Люси испытала облегчение, оттого что Фортуни даже не пошевельнулся, чтобы прикоснуться к ней, когда она пришла; не предложил ей и посидеть на кушетке в гостиной. Он повел ее вверх по лестнице в жилую часть дома, где она была лишь однажды, на балкон, выходивший на Большой канал.

Там Роза поставила столик с вином и вафлями, но на сей раз это было шампанское лучшего сорта. Как и в предыдущие посещения Люси, в воде отражались фонари на площади напротив, остановка трагетто и ярко освещенные окна кафе. Похолодало, и Люси с Фортуни вели неспешную беседу, слушая поплескиванье волн, бившихся о фундамент.

Фортуни, и без того внимательный и заботливый, в тот вечер превзошел самого себя. В какой-то момент Люси передернула плечами от вечерней свежести, и он тут же спросил голосом, явно выдававшим заботу:

— Замерзла?

— Нет, — рассмеялась Люси.

— Твоя шаль… — Он уже собрался кликнуть Розу, но Люси остановила его:

— Пожалуйста, не надо.

— Может быть, зайдем в комнату?

— Мне не холодно. — В голосе Люси мелькнуло раздражение. — И потом, мне нравится вид на канал.

Фортуни сдался, но продолжал обращать внимание на мельчайшие детали: как на вкус вафли; хорошо ли вино. При легчайшем порыве ветерка он вставал с кресла и уговаривал Люси зайти в комнату. Но она продолжала сидеть, и он тоже садился.

Стояла середина августа, и лето, можно сказать, кончилось. Но Люси понимала, что кончилось не только лето. Искры на воде, музыка над каналом — все ушло. То же случилось и с Фортуни. Фортуни — и тот старый, ветхий мир, в котором он жил. Больше уже не обаятельный, просто уставший от себя. Ей пришло в голову, что все знания традиции, истории могут быть и ужасным грузом, который одно поколение передает другому с огромным облегчением, и со сменой поколений груз только увеличивается, а смысл его идет на убыль.

Размышляя над этим, она попутно представляла себе ныне далекую Люси, которая мечтала увидеть себя в этом мире, Люси, которая как-то вообразила, что этот мир принадлежит и ей. О чем она думала? И кто вообще была эта девочка? При всех стараниях Люси не отождествить себя с той, прежней Люси. Она была вне, пытаясь заглянуть внутрь. Это чувство встревожило ее, и впервые на своей памяти, а может, и впервые в жизни она посмотрела на себя со стороны. И ей не очень понравилось то, что она увидела. По правде говоря, совсем не понравилось. Теперь она смотрела глазами Молли, глазами женского методистского колледжа и консерватории. Но прежде всего она видела себя глазами Марко — своевольной, легкомысленной дурочкой, настоящей свистулькой, которая играючи суется в чужие дела, ничего в них не смысля. Она посмотрела на Фортуни и вместо прежнего преклонения ощутила только вину и жалость, вместо жгучего нетерпения начать настоящую жизнь — одну лишь печаль.

Шампанское выпили, и Фортуни повел ее обратно в дом, в большую столовую. Люси видела эту комнату впервые и даже не подозревала о ее существовании. Дом был настолько обширен, что постоянно вводил в заблуждение, преподносил сюрприз за сюрпризом. Познавать этот дом, вдруг подумалось ей, — это как познавать весь запутанный мир, куда она неловко вторглась, обнаружив затем, что его не знает; вроде бы что-то поняла — но нет, приходится то и дело подправлять свои представления.

Она не ожидала, что ей доведется ужинать в столь пышном окружении, и сознавала, что одета неподобающе и даже не постаралась как-то себя приукрасить. Фортуни, напротив, — она заметила это, едва переступив порог дома, — выглядел так, будто холил себя весь день ради этого случая. Положительно, он весь сиял, словно сбросил с себя разом несколько лет; таким молодым Люси его вживую еще не видела.

