Стояла умопомрачительная жара.

Должно быть, немилосердное солнце и повлияло на то, что произошло впоследствии, другого объяснения я просто не могу найти.

Плюс не вовремя проявившееся высокомерие и нетерпимость, вовлекшие меня в непредсказуемые события.

Не стану утверждать, что со мной никогда ничего не случается, — ни больше, ни меньше, чем с другими. Но такого поворота событий представить себе я не могла.

Все произошло по вине одного моего приятеля, спровоцировавшего данную авантюру. И я, по не всегда свойственной мне привычке влезать туда, куда не следует, попала в это безумие.

Начало было самое что ни на есть обыденное и тривиальное, не предвещавшее резкого поворота в моей жизни.

Зазвонил телефон. Попросили Дениса. Нисколько не удивившись, что ошиблись телефонным номером, такое происходит довольно часто, ничего не заподозрив, я ответила, что такого здесь нет, и положила трубку.

Ровно через минуту телефон настойчиво зазвонил еще раз.

— Можно Дениса? — спросил тот же мужской голос, показавшийся мне на этот раз смутно знакомым.

Поскольку сразу сообразить, кто это, я не могла, решила поддержать предложенную игру. Что делать, раз он не успокаивается.

— Дениса сейчас нет, — отозвалась я как ни в чем не бывало, став предельно вежливой, — но, если вы скажете, что ему передать, я непременно это сделаю.

Молчание. На другом конце провода явно возникло легкое замешательство. Кто же это развлекается? Я мысленно стала перебирать своих знакомых.

— А когда он будет? — наконец спросил шутник, переварив мое сообщение.

Немало времени ему на это потребовалось. Тугодум какой-то.

— Понятия не имею. Он мне не докладывал. А он вам зачем?

— Да так, дело есть одно к нему. Жаль, что его нет. Может, мы тогда познакомимся хотя бы? Меня зовут Сергей. А вас?

— А я — сестра Дениса.

Развлекаться так обоюдно. Посмотрим, что он скажет теперь. А вдруг человек в самом деле не туда попал? Тогда в положении разыгрывающего буду я. Там разберемся.

— Не знал, что у него есть сестра.

Перевес в игре сразу оказался на моей стороне: звонивший явно стал менее уверенным, что в свою очередь придавало уверенность мне. И я продолжила:

— Как видите, есть. Почему бы не быть? Меня зовут Фекла.

— Неужели правда Фекла? — засмеялся кто-то очень знакомо.

— Обычное русское имя. Сейчас, конечно, редко встречается.

— Мне нравится. Как вы относитесь к тому, чтобы встретиться? — попытался перехватить он инициативу.

— Запросто, — согласилась я, не раздумывая, уже поняв, кто это, — хоть сегодня. В ГУМе. У фонтана. В пять.

— Хорошо. А как я вас узнаю?

— Я с Денисом буду.

— А зачем нам Денис? — несколько опешил мой собеседник.

— Он нас представит друг другу и уйдет. Так надежней, а то вдруг не встретимся. Вот разочарование будет! К тому же у вас дело к нему было, забыли?

— Вы сказали, что не знаете, где он. Теперь вспомнили?

— Найду. Ради такого случая! Постараюсь. Святое дело.

— А вы точно придете?

— Толик, кончай придуриваться. Я уже догадалась, что это ты.

С Толиком мы учились в институте. Еще тогда он имел обыкновение разыгрывать окружающих, меня в том числе.

Как-то он позвонил, довольно удачно изменив голос, я не заподозрила подвоха. «Здравствуйте, — сказал Толик строгим голосом, — это Наталья Владимировна Горчакова?» — «Да», — ответила я. «Вы знаете, что не сдали зачет по политэкономии?» — «Как это — не сдала?! — возмутилась я в ответ. — Не может такого быть». — «В деканате нет никаких сведений об этом». — «Но я сдавала! Честно», — уверяла я. «Вам придется пересдавать. Иначе вы не будете допущены к экзаменам». Ну и напугал он меня тогда!

Кстати, как вы поняли, фамилия моя Горчакова. Наталья Владимировна. Но по отчеству меня никто не зовет.

Будем считать, что я вам представилась. Остальное расскажу чуть позже.

— Знаешь, Наташка, — раскололся бывший однокурсник, — а я забеспокоился, ты ли это. Голос, конечно, похож, ничего не скажешь, но ты так уверенно говорила об этом Денисе, я засомневался: вдруг, думаю, действительно не туда попал. Ты телефон могла сменить, переехать, всякое бывает. Я звоню как болван.

— Да ладно тебе, Толик, познакомился бы с девушкой.

— Оно-то, конечно, так, с девушкой познакомиться я никогда не против, сама знаешь. Но как тебя тогда разыскивать?

— Странно даже. Что же это я тебе понадобилась неожиданно?

— Просто так позвонить уже не могу? Узнать, как дела?

— Просто так ты не звонил года три, если не больше. И в твои планы бескорыстного общения со мной не слишком верится.

— Ты скептически ко мне относишься, Наталья. С чего бы это? Когда-то у нас с тобой чуть не случился роман.

— Никакого «чуть» не было, дорогой. Это твои беспочвенные фантазии.

— Ну так в перспективе…

— Вряд ли.

— Что это ты ни с того ни с сего вычеркиваешь меня из своей жизни?

— Мы будем обсуждать наш несостоявшийся роман?

— Я не против, почему бы нет. О нас с тобой поговорить мне всегда приятно. А ты решила закончить разговор?

— Нет, но я ужасно заинтригована. Хочется знать, к чему бы это: тебя не слышно, не видно несколько лет, вдруг объявляешься, прикидываешься, что тебе нужен какой-то мифический Денис, рассуждаешь о несуществующем романе. Должно быть объяснение твоему нежданному появлению, и мне не терпится узнать подробности.

— Ты стала такой вредной, Наташка! Я тебя не узнаю. Хорошо. Скажу сразу. Ты, естественно, и не подозреваешь, что прошло пять долгих лет с тех пор, как мы окончили такое замечательное заведение, как институт?

— Не может быть! — радостно воскликнула я, мысленно прикидывая, действительно ли прошло столько времени. Даже не верится. — Неужели пять лет?

— Ни копейки меньше. Встретил я на днях Санька и Гитару. Сто лет не виделись, а тут, вообрази такое, столкнулись в метро. Решили, что неплохо было бы собрать всех.

Как же давно я не слышала этих прозвищ! Гитара — Коля Хворов, который так предан своей гитаре, что даже приходил с ней в институт, за что и был прозван соответственно. Санек — это просто Саша Воробьев, помнится, он утверждал, что за помидоры, которые любит больше всего на свете, родину продаст. Но я сильно сомневаюсь, что он совершил бы этот неблаговидный поступок, учитывая то, что я никогда не видела, чтобы он действительно ел помидоры.

— Ну и когда состоится это знаменательное событие?

— Ты-то как к этому относишься, Наталья? Не против?

— Конечно за. Рада буду всех увидеть. Даже тебя, — прибавила я, мстя за его вечные шуточки. — Так когда?

— В следующее воскресенье свободна?

— Абсолютно. Все будут?

— Пузик, Гена и Фокин твердо обещали прийти. Светка Козлова тоже должна. Ксана подвела: переехала и адреса не оставила. Валерка и Данилова, — перечислял Толик, — не могут. Котова с Манькой придут. Эти всегда готовы. Да, — вспомнил он, — еще Говорун припрется.

— Уж он меня мало волнует, — фыркнула я, — может и не приходить. Не знаю, кто как, а лично я не расстроюсь.

Всегда недолюбливала Виталия Смирнова. Еще в институте у нас вечно были с ним трения, взаимные придирки и обмен язвительными репликами. Это и неудивительно. Приятным человеком его не назовешь. Он был постоянной мишенью нашего остроумия и непременным объектом для иронии. О том, почему Виталия Смирнова прозвали Говоруном, вы узнаете чуть позже, хотя и сейчас можете догадаться.

— До остальных еще не дозвонились, — продолжал Толик, — но постараемся. Санек с Гитарой тоже обзванивают кого могут.

— Говори, где и во сколько.

— В три у меня. Дорогу-то помнишь?

— Недоверие в твоем голосе совершенно излишне, — обиженно фыркнула я, — какие-то странные вопросы, прекрасно помню.

— В таком случае — до воскресенья. Не забудь. А сама-то как?

— Нормально, — засмеялась я на такой давно забыто-знакомый вопрос, — все расскажу тебе при встрече.

«Сама-то как?» — была любимая фраза Толика, таковой и осталась.

— Заметано. При встрече, так при встрече. Ты там как, еще замужем?

— Видишь, как давно ты не появлялся. Уже нет. А ты случайно не женился?

— Что ты, солнце мое, я тебя люблю, мне без тебя плохо. Потом, знаешь, Наталья, на свете слишком много женщин. Я не могу выбрать какую-то одну. Как же другие?

— Боишься, что они обидятся?

— Боюсь, что следующая лучше предыдущей. Отдашь предпочтение одной, потом остаток жизни жалеть будешь.

— Философ.

— Я такой.

— Ладно, свои теории изложишь, когда увидимся. Ждать недолго.

— Эх, не хочешь ты со мной поболтать! Что делать. Счастливо.

Когда вы учитесь вместе, кажется, что так будет всегда: вы окончите институт, будете продолжать встречаться и дружить.

Но происходит почему-то совсем по-другому. Пару раз вы собираетесь вместе, потом перезваниваетесь по телефону. Все реже и реже, пока другая жизнь не затягивает окончательно, и вы перестаете общаться. Это неправильно, но так уж случилось с нами.

И вот теперь, после долгого перерыва, я увижу их снова. Какими стали они теперь?

 

Напрасно я утверждала, что помню дорогу. Я, конечно, и не была уверена, когда говорила с Толиком, но после скептицизма в его голосе признаваться в этом совсем не хотелось. Хорошо, что адрес у меня сохранился в старой записной книжке, пришлось искать.

Проплутав некоторое время среди замысловатых переулков и дворов, где почти не было прохожих, а попадавшиеся навстречу указывали разное, прямо противоположное направление, я в конце концов добралась до нужного мне дома. Тогда еще я не подозревала: было бы гораздо лучше, если бы у меня возникли неотложные дела или я заблудилась и не смогла попасть на встречу, после которой дальнейшая жизнь моя кардинально изменилась, превратившись в кошмар. Вернее, я сама превратила ее в таковой. Практически добровольно. Почти без принуждения.

Казалось бы, что может произойти? Обычная встреча однокурсников. Ничего особенного. Собираются люди, которые давно не видели друг друга, разговаривают, вспоминают. Как бы не так! Это не мой случай.

Мне пришлось позвонить три раза, прежде чем дверь распахнулась.

— Наталья! — закричал Толик так, словно для него мое появление — самая приятная неожиданность за последние пять лет, прошедшие со дня окончания нами института, и видеть меня он ожидал где угодно, но не на пороге своей шикарной многокомнатной квартиры.

Когда в прошлом мы довольно регулярно собирались у него в отсутствие родителей, я долгое время не могла понять, сколько же в квартире комнат, такой необъятной она была. Впрочем, не знаю и сейчас.

Толик порывисто заключил меня в крепкие объятия:

— Радость моя, я тысячу лет тебя не видел! Ты классно выглядишь. Давай поговорим о нашем романе.

— Давай для начала я войду, — предложила я в свою очередь.

— Интересная мысль. Свежая. Нестандартная. Проходи, — он втащил меня в коридор, не переставая обнимать, — ну рассказывай!

«Ну рассказывай!» — была вторая коронная фраза Толика наряду с «Сама-то как?». Ответа она, как правило, не требовала, кроме разве какой-нибудь шутливой отговорки.

— Что же тебе рассказать? Романа у нас не получится, в твою любовь я не верю.

— Наташка, ты меня просто убиваешь! Нельзя же так.

Он провел меня в комнату, где уже собрались те из нашей группы, которые успели прийти раньше меня, и провозгласил:

— Девчонки, в нашем полку прибыло, у нас новенькая. Знакомьтесь.

Опять же поясню: Толик всегда ко всем обращается «девчонки», независимо оттого, являются ли присутствующие мужчинами или женщинами. Должно быть, это от многолетней привычки общаться в основном со слабым полом и бегать за каждой юбкой.

Я вошла в комнату. Однокурсники искренне обрадовались — снова объятия, поцелуи, беспорядочные реплики, перебивающие одна другую. Как мы жили целых пять лет, не видя друг друга! Поневоле задумаешься.

— Наташка!.. — заплетающимся языком пролепетал Димон, вклиниваясь в плотное кольцо окруживших меня.

Когда это он успел напиться? Я и опоздала-то ненамного.

Впрочем, что я удивляюсь? Димон и на занятия приходил в таком виде, и даже между ними, когда, казалось бы, был постоянно с нами, умудрялся где-то выпить. Обычно на подобные выходки мы реагировали одинаковой репликой, вошедшей в наш обиход с легкой руки опять же Толика, и дружно подхваченной всеми: «Митек радует». И этим было все сказано. Димон не меняется.

Как же здорово, что мы собрались! Будто и не расставались. Словно виделись вчера. Молодец Толик, что это придумал.

Наша встреча проходила довольно хаотично, так бывает, когда собираются люди, давно не видевшие друг друга. Каждый пытался выложить все, что произошло с ним за прошедшие пять лет. А за такой срок произошло, конечно, много.

Как оказалось, мало кто из нас работал по специальности. С таким трудом поступив в институт и потратив пять лет своей жизни на обучение, по окончании некоторые постарались прочно это забыть и стали заниматься всяким и разным. Разброс был огромен: от продавца женского белья — Света Козлова — до руководителя банка — Ваня Денисов, который прийти не смог, но сведения о его жизненных успехах достигли нас.

Обо всех было что-то известно. Одна Ксения Суворова, или в просторечие Ксана, исчезла из нашего поля зрения, не сообщив никому, куда переезжает.

