4
Задергивай шторы, когда заходит солнце. Не сиди по вечерам на веранде и не смотри на огни распростертого внизу города. Колин любил сидеть рядом с тобой и смотреть на город с балкона. Он говорил, что этот вид нравится ему больше всего на свете, потому что Америка прекрасна ночью.
Не одевайся в черное. Траур — не в одежде.
Не пиши взволнованных писем в ответ на соболезнования друзей и незнакомых и не употребляй в письмах слова наподобие «гений», «незабвенный», «щедрый», «сильный духом». Отвечай вежливо и кратко. Не более.
Не плачь в присутствии сына.
Не принимай приглашений на ужин от друзей или коллег Колина, желающих избавить тебя от одиноких страданий.
Когда возникнет какая-нибудь трудность, не протягивай руку к телефону, чтобы позвонить Колину на студию. Его кабинет там заперт.
Не поддавайся искушению и не подсказывай людям, заканчивающим его последнюю картину, как ему хотелось ее сделать.
Не давай интервью и не пиши статей. Не будь источником биографических подробностей. Не становись вдовой великого человека. Не гадай, как бы он поступил в том или ином случае, если бы он был жив.
Не отмечай его дни рождения и годовщины вашей свадьбы.
Не ходи ни на какие просмотры или премьеры.
Когда низко над головой пролетают самолеты, поднявшиеся с аэродрома, не вспоминай ваши совместные путешествия.
Не пей в одиночестве или в компании, как бы тебе этого ни хотелось. Избегай спиртного. Сноси все молча.
Убери со стола в гостиной все книги и сценарии. Теперь это выглядит фальшью.
Оставь в доме лишь одну, любительскую фотографию мужа. Все остальные собери, сложи в коробку и спрячь в подвал.
Когда готовишь ужин, не выбирай блюда, которые любил твой муж.
Одеваясь, не стой у шкафа, не гляди на свои платья и не говори себе: «Он любил меня больше в этом».
С сыном держись спокойно и просто. Не льни к нему и не позволяй ему льнуть к тебе. Когда его приглашают друзья в бассейн, или на бейсбол, или в кино, говори: «Конечно, иди. У меня ужасно много дел по дому, и одна я управлюсь быстрее».
Не пытайся заменить ему отца. То, чему положено учиться у мужчин, он должен узнать от мужчин. Не старайся развлекать его, боясь, что ему скучно одному с убитой горем женщиной, здесь, в этом доме на холме, вдали от тех мест, где веселится молодежь.
Не думай о сексе. Не удивляйся, если будешь об этом думать.
Ни в коем случае не попадись на удочку, когда позвонит твой бывший муж и в порыве сострадания предложит снова на тебе жениться. Если даже когда вы любили друг друга, ваш союз был так недолог, то брак, в основе которого лежит смерть, будет катастрофой.
Работай в саду, загорай, мой посуду, аккуратно веди хозяйство, помогай сыну готовить уроки, не подавай виду, что ты ждешь от него больше, чем другие родители от своих детей. Не целуй его слишком часто.
Будь снисходительной к собственной матери, которую сын собирается навестить на летних каникулах. Говори себе: «До лета еще далеко».
Старайся все время чем-то заниматься. Но чем?..
— Вы абсолютно уверены? Вы всюду посмотрели, миссис Берк? — спросил мистер Гринфилд, адвокат, к которому ее направил агент Колина.
— Я перевернула весь дом, мистер Гринфилд, — ответила Гретхен. — Нашла сотни рукописей, сотни счетов, многие из которых еще не оплачены, но никакого завещания.
— Со своей стороны мы тоже предпринимали тщательный розыск, — вздохнул Гринфилд. — Это совершенно невероятно, но у вашего мужа даже не было своего постоянного юриста. Все контракты ему составлял его агент, и, как этот агент утверждает, ваш муж зачастую даже не читал условия контрактов. А во время развода со своей первой женой он позволил ее адвокату составить бракоразводное соглашение.
Гретхен никогда не приходилось встречаться с бывшей миссис Берк, но сейчас, после смерти Колина, она узнала о ней немало. Когда-то та была стюардессой, потом манекенщицей. Страшно любила деньги, но зарабатывать их считала не женским и отвратительным занятием. После развода она получала от Колина двадцать тысяч долларов в год, а незадолго до его смерти затеяла судебную тяжбу с целью добиться увеличения алиментов до сорока тысяч, так как доходы Колина, с тех пор как он начал работать в Голливуде, резко возросли. Много времени проводила за границей, а в Америке сожительствовала с каким-то молодым человеком, живя с ним то в Нью-Йорке, то в Палм-Бич, то в Солнечной долине. Замуж за своего любовника выходить не собиралась, и это было разумно: единственный пункт, который Колину удалось вставить в контракт о разводе, предусматривал автоматическое прекращение выплаты алиментов в случае ее второго замужества. Судя по всему, она и ее адвокаты отлично разбирались в законах, и сразу же после похорон, на которые она не приехала, на счет Колина в банке и на его недвижимое имущество был наложен арест, чтобы воспрепятствовать Гретхен продать дом.
Поскольку у Гретхен не было отдельного счета в банке — при необходимости она брала деньги у Колина, а его секретарь оплачивал счета, — она осталась без единого цента и полностью зависела от Рудольфа. Колин не был застрахован, он считал американские страховые компании величайшими грабителями, поэтому Гретхен не получила после его смерти страховки. Катастрофа произошла исключительно по вине Колина — он врезался в дерево из-за собственной небрежности, — поэтому Гретхен не могла возбудить судебного дела и потребовать компенсации. Более того, власти округа Лос-Анджелес собирались предъявить иск за сломанное дерево.
— Мне необходимо уехать из этого дома, мистер Гринфилд, — сказала Гретхен. Особенно тяжело ей было здесь по вечерам: неясные шорохи в темных углах, смутная надежда, что в любую минуту откроется дверь и войдет Колин, на ходу ругая какого-нибудь актера или оператора.
— Я хорошо вас понимаю, — ответил мистер Гринфилд. Он действительно оказался порядочным человеком. — Но если вы освободите дом, если просто перестанете здесь жить, бывшая жена мистера Берка наверняка сумеет найти какой-нибудь удобный для нее параграф в законе и въедет сюда. У нее хорошие адвокаты. Очень хорошие. И если существует какая-то лазейка, они непременно ее отыщут. А в законах — стоит только как следует покопаться — почти всегда можно найти удобную лазейку.
— Удобную только не для меня, — безнадежно сказала Гретхен.
— Это вопрос времени, дорогая миссис Берк. Дело слишком запутанное. Дом записан на имя вашего мужа. По закладной деньги за него полностью пока не выплачены. Размеры состояния не определены и, возможно, еще много лет не будут определены. Мистер Берк получал солидные, весьма солидные проценты с доходов от проката поставленных им трех фильмов, его авторские права предусматривали долгосрочное участие в прибылях кинокомпании, гонорары за прокат его картин за границей, а также за возможную экранизацию пьес, к которым он имел непосредственное отношение.
Гретхен поднялась с кресла.
— Спасибо вам за все, мистер Гринфилд, — сказала она. — Извините, что отняла у вас столько времени.
— Ну что вы, — с положенной адвокату любезностью ответил мистер Гринфилд. — Я, естественно, буду держать вас в курсе дел.
5
На палубе было холодно, но Томасу нравилось стоять здесь в одиночестве и глядеть на гряду серых волн Атлантики. Даже когда была не его вахта, он часто приходил сюда и в любую погоду молча стоял рядом с вахтенным, часами наблюдая, как нос парохода то резко зарывается в воду, то вздымается ввысь в белом кружеве пены, — Томас чувствовал себя умиротворенным, не думая ни о чем, и не испытывал ни желания, ни необходимости о чем-либо думать.
Судно плавало под либерийским флагом, но за два рейса ни разу даже близко не подходило к берегам Либерии. Пэппи, администратор гостиницы «Эгейский моряк», как и обещал Шульц, очень помог Томасу. Он снабдил его одеждой и сумкой старого норвежского матроса, умершего в этой гостинице, и устроил на принадлежавший греческой компании пароход «Эльга Андерсон», который возил грузы из Хобокена в Роттердам, Альхесирас, Геную, Пирей. Все те восемь дней, что Томас оставался в Нью-Йорке, он просидел в своем номере, и Пэппи приносил ему еду, так как Томас заявил, что не желает, чтобы его видела прислуга — ему были ни к чему расспросы. Накануне отплытия «Эльги Андерсон» Пэппи отвез его в порт Хобокена и оставался на пирсе до тех пор, пока Томас не поднялся на палубу. По-видимому, услуга, которую Шульц в годы войны, служа в торговом флоте, оказал Пэппи, действительно была немаловажной.
«Эльга Андерсон» (водоизмещение десять тысяч тонн, класс «Либерти») была построена в 1943 году и знавала лучшие времена. Судно переходило из рук в руки; его часто менявшихся владельцев интересовала быстрая нажива, и о ремонте никто не думал — делалось лишь самое необходимое, чтобы посудина держалась на воде и хоть как-то двигалась. Корпус оброс ракушками, механизмы скрипели и тарахтели, судно много лет не красили, все покрывала ржавчина; кормили на «Эльге Андерсон» отвратительно, капитаном был старый религиозный маньяк, который в шторм опускался на колени прямо на своем мостике и молился и которого во время войны списали на берег за симпатии к нацистам. Офицеры с документами, выданными в десяти разных странах, были уволены с других кораблей — кто за профессиональную непригодность, кто за пьянство, кто за воровство. Команда — пестрый сброд почти из всех стран, омываемых Атлантическим океаном и Средиземным морем: греки, югославы, норвежцы, итальянцы, марокканцы, мексиканцы, американцы — документы большинства из них при проверке наверняка оказались бы фальшивыми. В кают-компании, где ни на минуту не прекращалась игра в покер, чуть ли не каждый день затевались драки, но офицеры предпочитали не вмешиваться.
