усилий, – говорит Федерико. – Я просто ехал от станции к станции, а вокзалы стояли на местах уже готовые.
Он не прокладывал путей. Не строил вокзалы. Просто ехал, и все.
– Может быть, вы пришли с ПОРУЧЕНИЕМ? – догадываюсь я.
– Но каждый человек пришел с Поручением, – возражает Федерико.
Я вспоминаю мою знакомую, которая умерла от водки в молодые годы. Не может быть, чтобы ей было дано ТАКОЕ поручение… А может быть, многие путаются и садятся не в свои поезда…
– А вы? – Федерико смотрит на меня.
– Мой поезд почему-то всегда заходит в тупик.
– Почему?
– Потому что машинист – идиот, – серьезно отвечаю я.
Мой машинист – это мой характер.
– Значит, вы можете работать только в тупиках, – делает вывод Федерико.
Я задумываюсь. Значит, мой характер сознательно подсовывает мне тупики. Я выхожу из них только в работе. Моя работа – не что иное, как дорога из тупика.
Однажды я спросила у своей любимой актрисы Лии Ахеджаковой:
– Что является твоим стимулом для творчества?
– Я жалуюсь, – ответила Лия.
Ее стимул – обида. Мой стимул – тупик.
А счастье? Разве не может счастье быть стимулом? Ведь существуют на свете счастливые люди, которые много и плодотворно работают. Да взять хотя бы Феллини… Но что я о нем знаю?
– В Москве по телевидению недавно показывали «Ночи Кабирии», – сказала я. – По сравнению с последующими вашими фильмами этот наиболее демократичен. Понятен всем.
– Вы хотите сказать, что в «Кабирии» я еще не был сумасшедшим. А по мере развития моей паранойи я становился все менее понятен людям…
– Да! Да! Да! – радостно-шутливо подтвердила я.
– Достаточно было одного «да». Три – это слишком, – упрекнул Федерико.
– А Джульетта Мазина похожа на своих героинь?
– Джульетта католичка. Из буржуазной семьи. Мы вместе пятьдесят лет.
Они познакомились на радио. Обоим было по двадцать.
– Я хочу, чтобы вы пришли к нам в гости.
– Нет, нет, я боюсь Джульетту, – пугаюсь я.
Я представляла ее наивной круглоглазой Кабирией, и мне трудно вообразить ее строгой католичкой с безукоризненными манерами.
Я жду, что Федерико начнет опровергать и уговаривать. Но на Западе никто никого не уговаривает. Не хочешь – значит, не хочешь.
– Она благодарна вам за свои роли?
– Это вопрос к ней. Думаю, нет.
– Почему?
– Джульетта считала себя чисто трагической актрисой. Я доставал из нее клоунессу. Она сопротивлялась. Я ее ломал.
Федерико вытащил клад, глубоко запрятанный, заваленный сверху средой и воспитанием.
– Я много размышлял над идеей брака, – задумчиво говорит Федерико. – Это все равно что двух маленьких детей посадить в один манеж и заставить вместе развиваться. Это не полезно. И даже опасно. Но люди почему-то держатся за брак. Вы держитесь?
– Держусь.
– Я тоже.
Земля круглая. Человек должен за что-то держаться, чтобы не соскользнуть.
– «Ночи Кабирии» – это последний фильм, в котором я пользовался литературной основой.
Мне не совсем ясно, как делать фильм без литературной основы. Наверное, как художник: увидел – мазок, еще раз посмотрел – еще мазок. Поэтому в авторском кино главное – не сюжет, а образы. Образы «Амаркорда», например. Ожившая живопись Параджанова.
Я вспоминаю свою работу в кино, и мне почему-то жаль своих лет, «растраченных напрасно».
Жаль, что на моем пути попадалось мало гениев. Да ведь их много и не бывает. Один-два на поколение. Природа больше не выдает.

 

Хозяин ресторана – живописный итальянец: на груди цепочки и бусы в шесть рядов. Волосы стянуты сзади в пучок и висят седым хвостиком. Худой. Значит, правильно питается.
Люди с лишним весом относятся к группе риска. Поэтому среди богатых толстых почти не бывает.
