Лето кончалось. На полях стали появляться крестьянки, а в садах около фруктовых деревьев замелькали лестницы. Теперь мы с Дино не уходили с луга; поспели груши, виноград и целое поле кукурузы. Пришли новости о высадке союзников в Калабрии. Ночами шли ожесточенные споры. Происходило что-то серьезное, непоправимое. Итак, совсем никто ничего не пытался сделать? Все должно было закончиться так?

Восьмое сентября нас застигло врасплох, когда мы с Грегорио сбивали грецкие орехи. Сначала по улице, со скрежетом на поворотах, поднимая пыль, промчалась военная машина. Она ехала из Турина. Через минуту вновь шум и скрежет, вторая машина. Проехало пять машин. В прозрачном вечернем воздухе пыль добралась до деревьев. Мы посмотрели друг на друга. Дино побежал во двор.

Когда вечерело, пришла Кате: «Вы не знаете? — крикнула она с улицы. — Сегодня Италия запросила мира».

По радио монотонный, хриплый, неправдоподобный голос каждые пять минут повторял эту новость. Замолкал и вновь начинал, каждый раз раздавался угрожающий треск. Голос не менялся, не замирал, никогда ничего не добавлялось. В нем слышалось упрямство старика, ребенка, выучившего свой урок. Сразу никто из нас ничего не сказал, только Дино всплеснул руками. Мы были в замешательстве, как и раньше, когда проехало пять военных машин.

Кате нам сказала, что в Турине в кафе и на улицах орало лондонское радио и собиравшиеся толпы ему аплодировали. Союзники высадились и в Салерно. Повсюду шли сражения. «В Салерно? Не в Генуе?». В городе везде и всюду шествия, демонстрации.

— Непонятно, что делают немцы, — продолжала Кате. — Уходят или нет?

— И не надейся, — отозвался я, — даже если захотят, не смогут.

— Теперь очередь за нашими солдатами, — сказала старуха, — пришел их черед.

Старый Грегорио молчал, не теряя меня из виду. Он тоже напоминал растерявшегося ребенка. В голове у меня пронеслась смешная мысль, что и старый маршал, Бадольо, и его генералы знают столько же, сколько Грегорио, и сегодня вечером, растерянные, прильнули к радио, как я и он.

— А в Риме, — спросил я, — что происходит в Риме?

Никакая станция нам об этом не сообщила. Кате в городе слышала, что его заняли англичане, что хватило тысячи их парашютистов, чтобы объединиться с нашими и справиться с немцами. «Эти министры дураки, но за свою шкуру дрожат. Я уверена, они это предвидели», — сказала Кате.

— А Нандо и Фонсо, — вдруг спросил я, — не придут? Ведь они этого всегда хотели. Они будут довольны.

— Я их не видела, — сказала Кате. — Я побежала рассказать вам.

В тот вечер Нандо и Фонсо не пришли. Прибежала запыхавшаяся Джулия. Она рассказала, что на фабрике, на собрании, было решено собирать оружие, что там выступил с речью Фонсо, что призывали занять казармы. На окраинах была слышна перестрелка. Было известно, что банды спекулянтов разграбили военный склад, что немцы продавали форму фашистам и, переодевшись, убегали.

— Я вернусь в Турин, — сказала Джулия. — До свидания.

— Скажи другим девушкам, чтобы они пришли сюда, — крикнула старуха. — Скажи Фонсо и тем безумцам. Наступают тяжелые дни.

— Ничего подобного, — возбужденно возразила Кате. — На этот раз все кончится. Достаточно продержаться несколько дней.

— Воздушных налетов больше не будет, — резко сказал я.

Когда я уже отправлялся ужинать, нас всех рассмешил Дино. «Война закончилась?» — еле слышно спросил он.

На следующий день я уже на рассвете был на ногах. Никаких известий из Рима. Наше радио передавало песенки. Из-за границы обычные военные сводки. Высадка союзников в Салерно, вся вода кишмя кишит транспортными пароходами, операция все еще продолжается. Бледная и напряженная Эльвира слушала радио рядом со мной. Около приемника мы собрались группкой. Вдруг я сказал: «Не знаю, когда вернусь», — и ушел.