Томас за покер не садился, в драки не ввязывался, разговаривал только в случае необходимости, ни на какие вопросы не отвечал, и у него было спокойно на душе. Он чувствовал, что нашел свое место на планете: ни забот о том, чтобы не набрать лишний вес, ни крови в моче по утрам, ни судорожных поисков денег в конце каждого месяца. Когда-нибудь он вернет Шульцу те сто пятьдесят долларов, которые получил от него в Лас-Вегасе. Вернет с процентами.
Он услышал позади себя шаги, но не обернулся.
— Ночка будет тяжелая, — сказал подошедший к нему человек. — Плывем прямо навстречу шторму.
Томас хмыкнул. Он узнал голос Дуайера, парня родом со Среднего Запада. Иногда в его интонациях проскальзывало что-то немужское. Зубы у Дуайера торчали вперед, и на судне за ним закрепилась кличка Кролик.
— Надеюсь, что хоть не в очень сильный шторм попадем, — сказал Дур.
— А то многие посудины, вроде нашей, класса «Либерти», в шторм просто раскалываются пополам. К тому же загрузили нас будь здоров. Ты заметил, какой у нас крен на левый борт?
— Нет.
— Чертова галоша! Я нанялся сюда только потому, что мне тут кое-что светит.
Томас знал: Дуайер хочет, чтобы он спросил его, что тот имеет в виду, но молчал, вглядываясь в темнеющий горизонт.
— Знаешь, — продолжал Дуайер, поняв, что Томас не собирается поддерживать разговор, — у меня диплом третьего помощника. На американских судах мне пришлось бы ждать повышения много лет. А на корыте вроде этого, глядишь, кто-нибудь из наших подонков по пьянке свалится за борт или в каком-нибудь порту угодит в полицию, и вот тут-то у меня появится шанс, ясно?
Томас промычал в ответ что-то невразумительное. Он ничего не имел против Дуайера, но и не испытывал к нему особой симпатии.
— Ты тоже собираешься сдать на помощника, да? — спросил Дур.
— Я об этом не думал, — нехотя ответил Томас.
— Это единственный стоящий вариант. Я это понял сразу, как только вышел в море в первый раз. Простой матрос остается ни с чем. Пока плавает, живет как собака, а в пятьдесят лет уже развалина. Даже на американских пароходах, где тебе и профсоюзы, и еще не знаю что, и свежие фрукты. Большое дело — свежие фрукты! Надо думать о будущем. Офицерская нашивка на погонах не помешает. После этого рейса я поеду в Бостон держать экзамен на второго помощника.
Томас взглянул на него с любопытством. На Дуайере была белая матросская шапочка, натянутая поверх желтой зюйдвестки, и высокие тяжелые рабочие сапоги на резиновой подошве. Он был небольшого роста и походил на мальчика, нарядившегося на карнавал в новый аккуратный костюмчик матроса дальнего плавания. От морского ветра его лицо приобрело розоватый оттенок, но не такой, как у людей, проводящих целые дни на воздухе, а скорее как у непривычной к холоду девушки, разрумянившейся на морозе. Длинные темные ресницы окаймляли мягкие черные глаза, в которых застыло почти просительное выражение. Рот у него был слишком большой, а беспокойные губы — слишком пухлые. Дуайер то совал руки в карманы, то вынимал их.
Черт, подумал Томас, он неспроста поднялся ко мне на палубу и заговорил. И вообще, чего это он всегда улыбается мне, когда проходит мимо? Лучше сразу показать ему, что не на того напал.
— Если ты такая образованная шишка с дипломом помощника в кармане и все такое, чего ради торчишь тут с нами, простыми матросами? — грубо сказал Томас. — Может, твое место на шикарном теплоходе? Нацепил бы офицерский белый китель и танцевал бы с какой-нибудь богатой наследницей!
— Я нисколько не задаюсь, Джордах, — виновато сказал Дур. — Честное слово, не задаюсь. Просто иногда хочется с кем-нибудь поговорить, а ты вроде одного со мной возраста, к тому же американец, и потом — знаешь себе цену, я это сразу заметил. Все остальные на этом пароходе — просто скоты. Вечно надо мной насмехаются. А я не такой, как они, у меня есть честолюбие. Я не играю с ними в их шулерский пр. Ты наверняка это заметил.
— Ничего я не заметил, — сказал Томас.
— Они думают, что я гомик. Ты и этого не заметил?
— Нет, не заметил, — ответил Томас. В кают-компании он бывал только во время завтрака, обеда и ужина.
— Это будто проклятье какое, — сказал Дур. — Куда бы я ни пришел наниматься третьим помощником, всюду повторяется одно и то же. Сначала проверяют мои документы и рекомендации, потом пару минут со мной разговаривают, потом начинают этак странно на меня поглядывать и говорят, что вакансий нет. А я уже наперед знаю, что вот сейчас опять на меня так посмотрят. Но только я вовсе не гомик, Джордах! Клянусь тебе!
— Тебя никто не заставляет ни в чем клясться, — сказал Томас. От этого разговора ему стало не по себе. Он не желал ничего знать о чужих секретах и неприятностях. Ему хотелось просто выполнять свою работу, заходить на судне в разные порты и плавать по морям, ни о чем не думая.
— Да у меня, черт побери, невеста есть! — крикнул Дуайер, вытащил из заднего кармана брюк бумажник и вынул из него фотографию. — На, посмотри.
— Он сунул фотографию Томасу под нос. — Это моя девушка и я прошлым летом.
— На снимке очень хорошенькая пухлая девушка со светлыми кудряшками стояла рядом с Дуайером, невысоким, но поджарым и мускулистым, как боксер в весе петуха.
Волна, ударившись о нос судна, обдала фотографию брызгами.
— Спрячь лучше, — сказал Томас. — А то от воды испортится.
Дуайер достал носовой платок, вытер карточку и убрал ее в бумажник.
— Я просто хотел, чтоб ты знал, — сказал он, — что, если я иногда подхожу к тебе поговорить, в этом ничего такого нет.
— Ладно, — сказал Томас. — Буду знать.
— Главное, чтоб была ясность, — почти враждебно сказал Дур. — Вот и все. — Он резко повернулся и зашагал прочь.
Томас тряхнул головой, почувствовав на лице холодные брызги. У всех свои заботы. Полный пароход забот. Но если каждый будет рассказывать тебе о том, что его гложет, в пору сигануть за борт.
Они были уже в Средиземном море и шли через Гибралтар, но погода стояла — хуже некуда. Капитан, без сомнения, возносил на мостике молитвы господу богу и Адольфу Гитлеру. Никто из офицеров не свалился по пьянке за борт, и Дуайер пока не получил повышения. Он и Томас сидели за металлическим столом, привинченным к палубе в кубрике на корме. Шторм был настолько сильным, что судно бросало с волны на волну и гребной винт то и дело выныривал из воды, а корма моталась из стороны в сторону и трещала — Дуайеру и Томасу приходилось хватать разложенные на столе бумаги, книги и карты, чтобы все это не свалилось на пол. Они занимались каждый день по меньшей мере часа по два, и Томас, никогда не утруждавший себя в школе, удивлялся, как быстро он схватывает объяснения Дуайера о правилах навигации, о работе с секстантом, о звездных картах, о погрузке — все это Томас должен знать как свои пять пальцев, когда будет сдавать экзамен на третьего помощника. А еще его удивляло, какое удовольствие доставляют ему эти занятия. Размышляя об этом, лежа на своей узкой койке и прислушиваясь к храпу двух других матросов, спавших с ним в одной каюте, он чувствовал, что понимает, почему в нем произошла такая перемена. Дело не только в возрасте. Он по-прежнему ничего не читал, даже газеты, даже спортивные колонки. Но морские карты, технические проспекты, чертежи двигателей и формулы обещали ему помочь найти выход из этой гнусной жизни. Долгожданный выход.
Дуайер за свою жизнь успел поработать и палубным Матросом, и в машинном отделении, и у него было, может, не слишком глубокое, но достаточное представление о корабельной технике, а Томасу опыт работы в гараже помогал легче улавливать, о чем ведет речь Дур.
Он никогда не расспрашивал Томаса о его прошлом, а сам Томас предпочитал помалкивать. Благодарность за уроки Дуайера постепенно зарождала в Томасе симпатию к этому человеку.
Эта мысль пришла Томасу в Марселе. Было около полуночи. Они с Дуайером Только что поужинали в рыбном ресторанчике в Старом порту. Томас вспомнил, что они не где-нибудь, а на южном Побережье Франции, и они вдвоем выдули три бутылки розового вина. А почему бы и нет — они все-таки на южном побережье Франции, хоть Марсель и не назовешь туристским курортом. «Эльга Андерсон» должна была сняться с якоря в пять утра, и, если они к тому времени успеют вернуться на борт, об остальном можно не беспокоиться.