Мы делились своими достижениями, житейскими неудачами, смеялись, рассказывали, кто где работает, кто женился, кто развелся, у кого родились дети, вспоминали годы учебы. Изредка подтягивались опоздавшие.

Гена, как всегда, произнес свой традиционный красноречивый тост:

— Ну что, девчонки? Вы у нас единственные. Что бы мы без вас только делали? В общем, за вас, девчонки!

Насколько помню, Гена никогда не изменял себе и разнообразием нас не радовал.

Периодичность тоста зависела оттого, насколько часто мы собирались.

 

Раздался очередной звонок в дверь, на который никто не обратил особого внимания, а стоило бы. Особенно мне.

Толик отправился открывать. И вот хотя бы тут мне встать, вежливо попрощаться и уйти или сбежать по-английски.

Не заподозрив, какую ловушку готовит мне судьба, я осталась преспокойно сидеть на диване между Геной и Пузиком, болтая с ними.

Пузик в юности был довольно худым, субтильным мальчиком. Уже и не помню, по какой витиеватой игре нашей буйной фантазии он получил подобное прозвище. Но страшно забавно, что в свои тридцать с небольшим лет он приобрел то самое пузико, которого когда-то не имел. Кто бы мог подумать, что с ним произойдет такая разительная метаморфоза. Взяли и напророчили.

Остальные изменились как-то не слишком, во всяком случае внешне, и походили на тех же студентов, хорошо знакомых мне.

Коля Гитара удивил меня тем, что не взял свой излюбленный инструмент на нашу встречу. Это нечто. Должно быть, впервые я увидела его без гитары. Что ни говори, а со временем люди все же меняются, даже если эти перемены не бросаются сразу в глаза.

Перебрасываясь шуточками с бывшими однокашниками, я бросила взгляд на нового гостя: Судьба стояла в дверях, воплощенная в образе Виталия Смирнова, или Говоруна, и вот тут я объясню, почему мы назвали его так когда-то.

Спустя несколько дней после начала нашего первого учебного года мы, тогда еще совершенно незнакомые друг с другом, без разногласий и возражений с чьей-либо стороны избрали Виталия старостой группы. Во-первых, никто не желал взваливать на себя эту непростую обязанность. Во-вторых, он, в отличие от остальных, производил впечатление человека очень деятельного и способного нести тяжкое бремя ответственности за таких разгильдяев, какими являлись мы. Да и по возрасту подходил больше, будучи самым старшим. Это и определило наш единодушный выбор. Между собой мы так и называли его, посмеиваясь, — Деловой Человек. Непременно с большой буквы. Уже потом стало ясно: выделяют его не столько деловые качества, сколько то, что он любого заговорит до смерти. Прозвище сменилось на Говорун, и прилипло окончательно. Он не злился на нас, не огрызался, хотя, когда его так называли, в восторге не был.

Виталий, как я сказала, и раньше оправдывал свое прозвище, а сейчас заслуживал его вдвойне. Больше никто из нас оказался не в состоянии участвовать в разговоре, превращенном стараниями вновь прибывшего в сплошной монолог, посвященный себе любимому.

Должно быть, я переусердствовала с шампанским, потому что через час беспрерывных монотонных разглагольствований решила превратить монолог в диалог.

И это была первая, но далеко не единственная ошибка в череде промахов, совершенных мною в тот вечер.

Так случилось, что я к Виталию сидела ближе всех, поэтому игнорировать бесконечный поток слов мне было тяжелее других. Все равно, что не реагировать на отбойный молоток, работающий по соседству.

К тому времени, как я встряла в безобразно долгий монолог, Говорун рассказал нам о своей новой машине — серо-голубом «мерседесе-кабриолете», обо всех особенностях ее устройства и механизмах. Затем поведал, как, подрабатывая корреспондентом в небольшой местной газете, попал в органы, придя брать интервью у начальника одного из отделов московской милиции, написал статью о работе отдела, затем — о ходе расследования крупного золотовалютного дела и о прочих своих перипетиях, в результате которых стал постоянно сотрудничать с милицией и, что самое удивительное и смешное, принялся писать детективные романы, правда, под псевдонимом. Раньше литературными талантами он никак не отличался, и заподозрить в этом его никто бы не мог, да и сейчас ими не блистал. Теперь работает в газете, кропая статьи из уголовной хроники. Подумать только!

А то, что он еще и пишет детективы в голове не укладывается.

Я не являюсь большой поклонницей детективов. Читаю их редко, если что-то попадется, совсем уж от нечего делать. Один из романов Говоруна я и прочитала во время поездки на дачу, в тот момент не зная, кто его автор. Эпохальным это произведение никак не назовешь, в анналы литературы его не внесут. Очень средняя, не слишком интеллектуальная любительщина.

И вот в какую-то безумную, роковую для моей последующей жизни минуту я решила высказать свое мнение.

Что на меня нашло? Голова, что ли, заболела от его занудного повествования?

— Не знаю, что ты там расследуешь, — начала я свысока, — но то, что ты пишешь, — полнейший бред.

Говорун прямо подпрыгнул от моего вопиюще кощунственного заявления. Присутствующие захихикали. Лучше бы они заткнули мне рот и заставили замолчать. Вместо этого они с удовольствием переключили свое внимание исключительно на нас, оставив прочие разговоры, которые велись полушепотом и не имели отношения к криминальному настоящему Виталия.

— А что тебе не нравится? — возмутился Говорун.

Все взгляды перевелись на меня в ожидании дальнейшего. Они уже заскучали, бедные, думали о побеге, только бы избавиться от надоевшего рассказа, а тут такое неожиданное представление. Я стала центром внимания.

— Да, собственно, ничего, — пожала я плечами, — сюжет абсолютно надуманный. Герои твои — полнейшие дебилы.

— Может, ты написала бы лучше?

— Уж конечно написала бы, — должно быть, в полнейшем раздражении сказала я, не собираясь ничего писать.

— В моих романах, между прочим, описаны исключительно подлинные истории из реальной жизни. И чтоб ты знала, я сам принимал участие в расследовании.

— Тогда понятно, — сказала я, ко всеобщей радости сбрасывая Говоруна с возведенного им самим пьедестала, — если уж ты помогал, меня нисколько не удивляет, почему столько нераскрытых преступлений.

— Ты не в курсе, у нас полно дел, которые мы раскрываем.

— И как же вы их раскрываете? — вкрадчиво заговорила я, умея если надо быть отвратительно-язвительной. — Как твой замечательный следователь Михайлов? Главного героя ты уж не с себя ли писал? Чувствуется твоя вычурная манера выражаться: «Он долго шел, но никуда не пришел», — процитировала я запомнившуюся фразу. — По какому принципу работаешь: когда к писателю приходит муза, он прекращает бездельничать и хватается за перо? Муза тебе досталась ленивая, работаете с ней не перетруждаясь. У тебя такая вязкая манера письма, что в словах застреваешь, как муха в меду, и никак не можешь выбраться. Да еще так бестолково написано: читаешь и не можешь вспомнить, что же это за персонаж и что с ним там было десять страниц назад. Вроде он уже фигурировал, а в какой связи — непонятно. Хочешь бесплатный совет? Там, где достаточно нескольких слов, не говори больше получаса.

— Молодец, Наташка, врезала ему по полной программе, — услышала я довольный шепот Светки Козловой.

— Размазала по стенке, — прибавил Толик авторитетно.

— Припечатала, — коротко охарактеризовал Гена.

— Любому читающему дураку, — продолжала я свое неуместное разоблачение, — с первой страницы понятно, в чем дело и кто совершил убийство. А этот бедолага твой следователь Михайлов триста страниц мается вопросами — кто? зачем? почему? каким образом? На триста первой его неожиданное озарение посещает: как все, оказывается, просто было! Ответ на поверхности лежал, я и не заметил! Если он что и выясняет, то совершенно случайно. Зайдет куда-нибудь водички попить, обязательно ценный свидетель навстречу выбежит и тут же выложит факты и улики. Машина у него сломается именно в том месте, где кто-то что-то видел, как кто-то что-то где-то совершил. И ты хочешь уверить, что это правда?

— Не уверен, а знаю, — буркнул Виталий. — Ты не представляешь, какую роль в нашей работе играет случай.

— И какую же? — окончательно разошлась я, провоцируемая своими не в меру развеселившимися сокурсниками. Фыркающими, толкающими друг друга, тихо делающими какие-то замечания. — Роль покровителя придурков?

— Если ты такая умная, Горчакова, пошла бы работать в органы. Чего время теряешь? В стране сразу бы увеличилась раскрываемость преступлений! Представляешь, какой прогресс в криминалистике? Другим опыт бы передавали. Мы все кретины, ты одна у нас гениальная.

— Не надо инсинуаций. Я не говорила, что все кретины. Я сказала это только про придуманного тобой следователя Михайлова. А он, признайся, редкостный.

— Ты на словах до того шустрая. Попробовала бы сама.

— Да твое «Дело о бриллиантах» раскрыть раз плюнуть.

«Дело о бриллиантах» было именно тем романом Говоруна, который я прочитала. Дешевая, бездарная дребедень.

— Если так, попробуй — плюнь. Я тебе дам дело, ты его раскроешь как нечего делать, даже напрягаться не придется. Мы тебя провозгласим Королевой детектива нашего курса.

— Да что мне, больше заняться нечем? Я в своем уме.

— Уже в кусты?

— Какие кусты, Смирнов? Ты за последние годы окончательно поглупел. Мне это не нужно.

Вступать в перепалки с Виталием было неблагодарное занятие, на которое никто не отваживался. Но за те пять лет, которые мы не виделись, это успело вылететь у меня из головы.

Говорун для начала подавлял словесным напором, не давая тебе передышки и просвета, а потом заговаривал до беспамятства. Привыкнув к его постоянным разглагольствованиям, мы адаптировались к непростой окружающей обстановке и, уже не слушая, просто кивали головой, спокойно занимаясь своими делами или даже начиная беседу с кем-нибудь еще. Это не только не обескураживало Говоруна, но даже не особенно задевало. И он продолжал свою речь без запинки и обид на наше неприятие его всерьез. Порой мне казалось, все, что он говорил, было не для кого-то, а исключительно для себя, чтобы покрасоваться.

В этот раз я, должно быть, перешла какие-то неведомые мне границы, ибо вместо обычной словесной атаки, так утомляющей, что ты совершенно перестаешь реагировать и вслушиваться, Говорун позволил себе затеять спор и стал даже как-то удивительно краток, что должно было насторожить меня, но нет, увы, увлеченная спором, я потеряла бдительность.

— Испугалась? — подначивал меня Смирнов, на радость присутствующим.

— Ничего я не испугалась! Тебя мне, что ли, бояться?

— Спорим, не сможешь?

— Спорим, смогу?

— И на что? — не упустил возможность укрепить свои рубежи Говорун.

За несколько минут я изменила свою жизнь, позволив втянуть себя в нелепейший спор настолько глубоко, что выбраться не представлялось возможным.

Признаю: эту яму я старательно выкопала себе сама. Можно было еще исправить положение, но я, не задумываясь, добровольно шагнула в нее. Мне и этого показалось мало. Я попросила закидать меня землей и воткнуть цветочки в добровольную могилку, произнеся:

— Если я докопаюсь до сути, ты отдашь мне свою шикарную машину, о которой тут столько трепался.

— Ого, — восхищенно присвистнул Пузик, — круто дело.

— Да, понеслись на всех парах! — фыркнула Манька.

— Наташка в своем репертуаре, — покачал головой Пузик.

— Поделом Говоруну, — презрительно бросила Света, — нечего ко всем лезть со своими историями.

Не то чтобы я в тот момент действительно решила участвовать в каких бы то ни было расследованиях, нет, конечно. Я еще в своем уме. Это было так, для смеха, чтобы еще больше разозлить вечно раздражающего меня сокурсника. Не думала я ни о чем другом.

— Наташка, за что я тебя люблю — за твою нетре… непрека… непред… сказуемость, — с трудом выговорил Димон, опрокидывая очередную рюмку водки. — За тебя!

— За что я тебя люблю, Димон, — на мгновение отвлеклась я от основной темы разговора, — так это за ясность и четкость выражения мысли, которыми ты всегда отличался.

Вот бы мне плавно перевести течение встречи в другое русло, обратить вышесказанное в шутку, посмеяться со всеми, не тут-то было, я продолжила диалог со Смирновым.

— Ладно, — бросил Говорун, злясь на мою невозмутимость и возвращая всех и в основном меня к главному событию вечера, — получишь машину. Но если проиграешь, а ты проиграешь, уверен, отдашь бабушкины серьги.

Единственная дорогая вещь в прямом и переносном смысле, оставшаяся у меня от бабушки, были старинные серьги с рубинами. О них-то и вспомнил Говорун. Кто бы мог подумать, что у него в памяти сохранились такие подробности.

Оба мы были не в себе. Оба мы вели себя глупо и заслужили хорошей трепки. Мои сокурснички (тоже мне друзья!..), вместо того чтобы вмешаться, привести нас в чувство, с неослабным вниманием и извращенным наслаждением наблюдали дурацкий поединок.

Спрашивается, зачем нужны друзья? Чтобы толкать вас на необдуманные поступки или ограждать от них? Ответ на этот, казалось бы, простой вопрос теперь мне известен, и я склоняюсь к первому. Могли бы растащить нас по разным углам импровизированного ринга. Вместо этого они еще и масла в огонь плеснули:

— Мы будем свидетелями.

Спасибо тебе, Толик, большое. Какое удивительно трогательное отношение. Никогда не забуду. Надеюсь, после своего блестящего заявления ты перестанешь мечтать о продолжении нашего романа, не имеющего начала, но благополучно нашедшего свой бесславный конец? Только попробуй еще заговорить со мной об этом!