Когда ужин закончился — ви́на едва пригубили, а фрукты, выбранные с таким тщанием, не тронули и вовсе, — Фортуни пригласил Люси в смежную комнату. Там было темнее, но в неярком свете ламп тем не менее обнаружились новые портреты. Ими была увешана вся комната; самый ранний относился к концу пятнадцатого века, а на последнем были изображены мужчина и женщина, одетые по моде начала сороковых годов. На большом столе орехового дерева было разложено изображение генеалогического древа с декором в духе иллюминированных средневековых манускриптов.

Фортуни был счастлив, в настроении, держался как светский человек. Но под всем этим, в том, как он нервно откидывал со лба серебристые волосы, читался легкий намек на беспокойство. Склонив плечи, Фортуни целиком погрузился в пространную повесть, простертую перед ним на столе; он называл имена, излагал истории, описывал своих предков так живо, что они на мгновение обретали новую жизнь. Люси слушала внимательно и даже с увлечением, однако не переставала задавать себе вопрос, что она здесь делает. И тут Фортуни спросил:

— А у твоей семьи такие же глубокие корни?

Люси, имевшая лишь смутное представление о своих английских, шотландских и немецких предках, пожала плечами:

— Точно не знаю.

В ее ответе слышался легкий вызов, намек на то, что прошлое, каким бы оно ни было славным, волнует ее куда меньше, чем его.

— А я вот знаю точно, — продолжал Фортуни, прихлебывая из стаканчика кальвадос. (Прихлебывает, подумала Люси, которой внезапно все это надоело. Он всегда прихлебывает. Хоть бы раз взял и выпил залпом.) — В моей семье, — произнес Фортуни, опуская стакан, — нельзя не знать своей истории.

— Должно быть, это очень нелегко.

— Иногда, — кивнул он. — А иногда я ощущаю это как преимущество; говоря это, я имею в виду честь. А порой, — добавил он, и его манера показалась Люси несколько тягучей, — я ощущаю на себе бремя.

Она кивнула, не найдясь что ответить.

— Не присядешь?

— Нет, мне и так хорошо.

— Пожалуйста. Прошу тебя — сядь. — Фортуни указал на большое пухлое кресло с богатым замысловатым орнаментом. Потом подвел Люси к нему. — Вот! — Он отступил, созерцая эту сценку, как показалось Люси, с тем же удовольствием, с каким накидывал на нее красное платье или устраивал ее у окна весной, — те времена представились ей невероятно далекими. Фортуни прервал ее мысли, голос его звучал приподнято, удовлетворенно. — Просто не верится, что ты никогда не сидела в этом кресле.

— Ты так говоришь, будто это трон.

— Моя дорогая Лючия…

— Я не Лючия, — ответила Люси спокойно, но твердо.

Фортуни помолчал.

— Моя дорогая… Люси. Оно выглядит троном, потому что на нем сидишь ты.

Он улыбнулся. Люси быстро огляделась и ответила улыбкой на улыбку, решив и дальше ему подыгрывать. Вреда от этого не будет.

— Думаю, — спокойно пошутила она, — что я вполне могла бы сойти за какого-нибудь матриарха.

Фортуни, стоявший рядом с мраморным камином, откашлялся и повернулся к ней:

— Ты очень красива.

Люси ответила легким кивком, почти по-королевски.

— Это не комплимент. — Фортуни чуть поднял брови. Он держался как человек, знававший за свою жизнь немало красивых женщин. — Это просто констатация факта. Правдивая. Я наблюдал за тобой, — добавил он. — В тебе все естественно — осанка, грация. Это у тебя прирожденное. И поверь мне, другие люди тоже замечают это. Я видел, как на тебя смотрят. Тебе ничего не нужно делать, чтобы окружающие ощутили твое присутствие, а это дар. И очень немногие наделены им. Но в тебе, дорогая Люси, это есть.

Он оглядывал ее с ног до головы, как изучают портрет.

— Тебе нравится этот дом? — неожиданно спросил он.

Вопрос был странный, и Люси, перестав подыгрывать, почувствовала все возрастающее беспокойство.

— Конечно нравится. Почему ты спрашиваешь?