Хозяин выходит навстречу Федерико и его гостям. Приветствует лично в знак особого, отдельного уважения.
Выходят и жена, и дочь. Дочь я не запомнила. Жена состоит из густого облака дорогого парфюма, коротенького кошачьего личика и платьица выше колен. Сколько ей лет? Непонятно. Судя по взрослой дочери, лет пятьдесят. Но это не имеет значения. Все зависит от умения радоваться. Если умеет радоваться, то наденет коротенькое платьице, обольется духами – и вперед. Всем на радость, и себе в том числе. Как говорила моя мама: «Пятьдесят лет – хороший возраст. Но это понимаешь только в шестьдесят».
– Ты думаешь, чей это ресторан? – лукаво спросил меня Феллини. – Ее или его?
«Конечно, ее», – подумала я.
– Ее, – подтвердил мои мысли Феллини. – А он – так…
Хозяин посмотрел на меня соколиным взором, кивнул головой, дескать: ага… так… погулять пришел.
Но я поняла: кошечка тоже держится за брак. Все идет до тех пор, пока этот бесполезный муж в цепочках ходит и посматривает. Зачем-то он нужен. Убери его, и все скатится по круглому боку Земли в тартарары.
Мы сели в саду. Хозяин принял заказ.
Я решила, что сейчас хорошее время для моей идеи. Сейчас я ее расскажу. Но что-то разомкнулось в нашей орбите. Я никак не могу начать.
Подали спагетти из самодельной лапши, с каким-то умопомрачительным соусом. Хозяин сел вместе с нами.
Я рассеянно накручивала лапшу на вилку, все примеривалась, когда бы приступить к изложению идеи. Мне мешал хозяин. Я холодно смотрела на его цепочки.
Он немножко посидел и ушел.
– Клаудиа, – окликнула я свою помощницу, как бы призывая на решительный бой.
Клаудиа сглотнула и отодвинула тарелку. Я начала. Клаудиа повторяла. Федерико смотрел перед собой с отсутствующим видом. Моя энергия уходила в никуда.
– Вы слушаете? – проверила я.
– Да, да… – рассеянно сказал Федерико. С ним что-то происходило.
А происходило следующее: он не спал ночь. Почувствовал, что давление лезет вверх, ломит затылок. Достал таблетку, понижающую давление (они у него всегда при себе), выпил. А потом – забыл и выпил еще одну. Давление стало падать. Начали мерзнуть руки и ноги. Федерико прислушивался к себе, и показалось, что его поезд подходит к последнему вокзалу. Он испугался. Ведь никто не знает, как ТАМ.
Я в это время что-то говорю, Клаудиа повторяет. Зачем эти дополнительные шумы? Федерико охотно бы попросил: «Замолчите, пожалуйста». Но он тактичный, нежный человек. Он не может обидеть людей, даже в такую смятенную минуту. И он сидит под нашими словами, как под дождем. И боится, как заблудившийся ребенок.
И в этот момент входит его лечащий врач. Федерико видит врача. Врач видит Федерико и направляется к нему. И уводит Федерико за собой куда-то в основное здание. Может быть, в кабинет хозяина. Там он смерил давление. Дал таблетку, повышающую давление. И организм маэстро заработал в привычном режиме…
Появление врача – что это? Совпадение?
Да. Обычное совпадение. Просто вечером к врачу пришли друзья, жена не захотела возиться у плиты, и они решили поужинать в загородном ресторане.
Федерико вернулся к нам через десять минут. Он не просто вернулся. Он любил нас в десять раз больше, чем до страха. Его поезд снова шел и весело стучал колесами, а впереди еще много вокзалов, один прекраснее другого. И он был очень этому рад.
– Ты что-то хотела мне рассказать, – вспомнил Федерико.
– Нет. Ничего.
Я поняла: раз идея не прозвучала, значит, она и не должна быть выслушана. Я фаталист.
– Все-таки здесь холодно, – замечает Федерико. – Давайте перейдем под крышу.
Мы уходим с террасы в здание ресторана. Садимся за столик.
Я замечаю, что посетители мало-помалу тоже тихо перемещаются в закрытый зал. Итальянцы любят своего великого современника и хотят находиться с ним на одном пространстве.
