В тот вечер я вернулся, когда светила луна, и после ужина болтал в саду, как это нравилось моим старухам. Из соседней усадьбы пришла Эгле, пятнадцатилетняя школьница, которую опекала Эльвира. Говорили, что школы должны закрыть, так как просто преступление держать детей в городе.

— И учителей. И привратников, — добавил я. — И водителей трамваев. И кассирш в барах.

Мои шутки поставили в неловкое положение Эльвиру. Глазки Эгле обшаривали меня.

— Вы думаете так, как говорите, — спросила она подозрительно, — или и сегодня вечером смеетесь?

— Воевать — это дело солдат, — произнесла мать Эльвиры. — Никто никогда ничего подобного не видел.

— Война — дело всех и каждого, — ответил я. — В свое время кричали все.

Луна скрылась за деревьями. Через несколько дней наступит полнолуние, и луна зальет светом небо и землю, беззащитный Турин, с неба полетят новые бомбы.

— Нам сказали, — вдруг произнесла Эгле, — что война закончится в этом году.

— Закончится? — спросил я. — Она еще и не начиналась.

Я замолчал, навострил уши и увидел, как у всех вздрогнул взгляд; Эльвира сосредоточилась, все замолчали.

— Кто-то поет, — с облегчением проговорила Эгле.

— Слава Богу!

— Сумасшедшие!

Я попрощался с Эгле у калитки. Когда я остался один среди деревьев, то не сразу нашел дорогу. Бельбо бежал своим путем и пыхтел в ежевичнике. Я шел неуверенно, как идут под луной, меня вводили в заблуждение стволы деревьев. И вновь Турин, убежища, сигналы тревоги показались мне чем-то далеким, фантастичным. Но и встреча, к которой я стремился, эти звенящие в воздухе голоса, даже сама Кате были чем-то неправдоподобным. Я спрашивал себя, что я сказал бы, если бы смог поговорить об этом, например, с Галло.

Я добрался до дороги, думая о войне, о никому не нужных смертях. Двор был пуст. Пели на лугу, за домом и, так как Бельбо остался на середине склона, то никто меня не заметил. В неясной темноте я вновь увидел решетку, каменные столики, прикрытую дверь. С деревянного балкона свешивались прошлогодние кукурузные початки. Весь дом казался покинутым, почти первобытным.

«Если Кате выйдет, — подумал я, — она сможет сказать мне все, чтобы отомстить».

Я уже собирался уходить, вернуться в лес. Я надеялся, что Кате здесь нет, что она осталась в Турине. Но из-за угла выбежал мальчик и остановился. Он меня увидел.

— Никого нет? — спросил я.

Он нерешительно посмотрел на меня. Это был беленький мальчик в матроске, почти комичный в неясном свете луны. В первый вечер я его не заметил.

Он пошел к двери и громко позвал: «Мама». Вышла Кате с тарелкой очисток. В этот миг прибежал Бельбо и стал кататься и прыгать в темноте. Мальчик испуганно прижался к юбке Кате.

— Дурачок, — сказала ему Кате, — не бойся.

— Вы еще живы? — спросил я Кате.

Она двинулась к ограде, чтобы выбросить очистки. На полпути остановилась. Она стала выше чем прежде, и я узнал ее насмешливую улыбку.

— Шутите? — сказала она. — Специально пришли, чтобы тут над всеми посмеяться?

— Вчера ночью, — начал я, — я не слышал, как вы поете и подумал, что, возможно, вы остались в Турине.

— Дино, — подозвала она мальчика. Выкинула очистки и отправила его с тарелкой в дом.

Оставшись одна, она уже не смеялась и сказала: «Почему ты не ходишь с другими?».

— Это твой сын? — спросил я.

Она посмотрела на меня и не ответила.

— Ты замужем?

Он резко тряхнула головой — я припомнил и эту ее привычку — и сказала: «Какое тебе дело?».

— Красивый мальчик, ухоженный, — сказал я.

— Я провожаю его в Турин. Он ходит в школу, — проговорила она. — Мы вернемся туда до наступления ночи.

В свете луны я видел ее хорошо. Она была все той же, но казалась другой. Она говорила уверенно, но мне вдруг почему-то показалось, что вчера я гулял с ней под ручку. На ней была короткая деревенская юбка.

— Ты не поешь? — спросил я ее.

Вновь та же жесткая улыбка, вновь она все так же тряхнула головой: «Ты пришел послушать, как мы поем? Почему бы тебе не возвратиться в твое кафе?».

— Глупышка, — ответил я, улыбнувшись ей как прежде. — Ты еще думаешь о минувших временах?

Я видел ее прежний, чувственный рот, хотя сейчас — менее пухлый и лучше очерченный. Мальчик опять вышел во двор, и Бельбо начал лаять. «Сюда, Бельбо», — крикнул я. Дино побежал за дом.

— Ты мне не поверишь, но единственная моя компания — вот этот пес.

— Собака не твоя, — отрезала Кате.

Тогда я шутливо спросил, все ли она знает обо мне: «О тебе я не знаю ничего, — сказал я. — Как ты жила, как живешь теперь. Ты знаешь, что Галло погиб в Сардинии?».

«Не может быть», — растерялась она. Я рассказал, как все случилось, она почти плакала: «Эта война, — потом сказала она, — эта гадость…» Она была не похожа на себя. Нахмурив лоб, она уставилась в землю.