— А вот некоторым нет, — проговорил Фортуни еле слышно. — Некоторым совсем не нравится.

— Вот как.

— Они находят его… — Он помолчал. — Как бы это сказать? Словом, он их угнетает.

— Угнетает?

— Да. Все эти портреты, история. Действует на нервы. — Он в упор поглядел на Люси и слегка возвысил голос. — Но ведь тебе так не кажется?

— Нет, — осторожно отозвалась она.

— По-твоему, он из тех домов, где можно жить?

— Да.

— Не похож на музей?

— Нет.

— То есть тебе кажется, что это обычный жилой дом? — повторил Фортуни, еще повысив голос, дабы подчеркнуть смысл ее ответа.

— Да, — повторила Люси, в тоне которой теперь угадывалась озабоченность. — Да. Обычный жилой дом. Ты очень удачно выразился. — Она заерзала в кресле. — Ты ведь здесь живешь. Здесь — дух твоей семьи.

— Но достаточно ли этого, дорогая Люси? — сказал Фортуни, словно размышляя вслух.

— Не знаю. Мне кажется, это немаловажно.

— А вот мне не кажется. — Он снова провел рукой по волосам, поправил носовой платок в нагрудном кармане и прислонился к камину, положив ладони на прохладный камень. — А вот ты, моя дорогая Люси. Хотела бы ты жить в этом доме?

Люси вдруг замерла в кресле:

— Здесь?

— Да.

— Не понимаю. — Но она поняла, и ей отчаянно захотелось помешать ему сказать то, что он наверняка собирался произнести. — У меня есть где жить.

Фортуни теснее прижал ладони к мрамору и на мгновение поднял взор к потолку. Люси сидела в кресле не шелохнувшись. Не надо, думала она. Не надо, синьор Фортуни. Но он заговорил, и она, услышав его голос, отвела взгляд в сторону.

— Все очень просто. — Он на мгновение закрыл глаза, но тут же открыл их и продолжал: — Моя дорогая, дорогая Люси. Ты окажешь мне великую честь, согласившись стать моей женой?

Его торжественный тон, манера обращения, то, как церемонно он сопровождал ее к креслу или в другую комнату… В последнее время он не пытался с ней заигрывать, избегал ее касаться, ничего от нее не требовал. Усвоил роль поклонника, ловил на лету каждый каприз… Все это теперь складывалось в единую картину, печальную и нелепую. Фортуни ухаживал за ней.

— Я уже больше не тот молодой человек, каким был когда-то. Мне это известно. — (В его словах Люси невольно распознала притворную скромность человека, знаменитого тем, что годы почти не касаются его.) — Но я почту это для себя великой честью, моя дорогая, дорогая Люси.

Фортуни стоял посреди комнаты в окружении фамильных портретов, опустив руки по швам:

— Люси?

Огромный дом был безмолвен. Ни отзвуков с канала, ни шума лодок, ни плеска воды за кормой. Ни единого звука. Только произнесенный шепотом звук ее имени, вопрос, пока без ответа. Закрыв глаза, Люси какое-то мгновение оставалась неподвижной, затем покачала головой.

Фортуни шагнул, слегка расставил ноги, наклонил голову и провел пальцем по лбу, ероша брови:

— Дорогая Люси, ты скажешь «нет», и этот дом погибнет. — Он замолк, и тишина еще более сгустилась. — Ты слышишь?

Но Люси снова покачала головой и начала через силу:

— Это невозможно, Паоло. Мой дорогой, дорогой Паоло. Я не могу согласиться. Я не хочу замуж — ни за тебя, ни вообще. Мне не следовало приезжать сюда. И вводить тебя в заблуждение. — Она оглядела комнату, подыскивая нужные слова, — девчонка, просто девчонка, держащая в руках чье-то сердце. — Кроме того, я уезжаю.

— У-уезжаешь? — произнес он запинаясь и нервным жестом встрепал себе волосы. — Уезжаешь? — повторил он, словно это было исключено.

— Да.

— Но я приглашаю тебя в свой мир.

— Да.