Напротив нас молодая женщина кормит ребенка из ложки. Ребенок протестует и зычно вопит.
Федерико это не мешает. Он ласково смотрит на ребенка, на мать, что-то у нее спрашивает. Молодая женщина приближается к нам с ребенком на руках. Мадонна. Лицо Федерико, обращенное к женщине, светлеет и молодеет. Он влюбляется прямо у нас на глазах.
Только что помирал на глазах, уже влюбился.
Мадонна отошла. Федерико тут же ее забыл по принципу: с глаз долой – из сердца вон. Поднялся и пошел звонить. Он бросил нас всех и пошел звонить своей Джульетте.
Подошли три кошки. Мы с Клаудией стали молча скармливать им остатки еды.
– А у Федерико была когда-нибудь роковая любовь? – спросила я.
– Все его любви роковые. Но контролируемые.
Кошки ждали еду, подняв мордочки. Одна из них была длинноносая.
Первый раз в жизни я видела длинноносую кошку.

 

На другой день вернулся Валерио Беттони и тут же захотел меня повидать. Ему было интересно узнать: как движутся дела с Федерико Феллини. Сумела я его уговорить?
Валерио ждал нас в своем кабинете. Над его столом в тяжелой старинной раме портрет прадеда Беттони: бравые усы стрелами, в светлых прямых глазах выражение запрятанной усмешки. Черный узкий сюртучок тех времен. Девятнадцатый век.
Прадеду лет сорок, но выглядит старше.
Двадцатый век сильно помолодел. Валерио тоже в районе сорока, но выглядит моложе. Красив. Как две капли воды похож на своего предка: те же самые прямые синие глаза с усмешкой, усы другие. Современные. Рубашка расстегнута до третьей пуговицы. Совершенно без комплексов, но не наглый. Полноценный, уверенный в себе человек.
– Как ваши дела? – спросил Валерио.
– А ваши?
Он слегка удивился вопросу.
– Но работа с Федерико – это ваши дела, а не мои.
– Он будет делать кино о России? – прямо спросил Валерио.
– Думаю, нет, – прямо ответила я.
– Почему?
– Снимать то, чего не знаешь… Зачем ему это нужно?
– Он говорит то же самое, этими же словами, – задумчиво подтвердил Валерио. – Но независимо от того, как сложатся дела с Феллини, мы хотим иметь с вами дело.
– Прошу больше гениев не предлагать. Найдите мне нормального халтурщика.
Валерио обозначил усмешку и еще больше стал похож на своего предка.
– Какой вы хотите получить гонорар? – Он посмотрел на меня своим синим взором.
– За что? – не поняла я.
– Вы приехали в Рим. Отвлеклись от своей работы, ваш день наверняка стоит дорого.
Я приехала в Рим, жила на море, двадцать часов беседовала с самым интересным человеком мира. И еще должна за это деньги получить?
Я растерянно посмотрела на Клаудию. Та сидела с непроницаемым видом.
Деловые люди ценят время других людей. Знал бы Валерио, от чего я отвлеклась. От забора, двух шабашников и трех дворняжек.
– Не стесняйтесь, – подбодрил Валерио. – Я вас слушаю.
– А я вас.
Вошел американец – высокий, в светлом. Какой-то неубедительный. Валерио представил нас друг другу.
– Только я вас очень прошу: ни моря, ни луны. И актеров не много: человек пять-шесть. Да?
Я ничего не поняла.
– Он финансирует фильмы Федерико, – шепотом объявила Клаудиа.
Американец решил сэкономить на декорациях, на актерах и приглашает меня в сообщники.
– Вы знаете фильм «Пароход идет»? – спросил американец.
– Конечно.
– Океан пришлось строить в декорациях.
– Как? – ахнула я.
– Так. Знаете, сколько денег ушло?
Я растерянно посмотрела на Валерио.
– Да, да… – покивал Валерио. – Да, строили. Да, ушло. Маэстро себе позволяет. И мы ему позволяем.
– Хорошо, – пообещала я американцу. – Я прослежу. За отдельные деньги.
– Конечно, конечно, – обрадовался американец.