Дальше события развивались стремительно и помимо меня. Став центральной участницей, я не имела уже ни к чему ни малейшего отношения. Мою судьбу обсудили, вынесли решение, утвердили, запротоколировали.

Последнего слова мне не дали, и даже апелляцию подать я не имела права.

— Нам нужно определить какой-то срок и обязательно записать условия, чтобы он не отказался, — заметила Катя Данилова, — а то потом попробуй получи выигрыш.

Катя всегда отличалась практичностью и рациональным умом.

— Точно, — поддакнул Коля Гитара, — как бы Смирнов не разбил свою прекрасную машину. Может, временно не будешь на ней ездить, в гараж поставишь?

— Хорошо придумали, — возмутился Говорун. — Как я до работы добираться буду? На автобусе? Вы совсем рехнулись.

— А то, — добавила Манька, — зачем Наташке твой разбитый «мерседес»? Он нужен ей новенький. Без единой царапинки.

— Вы что думаете, у нее что-нибудь получится? Это смешно!

Обхохочешься.

Говорун нисколько не сомневался в моей несостоятельности.

— Вот увидишь, получится, — поставила его на место Света Козлова, — чтобы у Наташки не получилось, такого не может быть.

— Эй, могу я слово вставить? — попыталась вмешаться я, чтобы заявить, что глупейшая шутка затянулась и участвовать в ней мне нисколько не хочется.

Никто меня не услышал или скорей не обратил внимания.

Я могла протестовать сколько угодно, это уже никого не волновало и значения не имело. Я была отодвинута на второй план.

— Так сколько времени мы дадим? — не успокаивалась Катя.

— Месяц достаточно или мало? — размышлял вслух Санек.

Еще один удружил. Благодарность моя не знает границ и пределов. Чтобы тебе никогда не видеть твоих любимых помидоров!

— Месяца вполне достаточно, — решил за всех Толик, узурпировав на правах хозяина бразды правления.

— Нужно выпить за удачное завершение проекта, — высказался Димон, немного заскучавший от бесполезной траты времени, когда пропадает столько неплохих напитков.

В пылу обсуждения его предложение оставили без внимания.

— Только ты не давай ничего безнадежного, — внесла свою лепту Света, волнуясь за меня, — а то придумаешь такое, что лет двадцать раскрыть не смогут.

— Да я ей самое простенькое дело подберу, — клятвенно пообещал Говорун, — она и с ним не справится.

— На это не надейся, Наташка справится, — твердо сказал Гена.

Мне, безусловно, приятно, что обо мне такого высокого мнения, но что это с ними случилось? Заставили меня стать участницей водевиля, совместными усилиями выпихнули на сцену, забыв спросить, — знаю ли я роль. Короче, развлеклись по полной программе.

Впрочем, если уж кого и винить, то только себя. Сами посудите, чтобы взрослые люди, занимались такими глупостями! Я понимаю, когда мы учились, это было простительно. Тогда на что только мы не спорили, самые нелепые поводы для этого приходили в наши глупые, не слишком обремененные заботами головы.

Спорили, например, что я вытащу двадцать первый билет по философии, один из тех, который был мне известен, что Пузик уговорит преподавателя поставить ему зачет автоматом, что Гитара не придет на экзамен по политэкономии, что Фокин будет гулять с Ксаной, что завкафедрой не исключит Димона за постоянные прогулы и пьянки, что Света Козлова познакомится с каким-то там актером, не помню уже с кем, и так далее и тому подобное.

Но спорить сейчас?! Да еще выбрать такой мотив? Просто не верю.

Однако деваться было уже некуда. Кто-то быстренько состряпал письменный документ, зафиксировав условия сделки.

Даже не подумав прочитать, когда мне его подсунули, я, кажется, не соображая, что делаю, поставила свою подпись. То же проделал и Говорун, после чего начал судорожно прощаться, бормоча невнятные оправдания, и вскоре вылетел из квартиры Толика.

— И все-таки надо выпить, — продолжал настаивать Димон.

На этот раз его поддержали, веселье понеслось полным ходом.

Я посидела еще какое-то время, находясь в совершеннейшем ступоре. Все оживленно обсуждали сумасшедшее, безответственное пари, но продолжать участвовать в вечеринке не было уже никакой возможности, и я отправилась домой, злясь и негодуя. В основном на себя.

Происшедшее казалось абсолютным безумием, помрачением рассудка (остается надеяться, что временным), не вписывалось ни в какие рамки моей жизни, но это случилось со мной. И я хотела сбежать подальше.

 

А теперь, по всей видимости, надо что-то написать о себе.

Однажды в теплый осенний день, когда золотые листья облетали с деревьев, я родилась.

Произошло это, насколько я знаю, в полдень. С тех пор рано вставать я не люблю и не умею.

Надо признать, что с самого своего рождения я отличалась просто невероятным упрямством. Достигнув определенного возраста, в котором дети обычно начинают ползать, я эту унижающую человеческое достоинство процедуру делать категорически отказалась.

Напрасно родственники ползали, пытаясь научить меня, никто из них не преуспел. Невозмутимо лежа на одеяле, я с равнодушным изумлением взирала на бесполезное и странное поведение взрослых, не осуждая их, но и не одобряя.

Минуя этот непростой для всех окружающих период, я сразу пошла, что говорит о крайнем своеволии моего характера и нежелании следовать общепринятым нормам.

Сделав первый шаг, не останавливаясь, я дошла до детского сада.

Что сохранилось в памяти об этом времени? Огромная комната с рядами кроватей, где нас укладывали днем спать (возможно, комната и не была такой огромной, но тогда она представлялась мне таковой). Живой уголок. Единственный обитатель, которого я четко помню: еж.

И еще. Я была влюблена сразу в двух мальчиков, которых по невероятному совпадению звали Сережами. Калинин и Березин. Не могу сказать, отвечали ли они мне взаимностью, кажется нет, но, насколько помню, для меня это не имело ровным счетом никакого значения. С тех пор, то есть с шестилетнего возраста, я их не видела, но до сих пор помню фамилии. Не зря же утверждают, что первая любовь самая сильная — на своем опыте могу сказать: это так.

Примерно тогда же я подружилась с Таней Абрамовой.

Мне не было семи лет, когда я пошла в школу. Не знаю, куда делись два моих Сережи, но Таня была со мной. Естественно, мы оказались за одной партой и с тех пор не расставались.

В начальных классах я была отличницей, все давалось мне легко. Но длительное время заниматься одним и тем же я не люблю. В самом деле, согласитесь, десять лет — это очень долго. Мне быстро надоедает однообразие, и эта особенность моего характера проявилась в том, что я перестала учиться. Кроме того, этому способствовало мое неумение делать что-то не по собственной воле, а вынужденно. А школа — принуждение в скрытой форме. Короче, я не открывала учебники, перестала готовить уроки. (Не спешите восклицать: «Ах, она двоечница!» Я ею не была). Я получала четверки и изредка тройки, при этом производя впечатление очень примерной и прилежной девочки, что было не совсем так. Еще один совет: не давайте читать это своим детям — во избежание плохого примера, не все же так талантливы, как я.

Усвоила ли я так замечательно все в первых классах, было ли это врожденным, но, не уча никаких правил, я писала предельно грамотно, если и ошибалась, то когда меня ставили в тупик вопросом типа: «Это слово пишется через „о“ или „а“? Здесь два „н“ или одно?» Альтернатива повергала в сомнения.

Контрольные по алгебре, геометрии, физике я почему-то писала на пятерки или в крайнем случае на четверки. До сих пор не знаю, как это происходило, ведь у доски я не показывала таких блестящих результатов.

Домашние задания делались мною довольно редко, обычно я списывала их либо у Тани, либо у кого-то другого, поскольку свое тлетворное влияние оказала и на нее.

Немного я все же наговариваю на себя. Иногда я решала дома задачи по алгебре и геометрии, вдруг возникали такие порывы. И поскольку знания мои оставляли желать лучшего, я обращалась с вопросами к отцу. Это не было блестящей идеей. Будучи в состоянии с легкостью все решить, но явно не обладая педагогическим даром, он начинал издалека, а именно с объяснения, что один плюс один будет два; спустя некоторое (довольно продолжительное) время мы переходили к тому, что два плюс один равно трем, и так далее. Я не выдерживала, хватала свои тетради, и это дополнительно отбивало у меня охоту к математическим наукам.

Литераторша меня терпеть не могла, при этом чувства ее были необъяснимы и взаимны, поэтому не стану называть ее имени, пусть останется безымянной, это будет моя месть.

Литературу я знала хорошо, и школьная программа, за редким исключением, была мною прочитана заранее. Официальная позиция на художественные произведения, бесконечное толкование образов и народности героев были мне неинтересны. Примитивные объяснения учительницы я не слушала. Видимо, догадывалась об этом и она, но уличить меня, как ни старалась, не могла. Она не вызывала меня весь месяц, чтобы потом вызвать несколько раз подряд, думая усыпить мою бдительность. Ее уловки не срабатывали, не действуя на меня и не выбивая из равновесия. Мне задавались каверзные вопросы по сюжету — она пыталась сбить меня с толку. Я отвечала не моргнув глазом.

За сочинения, будучи не в состоянии придраться к содержанию, она всегда выставляла мне нейтральную четверку, за грамотность же неизменно тройку.

Изучив выделенные красным ошибки, частью зачеркнутые в тексте ею же, но оставшиеся таковыми на полях, я подходила к ней и заявляла: «(Имя-отчество), вы неправильно отметили мне ошибки. Вы их зачеркнули, но все равно посчитали». «Горчакова, учитель тоже имеет право ошибаться», — каждый раз высокомерно отвечала она мне и никогда не исправляла оценку. Это всегда происходило прилюдно и повторялось с завидной регулярностью.

Так со своей грамотностью я имела тройку по письменным работам, но общую тем не менее четверку.

Кроме того, литераторша не выносила мои длинные волосы. Практически каждый урок начинался с ее громогласной реплики: «Горчакова, выйди из класса и заплети волосы». Хвост ее тоже не удовлетворял, нужна была обязательно коса, заколотая наверх. Видимо, в ее представлении именно таков был эталон ученицы. Сама она носила пучок и имела ярко-рыжие волосы. Я обычно выходила и не возвращалась. Иногда она игнорировала меня и мой хвост: должна же я была когда-то присутствовать на уроке. Причем, что смешно, единственная, кто еще имел длинные волосы, была Таня, но к ее хвосту литераторша не придиралась.

Сейчас, спустя столько лет, я понимаю, что ее так раздражало во мне. Мои распущенные волосы являлись для нее вызовом, который недвусмысленно звучал: я независима, я сама по себе, и ваша школьная муштра меня не касается. Может, я не во всем была права.

Историчка — вполне милая молодая женщина, появившаяся у нас классе в восьмом, но с одним недостатком или достоинством, смотря как к этому относиться, — она являлась нашим классным руководителем. Поэтому урок, как правило, начинался с обсуждения далеко не истории. Но преподавала она хорошо, была доброй, и оценки всем ставила вполне приличные.

Она только окончила институт, после которого сразу попала к нам, и в конце десятого класса позвала нас к себе на день рождения. Мы очень мило провели время, ей хотелось общаться с нами, а не со скучными занудами-преподавателями, бывшими в два раза старше ее. Но она ужасно боялась, что другие учителя узнают об этом ее демократическом, экстравагантном поступке. Заигрывание с учениками в нашей школе было отнюдь не в почете. И этот ее широкий жест омрачался постоянными вопросами, не рассказали ли мы кому-нибудь о том, что были у нее: Но все обошлось. Никто так ничего и не узнал.

Чаще всего мы звали ее просто Ирина, без отчества, которое я и не помню за ненадобностью, и могли позволить себе в ее присутствии других учителей называть прозвищами. Она это не одобряла, терялась, не зная как правильно реагировать, но и не особенно возражала.

Например, физичка была Коброй. Это соответствовало как ее характеру, так и внешности. Очень высокая и худая, она носила большие круглые очки в роговой оправе. Никто не обращал внимания на то, что у половины школы по физике стоит двойка не только в журнале (на каждом уроке их было не меньше шести-семи), но и за полугодие. Если бы нас за них отчисляли, школа давно опустела бы. И у меня, как и у многих, за одно из полугодий было «два», о чем я не особо сожалею. Часто, когда она вызывала меня, не утруждая себя выходом к доске, я просто говорила: не знаю. С меня стали брать пример другие. Никак не реагируя на это вопиющее заявление, Кобра, ни медля ни секунды, уткнувшись в классный журнал, вызывала следующего.

И не то чтобы вся наша школа была сборищем бездарей, просто, чтобы получить у нее хотя бы «четыре», надо было быть по меньшей мере Эйнштейном. Впрочем, не думаю, что ему повезло бы больше нашего. Против ее гипнотического взгляда и он бы не устоял.

Были у Кобры и другие особенности. Самое ласковое обращение, которое нам довелось от нее услышать, было «идиоты». Она с готовностью высказывала все те нелицеприятные вещи, которые думала о нас, а также и обо всех остальных, могла поднять ученика (в основном она нападала на ребят), и тут уже в ход шел весь арсенал, включающий «дебила», «дегенерата», «придурка» — и это еще самое безобидное из ее словарного запаса. Происходило все в то время, когда оскорблять учеников было не только не принято, но и считалось нонсенсом. Выходки Кобры, казалось, никто не замечал.

Она работала задолго до моего прихода и после того, как я закончила школу. Вполне вероятно, что и до сих пор терроризирует молодое поколение и их родителей.

Любопытно также, что никто из нас не переживал как из-за двоек, так и по поводу оскорблений, произносимых ею, не сбегал из школы, не предпринимал попыток к самоубийству. Нервы ли у нас были крепкими, были ли мы морально подготовлены рассказами в более младших, дофизических классах или закалились от общения с ней два раза в неделю, не могу сказать. Возможно, среди тех прививок, которые нам делали в школе, была одна особая с иммунитетом к яду кобры. С тех пор я спокойно реагирую на змей. Еще я слышала, что все учившиеся у нее неплохо потом разбирались в физике. Значит, это были навыки выживания в экстремальных условиях, придуманные ею.