Чтобы заполнить пустоту утра, я пошел по дороге в Турин. Мне встретились редкие прохожие, один с трудом крутивший педали велосипедист. Внизу, среди склонов спокойно дымился Турин. Где была война? Огненные ночи казались далекими, уже невероятными. Я прислушался, нет ли шума машин.

В туринских газетах крупным шрифтом было напечатано о капитуляции. Но люди, казалось, думали о своих делах. Магазины открыты, на перекрестках штатские охранники, ходили трамваи. Никто не говорил о мире. На углу, возле вокзала, группка безоружных немцев грузила мебель на грузовик, бездельники наблюдали за переездом. «Наших не видно, — подумал я. — Из-за осадного положения все остались в казармах».

Я навострял уши и заглядывал в глаза прохожих. Все, замкнувшись в себе, удалялись. «Может быть, вчерашнее сообщение опровергли, и никто не хочет признаться, что поверил ему». Но два молодых парня под портиком кафе «Кристалло» кричали что-то в толпу и поджигали смятую газету, которую официант пытался у них отобрать. Кто-то смеялся.

— Фашисты, — спокойно сказал другой на углу.

— Бейте их, убейте, — кричала женщина.

У дверей бара я узнал новости. Немцы занимали города. Уже были заняты Акви, Алессандрия, Казале. «Кто об этом говорит?». «Беженцы».

— Если бы это было правдой, не ходили бы поезда, — сказал я.

— Вы не знаете немцев.

— А Турин?

— И сюда придут, — ухмыльнулся другой, — в свое время. Они все делают по правилам. Им не нужен бессмысленный беспорядок. Даже бойни они устраивают спокойно.

— И никто не сопротивляется? — спросил я.

Под портиком усиливались крики и беспорядок. Мы вышли на улицу. Один из двоих, взобравшись на столик, обратился с речью к народу — кто-то, усмехаясь, слушал, кто-то старался улизнуть. Двое дрались около колонны, женщина, выкрикивая непристойности, пыталась вмешаться. «Позорное правительство, — вопил оратор, — предатели и пораженцы, вас призвали уничтожить родину». Столик закачался, из толпы полетели ругательства.

— Продался немцам, — раздались крики. Там стояли старики, служанки, ребятня, один солдат. Я думал о Тоно и о том, что сказал бы он. И я что-то крикнул оратору, и в тот миг толпа всколыхнулась и распалась, кто-то вопил: «Расступитесь, или я вас убью». Грянули два громоподобных выстрела, кто-то упал, вопивший смылся, раздался звон разбитых стекол, вдалеке, посреди площади, я еще видел тех двоих, что мутузили друг друга, и наскакивающую на них женщину.

Два эти выстрела долго звучали у меня в голове. Я ушел, чтобы меня не захватили врасплох, но теперь я знал, почему люди не говорили и сторонились других. По спокойной пустой улице я отправился в свою школу. Я надеялся там найти кого-нибудь, увидеть знакомые лица. «Через месяц будут экзамены», — думал я. Старый Доменико высунул голову.

— Что новенького, профессор? Вы принесли нам мир?

— Мир как птица. Прилетел и уже улетел.

Доменико покачал головой. Ударил рукой по газете: «Недостаточно только болтать».

О немцах он ничего не слышал. «Эти не растеряются, — тотчас сказал он, — не растеряются. Но, профессор, когда был тот, другой. — Он наклонил голову, понизил голос. — Вы слышали, что говорят? Что он должен вернуться».

Я ушел с новой тяжестью на сердце. Мы с Кате договорились, что каждый день, сходя с трамвая, она будет смотреть, нет ли меня поблизости. Я устроился на углу и стал ее поджидать. Прошел час, но она не появилась. Но зато я услышал другие разговоры и подтвердились слухи о том, что немцы занимают города и разоружают наших. «Но наши сопротивляются?» — «Кто знает? В Нови шло сражение». — «Понятно. Они в Сеттимо. Наступает целая бронированная дивизия».

— Но чем занимается наше командование?