Он уже посчитал, сколько он мне заплатит и сколько сэкономит. Он заплатит сотни, а сэкономит миллионы. Прекрасная сделка.
Я выждала паузу и сказала:
– Мы не работаем с Федерико. Вы рано ко мне обратились.
– Но есть другие идеи, – вставил Валерио.
– Меня интересует сейчас только то, что связано с Феллини.
Значит, сама по себе я американцу неинтересна. Только в комплекте с Феллини. Это понятно, но зачем говорить об этом вслух. А воспитание на что? Вульгарный тип.
– Вы еще будете встречаться с Феллини? – озабоченно спросил американец.
– Сегодня вечером, – ответила Клаудиа. – Прощальный ужин.
– Я хотел бы знать, что вам скажет Феллини вечером, – сказал американец.
«Много будешь знать, скоро состаришься», – подумала я, но в отличие от американца вслух ничего не сказала.
Американец общался со мной так, будто я пришла в этот мир вообще безо всякого поручения и должна выполнять его личные заказы: проследить, передать… Он делал меня СВОИМ человеком в стане Федерико. Идиот.
– Не хотите говорить, – задумчиво ответил Валерио.
– О чем? – не поняла я.
– О гонораре.
Сюзанна, Клаудиа, море, Федерико – мои «Римские каникулы». За это можно приплатить самой. Но за общение с американцем пусть платят.
– Мы оставим вам счет, – выручила Клаудиа. – И вы пришлете, сколько найдете нужным.
– О’кей! – согласился Валерио.
Они заговорили между собой по-английски. Американец сидел нога на ногу и кого-то мучительно напоминал. Кого? Вспомнила! Водопроводчика Кольку из нашего ЖЭКа. Он ходит в ватнике и всегда пьяный. Но лицо и фигура – эти же самые. Если Кольку отмыть, нарядить в белый костюм и научить по-английски – не отличишь.
Я заметила: природа, иногда устав варьировать, создает тождественные экземпляры.
Может быть, где-то в Африке сейчас ходит босиком по траве мой двойник – точно такая же, только черная, дымно-курчавая, с бусами и с десятью детьми всех возрастов. И ни одной книги. Хорошо.
До вечера есть время. Мы с Клаудией ходим по магазинам. В капитализме все есть, а того, что тебе надо, – нет.
Вернулись в гостиницу и выяснили, что нас ждет Феллини. Оказывается, он решил не поужинать с нами, а пообедать. Вчера – на два часа позже, сегодня – на пять часов раньше. У него внезапно переменились планы. Вечером он должен вести кого-то к своему врачу, врач дал вечернее время.
Федерико ждал нас в холле. На стенах висели старинные панно. В отдалении прохаживался какой-то тип и таинственно поглядывал в нашу сторону.
– Послушайте, он вполне может в меня выстрелить, – тревожно предположил Федерико.
Тип решительно направился прямо к нему. Нависло неприятное ожидание.
– Дотторе, – церемонно обратился тип, – потрудитесь объяснить: что вы имели в виду в вашем фильме… (он назвал фильм).
Федерико с облегчением вздохнул. Не выстрелит. Просто зритель, вроде наших дотошных пенсионеров.
Был такой случай. В Рим приехал наш замечательный режиссер. Итальянцы решили показать гостю собор Святого Петра. Сами итальянцы считают его архитектуру аляповатой и называют «торт с мороженым». Но не в этом дело. Машина бежала по улицам, и вдруг среди прохожих режиссер увидел великого Феллини.
Он потребовал немедленно остановить машину, выскочил, как ошпаренный, и с криком «Федерико!» устремился к предмету своего обожествления.
Федерико обернулся, увидел несущегося на него маленького усатого человека и кинулся бежать прочь. Режиссер наддал. Федерико тоже прибавил скорость. Кросс окончился в пользу Феллини. Он далеко оторвался вперед и растворился в толпе.
Федерико боится маньяков. Маньяк убил Леннона.
Маньяки – неприятное сопровождение большой известности.

 

Мы сидим в ресторане типа нашего «Седьмого неба». Зал круглый. Из окна открывается панорама Рима.