После ужина они побродили по городу, ненадолго заходя то в один бар, то в другой, и сейчас напоследок заглянули в маленький темный бар неподалеку от набережной. Играл музыкальный автомат, несколько толстых проституток у стойки поджидали, когда им предложат выпить. Томас не отказался бы переспать с девчонкой, но у этих был слишком замызганный вид, к тому же не исключено, что они могут наградить триппером, да и вообще они не соответствовали его представлению о женщинах, с которыми приятно развлечься на южном побережье Франции.
Попивая вино за столиком у стены и поглядывая затуманенными глазами на толстые ноги одетых в яркие вискозные платья проституток, Томас вспомнил десять лучших дней в его жизни, те десять дней, что он провел в Канне с лихой англичанкой, любившей драгоценности.
— Слушай, — сказал он Дуайеру, который, сидел напротив него и пил пиво.
— У меня есть идея.
— Какая еще идея? — Дуайер настороженно косился на девиц у стойки, боясь, что какая-нибудь из них подсядет за их столик и положит руку ему на колено.
— Давай наплюем на эту проклятую посудину.
— Ты с ума сошел! Какого черта мы будем делать в Марселе? Нас тут же упекут в тюрьму.
— Никто никуда нас не упечет. Я же не предлагаю удрать с парохода навсегда. У него следующий заход в какой порт? В Геную, если я не ошибаюсь. Так?
— Ну, так, — неохотно подтвердил Дур.
— В Генуе мы его и нагоним. Скажем, напились и проспали отплытие. Что они нам сделают? Ну, вычтут деньги за несколько дней. У них все равно не хватает рабочих рук.
— Хорошо, а что мы все это время будем делать? — с беспокойством спросил Дур.
— Путешествовать. Устроим себе грандиозное турне! Сядем на поезд и махнем в Канн. В этот приют миллионеров, как любят писать в газетах. Я однажды там был. Лучшее время в моей жизни. Будем валяться на пляже, найдем себе женщин. Деньги мы еще не истратили…
— Я коплю деньги, — сказал Дур.
— В кои-то веки можно позволить себе пожить по-человечески, — нетерпеливо перебил Томас. Сейчас, когда Канн был, так близок и доступен, он не представлял себе, как можно вернуться к тоскливой жизни на обшарпанном суденышке, стоять вахты и есть помои, которыми там кормили матросов.
— У меня с собой нет даже зубной щетки, — сказал Дур.
— Куплю я тебе зубную щетку! Разве ты сам не прожужжал мне все уши, какой ты замечательный моряк и как ты еще мальчишкой гонял плоскодонку по озеру Верхнему?..
— Какое отношение имеет Верхнее к Канну?
— Какое? — переспросил Томас. — Я тебе объясню какое. Значит, если тебе верить, ты отлично водил парусники по Верхнему…
— Бога ради, Томми, — взмолился Дур. — Я же никогда не говорил, что я Христофор Колумб или еще какой-нибудь великий мореплаватель. Просто в детстве я действительно плавал на плоскодонке и катерах и…
— Короче, ты умеешь с ними обращаться, так или нет? — настаивал Томас.
— Да, конечно, умею, — признал Дур. — Но я пока не понимаю…
— В порту в Канне можно взять напрокат яхту, — прервал его Том. — Мне хочется собственными глазами поглядеть, на что ты годишься. По части теории, карт и книг ты дока. А вот как у тебя дело обстоит на практике? Или я должен просто принять твои слова на веру? Ты мог бы поучить меня. Я хочу перенять опыт настоящего специалиста. А впрочем, черт с тобой. Если ты такой трус, я поеду один. Возвращайся, как паинька, на судно.
— Ладно, пусть будет по-твоему, — сказал Дур. — Я никогда в своей жизни ничего подобного не делал, но я согласен. Хрен с этим пароходом! — И он залпом осушил кружку пива.
Все было не так замечательно, как в запомнившуюся ему далекую пору, потому что на этот раз рядом с ним был Дуайер, а не та лихая англичанка. Но тем не менее это было хорошо. И уж куда лучше, чем стоять вахту на «Эльге Андерсон», жрать всякую дрянь и спать в вонючей каюте с двумя храпящими марокканцами.
Они сняли номер в маленькой дешевой, но не слишком плохой гостинице и пошли купаться, хотя еще стояла весна и вода была такой холодной, что долго в ней не просидишь. Но белые здания были такими же, как и тогда; такое же розовое вино; такое же голубое небо, а в порту, как и тогда, замерли на воде роскошные яхты.
Они взяли напрокат маленький парусник. Дуайер не врал — он действительно умел управлять мелкими суденышками. За два дня Томас многому у него научился и уже почти уверенно ставил парусник на якорь, спускал паруса, плавно подходил к причалу и швартовался.
Но большую часть времени они проводили в порту: медленно бродили по пирсам и молча восхищались застывшими у причалов и отдраенными к предстоящему летнему сезону парусниками, шхунами, большими яхтами и катерами.
— Подумать только, в мире такая уйма денег, а нам ничего не перепало, — качал головой Томас.
Они облюбовали бар на набережной Сен-Пьер, куда часто захаживали матросы и капитаны прогулочных катеров. Среди них были англичане, а многие знали английский. Том и Дуайер при любой возможности вступали с моряками в разговоры.
Одним из постоянных посетителей бара был невысокий загорелый седой англичанин Дженнингс, во время войны служивший в британском флоте, а сейчас владевший — на самом деле владевший — яхтой с пятью каютами. Яхта старая и капризная, сказал им англичанин, но он знает ее как свои пять пальцев, ходит на ней по всему Средиземноморью: на Мальту, в Грецию, на Сицилию — куда угодно. Ему просто повезло, сказал он. Бывший владелец этой яхты, у которого когда-то работал Дженнингс, ненавидел свою жену и перед смертью, назло ей, завещал яхту Дженнингсу.
Дженнингс самодовольно потягивал пастис. Его яхта «Гертруда II», приземистая, но чистенькая и удобная, стояла на якоре, как раз напротив бара, и, попивая пастис, Дженнингс ласково глядел на нее — все, что доставляло ему удовольствие, было, можно сказать, под рукой.
— Когда у человека своя яхта — это совсем другая жизнь, — сказал Дженнингс. — Признаюсь вам, я здесь живу отлично. Мне не приходится за пару монет в день надрываться на погрузке в доках Ливерпуля или обливаться кровавым потом, смазывая двигатели на каком-нибудь корыте в Северном море в зимние штормы. Не говоря о том, что здесь и налоги ниже. А уж климат, — он махнул рукой, показывая на раскинувшийся за окном бара порт, где мягкое солнце ласково поглаживало мачты качавшихся на якоре судов, — погода для богатых. Да-а, погода для богатых.
— Скажи, Дженнингс, сколько может стоить приличная яхта, скажем, такая, как у тебя? — спросил Томас. Дженнингс пил за его счет, и он имел право задавать ему вопросы.
Дженнингс не торопясь раскурил трубку.
— На этот вопрос трудно ответить, янки, — после некоторого раздумья сказал он. — Яхты — они как женщины. Одни стоят дорого, другие — дешево, но цена еще не гарантирует, что ты испытаешь настоящее наслаждение. — Дженнингс рассмеялся, довольный собственной мудростью.
— Назови минимум, — настаивал Томас. — Самый минимум.
Дженнингс почесал в затылке и допил свой пастис. Томас тут же заказал еще.
— Все дело случая. Как повезет, — сказал Дженнингс. — Допустим, человек купит хорошее небольшое судно за двадцать — тридцать тысяч фунтов. А потом оказывается, его жена страдает морской болезнью, или целый год плохо идут дела и кредиторы наступают на пятки, или им заинтересуются налоговые инспектора: может, он не сообщил, что купил яхту на деньги, тайно положенные в какой-нибудь швейцарский банк, — и тут он понимает, что дело плохо. В этих случаях ему надо срочно избавиться от судна, а на этой неделе как назло никто не собирается покупать яхты… Ты понимаешь, к чему я веду, янки?.. Итак, он в отчаянии. Может, ему нужно к понедельнику во что бы то ни стало добыть пять тысяч гиней, иначе пиши пропало. И если в это время ему подвернешься ты и у тебя есть пять тысяч гиней…
— Гинея — это сколько? — спросил Дур.
— Пять тысяч гиней — это пятнадцать тысяч долларов, — сказал Томас, — так?
— Приблизительно, — ответил Дженнингс и продолжал: — Или вы, например, услышали, что с аукциона продается какое-то военное судно или судно, конфискованное таможенниками за перевоз контрабанды. Конечно, потребуется его переоборудовать. Но если все делать своими руками, а не платить этим грабителям, которые сшиваются вокруг верфи, то за каких-нибудь восемь — десять тысяч фунтов ты покупаешь яхту, приводишь ее в порядок и можешь выходить в море.
— Восемь-десять тысяч фунтов, — повторил Дур. — Для нас это все равно что восемь-десять миллионов долларов…
— Замолчи, — оборвал его Томас. — Есть разные способы заработать деньги.
— Да? Интересно.
— Способы есть. Как-то раз я за один вечер зашиб три тысячи долларов.
— Как? — От удивления у Дуайера перехватило дыхание.
Томас впервые с тех пор, как покинул «Эгейского моряка», обмолвился о своем прошлом и теперь жалел, что сказал это.