Что же еще запомнилось мне из школы?

Географичка ставила нам пятерки за оформление стендов, которыми были увешаны стены кабинета: полезные ископаемые нашей родины, климатические условия, водные артерии и так далее. У меня сохранилось крайне смутное воспоминание, отвечали ли мы у доски. Судя по всему, это происходило крайне редко. С тех пор у меня развился географический кретинизм. Я понятия не имею, где что находится.

Англичанка гордо говорила о себе: «Я окончила университет с одной-единственной четверкой, остальные были пятерки». И мы дружно считали, что эта четверка была у нее по английскому. Основное время она рассказывала, замечу — по-русски, нам о своей семье и ее проблемах или о том, что и где купила себе из вещей. А в те редкие минуты, когда мы действительно занимались языком, она читала нам какие-нибудь тексты, в которых в ее исполнении русский и английский были вперемешку. Или просила читать Карину, ту единственную из нас, которая действительно знала английский, но благодаря своему частному преподавателю, а не школе: Карина собиралась поступать в иняз.

Как-то в пионерском лагере я получила почетную грамоту как лучший стрелок. Но не ждите, что на страницах этой книги я начну палить направо и налево из пистолета и уложу парочку бандитов. Этого не будет. Последний раз оружие я держала на уроках НВП, начальной военной подготовки, был тогда такой урок, где нам доходчиво и оптимистично рассказывали, что произойдет с нами в результате ядерного взрыва, а также учили разбирать и собирать автомат. Не представляю, как подобные навыки могли помочь при ядерной угрозе… Но как бы то ни было, в школе я уже не показывала блестящих результатов в стрельбе и впредь не собираюсь, о чем вас предупреждаю сразу, во избежание дальнейших недоразумений.

Класс наш был не особенно дружный. Он делился на две основные примерно равные части: мальчики и девочки, которые в свою очередь разбивались на более мелкие группы, представители которых периодически перетекали из одной в другую. И только мы с Таней были неделимы, независимо от того, к какой группе примыкали.

В школьном театре я играла все главные роли. Несмотря на это, актрисой я почему-то никогда не хотела стать, такой мысли у меня не возникало даже в подсознании.

Самое значительное воспоминание о моей актерской карьере: когда я была Спящей красавицей, то, как положено, уколов пальчик, я уснула строго по сценарию. Четверо мальчиков должны были унести меня за кулисы. Тут один из них споткнулся, и они меня едва не уронили. Должно быть, я слегка испугалась и открыла глаза, несмотря на то что мне полагалось крепко спать. Зрители оказались очень чуткими. Никто не смеялся, все сочувствовали. Мы ставили разные сказки. И только царевну Будур в «Волшебной лампе Аладдина» мне не удалось сыграть. Роли уже распределили, но тут наш театр по неведомой мне сейчас причине прекратил свое существование.

В общем, школа была весьма своеобразной. Я далеко не подарок. Когда прошли выпускные экзамены, вздохнула с большим облегчением. Родители тоже.

Добавлю, что я никогда не жалела о школе и не хотела вернуться туда вновь. И если потом мне и снились кошмары, они были именно о школе: я что-то не выучила, ни разу за весь год не была на литературе, мне предстоит отвечать по физике, не сделала лабораторную работу по химии…

Когда подходит к концу какой-то этап в жизни, ты думаешь: вот наконец-то тебя ждет свобода. Выясняется, что только в этот момент и начинается самое главное.

Школа осталась позади, необходимо было куда-то поступать.

Никаких особых пристрастий у меня не наблюдалось. И я поступила… в художественный институт на факультет дизайна. Парадокс? Вот такая уж я есть.

Группа наша состояла из двадцати человек, плюс минус те, которые уходили в академический отпуск или возвращались из него. С некоторыми вы успели познакомиться.

Все было примерно как в школе, только без Тани, тут наши дороги немного разошлись: она поступила в педагогический.

Потекла обычная студенческая жизнь, неспешно-вольготная между сессиями, когда можно было слушать лекции или только делать вид. Потом парочка напряженных дней перед экзаменами и очередное расслабление на несколько месяцев. Но с той разницей, что экзаменов у нас было меньше, чем в других вузах. Вместо этого у нас были так называемые просмотры, где мы показывали работы по живописи, рисунку, скульптуре, сделанные нами за время семестра.

Преподаватели были как-то менее экзотичны. Выделялся среди всех философ. С ним были некоторые довольно сложные проблемы: он слыл женоненавистником. При этом не подумайте ничего о его ориентации. С этим у него все было в порядке. Отношение к женщинам он изменил, когда любимая жена ушла к другому, оставив его с двумя детьми, к счастью для них мальчиками. С тех пор ненависть к бывшей жене была перенесена на всех представительниц коварного слабого пола, и свою месть он осуществлял на экзаменах. Но и эти трудности были преодолены.

Порой наша группа собиралась, чаще всего у Толика, обитающего, как вы уже знаете, в самой большой квартире. Иногда, о чем также упоминалось, мы спорили.

После института я вышла замуж, переехала от родителей к мужу. Но этот брак не продлился долго. Пока мы встречались, все было хорошо, но, когда поженились, он стал невыносим, и мы развелись довольно быстро и мирно. Я осталась в двухкомнатной квартире не совсем одна — с любимой кошкой Дашкой.

К животным я вообще питаю слабость, особенно к семейству кошачьих. В детстве я просила купить мне тигра, большого, в натуральную величину. И не игрушку, как вы можете предположить, а живого, но мама этого не сделала. До сих пор не пойму почему. Это так и осталось нереализованной мечтой.

Тигра у меня нет по-прежнему, но есть кошка, очаровательное пушистое, нежное существо. Кошка — это тот же тигр, только поменьше.

Дашутку я взяла крохотным, смешным комочком, когда еще училась в институте, но с самого начала именно меня считала она своим котенком. Говорят, что собаки привязаны к хозяевам, а кошки к дому. Могу с уверенностью заявить: ничего подобного. Для Дашки главное, чтобы я была рядом, а где жить, ей безразлично.

Когда Дашка была маленькой, я брала ее гулять, и она бежала за мной по тропинке парка или убегала вперед. Затем останавливалась и ждала, пока я догоню ее. Но скоро в парке появилось слишком много собак, и я боялась за нее.

Дашку не особенно расстроило отсутствие прогулок. Она с удовольствием сидела дома, играя в клубки.

Спустя некоторое время, я как-то взяла ее зимой на улицу. Очень удивившись непривычному пейзажу, не понимая, почему кругом все такое белое, она стала быстро закапываться в снег и прорывать там себе ходы. Я вытаскивала ее, она зарывалась снова, стремясь спрятаться от холода и непривычной обстановки.

Так закончились наши прогулки. Больше ее не тянуло на улицу. А я не настаивала.

Когда у нее было пятеро котят, она невероятно волновалась, что они разбегаются в разные стороны, и она никак не может их собрать. Бывает, я тоже разбегаюсь в разные стороны. Ее это крайне нервирует и заставляет переживать, несмотря на то что я уже большая девочка. Для родителей дети всегда остаются детьми.

Она ходит за мной хвостом, не разрешает одной находиться в ванной, внимательно следя, что я там делаю. Мой размер представляет для нее большое неудобство. Будь ее воля, она взяла бы меня в зубы и утащила из такого опасного места, где есть вода. Но что делать, если котенок вырос таким большим? Поэтому, когда я в ванной, она сидит на стиральной машине, непрестанно мяукая, взывая к моей совести и рассудку, уверенная, что с этим мокрым делом надо заканчивать быстрее. Но я, как и все дети, не всегда слушаюсь ее, а вернее очень редко. Не стоит говорить, что спит она со мной и считает меня своей собственностью.

Работаю я в дизайнерской фирме, занимающейся разработкой рекламы. Дела последнее время идут неважно. Заказов мало. Деньги задерживают. Я продолжала работать там по инерции. Надо было бы поискать новое место, однако поисками я заниматься не собираюсь. Что-то должно подвернуться, как оно обычно со мной и бывает. Если я начну искать, ничего не получится. Все придет само по себе, независимо от меня, так было всегда. Самостоятельно, как выясняется, я могу находить только неприятности.

Как я уже говорила выше, я не читаю детективов, предпочитая более серьезную литературу. И если я и была отдаленно связана с ними, то только однажды.

Как-то, еще, должно быть, в школе, мы с Таней и нашими родителями пошли в театр на пьесу с детективным сюжетом. В перерыве отправились в буфет.

Таня спросила:

— Ты уже догадалась, кто убийца?

— Конечно, — нисколько не задумываясь, ответила я.

— Да? — удивилась моя задушевная подруга. — И кто?

— Тот, кто делал эти пирожки, — серьезно ответила я.

Это было первое и единственное раскрытое мной преступление.

Считаю ли я себя азартным человеком? Скорее да, чем нет.

Я понимаю людей, проигрывающих за рулеткой состояние. При определенных обстоятельствах вполне могла бы совершить подобное.

Во всяком случае, я человек увлекающийся. Если мне интересна какая-то идея, я оставляю все свои дела, забываю обо всем на свете и занимаюсь только ею. При этом довольно быстро мне может мое занятие и наскучить. Конечно, к этому должны быть какие-то предпосылки: либо на самом деле я не была достаточно увлечена, либо занятие оказалось не столь увлекательным, как мне показалось вначале, либо желаемое не достигнуто достаточно быстро.

Я не отношусь к категории людей терпеливых, мне нужно все получить сразу, иначе это теряет всякий смысл и привлекательность.

Я родилась под знаком Весов и, в отличие от других, редко нахожусь в равновесии. Получив требуемое, я могу в ту же секунду утратить к нему интерес, что бывало не раз. Могу купить вещь, которую потом ни разу не надену, ведь смысл в том, чтобы реализовать желание.

Мой принцип: главное — процесс, а не результат. Вот почему я, пусть и к своему негодованию, могла вмешаться в этот спор, который и считаю глупостью. Но, несмотря на это, пойду до конца, чем бы все ни закончилось.

Кажется, я завершила необходимые на данный момент объяснения.

Продолжаю. А если что и упустила о себе, то в дальнейшем восполню пробелы. Конечно, о чем-то вы не узнаете никогда. Согласитесь, должны же у меня быть свои секреты.

А теперь переходим к детективу настоящему, невыдуманному…

Все, что вы прочитаете на этих страницах, — правда, только правда, и ничего кроме правды, если не считать небольшой доли вымысла.

События и имена участников, во избежание каких бы то ни было недоразумений, не изменены и являются подлинными, но проверить это вы никак не сможете.

На этом о себе заканчиваю.

 

Утром позвонил Говорун. Я была еще в кровати.

Не открывая глаз, нашла телефон и что-то пробормотала.

— Привет, Мата Хари.

Какая Мата Хари? Почему Мата Хари? Какой привет? Я ведь еще не проснулась. Оставьте все меня в покое!

— Вы ошиблись номером… — сонно забормотала я.

— Это Виталий, — произнес далекий голос в трубке и прибавил на мое недоуменное мычание: — Смирнов.

— Какой Виталий Смирнов? Не знаю никакого Виталия Смирнова, — не уступала я, должно быть, подспудно сработал инстинкт самосохранения, — вы не туда попали.

— Говорун, — пояснили мне.

— А-а, — сдалась я перед неизбежным, — привет. Чего тебе?

Не слишком я была расположена к долгим беседам с утра пораньше. Особенно с ним.

— Как спалось Королеве детектива?

Какой еще королеве? Ты что, после вчерашнего не протрезвел?

— Я-то трезв. А как ты? Готова?

— Ты о чем? — зевая, без малейшего любопытства и настороженности спросила я, медленно выходя из сна и садясь в кровати. — К чему я должна быть готова?

Дашка, спавшая у меня под боком, недовольно посмотрела на меня: зачем потревожила? И снова свернулась клубочком.

— Заняться расследованием.

Расследованием? — снова зевнула я, все еще слабо ориентируясь в окружающей действительности.

Ты что, Горчакова, с утра совсем, плохо соображаешь, бедная? Переспрашиваешь практически каждое слово.

— Ты меня разбудил. Отвали или говори, что нужно.

— Ты хоть помнишь что-нибудь? Мы с тобой поспорили.

Спор, условия, кретин следователь Михайлов из романа Говоруна — все смутно всплывало в моей голове.

— Что ты хочешь, Смирнов?

— Я подобрал тебе дело. Или мне свой выигрыш сразу забрать? Могу сам заехать прямо сейчас. Я негордый.

Надо было послать его куда подальше. И почему только я этого не сделала? Просто наваждение какое-то.

Тряхнув головой, чтобы окончательно проснуться, я спросила:

— И что за дело?

— Так, ничего особенного. Простенькое дельце. Тебе раз плюнуть. Может, конечно, два раза. Тема тебе близкая — искусство. Так что не особо отклонишься от привычного курса. У одной старушки картины украли.

— Ты, Смирнов, в своем уме? — тут же вознегодовала я. — Какой-то вор залез в квартиру и унес вещи. Где я его тебе найду? Таких краж — тысячи, их расследованием никто даже не занимается. Мало ли что произошло. Просто пьяный вломился в дверь, я его ищи?

— Да нет, не пьяный. И не обычный вор. Дверь не взломана, совсем не тронута. Это не банальная кража. Тут действовал профессионал высокого класса. Да и картины непростые. Между прочим, Бенуа и Ренуар.

— Хорошая старушка!..

— Моя двоюродная тетка.

— Неплохие родственнички у тебя. Ждешь наследство?

— Нет, не жду. У нее свои дети есть. Им и достанется.

— Ну и что это ты на меня спихиваешь свою родственницу, если не рассчитываешь, что я способна что-то отыскать?