— Ты даже понятия не имеешь, как трудно в него проникнуть.

— Ах, дорогой Паоло, знаю, знаю. — Люси произнесла это дрогнувшим голосом, осознавая полную невозможность объяснить, насколько хорошо она его понимает.

— А теперь… — продолжал Фортуни, — теперь я предлагаю тебе этот мир.

— Но это не мой мир, Паоло, — с нескрываемой печалью отозвалась Люси. — Я не смогла бы в нем жить.

Он стоял застыв, ему некуда было идти. Потом проговорил с непонимающим лицом, обращаясь как бы не к Люси, а в сторону:

— Я учил тебя. Я, Фортуни!

Он шагнул вперед, надвигаясь на кресло Люси и от бурного волнения словно бы увеличиваясь в размерах. Его трудно было узнать; это был другой Фортуни, о котором предупреждал ее Марко. Намеки на подобное преображение она замечала и раньше. И не впервые Люси даже немного испугалась его.

— Дорогая Люси! Я доверил тебе свои секреты. Все свои маленькие хитрости.

— Знаю, — сказала Люси, — спасибо вам. Поверьте, синьор Фортуни, я действительно вам благодарна.

— Ты благодаришь меня? — повторил он, кивая в такт и все яростней делая ударение на каждом слове. — Ты меня благодаришь?

— Да. И больше, чем могу выразить. — Она буквально молила его понять.

— Я учил тебя. Я научил тебя всему. — И он оглядел ее с ног до головы, будто давая понять, что имеет в виду не только музыку, что он взял сырой материал, каким была Люси, и сотворил с ним чудо; что стоявшая перед ним сейчас Люси была плодом его трудов, творением самого Фортуни. — И это вся твоя благодарность?

Люси покачала головой, глядя на него с мольбой в глазах.

— Но, моя дорогая девочка, — Фортуни снова понизил голос, — ты, наверное, плохо оценила мое предложение. Ответила не подумав. А это предложение… — добавил он, взмахом руки обводя висевшие кругом портреты, комнату, весь дом, — это предложение заслуживает того, чтобы о нем хорошенько подумали.

— Я уже подумала.

— Но я дам тебе все!

Его голос неожиданно сорвался на визг, оскорбляя безмятежное достоинство комнаты, — и на мгновение пресекся, словно Фортуни подметил отстраненно, что вечер развивается не так, как он надеялся в глубине души. Но пауза продлилась лишь мгновение; Фортуни преклонил колени на мягкий ковер, схватил Люси за запястья, обратил взгляд к потолку, где светлые круги ламп накладывались друг на друга, как множество лун на переполненном небосводе, а затем вновь прошептал ее имя, раскачиваясь взад и вперед:

— Моя драгоценная Лючия…

— Не называй меня так.

— Я был бы бесконечно, бесконечно…

— Нет!

Его пальцы вновь сомкнулись на ее запястье, и только встав с кресла, Люси сумела их стряхнуть. Она повернулась к двери:

— Я не могу больше задерживаться, Паоло. Я и так пробыла слишком долго. Не стоило этого делать.

Фортуни посмотрел на нее, словно собираясь снова заговорить, но промолчал. Люси не останавливалась, губы ее дрожали.

— Я надеюсь, дорогой Паоло, ох, так надеюсь, что время, проведенное вместе, доставило тебе удовольствие. Такое же, как и мне, — общение с тобой всегда доставляло мне радость. Но я не могу сделать то, о чем ты просишь, просто не могу. — У нее защипало в глазах, и она проворно смахнула с ресниц слезы. — Поверь мне, Паоло, ты навсегда останешься со мной. Куда бы я ни отправилась. Что бы ни делала… Нет, — добавила она, видя, что он поднимается с места, — не провожай меня. Пожалуйста. Я найду дорогу.

Забыв об упавшей за кресло шали, Люси выбежала из комнаты, промчалась мимо Розы, стоявшей в коридоре. Она бежала к дверям гостиной, которые вели вниз, во двор, но не успела: тонкая, жилистая рука схватила ее за плечо. Люси обернулась, уверенная, что столкнется с Фортуни, но перед ней стояла Роза.