— Неважно как, — резко ответил он и снова повернулся к Дженнингсу: — Послушай, ты можешь сделать мне одно одолжение?
— Все, что в моих силах. При условии, что мне это не будет стоить денег, — ухмыльнулся тот.
— Если услышишь что-нибудь… Только чтоб хорошая яхта и дешевая… Дай нам знать, ладно?
— Буду рад помочь, — сказал Дженнингс. — Оставь мне свой адрес.
Томас заколебался. У него был единственный адрес — гостиница «Эгейский моряк», и знала этот адрес только мать. До драки с Куэйлсом он довольно регулярно навещал старуху, когда был уверен, что не столкнется с Рудольфом. Потом он писал ей из портов, куда заходил их пароход, и посылал открытки, притворяясь, будто дела у него идут хорошо.
— Оставь мне адрес, приятель, — повторил Дженнингс.
— Дай ему твой адрес, — сказал Томас Дуайеру.
— Ты когда-нибудь выкинешь из головы всякие пустые мечты? — сказал Дур.
— Делай, что я тебе говорю.
Дуайер пожал плечами и написал Дженнингсу свой адрес.
— Буду глядеть в оба и держать ухо востро, — пообещал Дженнингс, кладя клочок бумаги с адресом в старый потертый кожаный бумажник.
Томас расплатился, и они с Дуайером зашагали вдоль причала, внимательно разглядывая суда.
— Сколько у тебя денег? — неожиданно спросил Томас. — Я имею в виду в банке. Ты говорил, что копишь.
— Две тысячи двести долларов, — неохотно ответил Дур. — Послушай, Томми, перестань фантазировать. Все равно нам никогда…
— Главное, помалкивай, — сказал Томас. — В один прекрасный день у нас с тобой будет собственная яхта. И она будет швартоваться в этом порту. А здесь погода для богатых. Деньги мы как-нибудь раздобудем.
— Я не собираюсь шутить с законом, — в голосе Дуайера звучал испуг. — Я за всю жизнь не совершил ни одного преступления и не хочу становиться на такой путь.
— А кто говорит о преступлении? — сказал Томас, хотя у него и мелькнула такая мысль. За время своей боксерской карьеры он встречал немало людей, которых Дуайер назвал бы преступниками, — они ходили в дорогих костюмах, ездили в роскошных автомобилях, разгуливали под ручку с шикарными девками, и все вокруг обращались с этими людьми почтительно, их были рады видеть и полицейские, и политики, и бизнесмены, и кинозвезды. Они почти ничем не отличались от других людей. Ничего особенного в них не было. Преступление — лишь один из способов зарабатывать на жизнь. Может быть, более легкий, чем остальные. Но ему не хотелось отпугивать Дуайера. По крайней мере пока. Если когда-нибудь его мечта сбудется, Дуайер ему пригодится — он будет водить яхту. Одному не справиться. Так что пока он не будет его отпугивать. Он не такой идиот.
На следующий день они рано утром сели на поезд и поехали в направлении Генуи. Они оставили в запасе один день, потому что хотели по дороге остановиться в Монте-Карло. Может, им повезет в казино?
Если бы Томас прошел в другой конец платформы, то увидел бы, как из парижского экспресса вышли с многочисленными новенькими чемоданами его брат Рудольф и стройная хорошенькая девушка.
6
Носильщик погрузил вещи в машину, сказал «мерси», получив чаевые, и улыбнулся, хотя сразу было видно, что она американцы. Судя по американским газетам, в этом году французы не улыбались американцам.
Рудольф еще в Париже купил карту Приморских Альп, и, изучив ее, они проехали в открытом «пежо» под ласковыми лучами средиземноморского солнца через белый город, вдоль; кромки моря, через Гольф-де-Жуан, где некогда высадился Наполеон, через Жуан-де-Пэн с его еще погруженными в предсезонный сон большими отелями к роскошному кремовому отелю «Дю Кап», расположившемуся среди сосен на пологом холме.
Их женитьба чуть было вообще не расстроилась. Джин долго колебалась, не говоря ни да, ни нет, и он каждый раз, когда они виделись, был почти готов предъявить ей ультиматум — виделись же они безумно редко. Большую часть времени у него отнимала работа в Уитби и Порт-Филипе, а когда он наконец вырывался в Нью-Йорк, его нередко ожидала там записка от Джин, в которой сообщалось, что она уехала снимать очередной репортаж за город. Однажды вечером он видел ее в ресторане в компании худосочного молодого человека с маленькими, круглыми, как бусинки, глазами, длинными спутанными лохмами и недельной давности темной щетиной на подбородке. Пор следующей встрече он спросил ее, кто это такой, и она призналась, что он — тот самый парень, с которым у нее был роман. А когда Рудольф спросил, продолжает ли она с ним спать, она ответила, что это не его дело.
Рудольфу было унизительно сознавать, что его соперник так неказист собой, и, когда Джин сказала, что парень считается одним из лучших рекламных фотографов страны, это ничуть его не утешило. В тот вечер он хлопнул дверью и ушел, решив ждать, пока она сама ему позвонит, но она не звонила, и в конце концов, когда ему стало совсем невмоготу, он позвонил ей, мысленно клянясь, что будет с ней только спать, но ни за что на ней не женится.
Джин существенно поколебала его представление о себе, и лишь в постели, где им было так хорошо друг с другом, пропадало гложущее его смутное ощущение, что вся эта ситуация для него оскорбительна.
Все знакомые мужчины уверяли, что все знакомые им девушки только и думают, как бы окрутить парня и выйти замуж. Какой же изъян в его характере, какой недостаток в нем как любовнике, какая вообще неприятная черта в нем заставила обеих девушек, которым он рискнул сделать предложение, отвергнуть его?
История с Вирджинией Колдервуд ничуть не улучшила его настроения. Старый Колдервуд последовал его совету и отпустил дочь в Нью-Йорк, где она поступила на курсы секретарей. Но если Вирджиния теперь и занималась стенографией и машинописью, то у нее было по меньшей мере странное расписание, потому что каждый раз, как Рудольф приезжал в Нью-Йорк, он обязательно видел ее возле своего дома: она или пряталась в парадном напротив, или делала вид, что случайно проходит мимо. Она звонила ему среди ночи, иногда по три, а то и по четыре раза, чтобы сказать: «Руди, я люблю тебя. Я люблю тебя! Я хочу тебя!».
Все это отражалось на его работоспособности: с удивлением он обнаружил, что ему приходится по нескольку раз перечитывать простые отчеты, прежде чем до него доходит смысл. Спал он беспокойно и просыпался разбитым. Впервые в жизни у него появились прыщики на подбородке.
Он звонил ей целый день, десять раз, двадцать, но никто не снимал трубку. Ну еще, последний раз, решил он, уныло сидя в гостиной своей нью-йоркской квартиры. Еще последний, самый последний раз, и пойду напьюсь до чертиков, буду приставать к девкам и с кем-нибудь подерусь в баре, вернусь домой, если увижу в подъезде Вирджинию Колдервуд, приведу ее сюда, пересплю с ней, а потом позвоню в психиатричку, чтобы приехали со смирительными рубашками и забрали нас обоих.
Гудки, гудки — он уже собирался повесить трубку, как вдруг на другом конце провода раздался тихий, по-детски вкрадчивый голос Джин.
— Алло?
— У тебя был испорчен телефон? — спросил он.
— Не знаю. Меня весь день не было дома.
— Может, тебя не будет дома и всю ночь?
После паузы она ответила:
— Нет.
— Мы увидимся? — Он был готов бросить трубку, если она скажет «нет». Однажды он сказал ей, что она вызывает у него только два чувства; либо ярость, либо восторг.
— А ты хочешь?
— Значит, в восемь? Не пей ничего дома. Приедешь и выпьешь у меня. — Он выглянул в окно — Вирджинии Колдервуд нигде не было видно.
— Я должна принять ванну, и мне не хочется никуда лететь сломя голову. Может, ты приедешь ко мне?
— Звенят литавры, трубят фанфары! — сказал он.
— Пожалуйста, не пытайся блистать красноречием, — сказала она, но фыркнула.
— Какой этаж?
— Четвертый. Лифта нет. Побереги свое сердце. — Она повесила трубку.
Он принял душ и переоделся. Руки у него дрожали, и, бреясь, он здорово порезался. Кровь долго не останавливалась, и лишь в пять минут девятого он нажал кнопку ее звонка в доме на Восточной Сороковой улице.
Дверь открыла незнакомая ему девушка в джинсах и свитере.
— Привет. Меня зовут Флоренс, — сказала она и крикнула: — Джинни, кавалер прибыл.
— Спасибо, Флоренс, — поблагодарил Рудольф и прошел в комнату Джин. Она совершенно голая сидела за столом перед маленьким зеркалом и красила ресницы. Он никогда даже не догадывался, что она красит ресницы. Но ничего не сказал ей. Ни о ее ресницах, ни о том, что она сидит голая. Он в изумлении оглядывал комнату. Стены почти сплошь были оклеены его фотографиями: Рудольф улыбающийся, хмурящийся, щурящийся, что-то пишущий в блокноте. Некоторые снимки маленькие, другие увеличены до невероятных размеров. И на всех он был в самом выгодном ракурсе. «Все позади, — благодарно подумал он. — Все позади. Она решилась».