Это второй Рим в моей жизни. Первый – десять лет назад. Тогда шел дождь, и у меня все время завивались волосы от дождя, и член нашей туристической группы, драматург, очень интересно трактовал «Тайную вечерю». А на другой день сбежал, попросил политического убежища. Кэгэбешница средних лет, присматривающая за нами, растерялась. А рядовая туристка, старая большевичка, сказала: «Сволочь какая», – имея в виду драматурга, а не кэгэбешницу. Тем не менее наша туристическая группа поехала смотреть собор Святого Петра.
В этот свой приезд я нигде не была. Город раскален, носа не высунешь. И какой музей, когда рядом живой Феллини, с его глазами и голосом.
– Ты хотела бы жить в Европе? – спросил Федерико. – Ты могла бы здесь остаться?
– Не могла бы.
– Почему?
– Я не могу жить без языка и без друзей.
– А как ты думаешь, Россия вывернется?
– Вывернется.
– Почему ты так думаешь?
– Всегда побеждает здравый смысл.
– Всегда?
– Бывает с опозданием, но всегда.
«С опозданием на жизнь», – подумала я.
– У Италии очень большой национальный долг, – с огорчением сообщил Феллини, будто долг Италии касался его лично. – Огромный долг, но итальянцы беспечны. И в своей беспечности восходят до мудрости.
«Как дети», – подумала я. Беспечность – это высшая мудрость.
– Для итальянца самое главное – обеспечить свою семью, – продолжал Федерико. – Идея семьи выше идеи государства.
«Логично, – подумала я. – Семья – это и есть государство. Сильное государство – это большое количество обеспеченных семей».
Подошел официант.
– Что вы можете нам предложить? – спросил Федерико.
– Сырное мороженое и осьминог в собственных чернилах.
– Сырное мороженое? – подивился Федерико. – А как это возможно?
– Вы художник в своем деле, а мы в своем.
Официант был сухой, респектабельный, в бабочке. Как конферансье.
– Браво, – отметила я.
Официант приосанился.
– Ты знаешь такого человека: Герасимофф?
– Да. Он умер.
– В шестидесятых годах я с ним встречался. На кинофестивале. Он повез меня в машине по Москве, с каким-то человеком.
«С кэгэбешником», – подумала я.
– Подъехали к большому зданию. Университет, кажется.
– Да. Университет, высотное здание, – подтвердила я.
– Он говорит: смотрите, какой большой дом построили наши люди, освобожденные от капитализма.
Мы вылезли из машины, чтобы видеть лучше. Шел снег. Он медленно падал на его лысину.
«Какой снег в июне месяце? – удивилась я. – Фестиваль был летом. Маэстро что-то перепутал. Или домыслил».
– Снег все шел. Он все говорил, и я в конце концов почувствовал, что делаю что-то плохое против народа, который освободился от капитализма и выстроил такой большой дом. Я спросил:
«Что я должен сделать?»
«Заберите ваш фильм из конкурса», – сказал Герасимов.
«Пожалуйста». – Я обрадовался, что такая маленькая просьба.
Потом мы поехали к нему ужинать. Он сам сделал русскую еду…
– Пельмени, – подсказала я: Герасимов прекрасно лепил сибирские пельмени.
– Да, да… – подтвердил Федерико.
– Но первый приз вам все-таки дали, – напомнила я.
Это известная история о том, как наши не хотели давать премию фильму «Восемь с половиной». Но жюри отстояло.
– Да, да… первый приз. И меня несли на руках ваши режиссеры: Кусиев (Хуциев), Наумофф… и кто-то еще. Я испытывал определенные неудобства, потому что они все были разного роста.
Феллини не мог закончить воспоминания патетически (несли на руках). Он включил самоиронию: неудобно было существовать на весу. Какие-то части тела заваливались и провисали.
– Вот вам и кино, – сказала я. – Напишите об этом.
– Думаешь?
– Уверена.
– Я напишу три страницы. Передам тебе через Клаудию. Ты дополнишь и пришлешь мне обратно.
Федерико хочет как-то подключить меня к работе. Вернее, он думает, что я этого хочу.
Правильно думает.