— Schee!

Роза выплюнула это в лицо молодой иностранке, которая всегда была источником неприятностей, и вначале Люси ее не поняла. Но когда Роза повторила свой выкрик и с размаху шлепнула Люси по ширинке джинсов, все стало понятно.

— Schee!

Люси крутанулась по мраморному полу гостиной и схватилась за дверь, Роза тем временем снова выплюнула ей в лицо старое венецианское словечко.

Пока Люси убегала, ей чудился низкий, раскатистый голос Фортуни, словно бы зависший в воздухе, — его слова, самые странные, прекрасные своей непостижимостью. Скажи «нет» — и этот дом умрет. Скажи «да» — и он будет жить и дальше. Сам дом, его история и тысячелетняя традиция, в нем укрытая. Где Люси отведена роль (тут она замотала головой) не только хранилища родового семени, но и наследницы всей родовой истории, — вздрагивая от ночной прохлады, она представляла себе, что стряхивает со своих плеч этот мертвый груз, — хранилища столь же священного, как священна традиция, которую она понесет в себе, а затем передаст потомкам, чтобы все продолжалось своим чередом. История покатится по ее жизни с имперской безжалостностью, и все кончится тем, что вечный мир этого дома полностью вберет ее в себя. Прежняя мечта перестала быть ее мечтой, и самый завораживающий миф утратил свою силу. Нет. Никогда.

У Академического моста Люси немного постояла, жадно ловя ртом влажный воздух, дождалась, пока дыхание восстановится, и двинулась дальше, к площади на том берегу. «Я найду, — пробормотала она в темноту окружавших ее улочек, — найду дорогу».

 

В библиотеке Фортуни пропускал сквозь пальцы шаль Люси, следя за тем, как легко и плавно течет шелк — подобно песку на морском берегу или времени в песочных часах.

Вскоре дверь открыла Роза и застала в комнате полутьму, в которой смутно различались стол и нетронутые бокалы с шампанским. Фортуни стоял на коленях перед большим креслом, где недавно сидела Люси, словно в ожидании королевского слова — посвящения в рыцари или смертного приговора. Когда Роза распахнула дверь шире и свет из коридора проник в комнату, Фортуни внезапно вскинул голову:

— Убирайся к черту!

Волосы его упали на лицо, но глаза смотрели на Розу, широко раскрытые, как у пьяного. Он вернулся в ту же униженную позу, и Роза быстро захлопнула дверь.

 

Фортуни уже больше трех часов пробыл в гостиной, тяжело, неподвижно развалясь все в том же кресле перед той же картиной. Розу он уже давно отпустил, и дом сделался таким же застывшим и безмолвным, как множество живописных сцен на его стенах. Фортуни захватил из библиотеки шаль Люси и все время, пока рассматривал холст, не выпускал ее из рук, поглаживая шелковистую материю и вдыхая слабый аромат духов.

Затем его взгляд скользнул на мгновение к большому полотну напротив кушетки — портрету женщины, одетой по моде начала сороковых годов. Это было изображение Елены — первой любовницы Фортуни. Сорок один год, муж — равнодушный бюрократ, одиночество. Фортуни было девятнадцать. Картина, исполненная в самом начале их романа, была подарком друга, который, как подумалось Фортуни, ничего особенного в жизни не добился.

Елена… Некогда гостиная полнилась ее именем, то было время, когда юный Фортуни, свободный от родительского присмотра, вступил в мир взрослой любви. Однако роман быстро наскучил и продлился всего несколько месяцев. Фортуни вспомнил, как Елена льнула к нему при свиданиях, как верила каждому его слову, каждой фразе, как звонила ему в самое странное, неподходящее время дня, как сносила его пренебрежение.

Но лучше всего он помнил их прощальные свидания, последние дни: нескончаемые часы у нее дома, когда он думал об одном: скорей бы уйти. Ему вспомнилось, как после долгих пауз Елена вновь и вновь заговаривала о том, какой он молодой и какое это счастье. Как он и сам не понимает, какой он счастливчик, — молодые никогда об этом не задумываются. И как однажды, в такой же день, он ее покинет (в этом она не сомневалась).