— Я откуда-то знаю этого человека, — сказал он.
— Я так и думала, что ты его узнаешь, — сказала Джин. Изысканная в своей упругой розовой наготе, она продолжала спокойно красить ресницы.
За ужином они говорили о свадьбе. К тому времени, когда принесли десерт, они чуть было не решили все отменить.
— Мне лично, — горько сказал Рудольф, — нравятся девушки, которые знают, чего они хотят.
— Что ж, я знаю, чего я хочу, — сказала Джин. Во время их спора она все больше мрачнела. — Мне кажется, я уже знаю, как проведу выходные, — продолжала она. — Я останусь дома, обдеру эти фотографии все до одной и побелю стены.
Прежде всего она упорно настаивала на том, чтобы об их женитьбе никто не знал. Он хотел немедленно сообщить о свадьбе всем, но она покачала головой.
— Никакой огласки.
— Но у меня есть сестра и мать, — сказал Рудольф. — А кстати, еще и брат.
— В этом-то все и дело. У меня есть отец и брат. И я не позову обоих. Если они узнают, что своим ты сообщил, а им я ничего не сказала, они будут целых десять лет метать громы и молнии. А после того, как мы поженимся, я не хочу иметь никаких отношений с твоей родней и не хочу, чтобы ты общался с моими родственниками. Никакой родни. Семейные обеды в День благодарения у очага! Только этого не хватало!
Рудольф согласился, не особенно сопротивляясь. Его женитьба не будет таким уж счастливым событием для Гретхен, всего несколько месяцев назад потерявшей мужа. А мысль о присутствии на свадьбе всхлипывающей матери в каком-нибудь невообразимом платье из тех, в которых она ходила в церковь, тоже не наполняла его радостью. И конечно же, он вполне мог обойтись без сцены, которую закатит Вирджиния Колдервуд, едва до нее донесется эта новость. Но в то же время, если он утаит свое намерение от Джонни Хита и Брэда Найта, это может вызвать осложнения на работе, тем более что он собирается немедленно после женитьбы уехать в свадебное путешествие. Они с Джин пришли к соглашению о том, что не будет никакого званого вечера, что они тотчас уедут из Нью-Йорка, что обойдутся без венчания в церкви и что медовый месяц проведут в Европе.
Но им не удалось прийти к соглашению о том, как они будут жить после возвращения из Европы. Джин отказывалась бросить работу и отказывалась жить в Уитби.
— Я не домоседка и не люблю маленькие города, — упрямо заявила она. — Здесь у меня есть работа, есть перспективы. И я не собираюсь от всего этого отказываться только потому, что кто-то хочет на мне жениться.
— Джин, — предостерегающе сказал он.
— Хорошо, хорошо. Только потому, что я хочу выйти замуж.
— Это уже лучше, — сказал он.
— Я больше буду тебе нравиться, если мы не будем все время жить вместе.
— Нет, наоборот.
— Ну хорошо, ты мне тогда будешь больше нравиться.
Он согласился и на это. Но неохотно.
— Это моя последняя уступка, — сказал он.
День ото дня становилось все теплее. Они подолгу лениво лежали на солнце. Оба сильно загорели, и волосы Джин от солнца и соленой воды стали совсем светлыми. Она давала ему уроки тенниса на кортах отеля и говорила, что он способный. Она очень серьезно относилась к этим урокам и, когда он допускал ошибки, делала ему резкие замечания. Она научила его кататься на водных лыжах. Он не переставал удивляться, как много разных вещей она умела делать отлично.
Куда бы они ни шли. Джин брала с собой фотоаппараты и без конца снимала его на фоне мачт, крепостных валов, пальм, волн. «Я хочу сделать из твоих фотографий обои для нашей спальни в Нью-Йорке», — говорила она.
Они собирались посетить Италию, когда им надоест Антибский мыс. На карте они обвели кружками Ментону, Сан-Ремо, Милан (там надо будет посмотреть «Тайную вечерю»), Рапалло, Санта-Маргериту, Флоренцию (там Микеланджело и Боттичелли!), Болонью, Сиену, Ассизи, Рим. Эти названия звенели на солнце как колокольчики. Джин уже всюду там побывала. Раньше. Пройдет еще много времени, пока он узнает о ней все.
Им не надоедало на Антибском мысе.
Они послали телеграмму Колдервуду, что задержатся на неопределенное время.
В отеле они не заговаривали ни с кем, кроме одной итальянской киноактрисы, которая была так красива, что с ней нельзя было не заговорить. Джин потратила целое утро, фотографируя актрису, и отослала снимки в «Вог» в Нью-Йорк. Из «Вога» пришла телеграмма, что фотографии будут опубликованы в сентябрьском номере.
Этот месяц не могло омрачить ничто.
И хотя Антибский мыс им еще не надоел, они сели в машину и поехали на юг посмотреть те города, что обвели кружками на карте. И нигде не испытали разочарования.
Они сидели в кафе на вымощенной булыжником площади в Портофино и ели шоколадное мороженое, лучшее шоколадное мороженое в мире, и разглядывали женщин, продававших туристам открытки, кружева и вышитые скатерти, а еще она смотрела на яхты, стоявшие на якоре в порту.
Среди них выделялась одна — изящная, белая, футов шестьдесят в длину, с прекрасными, чистыми, типично итальянскими линиями.
— Тебе хотелось бы иметь такую? — спросила Джин, ковыряя ложечкой мороженое.
— А кому бы не хотелось?
— Я куплю ее тебе, — сказала она.
— Спасибо, — ответил он. — А может, в придачу и «феррари», и пальто на норковой подкладке, и дом из сорока комнат на Антибском мысе, если уж ты такая щедрая.
— Нет, я не шучу, — продолжая есть мороженое, сказала Джин. — Если ты действительно хочешь.
Он внимательно посмотрел на нее. Она была спокойна и серьезна.
— Что-то не понимаю, — сказал он. — «Вог» платит тебе не такие деньги.
— Я и не рассчитываю на «Вог». Я жутко богата. После смерти матери мне осталось совершенно неприличное количество ценных бумаг. Ее отец владел одной из крупнейших фармацевтических фирм в США.
— Как называется фирма? — с подозрением спросил Рудольф.
Она сказала, и он, присвистнув, отложил ложку.
— Пока мне не исполнится двадцать пять лет, отец и брат считаются моими опекунами и я не распоряжаюсь всем своим состоянием, но даже сейчас мой годовой доход по крайней мере в три раза больше твоего. Надеюсь, я не испортила тебе настроения на весь день?
Рудольф разразился хохотом.
— Черт побери! Вот это медовый месяц!
В тот день они пошли на компромисс: она купила ему не яхту, а рубашку пронзительно-розового цвета, которую выбрала в сомнительном магазинчике вблизи у порта.
Позднее, когда Рудольф поинтересовался, почему она раньше не сказала ему об этом, Джин не ответила на его вопрос прямо.
— Я ненавижу разговоры о деньгах, — сказала она. — В нашей семье только о них и говорили. Уже в пятнадцать лет я пришла к выводу, что деньги растлевают душу, если думать о них все время. Я ни разу не приезжала домой на летние каникулы с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать. После окончания колледжа я не потратила ни одного цента из оставленных матерью денег. Я разрешила отцу и брату пустить их в дело. Они хотят, чтобы я позволила им распоряжаться доходами с моего капитала, когда я выйду из-под их опеки, но их ожидает большой сюрприз. Они постараются надуть меня при первой возможности, а я не хочу, чтобы меня надували. И уж тем более они.
— Хорошо, ну а что ты собираешься делать с этими деньгами?
— Ты будешь распоряжаться ими в моих интересах, — сказала она, но тут же поправилась: — Извини, в наших. Делай с ними все, что сочтешь нужным. Но только не говори со мной об этом. И не трать их на то, чтобы превратить нашу жизнь в ленивое, роскошное бесполезное существование.
— Между прочим, последние несколько недель мы живем довольно роскошно, — заметил Рудольф.
— Мы тратим твои деньги, заработанные твоим собственным трудом. К тому же это медовый месяц, а не настоящая жизнь, — возразила Джин.
В отеле в Риме Рудольфа ожидала телеграмма от Брэдфорда Найта: «Твоя мать в больнице тчк Доктор опасается ей осталось недолго тчк Полагаю тебе нужно срочно вернуться».
Рудольф протянул телеграмму Джин. Они только что сдали паспорта администратору и еще стояли в вестибюле. Джин молча прочла телеграмму и вернула ее Рудольфу.
— Надо выяснить, если ли вечером рейс в Нью-Йорк, — сказала она. В отель они прибыли, когда было уже почти пять часов.
— Нет, — сказал Рудольф. — Мы не будем выяснять, есть ли вечером рейс. Старухе не удастся вытащить меня из Рима сегодня. Полетим завтра. Один день поживем для себя. Мать продержится до моего приезда. Она ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах.
7
Стоило ему в Генуе вновь подняться на борт «Эльги Андерсон», как он тотчас понял, что его ждет стычка с Фальконетти.