Свой первый фильм двадцать лет назад я делала с режиссером К. В режиссерском ряду он был на первом месте от конца, то есть хуже всех.
Второй фильм я делала с режиссером С. – этот занимал второе место от конца. Хуже него был только К.
После работы по моим сценариям эти режиссеры «пошли в производство», перебрались в середину ряда. Середняки. Впереди них много народу. Позади тоже.
Моя мечта поработать с мастером, который был бы на первом месте от начала. Впереди никого. Только Господь Бог.
А если не суждено по тем или иным причинам – я напишу этот рассказ.
Зачем? А ни за чем. Просто так.
Принесли сырное мороженое.
– Я должен позвонить. – Федерико посмотрел на часы.
– Куда? – ревниво спросила я.
– Кариссима! Бомбинона! Я забыл тебе сказать – у меня, помимо основной семьи, есть еще четыре: в Праге, в Женеве, в Лондоне и в Риме.
– Дорогой! Учитывая твое давление, я остановилась бы на трех семьях. Та, что в Праге, – не надо.
Федерико ушел. Я спросила:
– Что такое кариссима?
– Кара – дорогая, – объяснила Клаудиа. – А кариссима – очень дорогая, дорогушечка.
– А бомбинона что такое?
– Бомбино – ребенок. Бомбинона – большая девочка.
– В смысле толстушечка?
– Нет. В смысле выросший человек с детской начинкой. Можно так сказать? – уточнила Клаудиа.
Так можно сказать обо всех нас, шестидесятниках. Седеющие мальчики и девочки. Бомбиноны. После сталинских морозов обрадовались, обалдели от хрущевской оттепели и так и замерли на двадцать лет. А наши дети, те, кто следом, – они старше нас и практичнее. Им дано серьезное Поручение: весь мир насилья разрушить до основанья. А затем…
Рим оплывает, как сырное мороженое. Купола дрожат в знойном воздухе. Как мираж. Кажется, что, если хорошенько сморгнуть, все исчезнет.

 

В Москве было ветрено. Как там у Чехова: «А климат такой, что того и гляди снег пойдет».
Я беру сумку на колесах и иду в магазин. В магазине никого нет, потому что нет продуктов. Единственное, что продают, – масло в пачках, хлеб и минеральная вода. Все нужные вещи: можно намазать хлеб маслом и запить минеральной водой. Вот тебе и обед без затей. Необязательно есть осьминогов в собственных чернилах.
Я беру пять бутылок минеральной воды. Сумка раздувается и дребезжит на ходу.
При выходе из магазина я встречаю соседа, художника кино. Это живописный, одаренный человек. Алкоголик. Сейчас он в запое, чувства обнажены, и он шумно радуется, увидев меня.
– Я тебе помогу, – рыцарски забирает мою сумку, с готовностью толкает перед собой и, конечно, роняет.
Сумка валится с грохотом, как будто упал вертолет. Художник смущен, смотрит на меня сконфуженно.
– Иди отсюда. – Я делаю небрежный жест, будто отгоняю собаку. – Ты мне мешаешь…
Художнику обидно и надо как-то выйти из положения, не потеряв достоинства.
– Я гениален тем, что я вас покидаю! – объявляет он и идет прочь, четко ставя ноги, как самолюбивый слепой.
Я поднимаю сумку, заглядываю внутрь. Осколки бутылок, вода, во всем этом плавают хлеб и пачки масла.
Я достаю кусок стекла, опускаю рядом с сумкой.
Мимо меня идет пожилая женщина.
– Ну куда, куда? – возмущенно вопрошает она. – Всю Москву обосрали.
Я возвращаю стекло обратно в сумку.
Надо найти мусорный бак. Я озираюсь по сторонам.
Передо мной, через дорогу, гольф-клуб «Тумба». Какой-то господин Тумба закупил кусочек земли, огородил, посеял на нем травку и организовал гольф-клуб. На валюту. Играют преимущественно японцы.
Покой. Тишина. Здоровье.
Зеленое поле поднимается по пригорку вплоть до церковки. Красивая старинная церквушка, построенная двести, а то и триста лет назад.
Интересно, а церковку тоже закупили?
Назад: Пляж
Дальше: Инфузория-туфелька