— Самому некогда. Она в милицию обращаться не хочет. Кое-какие шаги я предпринимаю. Не без этого. Но вдруг у тебя лучше получится. Вот и проверим.

— За соломинку хватаешься, Виталий, себе не доверяешь. Так у тебя, не дай бог, комплекс неполноценности возникнет.

— Ты о моих комплексах не волнуйся. Об этом я сам позабочусь. О себе думай, если хочешь мою машину получить.

— Бедняга, — посетовала я, смеясь, — скоро тебе пешком ходить придется. Не разучился? Если да, то всю зарплату на такси прокатывать будешь. Дорого я тебе обойдусь.

— Веселись, пока не проиграла. Ну что, берешь старуху? Если нет, у меня еще серийный маньяк есть, — добавил он ехидно.

— Спасибо. Мне что-нибудь поспокойнее. С маньяком сам разбирайся. Вы с ним быстро найдете общий язык, если раньше ты его не заговоришь до смерти.

— Ха! Ха! Ха! Запиши адрес и телефон, острячка, — он продиктовал. — Записала? Зовут ее Анфилада Львовна Соколова.

— Ты что, издеваешься, Смирнов? Нарочно меня из себя выводишь?

— Не издеваюсь, ее действительно так зовут. Что я теперь сделаю? В тридцатые годы было модно детей называть всякими экзотическими именами. Это еще не самое худшее.

— Ну и имечко у твоей родственницы. Анфилада Комнатовна.

— Какое есть.

— Анфилада так Анфилада. Хоть Гарпиона Федуловна. Мне без разницы. Как же я должна представиться?

— Скажешь, что из милиции, моя помощница. Документы требовать не будет. Я ей позвоню, предупрежу, что зайдешь. Учти, я тебе помогать не собираюсь. Теперь выкручивайся сама как знаешь. Адрес и телефон записала?

— Не беспокойся. Мне твоя помощь точно не потребуется.

— Ну ладно, Горчакова, бывай. Созвонимся через месяц.

— Пока.

Не дожидаясь ответного прощания, я положила трубку.

Другой такой идиотки не сыщешь. Просто классическая. Зачем мне это, спрашивается? Что я хотела доказать и кому? Ввязалась в какую-то ерунду. Тоже мне леди Шерлок Холмс. Мало того что мне неинтересно вести какие бы то ни было расследования, меня даже уже написанные детективы не слишком привлекают. А чтобы создавать свои собственные!..

Вот уж ирония судьбы. Я абсолютно уверена, что ничего у меня не получится. Какие картины я могу найти, если даже в собственной квартире что-либо отыскать не всегда удается. Постоянно теряю ключи, документы, вещи — и потом неделями их ищу.

Да и не в этом дело. Как вообще к этому подойти? Я не разбираясь в подобных вещах! Короче, я совершенно не гожусь для того, во что по глупости ввязалась.

Я расследую преступление? Полнейший бред. Я не имею никакого представления, как за это взяться, я не понимаю, как вообще расследуют преступления. Для меня это полнейшая загадка. Можно ли, имея только сам факт наличия преступления, узнать, кто, как и зачем? Вот с «что? где? когда?» проще. Это мне известно. Но остальное? Я не только бесславно провалю расследование, но еще и буду выглядеть полной дурой. Во всяком случае в собственных глазах точно. А я отношусь к себе весьма критически.

Что на меня в самом деле нашло? Поспорила с Говоруном, согласилась участвовать в бредовом фарсе, была разбужена чуть свет — в десять утра, а для меня это очень рано. Такого кощунства простить я не могу. Ночью было ужасно душно, спать просто невозможно. Ворочалась с боку на бок, только под утро удалось заснуть по-настоящему, так сладко, и тут звонок.

После случившегося уснуть точно не удастся, придется вставать.

С сожалением я выползла из кровати, продолжая негодовать.

С другой стороны, подумала я, выпив кофе и покрутив в руках бумажку с адресом, мне сейчас все равно нечем заняться. С сегодняшнего дня я в отпуске, пока никуда не собираюсь, разве что на дачу, но с этим можно повременить.

Есть еще один фактор, почему мне придется взяться за это дело, — с бабушкиными сережками расставаться совсем не хочется, особенно отдать их ни за что Говоруну. Только не это! Хотя и придется, если смотреть правде в глаза, что делать порой не всегда приятно.

Вопрос номер один: с чего начать? Ответ напрашивался сам собой: с визита к Анфиладе, а дальше посмотрим.

Ну и имя дали девочке родители! Назвали бы ее еще Галереей, чем плохо?

Закончив все свои утренние дела, я решила посетить замечательный уголок Москвы — Чистые пруды, где и обитала старушка.

Надев деловой костюм, который, по моим представлениям, наиболее соответствовал образу работника милиции, я отправилась на поиски Бенуа и Ренуара.

 

Район Чистых прудов находится на вершине пологого холма. В таких местах часто бывают болота, откуда берут начало небольшие речки. Точно так было и здесь — ручьи собирались в речку Рачку, которая текла на юг и впадала в Москву-реку. Местность постепенно обживалась, становилось суше. Но когда Рачку пересекла стена Белого города, перед которой строить дома запрещалось, там осталась низина — образовался пруд. В него стекали все отбросы из округи, в том числе и от мясных лавок, стоявших неподалеку — у Мясницкой улицы. Вода распространяла зловоние, отчего первоначально пруды назывались Погаными.

Так было до конца XVII века, когда любимец Петра I Александр Меншиков, купивший землю, которую сейчас занимает почтамт, очистил пруды и строжайше запретил загрязнять их. С тех пор они именуются Чистыми.

Существуют и другие версии происхождения названия «Поганый пруд».

По одной из них, слово «поганый» вовсе не означало в стародавние времена чего-нибудь грязного, а отождествлялось со словами «иноверец» или «язычник», поскольку происходило от латинского «paganus» — «сельский», «языческий». На Поганом пруду поклонялись в древности своим богам балты и другие иноверцы, которых было в средневековой Москве предостаточно.

Исстари пруды были излюбленным местом катания на лодках, а зимой — на коньках. Путеводитель по Москве начала XIX века приглашал посетить бульвар, дабы «полюбоваться здесь катанием на коньках на манер английский или петербургский».

А речки Рачки, как и многих других в Москве, давно уже не существует.

 

Красивый, старинный дом бледно-голубого цвета, в котором проживала тетка Говоруна с невероятным именем, находился в глубине переулка. Нужно было пройти сквозь арку с ажурными металлическими воротами, чтобы оказаться во дворе, утопающем в зелени.

Сразу попадаешь будто в другой мир, словно и не в Москве находишься.

О таких домах писала Марина Цветаева:

Отыскав нужный мне подъезд, я поднялась на четвертый этаж.

Почти сразу дверь мне открыла старая, но удивительно хорошо выглядящая женщина.

— Здравствуйте, — сказала я, — мне нужна Анфилада Львовна.

— Это я, — радостно отозвалась старушка, — а вы, по-видимому, Наташенька. Виталик точно так и описал вас.

Я вошла в квартиру с огромным темным коридором, заставленным какими-то вещами. И как она ориентируется здесь? Ничего же рассмотреть невозможно.

— Знаете, Анфилада Львовна, не следует открывать дверь незнакомым людям, даже не спросив, кто это. Подобная беспечность может вам дорого обойтись. Вот и картины украли.

— Да Виталик сказал, что вы сейчас приедете, — в оправдание пробормотала она.

Знал, негодяй, что я тотчас примчусь.

Меня проводили на кухню. Наконец-то можно было не бояться наткнуться на неизвестный громоздкий предмет.

Кухня была просторной, светлой и уютной, залитой солнцем, проникающим сквозь большие окна. Дом был старой постройки, с высокими потолками, широкими дверными проемами, должно быть чей-то бывший особняк. На потолке раньше, вероятно, была лепнина, в огромных залах, освещенных тысячью свечей, танцевали дамы в бальных туалетах с глубокими декольте, мужчины во фраках и лихие гусары.

Ну вот, фантазия некстати разыгралась. Никаких бальных залов тут давно нет, они разделены перегородками и превращены в несколько квартир. Натертый воском паркет не отражает светских красавиц. Лучше выбросить из головы романтические воспоминания прошлого и посмотреть, что собой представляет родственница Говоруна.

Стройная, подтянутая, аккуратная, современно одетая пожилая женщина. Сразу даже не определишь, сколько ей лет. Около семидесяти или больше. Располагающее к себе лицо, правильные черты лица, волосы с легкой сединой уложены на голове короной. Никогда бы не подумала, что у Говоруна может быть такая милая, приятная тетя. Полная противоположность ему.

При первом знакомстве она вызывала симпатию. Первое впечатление бывает и обманчиво, но я ему доверяю. Не знаю, была ли она красавицей в юности, во всяком случае, сейчас можно сказать, что в ней чувствуется порода.

На столе стояли две чашки, ваза с печеньем и коробка конфет. Сразу видно — к визиту подготовились.

— Чайку попьем, — радостно сообщила Анфилада Львовна, — только вскипел.

Создавалось впечатление, что меня ждали именно в эту минуту. А что, если через секунду из другой комнаты выскочит Говорун и объявит, что все это нелепый розыгрыш и никакого спора не было? Я на всякий случай обернулась на дверь, но никто не появился.

В квартире мы были одни. Хозяйка налила мне чай.

— А может, хотите кофе?

Она замерла с чайником.

— Нет-нет, спасибо. Не беспокойтесь. С удовольствием выпью чаю.

Быстрота и нереальность происходящего совершенно ошеломили меня. Я в замешательстве смотрела на свою чашку, краем сознания впитывая болтовню словоохотливой хозяйки. Видимо, велеречивость — семейная черта, передающаяся по наследству.

За короткое время, которое потребовалось на то, чтобы разлить чай, достать из холодильника пирожные и переместить их на тарелки, я стала обладательницей ценной информации о местонахождении, возрасте и сфере занятий сына и дочери Анфилады Львовны, а также о степени родства и довольно непростых отношениях между членами семьи Смирновых и Соколовых.

Затем мне было представлено практически полное генеалогическое древо с некоторыми его ответвлениями.

— Мой прадед, — рассказывала Анфилада Львовна, — Афиноген Аполлинариевич Соколов, был купцом весьма средней руки. Жил он в Нижнем Новгороде, торговал пенькой и воском, с того и доходец небольшой имел. Любил покутить, чтобы шуму побольше да компания повеселей. Дедушка принял наследство. Поначалу все шло по накатанному пути. Но человеком он был энергичным, предприимчивым. Доход рос. Постепенно он перешел на производство сукна, потом расширил его, построил не одну суконную и текстильную фабрику и начал вывозить товар за границу. И так неожиданно успешно пошли дела, что он разбогател невероятно. Но, как это часто бывало в ту пору, мечтал, чтобы дети его получили благородные профессии. «Я, — сказал, — столько заработал своим горбом, что и детям моим хватит и правнукам. Даст Бог, так и утрою состояние, а им нечего в грязи возиться. Пусть узнают лучшую долю». Дочь выдал замуж, дав огромное даже по тем временам приданое. А сыновей отправил учиться во Францию. Один выбрал артистическую стезю, к полнейшему неудовольствию отца, тот даже грозился наследства его лишить, стращал немилосердно, но дядюшка мой, несмотря на сильнейший гнев своего родителя, принялся актерствовать. Особых успехов на сем поприще он, однако, не снискал. Папенька мой избрал себе профессию более практичную, денежную и близкую к жизни — решил стать адвокатом, за что одобрение и благословение деда получил тут же. «Адвокат, — сказал дед, — в семье весьма полезная фигура. Мало ли какая оказия приключится. Все под Богом ходим». А предприятия тем временем продолжали приносить немалый доход, семья в Москву переехала. Дед богател, да вот напасть — пристрастился к игре. Фортуна, как известно, дама переменчивая, то лицом к тебе, то спиной поворотится, не зря ее изображают с рулевым веслом. Так она и мотала моего деда из стороны в сторону. Выиграет тысячу, да десять спустит. Уж если человеку не везет, то, как ни бейся, ничего не получится. Не дает судьба легких денег, без толку и стараться. Прибыль-то шла, да все больше уходила на сторону. Уж сколько людей разбогатело на невезении моего деда, и представить трудно.

Слушай, Наташа, сказала я себе нравоучительно, чем кончаются азартные игры. А ты свои затеваешь.

— А потом вдруг он за ум взялся, — продолжала моя словоохотливая старушка, и мне стало легче, что не все может быть так плохо, как я предполагаю, — почему с ним сия метаморфоза приключилась, никто понять не мог, да победил он своих демонов, бросил игорные занятия, делами занялся пуще прежнего. Да надумал собрать коллекцию наподобие Третьякова, тогда его галерея только стала общественной. Вот и пришло дедушке в голову, что и он должен след свой в истории Отечества оставить, чтобы имя его прославилось и не забылось вовеки. А так как человеком он был не шибко образованным и в искусстве понимал слабо, но практичен был весьма (кроме тех случаев, что касались игры, безусловно) и в каждом деле основательность любил и порядок, то отправился в Третьяковку: изучить собрание. Всякие портреты и жанровые сценки он отбросил сразу по причине их бесполезности: «На кой черт мне какие-то чужие тетки в доме, хоть княжна она, хоть графиня? Будут у меня в столовой висеть, глаза мозолить. Видеть их не видел и знать не хочу. И эти свадьбы, похороны, прощания на вокзале мне тоже ни к чему, со своими бы делами разобраться». И остановил выбор на пейзажах и натюрмортах. Тут все понятно: вот сосны, вот березы, вот тебе цветочки в вазе разные да снедь. Наша коллекция началась с малых голландцев и русских пейзажистов. Папенька мой вернулся из Франции, привезя три картины. Содержание он получал приличное и мог себе это позволить. Так что начал-то он свою коллекцию как будто и независимо от отца. Но утверждать не берусь, они переписывались, так что не исключено, что дед и писал о своих меценатских замашках и наказал привезти что-нибудь из-за границы. Одна картина была «Итальянский бульвар» Камиля Писсарро, вторая — «Руанский собор» Клода Моне, третья — «Бульвар Сен-Мишель» Ренуара. Дед мой пожал плечами: «Больно чудно. Наши-то противу них поискусней будут». Потом папенька, невзирая на полученную профессию, стал в художественной среде вращаться, увлекся мирискусниками, и в нашем доме появились картины Бенуа, Бакста, Петрова-Водкина, Лентулова. Адвокатом он был неплохим, словом владел мастерски.