Фальконетти, здоровенный бугай, с красными, как ветчина, ручищами и маленькой, похожей на редьку головой, в свое время отсидел срок за вооруженное ограбление, а на судне держал в страхе всю команду. Он передергивал в карты, но, когда однажды смазчик из машинного отделения уличил его в этом, Фальконетти, пока остальные матросы, находившиеся в кубрике, оттаскивали его, чуть не задушил беднягу. Он взял за правило в начале каждого рейса, придравшись к какому-нибудь пустяку, жестоко избивать нескольких матросов, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, кто хозяин в кубрике. Когда он сидел там, никто не осмеливался прикоснуться к радиоприемнику, и все, нравилось им это иди не нравилось, слушали те передачи, которые выбирал Фальконетти. В команде был один негр, по имени Ренвей, который, завидев входящего Фальконетти, тотчас выбирался из кубрика. «Я не намерен сидеть в одной комнате с черномазым, — объявил Фальконетти, впервые увидев Ренвея в кубрике. Ренвей промолчал, но не двинулся с места. — Эй, черномазый, ты что, оглох?» — сказал Фальконетти, подошел к нему, схватил под мышки и, донеся до двери, шваркнул о переборку. Никто ничего не сказал и не сделал. На «Эльге Андерсон» каждый заботился лишь о себе.
Фальконетти занимал деньги у половины команды. Теоретически он брал в долг, но никто не надеялся получить их обратно. Когда кто-нибудь отказывался дать ему пять — десять долларов, он вначале никак на это не реагировал, но дня через два-три обязательно затевал драку, и потом люди ходили с подбитым глазом, сломанным носом или с выбитыми зубами.
Фальконетти ни разу не затевал ссор с Томасом, хотя был намного крупнее его. А Томас не напрашивался на неприятности и сторонился Фальконетти, но, хотя он вел себя спокойно и держался особняком, в нем было нечто такое, что заставляло Фальконетти выбирать жертвы попроще.
Однако в первый же вечер после отплытия из Генуи, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию, Фальконетти, сдававший в это время карты, сказал:
— А, вот и наши любовнички! — И чмокнул губами, изображая поцелуй.
За столом рассмеялись, так как было опасно не смеяться шуткам Фальконетти. Дуайер покраснел, а Томас спокойно налил себе кофе, взял лежавшую на столе газету и принялся читать.
— Вот что, Дуайер, — продолжал Фальконетти, — хочешь, я буду твоим импресарио? Домой мы вернемся еще не скоро, и многие из наших парней могли бы воспользоваться твоими услугами в часы одиночества. Так ведь, ребята?
Томас как ни в чем не бывало читал и пил кофе. Он чувствовал на себе умоляющий взгляд Дуайера, но, пока дело не зашло слишком далеко, он не собирался лезть в Драку.
— Какой смысл ублажать кого-то задаром, когда на этом можно хорошо подзаработать и к тому же осчастливить многих, — не унимался Фальконетти.
— Я буду брать с тебя десять процентов, как обычный голливудский агент. Что ты на это скажешь, Дуайер?
Дуайер вскочил на ноги и выбежал из кают-компании. Матросы за столом снова рассмеялись. Томас продолжал читать, хотя у него дрожали руки. Он должен сдерживать себя. Если он изобьет такого верзилу, как Фальконетти, который в течение нескольких лет терроризировал всю команду, матросы могут заинтересоваться им и тем, откуда он научился так драться, и наверняка кто-нибудь вспомнит, что когда-то видел его на ринге. А в портах полно всякого сброда и прихлебателей, готовых броситься к гангстеру поважнее с такой новостью.
— Эй, любовничек, — Фальконетти снова влажно чмокнул губами, — неужто ты допустишь, чтоб твой приятель одиноко уснул в слезах?
Томас аккуратно свернул газету и положил ее на место. Затем, держа в руке чашку с кофе, медленно двинулся через кубрик, Фальконетти следил за ним из-за стола улыбаясь. Томас выплеснул кофе ему в лицо. Фальконетти даже не пошевельнулся. В кубрике повисла мертвая тишина.
— Если ты еще так же чмокнешь губами, — сказал Томас, — каждый раз, как я буду проходить мимо тебя, ты будешь получать по зубам. И так до самого Хобокена.
Фальконетти встал.
— С тобой хоть на край света, любимый, — сказал он и снова чмокнул.
— Я жду тебя на палубе, — сказал Томас. — Одного.
— А мне помощь не нужна, — ответил Фальконетти.
Томас повернулся и пошел на корму. Там хватит места для драки. Не стоит схватываться с таким здоровяком, как Фальконетти, в тесном кубрике.
Море было спокойное, воздух чистый, в небе ярко светили звезды. Мои чертовы кулаки, простонал про себя Томас, вечно все решают мои кулаки.
Фальконетти вышел на палубу. Он был один.
Может, обойдется, подумал Томас. Никто не увидит, как я с ним расправлюсь.
— Шевелись, жирная скотина, — крикнул он. — Я не собираюсь ждать всю ночь.
— Ладно, сам напросился, Джордах, — сказал Фальконетти и тут же бросился на него с кулаками, замахиваясь, как в уличной драке. Томас отступил в сторону и, вложив в кулак всю силу, нанес ему удар правой под ложечку. Фальконетти, судорожно охнув, точно его душили, отпрянул назад. Томас шагнул вперед и снова ударил его в живот. Фальконетти упал и забился в судорогах на палубе. В горле у него что-то клокотало. Он не потерял сознания, и его глаза с ненавистью смотрели на стоящего над ним Томаса, но он был не в силах произнести ни слова.
Сработано чисто и быстро, с удовлетворением подумал Томас. На верзиле не останется никаких следов, и, если он не проболтается, никто из команды никогда не узнает, что произошло на палубе. Сам Томас, естественно, будет молчать, а Фальконетти получил хороший урок, и не в его интересах трепать языком.
— Ладно, скотина, — сказал Томас. — Теперь ты знаешь, что к чему, и впредь держи свою помойку закрытой.
Фальконетти неожиданно рванулся вперед, и Томас почувствовал, как огромная ручища схватила его за щиколотку и потянула вниз. В другой руке Фальконетти что-то блеснуло. Томас увидел нож. Томас резко упал на колени, придавил лицо Фальконетти и начал выкручивать руку, державшую нож. Фальконетти все еще задыхался, и пальцы, сжимавшие рукоятку ножа, быстро ослабели. Томас, прижав коленями обе руки Фальконетти, выхватил у него нож и отбросил в сторону. Потом минуты две методично месил кулаками физиономию распластанного на палубе противника.
Наконец он выпрямился, Фальконетти лежал неподвижно. Вокруг его головы по залитой звездным светом палубе темным пятном растекалась кровь. Томас подобрал нож и выбросил за борт.
Он тяжело дышал, но не от усталости, а от возбуждения. Черт побери, подумал он, а я ведь получил истинное удовольствие.
Он вошел в кубрик. Игра в покер тут же прекратилась.
Томас взял кофейник и налил себе кофе.
— У меня полчашки пропало, — сказал он, сел и снова развернул газету.
С заработанными деньгами в кармане и с болтающейся через плечо сумкой покойного норвежца он спустился по трапу. Дуайер шел следом. Никто не попрощался с Томасом. С той ночи, когда во время шторма Фальконетти выбросился за борт, матросы перестали разговаривать с Томасом. Ну и черт с ними! Фальконетти сам виноват. Он обходил Томаса стороной, но, когда раны на лице зажили, начал срывать злость на Дуайере, если Томаса не было поблизости. Дуайер говорил, что Фальконетти при каждой встрече с ним непременно чмокает губами, а однажды, возвращаясь с вахты, Том услышал из каюты Дуайера крик. Дверь была не заперта, и, войдя, Томас увидел, что Дуайер лежит на полу, а Фальконетти стаскивает с него брюки. Томас двинул Фальконетти кулаком в нос, а затем пинком в зад вышвырнул из каюты.
— Я предупреждал тебя, — сказал он. — Теперь лучше не попадайся мне на глаза. Потому что всякий раз, как я увижу тебя, будешь получать еще порцию.
— Господи, Томми, — со слезами на глазах сказал Дур. — Я никогда не забуду, что ты для меня сделал! Тысячу лет буду помнить!
— Не распускай нюни! Больше он тебя не тронет, — ответил Томас.
Фальконетти больше не задевал никого. Он всячески старался избегать Томаса, но хотя бы раз в день им все равно приходилось где-нибудь сталкиваться. И каждый раз Томас говорил: «Подойди-ка сюда, скотина»; лицо у Фальконетти нервно дергалось, волоча ноги, он послушно подходил к Томасу, и тот с силой бил его под дых. Делал он это нарочито демонстративно на виду у матросов, но ни в коем случае не в присутствии офицеров. Скрывать что-то от команды не имело смысла: увидев, во что в тот вечер он превратил физиономию Фальконетти, матросы обо всем догадались. Более того, Спинелли, палубный матрос, как-то сказал Томасу: «А я все думал, где я тебя раньше видел?» — «А ты меня раньше и не видел», — возразил Томас, хотя знал, что отрицать уже бесполезно. «Говори, говори, — сказал Спинелли. — Лет пять-шесть назад я видел, как ты нокаутировал одного негритоса на ринге в Куинсе». — «Я ни разу в жизни не был в Куинсе». — «Это твое дело, — примирительно замахал руками Спинелли, — меня это не касается».