В ближайшем кафе включили радио и после треска и шума я услышал танцевальную песенку. Сразу набежали люди. «Поймай Лондон», — кричали они. Послышался Лондон, но на французском, потом вновь безнадежные треск и шумы. Прорезался итальянский голос, из Туниса. Он взволнованно читал все то же сообщение. Наступление русских, высадка союзников в Салерно, операция все еще продолжается. «Что говорят в Риме? — закричали мы. — Что происходит в нашем доме? Подлецы! Трусы!».

— В Риме фашисты, — завопил чей-то голос.

— Продажные подлецы.

Я почувствовал, что меня взяли за руку. Это была Кате. Она улыбалась своей прежней улыбкой. Мы вышли из толпы.

— Ты не забыла, — сказал я.

Мы пересекли площадь. Кате тихо говорила:

— Безумная ситуация. Это самый ужасный день войны. Правительства нет. Мы в руках у немцев. Нужно сопротивляться.

«Что ты собираешься делать? — спрашивал я ее. — Вопрос дней. Англичане заинтересованы сделать все быстро. Больше, чем мы».

— Ты слышал немецкое радио? — проговорила Кате. — Передают фашистские гимны.

Мы пришли во двор, где проходил митинг. Казалось, это было вчера, хотя прошло больше месяца. Там никого не было.

Наконец появились Джулия и жена Нандо. «Не вернулись?» — жена Нандо прислонилась к двери. «Успокойся, — успокаивали ее. — Ты хочешь, чтобы в такой день мужчина вернулся домой? Что он тут будет делать?».

Она воскликнула: «Они мальчишки, безумцы».

Мы вновь включили радио. Никаких новостей.

— Если их арестуют, — стонала жена, — они потом попадут в руки к немцам.

— Дурочка, — прикрикнула на нее Кате, — прекрати, накаркаешь.

Тогда мне сказали, что ночью патруль разогнал митинг, и что Тоно арестовали.

— Они хотели его освободить, — проговорила Джулия, — посмотрим.

Кате должна была вернуться в больницу.

— Пойду и я, — сказал я.

Жена Нандо металась взад и вперед. «Она казалась смелее, — подумал я. — Не время обзаводиться семьей. Уж лучше Кате, которая по крайней мере никого не любит».

Вместе с ней мы пошли к трамваю. Кате меня спросила: «Ты вернешься домой?».

Потом, посмотрев по сторонам, добавила: «Никто ничем не озабочен. Даже солдаты. Как мерзко».

— Мы на поле сражения, разве не так? Не заблуждайся.

— Тебе на все наплевать, — пробормотала она, не глядя на меня, — но ты прав. Тебе никогда не приходилось голодать, ты не видел, как горит твой дом.

— Именно это и придает смелости?

— Об этом тебе говорила и бабушка. Вы не можете понять.

— Я не могу быть вы, — отрезал я. — Я один. Я стараюсь быть как можно более одиноким. В такие времена только тот, кто одинок, не теряет голову. Посмотри на жену Нандо, как ее прижало.

Кате, остановившись, нахмурилась: «Нет, ты совсем не жена Нандо, — проговорила она. — Тебя ничто не заботит. Вечером увидимся».

— Возвращайся быстрее, — крикнул я.

И опять дорога, фруктовый сад, женщины. Прохладный и спокойный холм. Привычные разговоры. «Может быть, немцы сюда не доберутся», — сказал я Эльвире. Я спросил, всегда ли Эгле совала свой нос в чужие дела.

— Почему?

— Мы это прекрасно знаем, — сказал я. Через силу я слушал передачу из Мюнхена.

Фашисты действительно приободрились. Раздраженные, угрожающие голоса. Науськивали народ. «Они еще в Германии, хороший признак». Молчание римского радио мне было почти приятно. Это значило, что наши сопротивляются, что немцы еще не захватили Рим. Старуха не произнесла ни слова. Она смотрела на нас испуганно, но дерзко.

В «Фонтанах» я нашел Кате, которая рассказала мне о Фонсо и Нандо. «Они вернулись, они живы, — говорила она. — Но им не удалось ничего сделать. Тоно и другие сидят в тюрьме Нуове».

Но была еще одна новость: наши солдаты разбегались, никто и не думал сопротивляться.