Так вот откуда ваша неуемная разговорчивость.

— Клиентура у него появилась обширная и состоятельная. Деньги потекли рекой, зарабатывал он весьма недурственно. Увидев картины, приобретенные папенькой, особенно Лентулова, дед только поморщился: «Тьфу, гадость какая. К себе забери. Видеть это уродство не хочу». И купил еще один пейзаж Шишкина. Его он вообще предпочитал всем остальным, должно быть видя свое, родное в дремучих лесах и необъятных просторах. Коллекция пополнялась, и в конце концов дед открыл бы частный музей, да только произошло несчастье и он погиб незадолго до революции — совсем не так, как предсказывали ему когда-то близкие, не в результате коллизий, связанных с игрой, а на одном из собственных заводов, где случилась авария. Однако дед успел заразить папеньку идеей музея, и тот продолжал собирать живопись, ту, которая больше была ему по сердцу, намереваясь воплотить замыслы отца в жизнь. Но тут грянула революция, уничтожив и папенькины планы. Живопись свалили на чердак, боясь даже заикнуться о передаче ее в какой-то из национализированных музеев, понимая, чем это кончится. Тогда нужно было сидеть тише воды ниже травы, особенно с нашим непролетарским происхождением. Папенька вывез семью в деревню подальше от потрясений, там мы пережили первые непростые годы гонений и репрессий. Когда началась эпоха НЭПа, все несколько воспряли духом, семья вернулась в Москву. Папенька поступил на службу: скромным счетоводом. Меня еще тогда не было. Конечно, мы не оказались в нашем прежнем доме, который находился в одном из староарбатских переулков. Все картины, как ни странно, уцелели и даже не пострадали ничуть. Их тайком перевезли к нам, где и хранили потом долгие годы в кладовке за разным хламом. Тетушка моя Ефросинья с мужем уехала в Екатеринбург, где вскоре и умерла — тиф свирепствовал. Дядя Николай отправился с семьей во время войны в эвакуацию, да их поезд обстреляли, и первый же снаряд попал в вагон, где они находились. А мы вот, ирония судьбы, остались в Москве, уцелели и даже репрессий каким-то чудом избежали. Бывало, бедствовали ужасно, продавали золотые украшения, безделушки, фарфор кузнецовский. Но ни одной картины так никогда и не тронули, даже после смерти папеньки. Он не позволял, а мы уже и не могли. Это святотатством было бы по отношению к нему. Так и перебивались. Папенька-то умер, мне двадцать лет было. С детства я его рассказы о нашей коллекции слушала, вначале это для меня вроде сказок было. Помню, сядет папенька со мной и говорит: «Анфисочка (он меня Анфисой звал), сохрани коллекцию. Это наше достояние. Все проходит. Слава, деньги — тлен. А это останется и нас переживет». До сих пор я его наставление помню и памяти его никогда не предам.

Анфилада Львовна посмотрела куда-то сквозь меня, словно увидела своего папеньку.

— Удивительная история, — сказала я — любительница всяких семейных преданий.

— А по линии Виталика тоже историйка, скажу я вам, вышла нешуточная, — продолжала вещать Анфилада Львовна, — прадед мой Афиноген Аполлинариевич выдал сестру за приятеля своего, с которым они дела вели. Потом, говорят, они с ним в пух и прах разругались из-за какой-то вздорной истории, связанной опять же с картами, порвали всякие отношения, и вместе дел уже никаких не вели. Поскольку прадедушка был человек последовательный и бескомпромиссный, то и сестру свою видеть больше не захотел — такой уж у них разлад вышел. Прабабка же моя, не в пример ему, женщина была жалостливая, сердечная. Она потихонечку захаживала к свояченице да детей приводила, чтобы родню свою знали, тетушку почитали. Так дед мой подружился со своим двоюродным братом и сестрой, и после смерти прадедушки семья вновь воссоединилась, и старые обиды были забыты. Дедушка предложил менее удачливым родственникам поучаствовать в бизнесе, что, как известно, не всегда заканчивается хорошо — пример тому мой прадедушка со своим другом, хоть поругались они из-за другого. Да в этом случае царил лад, процветание. Младшая дочь из этой отвергнутой в прошлом семьи вышла замуж за Соколова Петра Григорьевича. Скандал опять же вышел немаленький. Петр Григорьевич был человеком простого звания, из разночинцев, и родители были, само собой, против подобного мезальянса. Молодые обвенчались тайно. Наученные горьким опытом подобных скандалов, родители посетовали, погоревали да простили ослушников. Вот такая коллизия приключилась. Так что Виталик-то не родной мой племянник, а троюродный.

Потом на меня посыпался град вопросов о моих взаимоотношениях с Говоруном. Как мы познакомились, давно ли работаем вместе. Не имея ни малейшего понятия, что наговорил ей племянник, я юлила и пыталась отвертеться.

— Ну что же вы не пьете чай, деточка? — воскликнула Анфилада Львовна между моими невнятными отговорками. — Ничего не берете, не кушаете. Вы такая худенькая. Наверное, мучаете себя разными диетами? Это сейчас так модно, но вам, безусловно, ни к чему.

Чай я не могла пить, поскольку сначала слушала, затем отвечала на бесконечные вопросы, а объяснить, что не сижу ни на каких диетах, уже не смогла, так как не нашла ни единого просвета в лекции о вреде диет.

Мне тут же захотелось сбежать. Подумав о своих любимых сережках, осталась.

Завидев наконец крошечную возможность вставить слово — Анфиладе Львовне тоже надо было перевести дыхание, — я воспользовалась удобным моментом.

Конечно, я понимаю, старушка живет одна, рада любому собеседнику. Но не могу же я целый день торчать в ее квартире без толку, без дела. Пора бы и к отступлению готовиться. А мы о деле и не заговаривали.

— Анфилада Львовна, расскажите мне, пожалуйста, о тех картинах, которые у вас похитили. Сколько их было? Две?

Я ожидала, что она тут же уцепится за возможность обсудить такой насущный вопрос и поведает мне во всех ужасающих подробностях, как не обнаружила двух самых любимых (или не самых) картин из коллекции, как переживает по этому поводу, возможно, мысленно просит прощения у папеньки, что не уберегла завещанное ей наследство, не доглядела. Надеюсь, сердечный приступ у нее не случится. То, что она любит свою коллекцию, отнюдь не равнодушна и сделает все, чтобы ее сохранить, сразу понятно.

Как ни странно, Анфилада Львовна не спешила дать выход эмоциям.

— Так Виталик знает, — неожиданно для меня возразила старушка.

— Повторите еще раз, пожалуйста, — попросила я снова, — возможно, вы о чем-то не упомянули, пропустили нечто важное.

Она неторопливо передвинула сахарницу, блюдо с пирожными. Результат, видимо, не удовлетворил — снова стала перемещать их. Помешала чай, посмотрела в окно, поправила воротничок у блузки и, наконец, произнесла:

— Это не очень большие были работы. Висели у меня в гостиной.

Этими сведениями она и ограничилась, занялась рассматриванием узора на скатерти. Повисла нехарактерная для нашей встречи пауза. Видимо, к этому она не хотела прибавить ничего.

— А когда они пропали? — не отступала я в свою очередь.

— Неделю назад. Пришла из магазина, смотрю: их нет. Я сразу увидела. На обоях два ярких пятна выделяются. Вокруг-то выгорело, а они так и бросаются в глаза.

— Больше ничего не взяли?

— Не взяли. Ни Мане, ни Писсарро, ни Куинджи, ни Левитана, ни Бакста… — с задумчивым видом перечисляла Анфилада, чье внимание привлекла теперь чайная ложка, безусловно, достойный объект для изучения, но не настолько же, чтобы забыть о краже.

— А посмотреть можно? — прервала я очередное молчание.

— Конечно, моя дорогая, пойдемте. Я вам все покажу.

Вновь обретя прежнюю живость, старушка бодро вскочила и повела меня в комнату. Я с любопытством пошла за ней.

Вид комнаты, завешанной картинами, поверг меня в мгновенный шок. Я с трудом пришла в себя от изумления.

Ну и квартира! Просто музей. Разве такое может быть? Что это? Подделки?

— Все подлинники, — ответила на мои мысли старушка.

Она не ясновидящая? То у двери дежурит, то мои мысли читает.

Как же могло сохраниться такое богатство? Не понимаю.

— Одно время все в кладовке за разными вещами лежало, боялись показать, — вновь пояснила Анфилада Львовна, — время тогда такое было, сами понимаете.

Определенно она ясновидящая.

И имя Галерея ей подошло бы куда больше. Этого добра хватит на галерею средних размеров. Краем глаза я увидела продолжение экспозиции в другой комнате.

Я не спеша рассматривала одну работу за другой, не веря, что вижу такое.

Снова повеселев, хозяйка рассказала историю каждой из картин, которые были крайне увлекательны. Что бы там ни было, но теперь мне совсем не хотелось уходить.

Строчки Николая Заболоцкого сами собой пришли на ум:

Мы переходили от картины к картине, от одного шедевра к другому.

Голова у меня шла кругом. Кто бы мог подумать, что в обычной московской квартире за неприметной дверью хранятся такие сокровища! Удивляюсь только, почему грабители унесли всего две картины. Я бы не смогла из этого обилия выбрать наиболее привлекательные. Мне нравились все. Особенно мирискусники. Никогда раньше не видела так запросто в квартире Бакста, Бенуа, Лансере. При желании могла бы даже прикоснуться к ним, рассмотреть каждый мазок. В коллекции практически не было случайных работ. И я почти не дыша смотрела на них. Почему же взяли только две? Непонятно. Спешили, не хотели привлекать внимания? Должна быть какая-то причина.

Мы вошли в гостиную, где ярко синими пятнами выделялись два прямоугольника от исчезнувших работ. Один в углу, другой над комодом, тоже, надо сказать, вполне антикварным.

Когда довольно интересная экскурсия была закончена, я спросила:

— Анфилада Львовна, вы не боитесь жить в такой квартире? Ведь этому же цены нет.

— Да что вы, деточка. У нас ведь и сигнализация подведена, и решетки на окнах. В подъезде кодовый замок.

Да, еще мы открываем двери, не спрашивая, любому, кто позвонит.

— Почему же эта сигнализация не сработала, когда в квартиру проникли воры?

Анфилада Львовна как-то смутилась, расстроилась, стала переставлять вещички теперь уже на комоде.

— Не знаю. Отключили, должно быть.

— А почему взяли именно эти две картины? Неужели они самые ценные?

— Может, понравились…

Объяснение было неубедительным и довольно детским. Другого я не получила. Когда речь зашла о пропаже, старушка неожиданно стала менее разговорчивой. Почему бы это?

— И никто не видел, чтобы в вашу квартиру кто-нибудь входил или выходил?

— Никто.

— Анфилада Львовна, у вас были посетители за последнее время?

— Виталик заходил.

— Я имею в виду кто-нибудь незнакомый, кого вы не ждали.

— Незнакомый? Дайте подумать… Вот недели две-три назад пришла девушка. Из соцзащиты, что ли… Такая молоденькая, лет семнадцать, худенькая, рыженькая, с веснушками, очень приятная и общительная. Принесла мне помощь. Сказала, что всем пенсионерам раздают. По распоряжению московского правительства.

Чтобы у нас принесли что-то домой? Ну уж вряд ли, не стоит надеяться. Только не в Москве, столь густонаселенной.

— И что это была за помощь?

— Продукты, комплект постельного белья. Красивый такой, с кружавчиками.

— Ей вы картины показывали?

— Она сама их увидела: дверь с кухни была открыта. «Ой, какая прелесть, — говорит, — это что, репродукции?» Ну я и показала. Мне не жалко. Пусть девочка посмотрит.

— И сказали, что они подлинные?

— Наверное, я уже не помню.

Ничего не скажешь, бабушка просто сама ищет неприятностей. И очень активно. Надо же быть такой беспечной!

— Ей так все понравилось. Девочка сама рисовать любит, хотела даже в художественный институт поступать, часа два у меня сидела в полнейшем восторге.

Собиралась поступать в художественный институт — и не отличит репродукцию от картины? Это что-то новое в моей практике. О таком я раньше не слышала.

— Я ей и про Виталика рассказала. Потом она ушла.

— Что рассказали? Что Виталик в милиции работает?

— Может, и об этом говорила.

Нет, Анфилада Львовна, вы совсем не так просты, как кажется на первый взгляд. И все же картин-то нет.

— А как звали ту девушку?

— Точно скажу — Галочка. Фамилия — Смирнова, как у Виталика. Я потому про него и вспомнила.

— Анфилада Львовна, а о себе она что-нибудь вам рассказывала?

— Ни словечка.

Ясное дело. Даже если она и захотела бы что-нибудь рассказать, ее тут же лишили бы такой возможности.

Я открыла свой блокнот и записала — Галя Смирнова, семнадцать лет, рыжая, с веснушками, худая, приятная, общительная, работает в социальной службе.

— А еще кто-нибудь приходил? Может, картинами интересовался?

— Картинами-то все интересуются, — она глубоко вздохнула, — дети мои вон звонят постоянно: «Мама, как там картины? Ты их никому не продавала?» Я понимаю, у них своя жизнь. Что им эти картины? Так, материальная ценность. Это для меня они много значат. У них отношение иное. Наверное, я в этом виновата, не смогла донести до них, чтобы прониклись. Другие они. Это мы в свое время скромно жили. Сейчас иначе. Машины им подавай, шубы, компьютеры эти, телевизоры во всю стенку, мебель кожаную. Счастливы они от этого, что ли? Все больше волнуются, что им не достанется. Лучше бы про здоровье спросили.