— А ты что делаешь? — спросил я. — Стала продавщицей?

Она вновь ухмыльнулась и отрезала: а какое мне дело. Мы смотрели друг на друга. Я взял ее за руку. Но мне не хотелось, чтобы она подумала, что я вновь принялся за прежнее. И я слегка прикоснулся к ее запястью.

— Ты не хочешь рассказать мне, как жила?

Вышла кругленькая старушка, спрашивая:

«Кто здесь?». Кате объяснила, что это я, старуха подошла поговорить. В этот миг луна совсем спряталась.

— Дино пошел с другими, — проговорила Кате.

— Почему не поменяла ему матроску, — упрекнула старуха. — Ты разве не знаешь, что в грязной траве он извозит все портки?

Кате что-то ответила, я заговорил о луне. Мы вместе пошли к лугу. Там уже перестали петь и смеялись. Пока мы шли, я узнал, что старуха — бабушка Кате, что этот дом — остерия «Фонтаны», но во время войны сюда никто не заходит. «Если эта война не закончится, — говорила старуха, — твой дед все продаст, и мы очутимся под забором или мостом».

В этот раз за домом было мало людей: Фонсо, еще один парень, две девушки. Они ели яблоки под деревом, срывая их с низких веток. Они кусали яблоки и смеялись. Дино, остановившись на краю луга, поглядывал на них.

Кате пошла вперед и заговорила с ним. Я остался со старухой в тени дома.

— Той ночью людей было больше, — проговорил я. — Они остались в Турине?

Старуха ответила: «Не у всех нас есть автомобиль. Кто-то работает до поздней ночи. А трамваи не ходят. — Потом посмотрела на меня и заговорила потише. — Нами правит сброд, — пробормотала она. — Чернорубашечники. Совсем не думают. В какие руки мы попали».

Оставаясь на месте, я поприветствовал Фонсо. Махая рукой, он что-то крикнул мне. Они горланили, бросались яблоками и бегали друг за другом. Кате вернулась к нам.

Из дома позвали. Приоткрылась темная дверь, и кто-то крикнул: «Фонсо, пора».

Тогда все — девушки, парни, ребенок побежали в дом и исчезли.

Старуха вздохнула: «Ну, — уходя, загадочно произнесла она. — И эти и те. Если бы они договорились. Ведь друг друга они же не съедят. А страдаем всегда мы».

Мы остались вдвоем с Кате. «Ты не зайдешь послушать радио?» — спросила она.

Она пошла со мной, потом остановилась.

— Ты случайно не фашист? — сказала она. Она была серьезной, но засмеялась. Я взял ее за руку и фыркнул: «Мы все, дорогая Кате, фашисты, — тихо произнес я. — Если бы мы ими не были, то должны были бы взбунтоваться, бросать бомбы, рисковать своей шкурой. Кто им подчиняется и всем доволен, уже фашист».

— Неправда, — сказала она, — мы ждем подходящего момента. Нужно, чтобы война завершилась.

Она кипела от возмущения. Я держал ее за руку.

— Прежде, — смеясь, проговорил я, — ты не знала таких вещей.

— Чем ты занят? Чем занимаются твои друзья?

Тогда я объяснил ей, что уже давно не видел своих друзей. Кто-то женился, кто-то неизвестно куда переехал. «Ты помнишь Мартино? Он женился в баре».

Мы вместе посмеялись над Мартино. «Такое со всеми случается, — продолжал я. — Вместе проводят месяцы, годы, а потом и случается. Кто-то не пришел на встречу, переехал, и вот никто не знает, где тот, кого видели каждый день».

Кате сказала, что в этом виновата война.

— Всегда была эта война, — продолжал я. — Все мы в один прекрасный день остаемся в одиночестве. В общем-то, это не так уж и плохо. — Она взглянула на меня снизу вверх. — Время от времени кто-то находится.

— А тебе-то что? Ведь ты ничего не хочешь делать и хочешь оставаться в одиночестве.

— Да, — подтвердил я, — мне нравится быть одному.

Тогда Кате рассказала мне о себе. Она говорила, что трудилась, была рабочей, коридорной в гостинице, надзирательницей в колонии. Сейчас она каждый день ходит в больницу на дежурства. Старый дом на улице Ницца в прошлом году разбомбили, и все погибли.

— В тот вечер, — спросил я, — я обидел тебя, Кате?

Она как-то непонятно, чуть улыбнувшись, глянула на меня. Из голого упрямства я спросил: «Ну и? Ты вышла замуж, да или нет?».

Она потихоньку покачала головой.

«Кто-то оказался подлее меня», — тотчас подумал я и спросил: «Мальчик твой сын?».

— А если и так? — проговорила она.

— Ты этого стыдишься?

Она пожала плечами так же, как и прежде. Мне показалось, что она смеется. Но она спокойно произнесла хрипловатым голосом: «Коррадо, прекратим. Мне больше не хочется говорить. Я еще могу называть тебя Коррадо?».

В этот миг я успокоился окончательно. Я понял, что Кате и не думала возвращать меня, понял, что у нее своя жизнь и ей этого довольно. А я боялся, что она разозлится и будет, как и прежде, чувствовать себя оскорбленной и начнет кричать. Я сказал: «Глупышка. Ты можешь называть меня, как тебе хочется». Ко мне подбежал Бельбо, и я взял его за загривок.

В этот момент все, болтая, с воплями, вышли из темного дома.