Мысли о Елене пришли ему в голову, думал Фортуни, только лишь потому, что он недавно наткнулся на упоминания о ней в дневниках отца. Из них Фортуни заключил, что отношения Елены и его отца выходили за пределы дружеских. Впервые он предположил, что бедной Елене пришлось пережить двойное унижение: оба Фортуни, отец и сын, увлекли ее и бросили.

Но это, с легким удивлением подумал он, случилось почти сорок лет назад. Теперь эта комната, этот дом будут навсегда полны Люси, и настал его, Фортуни, черед остаться наедине с памятью о торопливых прощальных шагах уходящей юности. Фортуни — и бесконечные досужие часы, когда он снова и снова будет вспоминать, как он однажды воскресал, но так и не воскрес. Как вместе с бежавшей из дома Люси от него ушла надежда. С Люси, пустившейся в погоню за жизнью.

До того как Люси появилась, под прошлым, по крайней мере, была подведена черта. Отныне все превратится в Люси, в постоянное напоминание о том, что едва не случилось. Кресло, где она сидела, виолончель — к ней никто больше не прикоснется, однако отзвуки до сих пор не умолкли в его ушах; окно, кресла, бокалы, лоза во дворе, которую Люси однажды задела на ходу, но больше не заденет никогда.

Остались только воспоминания о том, как она здесь была. Ее шаль, оброненная на пол за миг до того, как осязаемое существо ступило в ту область, где живут утешительные мифы. И волосы до самых бедер. Это сказочное существо, которое звало с моря, ныне вернулось в морские глубины. И вот напротив, на стене, виден, доступный только взгляду, самый завораживающий из мифов. А от того, что произошло в действительности, осталась только шаль.

 

Скоро Люси миновала знакомую площадь. Ей было страшно подумать о том, чтобы остаться в квартире наедине с собой, поэтому, перейдя Академический мост, она направилась к кафе, где играли для собственного удовольствия несколько студентов-консерваторцев, еще остававшихся в городе.

У Риальто Люси посмотрела на уходившие вверх, в ночь, белые мраморные ступени, и ей показалось, что она навсегда сохранит образ стоящего перед ней Фортуни: сбившийся галстук, волосы, наискосок упавшие на лоб, — Фортуни, умоляющего о невозможном.

Руки ее все еще дрожали, когда она задержалась на каком-то мостике, пробегая пальцами по витой решетке. Ее странный вид на миг привлек внимание двоих мужчин, куривших и болтавших на ходу. Когда они прошли и мост снова обезлюдел, она вцепилась в перила, словно то была ее единственная поддержка на свете, а держаться ей следовало во что бы то ни стало, ибо сейчас перед ней стояла именно эта цель.

И тогда она услышала это: стон, приглушенное рычание раненого зверя. Сначала показалось, что звук возник сзади или в стороне, и Люси стала осматриваться. Но конечно, никого и ничего не обнаружила. Она и была этим звуком — звуком, безостановочно рвущимся наружу, ибо чье-то сердце всегда разбивается, — вот только она не думала, что это будет ее сердце.

И вот тогда, с закрытыми глазами, держась за металлическую ограду моста, Люси услышала музыку, пробудившую ее в том давнем году. Она неслась из окон, дверных проемов и переулков, со всех сторон, сначала слабая, но различимая, затем все громче и громче, пока каждый булыжник, каждое здание, каждый нерв ее дрожащего тела не откликнулся на эту печальнейшую музыку на свете. На мгновение она стала прежней Люси, стремившейся в мир Фортуни, но мучительный стон, который Люси с трудом опознала как свой собственный, прерывистый, похожий на всхлипы, рвался и рвался из ее груди, пока она не перестала что-либо слышать и ощущать…