Дети. Ну что ж. Такое тоже не исключено. Всякое бывает. Стоит проверить этот вариант. Потом решим.

— А кроме ваших детей кто про картины спрашивал?

— Хотели в одной галерее в центре сделать выставку из нашего собрания. Звонила мне ее хозяйка, уговаривала.

— И что вы на это ответили?

— Отказала. Зачем лишний раз афишировать? Ни к чему это.

— А как называется галерея?

— «Нео-арт». А вы посмотрите: какой уж тут нео-арт, — широким жестом обвела она комнату, — у нас только классика.

Я сделала следующую пометку в блокноте: «Галерея „Нео-арт“».

— Как они узнали о вашей коллекции, если вы об этом никому не говорили?

— Среди знатоков, деточка, это всегда известно. Из этого тайны не сделаешь. Да, вот еще, я уж и забыла, сейчас только вспомнилось. Почти месяц назад приходил один, искусствоведом поначалу вздумал прикинуться. Я его, безусловно, в пять минут раскусила. Он потом уж признался, что просто хочет купить пару картин.

— Случайно не Бенуа и Ренуара?

— Бенуа хотел. А вторая — что-нибудь из Шишкина. Если цена будет разумной, сказал, три картины купил бы.

— И вы тоже отказались?

— Я свою коллекцию по кусочкам растащить не дам. Мой дед не для того ее собирал, а отец сберег, чтобы потом какой-то предприниматель у себя в офисе повесил да похвастался перед такими же бизнесменами, для которых что Ренуар, что лубочная картинка — все одно. Сколько мы страху натерпелись за свою жизнь, пока это добро в доме лежало, что как найдут — арестуют. Тогда и по меньшему поводу людей хватали, а у нас еще происхождение, сами понимаете, неподходящее.

— А как вы поняли, что он не искусствовед?

— Я ведь много лет проработала в Пушкинском музее в хранилище. У нас искусствоведов перебывало — страсть, не перечислишь. У меня глаз наметан. Я их сразу вижу. И по разговору, и по манере поведения, и по внешности отличить могу. Конечно, о своей коллекции я никогда не распространялась. Вела себя тихо и скромно. Не то предложениями бы замучили. И без того то и дело ходят, а так прохода не давали бы. Так что этого я в два счета вывела на чистую воду.

— Значит, этот бизнесмен ничего в живописи не понимал?

— Нет, почему же. Он очень даже разбирается, знания у него неплохие, основательные. Но не искусствовед. Говорю же, я на своем веку многих искусствоведов повидала, что к чему знаю. Вопросик могу каверзный задать. Другой так и не ответит.

Она хитренько улыбнулась. Все-таки Анфилада Львовна дама себе на уме. Совсем не наивная и довольно непростая.

— А как он вас нашел? И почему вы его впустили? Вы всем малознакомым людям дверь открываете?

— Он через дочь мою договорился. Нагрянул ни с того ни с сего. Детки подсылают иногда мне визитеров, а предупреждать забывают. Чтобы самим отделаться от них или на будущее клиентуру подбирают, кто их знает.

— Этот предприниматель не оставил своего телефона?

— Он мне визитную карточку дал. Только я ее сразу выбросила. Не собиралась я ему продавать картины. Фамилия-то у него, дай бог памяти, что-то растительное…

Ну вот, приехали. Антон Павлович Чехов. «Лошадиная фамилия».

Анфилада Львовна задумалась, губы зашевелились, беззвучно перебирая сочетания букв. Я терпеливо ждала.

— Да, — воскликнула она радостно, — Васильков, точно. Он еще смеялся, что на пейзаже Шишкина на первом плане васильки растут. Так он из-за них и хочет эту картину.

— А что за фирма у него, не помните?

— Название не скажу. Мне было ни к чему. Какое-то мудреное, иностранное. Вспомнить даже не берусь. А занимается он окнами. Генеральный директор. Сказал, что если решусь ставить стеклопакеты, так чтоб к нему обращалась непременно. Мне большую скидку сделают. Какие уж там стеклопакеты? У нас окна прошлого века: с медными ручками, защелками. Только посмотрите. Такие теперь еще поискать.

Оставив вопрос об окнах открытым, я решила начать готовиться к отступлению.

Записав в блокнот все добытые сведения, узнав на всякий случай адреса детей, а также получив фотографии пропавших картин, я выбралась из темной, душной квартиры на воздух, окутавший меня жаркой, плотной пеленой. Дышать и тут было нечем, солнце палило нещадно, двор был пуст.

Я взглянула на часы. Уже пять. Четыре часа проговорила старушка.

Жаль, я не догадалась спросить, где находится жилсоцобеспечение. Могла бы зайти, поискать рыжую девицу. Конечно, маловероятно, что она оттуда, но выяснить надо. Если вернуться к Анфиладе Львовне с новым вопросом, вырваться раньше чем часа через два не удастся. Меня окончательно заговорят.

Делать нечего. Узнаю по справочной. А сейчас — домой. Обдумать имеющиеся сведения. Как я ими воспользуюсь? Непонятно.

 

Забравшись в кресло, я взяла чистый лист бумаги и вывела посередине — «А. Л.», что означало Анфилада Львовна. От этой аббревиатуры провела стрелочку и написала: «Рыжая» и от нее — «Соцзащита». Вторая стрелка привела к «Галерее». Следующая — к «Василькову». Три остальные — к «Детям».

Согласно утверждениям Анфилады Львовны, ее дочь уехала отдыхать в Сочи еще две недели назад.

Ни секунды не сомневаясь в ее словах, я подвинула к себе телефон, заглянула в блокнот и на всякий случай набрала нужный номер.

— Алле, — ответил старческий голос, не имеющий пола.

— Можно попросить Оксану?

— Кого? — не расслышали на том конце.

— Оксану, — громче произнесла я.

— Оксану? Нету Оксаны. Уехали все. Давно их нет. В Сочи они. В эту пятницу должны вернуться. Одна я.

— Спасибо. До свидания.

Рядом с Оксаной я написала — «Сочи». И обвела ее кружком. Впрочем, не думаю, что это она, ей не до того. У нее пляж, море, солнце…

Старший сын Андрей уже год как работал в Италии. Поэтому его также смело можно вычеркнуть. То, что он мог приехать на пару дней, ограбить старушку маму и сбежать обратно, вызывало сомнения.

Да, не сидится детям Анфилады Львовны дома. Кроме всего прочего, дети, как я поняла, были вполне обеспечены и так уж срочно в деньгах не нуждались.

Подумав, я злорадно пририсовала еще одну, самую жирную стрелку — «Говорун». Что, если именно он стащил картины тетушки и отправил на поиски меня, — все равно ведь не найдет, по его убеждению. Или вообще позвонил ей утром и говорит: «Тетя, дорогая, к тебе одна дура припрется. Так ты навешай ей лапши на уши, что у тебя картины свистнули». Вот тетя перед моим приходом картины и сняла, продемонстрировала пустые прямоугольники, усыпила своими сказками мою бдительность, а когда я ушла, преспокойненько повесила их на прежнее место.

Нет, зачем зря наговаривать, милейшая Анфилада Львовна не способна на такое, не стала бы придумывать и идти на поводу грязных шуточек своего племянника. Конечно, она как-то смутилась, когда начала говорить об украденных картинах, став немногословной, но впечатление врущего человека не производила.

Как это ни прискорбно, а Говоруна вычеркнуть придется. Обидно. Но надо признать: не такой он дурак, даже со своими глупейшими детективными романами, чтобы отправлять меня выяснять обстоятельства собственного преступления. А хорошо было бы уличить именно его.

Я со злорадством и, не свойственной мне кровожадностью, представила, как на него надевают наручники, невзирая на его выкрики о невиновности, и уводят. Я снисходительно улыбаюсь, сажусь в его серо-голубой «мерседес-кабриолет» и с шиком приезжаю домой. (Забудем на минуточку, что водить машину я не умею и прав у меня нет.) Тяжело вздохнула и обвела Говоруна кружком.

Остаются хозяйка галереи «Нео-арт» и некто господин Васильков без имени и отчества, бизнесмен, разбирающийся в искусстве. Хоть один из них связан с рыжей девицей или она приведет к кому-нибудь еще? По идее, она могла быть знакома и с тем, и с другим.

Что ж. И начнем с нее. Ниточка, конечно, тонкая, как, впрочем, и все остальные. Да какая разница, с кого начать? Шансов-то никаких.

Позвонив в 09, узнала телефон соцзащиты. Перезвонила туда, выяснила адрес и приемные дни. Повезло — завтра был как раз такой. Завтра и примусь за работу.

Какой же глупостью я занимаюсь. Хочется смеяться. А еще плакать: как же жалко бабушкины сережки!

 

Встав пораньше, что для меня мало сказать тяжело — мучительно, я отправилась в Управление соцзащиты. Найти его не составило труда.

В коридоре выстроилась огромная очередь, состоящая из стариков и старушек. Они все что-то оживленно обсуждали.

Пристроившись в хвост, я достала из сумки последний детектив Говоруна, предусмотрительно купленный по дороге. Надо же изучить опыт предшественников, чтобы в случае чего знать, как действовать.

Конечно, мой бывший сокурсник в этом вопросе не является для меня авторитетом. Не мешало бы почитать что-нибудь классическое. Но на уличных лотках ничего такого не попалось, для начала сойдет и это.

Название было совершенно бредовым, сюжет отличался прежним кретинизмом. От героев хотелось ожидать чего-нибудь лучшего, чем их беспорядочные и бессмысленные метания в поисках истины, лежащей на поверхности, точнее на пятнадцатой странице.

Да, подумалось мне, какой же идиоткой вскоре буду выглядеть я!

Есть ли в книжных магазинах пособия для начинающих детективов? Надо узнать. А то без него никуда.

Когда подошла моя очередь, я, резво переворачивая страницы незамысловатой книги, дошла уже до середины, так и не дождавшись проблесков интеллекта у главного героя следователя Михайлова. Озарение его тоже не посещало. Такое впечатление, что сначала Говорун написал преступление, а потом усиленно стал думать, как бы его подольше не распутать.

Среди персонажей царил такой сумбур, что запомнить, кто есть кто и как он связан с описываемым преступлением, я, как ни старалась, не могла. Приходилось то и дело возвращаться на несколько страниц и вспоминать, кто же этот очередной Иван Иванович или Марья Тимофеевна и какое отношение имеют они к сюжету.

Нагромождение совпадений жутко раздражало. Люди, по идее никак не связанные друг с другом и по логике течения жизни столь нелепое переплетение судеб которых было нереально, тем не менее были запутаны в такой тесный клубок, что поверить в это было невозможно. Ну в самом деле, какая вероятность, что А случайно зайдет со своим другом Б в первую же попавшуюся нотариальную контору к незнакомому нотариусу, который окажется любовником жены А и одновременно, как выяснится впоследствии, братом матери Б, о чем, конечно, никто не знает, да еще самым причудливым образом будет связан с их общим знакомым В, являющимся любовником жены С, который в свою очередь школьный приятель жены Б и коллега по работе тещи А.

Я вошла в кабинет, абсолютно не готовая к встрече, не представляя, что стану говорить, и даже втайне не ожидая увидеть перед собой рыжую девицу. Я ее и не увидела.

— Что вам? — рявкнула мужеподобная гарпия в совершенно ужасном, невероятном полосатом костюме, сидевшая за столом, и с недоверием окинула меня взглядом.

В чем это она меня заподозрила? В желании выдать себя за пенсионерку? Украсть коробку скрепок? Выпросить субсидию?

— Моей бабушке… — начала я и не успела закончила.

— Адрес. Фамилия, — перебили меня кратко и резко.

Я назвала. Она быстренько набрала что-то на клавиатуре компьютера и сразу потеряла ко мне интерес:

— Нет такой. Следующий.

— Как это — нет такой, когда есть? — возмутилась я.

— Где прописана?

Я повторила.

— Так дом пять или пятнадцать?

— Дом пять, квартира пятнадцать.

— Что вы мне голову тогда морочите?

— Извините, я перепутала.

Не нарочно же.

Пощелкав мышкой, гарпия кинула:

— Ну?

— Что? — переспросила я озадаченно.

— Что хотите?

— К моей бабушке приходила девушка из вашего отдела. Рыжая с веснушками. Принесла материальную помощь.

— Никакой помощи у нас по домам не разносят, и рыжих девушек у нас нет.

— Послушайте, этого не может быть. Она приходила из вашего отдела. А тушенка была просрочена, ее есть совершенно невозможно.

— Вы что, глухая? У нас по домам никто ничего не разносит. Людей не хватит, чтобы всю Москву обойти.

— Как же так, — настаивала я, — кто-то приходил.

— Почем я знаю. Ваша бабка умом тронулась, ей всякое мерещится. Или купила сама испорченную тушенку по дешевке, теперь прикидывается, признаться боится.

— Это точно, что от вас никто не приходил?

— Да что вы пристали ко мне со своей тушенкой? Видали очередь? Никакой тушенки мы не выдаем. Следующий, — опять рявкнула владычица кабинета.

В комнату робко заглянул седой старичок с палочкой:

— Можно?

Испытывая чувство вины перед собравшимися в коридоре стариками за то, что отнимаю время (но выхода у меня не было), я покинула кабинет. Послонявшись по управе, заглядывая во все комнаты, делая вид, что ошиблась дверью, я не встретила ни одной рыжей, подходящей по возрасту. Другого результата и не ожидалось. Получила подтверждение своей уверенности в том, что рыжая девица никаким образом не связана с соцзащитой. Теперь можно и удалиться со спокойной совестью.