Томас не сомневался, что Спинелли расскажет команде о своем открытии, а в профессиональном боксерском журнале «Ринг мэгэзин» любой без труда отыщет сведения о его карьере, но в открытом море ему беспокоиться не о чем. А вот на берегу надо держать ухо востро. Пока же он с удовольствием продолжал морально уничтожать Фальконетти. Как ни парадоксально, матросы, которых еще недавно Фальконетти терроризировал и которые теперь презирали его, возненавидели Томаса за его обращение с итальянцем. Им было унизительно сознавать, что они долгое время терпеливо сносили выходки ничтожества, с которого за десять минут сумел сбить всю спесь человек, достававший многим из них лишь до плеча и за два рейса ни разу не повысивший голоса.
Фальконетти старался не заходить в кубрик, если знал, что Томас там. Однажды, когда он не сумел вовремя улизнуть, Томас не ударил его, но сказал:
— Сиди здесь, скотина. Я приведу тебе компанию.
Он спустился в каюту Ренвея. Негр был один.
— Идем со мной, — сказал Томас.
Напуганный Ренвей последовал за ним. Увидев Фальконетти, он попятился назад, но Томас втолкнул его в кубрик.
— Мы просто посидим как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку, — сказал Томас. В кубрике играло радио.
Томас сел справа от Фальконетти, а Ренвей — слева. Фальконетти не шелохнулся. Тупо сидел, опустив глаза на неподвижно лежащие на столе здоровенные ручищи.
— Ну ладно, на сегодня хватит. Теперь можешь идти, скотина, — наконец сказал Томас.
Фальконетти встал, не глядя на наблюдавших за ним матросов, вышел на палубу и прыгнул за борт. Второй помощник капитана, который находился в ту минуту на палубе, видел это, но был слишком далеко и не мог помешать ему. Судно развернулось, и с полчаса они без особого усердия кружили на месте в поисках, но море было слишком бурным, а ночь слишком темной, и найти Фальконетти не удалось.
У пирса Томас и Дуайер взяли такси. «Угол Бродвея и Девяносто шестой», — сказал Томас шоферу. Он сказал первое, что ему пришло в голову, но, когда они уже подъезжали к тоннелю, он сообразил, что угол Бродвея и Девяносто шестой совсем рядом с домом, где он когда-то жил с Терезой и сыном. Его совершенно не волновало, что он, быть может, больше никогда в жизни не встретится с Терезой, но тоска по сыну подсознательно заставила его дать шоферу этот адрес — а вдруг он случайно увидит мальчика!
Пока они ехали по Бродвею, Томас вспомнил, что Дуайер собирается остановиться в общежитии Христианской ассоциации молодых людей на Шестьдесят шестой улице и будет там ждать от него вестей. Томас ничего не говорил Дуайеру про гостиницу «Эгейский моряк».
— Ты ведь скоро сообщишь о себе, Томми, да? — беспокойно спросил Дуайер, вылезая из такси.
— Не знаю, это не от меня зависит. — И Томас захлопнул дверцу машины. Ему сейчас было не до Дуайера с его слюнявыми благодарностями.
Выйдя на углу Парк-авеню и Девяносто шестой улицы, Томас подождал, пока машина скроется из виду, поймал другое такси и велел шоферу остановиться на перекрестке Восемнадцатой улицы и Четвертой авеню. Когда они туда прибыли, он прошел один квартал, повернул за угол, затем возвратился назад и только после этого зашагал к гостинице.
Пэппи стоял за конторкой. Увидев Томаса, он ничего не сказал, а просто дал ему ключ. Томас быстро поднялся на третий этаж в номер, указанный на ключе, бросил на пол сумку, лег на продавленную кровать, застланную горчичного цвета покрывалом, и уставился на трещины в потолке.
Через десять минут раздался стук в дверь. Так стучал только Пэппи. Томас встал и открыл ему.
— Есть какие новости? — спросил он.
Пэппи пожал плечами. За темными очками, которых он не снимал ни днем, ни вечером, трудно было определить выражение его глаз.
— Кому-то известно, что ты здесь, — сказал Пэппи. — Вернее, кто-то пронюхал, что ты останавливаешься здесь, когда бываешь в Нью-Йорке.
Кольцо замыкалось. У Томаса пересохло в горле.
— Ты это о чем, Пэппи? — хрипло спросил он.
— Дней семь-восемь назад сюда приходил какой-то тип. Спрашивал, не здесь ли ты.
— Что ты ему сказал.
— Сказал, что в первый раз о тебе слышу.
— А он?
— А он сказал, что знает, что ты останавливаешься здесь. И еще сказал, что он твой брат.
— Как он выглядит?
— Выше тебя, стройный, брюнет, коротко пострижен, глаза зеленоватые, кожа смуглая, загорелый, отличный костюм, разговаривает как образованный, маникюр…
— Точно, это мой чертов братец, — сказал Томас. — Наверняка адрес ему дала мать. Она поклялась никому не говорить. Ни единой душе. Хорошо еще, что-пока не весь город знает. Чего моему брату было надо?
— Хотел поговорить с тобой. Я сказал: что передать, если-сюда заглянет кто-нибудь с такой фамилией? Он оставил свой телефон. Живет в каком-то Уитби.
— Да, это он, — повторил Томас. — Ладно, позвоню, когда сочту нужным. У меня пока есть другие дела. А от него я еще ни разу не слышал хороших новостей. Я хочу тебя кое о чем попросить, Пэппи.
Пэппи молча кивнул. За те деньги, которые ему платили в таких случаях, он готов был всегда услужить.
— Первое — принеси мне бутылку виски, — сказал Томас. — Второе — раздобудь пистолет. Третье — свяжись с Шульцем и спроси от моего имени, держится ли накал. Заодно узнай, могу ли я, по его мнению, рискнуть повидаться с сыном. Четвертое — устрой мне девчонку. Сделай все именно в этой последовательности.
— Сто долларов, — лаконично сказал Пэппи.
Томас достал бумажник и дал Пэппи две ассигнации по пятьдесят долларов. Потом протянул ему бумажник.
— Положи в сейф. — Когда он напьется и незнакомая девка будет шарить по карманам, не надо, чтобы там лежали все деньги, заработанные им в море.
Пэппи взял бумажник и вышел. Он открывал рот только тогда, когда это действительно требовалось, и его молчаливость вполне себя окупала. На пальцах у него блестели два бриллиантовых кольца, а на ногах были туфли из крокодиловой кожи. Томас закрыл за ним дверь, снова лег и не вставал до тех пор, пока Пэппи не вернулся с бутылкой виски, тремя банками пива, тарелкой с бутербродами и английским армейским пистолетом «смит-вессон» со спиленным серийным номером.
— Случайно оказался у меня под рукой, — сказал он, передавая пистолет Томасу. У Пэппи немало чего «случайно» оказывалось под рукой. — Только не пускай его в ход в гостинице.
Виски не помогало, хотя он прикладывался к бутылке поминутно. Перед глазами неотступно стояли лица матросов, молча застывших у поручней палубы, наблюдая, как они с Дуайером спускались по трапу. Глаза их горели ненавистью. Может, они и правы? Поставить на место распущенного крикуна и бывшего уголовника — это одно, а довести его до самоубийства — совсем другое. В глубине души Томас понимал, что человек, если он считает себя человеком, обязан знать, когда надо остановиться и оставить другому место под солнцем. Конечно, Фальконетти был настоящей свиньей и заслуживал, чтобы его проучили, но этот урок должен был кончиться где угодно, только не на дне Атлантического океана.
Он снова глотнул виски, чтобы забыть, какое было лицо у Фальконетти, когда Томас сказал ему: «Теперь можешь идти, скотина», забыть, как Фальконетти, поднявшись из-за стола, вышел из кубрика, провожаемый взглядами матросов.
Виски не помогало.
В детстве ему было горько и обидно, когда брат называл его зверюгой, а сейчас, назови его кто-нибудь так, имеет ли он право обидеться? Он действительно верил, что, если бы люди оставили его в покое, он бы тоже их не трогал. Его душа жаждала покоя. Ему казалось, что море освободило его от бремени жестокости; будущее, о котором мечтали они с Дуайером, должно было быть спокойным и безупречным: мягкое море, мягкие люди… А вместо этого у него на совести смерть человека и он прячется с пистолетом в убогом гостиничном номере — изгнанник в собственной стране. Господи, почему он не умеет плакать?
Когда Пэппи снова постучал в дверь, бутылка была пуста уже наполовину.
— Я говорил с Шульцем, — сказал Пэппи. — Накал еще держится, и тебе лучше поскорее убраться отсюда.
— А он не сказал, могу я хоть издали взглянуть на своего сына?
— Он не советует, — ответил Пэппи. — В этот раз не стоит.
— Он не советует, — повторил Томас. — Эх, старина Шульц. Конечно, это ведь не его ребенок. Обо мне ходят какие-нибудь разговоры?
— В гостиницу только что въехал один грек с «Эльги Андерсон». Много болтает. Рассказывает, как ты убил какого-то Фальконетти. Ему известно, что ты бывший бор. Пока я не устрою-тебя на какой-нибудь пароход, лучше не высовывай носа из комнаты.
— А я никуда и не собираюсь. Где девчонка, о которой я просил?
— Будет через час.