Когда к Люси вернулось сознание, она обнаружила, что лежит на мосту, прислонясь головой к перилам, и не помнит ни как упала, ни как долго здесь пробыла. Дыхание выровнялось, звериный стон смолк, но Люси чувствовала себя настолько обессиленной, что не могла ни идти, ни даже подняться на ноги. Как загипнотизированная, она ощупывала квадратные камни тротуара и недоумевала, как ее угораздило упасть. Когда она наконец огляделась, ей бросились в глаза цепочки серебристых фонарей, ровные линии крохотного канала и четко обрисованные контуры домов — картина несколько нереальная, словно картонная декорация, высвеченная софитами. В конце концов, это было место, где мечты падают с неба, дабы претвориться в действительность, и в ходе этого невеселого, скучного процесса смешиваются с повседневностью. Люси вдруг почувствовала себя старой. Намного старше своих лет — так, словно ей уже никогда не быть молодой.

Наконец ей удалось подняться, успокоить дрожащие колени и дойти до берега. Изгибавшаяся дугой дорожка привела ее к вокзалу, и на какое-то мгновение Люси увидела себя такой, какой впервые прибыла сюда ясным, прохладным днем начала марта. Увидела, как сидит на станционных ступенях, сумки у ног, виолончель рядом, и ждет начала всего — начала жизни. Ей болезненно захотелось вернуть прошлое, вернуть мечту, еще не претворившуюся в действительность; воскресить вечную возможность, мир умозрительных образов, врата в который всегда открыты, который никуда не денется, который можно взять, поиграть и отложить в сторону, когда надоест.

 

Почти всё в Каннареджо было закрыто на ночь, кроме кафе с весьма подходящим к случаю названием «Потерянный рай», у окна которого Люси остановилась, разглядывая публику и ловя звуки музыки. Она узнала приятелей по консерватории, которые сидели все вместе за большим столом, спокойно беседовали или просто слушали игру. Смутно завидуя, она обвела взглядом приятелей, блики света на стаканах с вином, витой синий дымок их сигарет, признаки веселья, заглушенные оконным стеклом.

Она пришла хотя бы напоследок повидать Марко, но его не было. Так и должно было случиться, подумала Люси. Все правильно. Да и что она может ему сказать? Что он был прав? Что она и вправду зашла чересчур далеко? Нет, сказать нужно слишком многое, но время упущено. Да и зачем обременять человека своими бедами? Итак, его нет, ну и к лучшему. Нет нужды тянуть. Отворачиваясь, она поймала собственное отражение в окне, но — неужели это она? Посмотрев снова, она увидела размазанную тушь, растекшийся грим и всклокоченные, как после сна, волосы. Больше всего Люси поразили глаза: обведенные темными кругами, слишком усталые для ее лет. И все же это была она. Люси снова почувствовала себя старой, почувствовала, что ей уже не быть молодой. Внезапно ей пришло на ум определение «затравленный» — у отраженной в стекле девушки был именно затравленный вид. В ужасе и отчаянии Люси отвернулась и сломя голову бежала от своего отражения.

Притихшие громады зданий на берегу канала четко вырисовывались в свете фонарей. Ни голосов, ни смеха не слышалось в темноте, некому было любоваться видом ночного города. Нет, подумала Люси, наши судьбы не направляют чьи-то незримые длани. Нами не руководят ни боги, ни темные, внушительные фигуры — полубоги-полулюди, что с вершины горы обозревают всевидящим оком избранных все лежащее внизу. Только мы сами, думала она, шагая по освещенным улицам и пробираясь по темным закоулкам. Никто, кроме нас. Только мы.

Назавтра она потихоньку уехала, отправившись пораньше, чтобы избежать нежелательных встреч. При ней были сумка с самым необходимым и виолончель. За остальным она пошлет. Проходя мимо почтового ящика, она опустила в него письмо, адресованное Марко. Она писала, что хотела с ним увидеться, приходила в кафе, но его не застала. Считай, что тебе повезло, добавила она: Люси в тот день едва ли была приятным собеседником. Печально, продолжала она, но ча-ча-ча больше не будет, и слоненку придется прогуливаться без моего сопровождения.