Ничего не узнав и не найдя, вышла в пыльный, жаркий двор. Но это было ничто по сравнению с улицей, с ее выхлопными газами и раскаленным асфальтом. Поскорее нырнув в спасительное, прохладное метро, я присела на скамейку и достала листок со стрелочками. Пририсовав еще одну от «Соцзащиты», написала «Тупик». Потом поставила знак вопроса рядом с рыжей девицей. Кто же она такая и как ее искать?

Мимо проходили поезда. Останавливались, маня открытыми дверями, сообщали название следующей станции и исчезали.

Если бы на моем месте был следователь Михайлов, сейчас из одного из этих вагонов вышло бы рыжее с веснушками создание семнадцати лет и навело бы меня на след. Но оно почему-то не выходило.

В таком случае оставим ее пока в покое и займемся другими.

Проверив выясненный накануне по справочной адрес галереи «Нео-арт», я прямиком направилась туда.

 

Зеркальные стекла галереи отражали замученную жарой старую московскую улочку, вяло бредущих по ней полуравнодушных туристов, спешащих москвичей.

Плакат перед входом гласил, что именно сегодня в 13 часов состоится открытие выставки Сергея Петухова.

Еще этого не хватало. Сейчас меня быстренько отсюда вытурят, если вообще пустят. Открытие, как правило, только для своих, а меня, помнится, никто не приглашал.

Я распахнула дверь и вступила в прохладное помещение.

Собственно, галерея и представляла собой один-единственный, к тому же не слишком большой зал, в конце которого была дверь, скрывающая, должно быть, подсобное помещение. В углу — винтовая лестница на антресоль, занимающую примерно четверть зала, отделенную от остального пространства легкой витой балюстрадой. Что там находилось, не знаю, да и не хочу знать.

Мои опасения быть выдворенной оказались напрасны. За час с момента открытия все уже успели изрядно выпить, никто не обратил внимания на вновь прибывшее незнакомое лицо.

Кто-то быстренько сунул мне в руку пластиковый стаканчик с шампанским, предложил бутерброд с засохшим сыром, края которого неэстетично загнулись. Машинально улыбнувшись, я деловито продефилировала вдоль строя довольно уродливых картин.

Прямо скажем, это не собрание Анфилады Львовны. Такого она не потерпела бы в своей квартире. Картины представляли собой некое невообразимое смешение всех жанров и стилей, бессюжетное, хаотичное нагромождение красок. Художник оказался к тому же еще и скульптором по совместительству.

В центре зала расположились металлические монстры. Петухов, не скрывая своих планов, намеревался шокировать публику собственным творчеством. Во избежание кошмаров, не рекомендовала бы посещать выставку слабонервным и впечатлительным.

Присоединившись к наиболее многочисленной кучке приглашенных, я прислушалась к разговорам, пытаясь определить владелицу галереи. Самая шумная дама, ярко, но далеко не безвкусно одетая, лет сорока пяти, высокая, громко смеющаяся, по моим расчетам, и являлась хозяйкой. Спросив об этом у стоявшей рядом со мной манерной женщины, я получила утвердительный ответ, а также узнала имя владелицы галереи — Ольга. Переходя от кружка к кружку, переместилась ближе к интересующему меня объекту.

Арт-жаргон, как вы понимаете, небезызвестен мне, и я постепенно вступила в разговор. Впрочем, особых знаний и не требовалось. Главное вовремя кивать головой и сыпать не всем понятными и, в сущности, мало что говорившими словечками типа «художественное восприятие», «амбивалентное отношение», «цветовая палитра», «ассоциативное мышление» и так далее.

Люди подходили и отходили, рассматривали петуховские шедевры, свободно перемещались по залу, общались. То и дело наполнялись стаканы. Особое оживление вызывал вынос из таинственной комнаты в конце зала очередных бутылок шампанского и водки.

Когда возле нас осталось наименьшее число свидетелей, оттянувшихся ближе к столу с новой порцией спиртного, не раздумывая и боясь упустить такую благоприятную возможность, я брякнула наобум первое, что пришло в голову:

— Моя тетя, Анфилада Львовна Соколова, говорила, что вы заходили к ней и предлагали сделать выставку.

— Как! Вы племянница Анфилады Львовны? — преувеличенно обрадовалась Ольга. — Очень приятно. Не ожидала вас увидеть. Она мне много о вас рассказывала.

Да неужели! Почему-то мы познакомились с ней только сегодня. Конечно, не исключаю, что Анфилада Львовна успела рассказать и ей о всех своих родственниках, среди которых могла быть и племянница.

— Правда? Надеюсь, только хорошее.

— Естественно. Не передумала ваша тетушка насчет выставки?

— Да нет, пока не хочет. Размышляет, сомневается. Знаете ведь, как в таком возрасте с ними сложно.

— Ой, и не говорите. Такого натерпишься, пока договоришься со всеми этими старыми перечницами! Извините, я вашу тетушку в виду не имею. Она милейшее существо. Куда уж проще с молодыми дело иметь.

Согласна. Куда уж проще. Они не слишком привередливы, счастливы хоть на время избавиться от патологических уродцев, последствий стихийных выплесков катастрофического видения своих создателей. Кому захочется такое в собственной квартире держать или даже в мастерской.

— Вы бы уж ее как-нибудь уговорили, — попросила Ольга.

— Да она в маразме почти, — проговорила я. (Простите мне, Анфилада Львовна, эту клевету, в конечном счете я же для вас стараюсь. А вы об этом моем плохом поступке и не узнаете. Надеюсь.) — То она хочет, чтобы «люди увидели коллекцию Соколовых», то скажет: «Нет, все тут будет, как мой папа повесил. Не дам никому разбазарить то, что столько лет любовно собиралось».

— Вот-вот. И мне она тоже твердила про наследие своего отца и деда, что, мол, все государству достанется после ее смерти. А то распродадут — и поминай как звали, растащат по кусочкам и не вспомнят, что, откуда.

Это что-то новенькое, Анфилада Львовна. Мне вы ничего о том, что собираетесь оставить картины государству, не говорили. Какие еще сюрпризы вы приготовили?

Болтает — не остановишь, а что-то важное неожиданно недоговаривает. Попробуй догадаться, что еще она скрыла от меня, что помогло бы в следствии.

— Я одного старичка знала, — продолжала между тем Ольга, — так он над своими картинами точно скупой рыцарь сидел. А уж собрание не так чтобы особо ценное. Так, пара рисунков Врубеля, остальное — начало XX века. — (Ничего себе — не особо ценная!.. Что, по-твоему, в таком случае ценно, дорогая Оленька?) — Они с определенного возраста начинают воображать себя Третьяковыми и думают, в дар какому-нибудь музею отдадут, так им кто спасибо скажет. Как же! Уплывет их коллекция за границу, никто и не узнает. Какая такая коллекция? Не было ничего. Это тогда Третьяковыми можно было быть. Сейчас и пытаться не стоит.

— Другие времена, — поддакнула я.

Что мне с ней спорить? Мне нужны сведения, а не выяснение истины в проблеме утечки ценностей за границу.

— У вас замечательная галерея, — лицемерно похвалила я. — Всегда что-нибудь новенькое увидишь.

Только меня вы здесь вряд ли еще когда-нибудь увидите.

— Вот и уговорили бы свою бабулю выставиться у нас. Мы условия хорошие предложим. Конечно, не такие, как в большой галерее. У нас масштабы не те, сами понимаете. Но вполне приличные. В этом случае исключение сделали бы.

Еще бы вам исключение не сделать. Такая возможность. Анфилада Львовна с ее бесподобным собранием не продукт катаклизмов и глобальной перестройки мышления. Примитивизм хорошо, а классику все любят.

— Попробую поговорить с ней. Вдруг что получится.

— Поговорите, посодействуйте. Я вам буду очень признательна.

Ольга бросила взгляд поверх моего плеча, высматривая кого-то. Видя, что жертва теряет интерес к разговору, я бросила наживку:

— Не у вас случайно работает такая рыжая девушка с веснушками? Галя, кажется.

То ли наживка оказалась неподходящей, то ли Ольга хорошо владела собой. Ничто не изменилось в ее лице. Она лишь плечами пожала:

— Нет. У нас не работает. Кстати, наши сотрудники все до одного здесь. Извините, подойду к виновнику торжества.

— Конечно.

Наживка невостребованно осталась болтаться на крючке.

Побродив еще по залу, стараясь особенно не всматриваться в «произведения искусства», чтобы спокойно спать ночью, послушав разговоры, осмотрев всех имеющихся женщин на предмет веснушек и рыжины, я покинула галерею и побрела по теневой стороне улицы к метро.

 

Вскоре меня догнал мужчина лет сорока в джинсах и красной майке с надписью «Ауди». Просто ходячая реклама.

В руках у него был каталог только что покинутой мною галереи.

— Я видел вас на открытии Серегиной выставки, — заговорил со мной он, — вы его знакомая? Я раньше вас не встречал.

— Нет, я приходила к Ольге.

— А-а, — не то огорчился, не то обрадовался мужчина и представился: — Николай.

— Наталья, — отозвалась я в ответ.

— Не возражаете, если провожу до метро?

— Пожалуйста. А вы друг Сергея?

— Вместе учились в Суриковке. Как вам его художества?

— Очень органично, — запела было я, — выдержанно…

— Дерьмо, — пренебрежительно перебил мой новый знакомый, — вам это что, действительно понравилось?

Я засмеялась:

— Вообще-то просто жуть.

— Верно подмечено. Нахваливают, боясь прослыть невеждами. А на самом деле ни черта не понимают в выставленном убожестве. Гадают, что это он намазюкал и зачем притащил весь этот металлический хлам, которому самое место на свалке.

— Вы-то наверняка тоже пели дифирамбы, — не преминула уколоть его я.

— Я слова не сказал, — помотал головой Николай. (И как я его в таком заподозрила!) — На правду обидится. А чего друга обижать? Все-таки двадцать лет знакомы. Да и праздник у него, как-никак — выставка.

— А вы в какой манере работаете?

— Я реалист, — услышала я гордый ответ, — больше по старинке, приверженец классики. В основном пейзажи пишу. Улочки старой Москвы мне неплохо удаются, и сам душой отдыхаю, рисуя кривые московские переулки, особнячки с мезонинами. Иногда, скажу тебе, такие экземпляры попадаются! Немало еще осталось, переживших войну тысяча восемьсот двенадцатого года. Но и сносят много. На их месте возводят однотипные, турками построенные офисные здания. Жалко Москву. Иностранцы одно время неплохо раскупали, и наши брали, грех жаловаться. Сейчас времена уже не те, — он тяжело вздохнул, — спроса никакого. Наелись, сволочи. А ты чем занимаешься?

— Журналистикой. Собираюсь писать статью о «Нео-арт».

Вспомнив, что Говорун сказал о случае в их работе, я тут же спросила о рыжей Гале. Мой новый знакомый не является ли таким случаем? Я рассказала, что видела ее якобы на одной презентации, она дала мне визитку, обещала дать редкие материалы. Визитку ее я тут же потеряла. Последнее, кстати, похоже на правду, имею такое обыкновение — терять визитки.

— Нет, не помню, чтобы встречал такую. В галереях, видишь ли, в основном солидные дамы работают вроде Ольги.

Ничего не поделаешь. Его Величество Случай заставляет себя ждать.

Выбирать мне не из чего, попробуем выжать из этого знакомства что возможно. Никогда не знаешь, откуда придет помощь.

Поэтому, когда Николай предложил зайти в открытое кафе, попавшееся нам по пути, я тут же согласилась. Мы сели за столик, спрятавшись от вездесущего солнца под тентом.

Посетители кафе все, как один, уставились на экран телевизора, по которому транслировали чемпионат мира по футболу.

Как раз когда мы проходили мимо, комментатор истошно заорал: «Удар! Го-о-ол! — И спустя пару секунд виновато прибавил: — Нет, простите, я поторопился».

— Ты что будешь? — спросил Николай.

— Только сок, желательно похолоднее, если у них есть.

— Уверена?

— Абсолютно.

— А я водочки выпью.

Я мысленно передернулась. Пить водку в такую жару! Самоубийца! Знавала я многих художников и все как один странные люди.

Николай отправился за напитками и через десять минут появился с соком, водкой, чашкой кофе и парой бутербродов, вызывающих сильное подозрение, что рыба на них не только не первой свежести, но и не второй.

— На этих презентациях пить дают, а закусить вечно нечем, — посетовал он.

Закусить ему явно не повредило бы. Помешивая в высоком бокале кусочки льда, я обдумывала, чем бы он мог мне помочь и какие вопросы ему следует задать.

— Твое здоровье, — произнес пейзажист и опрокинул содержимое рюмки. — Так о чем ты, говоришь, пишешь?

Мы уже забыли! Провалы в памяти? Меньше нужно пить, Коля. Для здоровья полезней. А твоя забывчивость мне даже на руку: предложим новую версию, раз уж ты не помнишь старой.

— Намечается у меня одна статья о краже картин, — выдвинула я новый вариант, — сейчас собираю материал.

— Да, воруют, — тут же согласился Николай оживленно, — у меня вот один тип тоже сюжет украл. Представляешь? Я только задумал, а он уже изобразил, сволочь. По пьянке я ему, что ли, рассказал, не знаю. Ветров-Загросский, может, слышала?

— Нет, не приходилось.

— Еще бы! О нем лучше и не слышать, и не видеть эту мерзкую рожу. На самом деле он Рабинович. Придумал себе псевдоним, гад. Можно подумать, по нему сразу не видно, какой он Ветров-Загросский. Вот и написала бы. Я тебе об этой скотине расскажу в подробностях, всю подноготную, он у меня попляшет.

— Моя статья несколько другого рода, — возразила я. (Только мне их внутренних склок не хватало). — Я пишу о картинах старых мастеров, которые крадут из частных коллекций. Как вы думаете, кому такие картины продают?