Томас никуда не выходил из номера всю наделю. За это время Пэппи принес ему шесть бутылок виски. Девок Томас больше ему не заказывал. Он потерял вкус к шлюхам. Для тренировки заряжал и разряжал пистолет. Старался не вспоминать лицо Фальконетти. Целыми днями ходил из угла в угол, как заключенный по камере. У него был с собой учебник по навигации, который ему одолжил Дуайер, и он заставлял себя часа по два в день читать. Сам стелил кровать и сам прибирал в комнате, чтобы его не видела горничная. Он платил Пэппи десять долларов в день — в эту сумму входило все, кроме, конечно, спиртного, — и его ресурсы приближались к концу. Орал на Пэппи, ругал его за то, что тот до сих пор не устроил его ни на какое судно, но Пэппи лишь пожимал плечами и говорил, что сейчас не сезон и надо набраться терпения. Пэппи хорошо говорить про терпение — сам-то свободный человек, ходит куда хочет.
Пэппи постучал к нему в три часа. Это было неурочное время для его визитов. Обычно он заходил всего три раза в день: приносил завтрак, обед и ужин.
— Сейчас здесь был твой брат, — сообщил Пэппи.
— Что ты ему сказал?
— Сказал, что, кажется, знаю, где тебя найти. Он вернется через полчаса. Ты хочешь его видеть?
Томас немного подумал, потом сказал:
— А почему бы и нет? Если это доставит сукину сыну удовольствие, то пожалуй.
Пэппи кивнул:
— Я приведу его к тебе, когда он придет.
Полчаса тянулись долго.
В дверь постучали, но стучал явно не Пэппи.
— Кто там? — прошептал Томас.
— Это я, Руди.
Томас отпер дверь. В комнату вошел Рудольф, и Томас, прежде чем пожать брату руку, снова закрыл дверь на ключ. Он не предложил брату сесть. На Рудольфе был хорошо отутюженный костюм из легкой полосатой ткани — в эти дни потеплело. Наверное, ему из прачечной каждый раз присылают счет длиной в целый ярд, подумал Томас.
Рудольф натянуто улыбнулся.
— Этот человек внизу, когда я спрашивал о тебе, вел себя весьма загадочно.
— Он знает свое дело, — сухо ответил Томас.
— Я Уже заходил сюда недели две назад.
— Я знаю.
— Ты мне не звонил?
— Нет.
Рудольф с любопытством оглядел комнату. У него было странное выражение лица: точно он не вполне верил собственным главам.
— Насколько я понимаю, ты от кого-то скрываешься?
— Я отказываюсь комментировать этот вопрос, как пишут в газетах.
— Могу я чем-нибудь тебе помочь?
— Нет. — Что он мог сказать своему брату? Иди поищи человека по имени Фальконетти, долгота двадцать шесть градусов двадцать четыре минуты, Широта тридцать восемь градусов тридцать одна минута, глубина десять тысяч футов? Поди скажи гангстеру из Лас-Вегаса, у которого в багажнике машины спрятан обрез, что, дескать, Томас жалеет, что избил Генри Куэйлса, и больше не будет так делать?
— Я рад видеть тебя, Том, хотя в общем-то пришел не просто с визитом, — сказал Рудольф.
— Это я уже понял.
— Мама умирает. Она хочет увидеть тебя.
— Что значит умирает? Умрет сегодня? Через неделю? Через пару лет?
— Это может случиться в любую минуту. У нее было уже два инфаркта.
— Господи! — Томасу никогда не приходило в голову, что мать может умереть. У него в сумке даже лежал для нее подарок — шарф, который он купил в Канне. На шарфе была изображена древняя карта Средиземного моря. Трехцветная. Люди, которым везешь подарки, не умирают.
— Я знаю, что ты иногда виделся с ней, — продолжал Рудольф, — и написал ей несколько писем. Понимаешь, она стала очень набожной и хочет перед смертью со всеми помириться. Она просила, чтобы Гретхен тоже приехала.
— Ей нечего со мной мириться, — сказал Томас. — Я ничего против нее не имею. Она была ни при чем. Я сам доставил ей немало горя. А уж от нашего милого папочки…
— Короче, ты хочешь поехать со мной? Моя машина стоит у гостиницы.
Томас утвердительно кивнул.
— Прихвати с собой сумку с самым необходимым, — сказал Рудольф. — Никто не знает, сколько дней это может продлиться, и…
— Дай мне десять минут, — перебил Томас, — и не жди меня у входа. Поезди пока где-нибудь вокруг. А через десять минут выезжай на Четвертую авеню и двигайся на ср. Я буду идти в этом же направлении по краю тротуара. Если меня не увидишь, вернись на два квартала назад, потом снова поезжай по Четвертой авеню. Проверь, чтобы дверь с правой стороны была открытой. Старайся ехать медленно. Какая у тебя машина?
— Зеленый «шевроле» шестидесятого года.
Томас открыл дверь.
— В гостинице ни с кем не разговаривай.
Заперев за братом дверь, Томас положил в несессер бритву и зубную щетку. У него не было чемодана, поэтому он взял пакет, в котором Пэппи принес ему последнюю бутылку виски, и запихнул туда две рубашки, кое-какое нижнее белье, носки и шарф, завернутый в тонкую папиросную бумагу. Чтобы успокоить нервы, сделал еще глоток. Подумав, оставшиеся полбутылки положил в другой пакет: в дороге может понадобиться. Затем повязал галстук и надел синий костюм, купленный в Марселе. Когда умирает твоя мать, надо быть одетым должным образом. Он вынул из тумбочки «смит-вессон», проверил предохранитель, засунул пистолет за ремень под пиджак и отпер дверь. Выглянул в коридор, там никого не было. Вышел из комнаты, запер ее и опустил ключ в карман.
На улице солнце ослепило его, и он заморгал. Шел он быстро, но так, чтобы не создалось впечатления, будто он пытается от кого-то скрыться.
Он прошел по Четвертой авеню всего полтора квартала, Когда сзади подъехал «шевроле». Быстро оглядевшись по сторонам, он впрыгнул в машину.
Как только они выехали за город, у него поднялось настроение и он уже испытывал удовольствие от поездки. Дул свежий ветерок, за окнами мелькала молодая зелень полей. Он достал из пакета бутылку и предложил Рудольфу, но тот отрицательно покачал головой. Говорили они мало. Рудольф рассказал, что Гретхен вторично вышла замуж и что ее второй муж недавно погиб в автомобильной катастрофе. Еще он сказал Томасу, что сам тоже женился. Джордахов могила исправит, — подумал Томас.
Они шли со скоростью семьдесят миль в час, когда вдруг сзади завыла сирена.
— Черт возьми, — ругнулся Рудольф, останавливая машину на обочине.
К ним подошел полицейский.
— Добрый день, сэр, — сказал он. Рудольф относился к разряду людей, которым полицейские обязательно говорили: «Добрый день, сэр». — Ваши права, пожалуйста, — попросил полицейский, но прежде, чем проверить права, пристально взглянул на бутылку, лежавшую на переднем сиденье между Рудольфом и Томасом. — Вы ехали со скоростью семьдесят миль в зоне, где запрещено превышать пятьдесят, — сказал он, холодно глядя на красное, обветренное лицо Томаса, на его перебитый нос и на синий марсельский костюм.
— Боюсь, вы правы, — сказал Рудольф.
— Вы, молодые люди, пили. — Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.
— Я не пил ни капли, — сказал Рудольф. — А машину веду я.
— Кто он? — полицейский махнул зажатыми в руке правами на Томаса.
— Мой брат, — ответил Рудольф.
— У вас есть какие-нибудь документы? — резко и подозрительно спросил полицейский Томаса. Томас вытащил из кармана паспорт. Полицейский раскрыл его с такой осторожностью, словно паспорт мог взорваться.
— Почему вы носите с собой паспорт?
— Я моряк.
Полицейский вернул Рудольфу права, а паспорт Томаса сунул в карман.
— Это я пока оставлю у себя. И это я тоже возьму, — он показал на бутылку, и Рудольф отдал ее ему. — А теперь разворачивайтесь и поезжайте за мной.
— Послушайте, — сказал Рудольф, — может, вы просто оштрафуете меня за превышение скорости и отпустите нас. Нам совершенно необходимо…
— Я сказал: разворачивайтесь и поезжайте за мной, — оборвал его офицер и зашагал к своей машине, где за рулем сидел второй полицейский.
Им пришлось повернуть обратно. До полицейского участка было больше десяти миль. Томасу удалось незаметно от Рудольфа вытащить пистолет из-под пиджака и сунуть его под сиденье. Если полицейские обыщут машину, можно загреметь на срок от шести месяцев до года. Сокрытие незаконно приобретенного оружия.
Задержавший их полицейский объяснил в участке сержанту, что они превысили скорость, а кроме того, повинны и в другом нарушении — в машине обнаружена начатая бутылка спиртного, и поэтому необходимо сделать экспертизу на степень опьянения. Рудольф явно произвел впечатление на сержанта, с ним он говорил почти заискивающе, но тем не менее попросил обоих подышать в пробирку, а Томаса заставил сдать мочу на анализ.
Уже стемнело, когда они наконец вышли из полицейского участка, оставив там виски, получив квитанцию на уплату штрафа за превышение скорости. Сержант пришел к выводу, что ни один из них не был пьян, однако задержавший их полицейский, прежде чем вернуть паспорт, долго и внимательно изучал его. Томаса это насторожило — немало полицейских связано с мафией. Но тут уж ничего не поделаешь.
— Ты должен был сообразить, что не стоит брать меня с собой, — сказал Томас, когда они отъехали от участка. — Меня арестовывают уже за одно то, что я дышу.
— Ерунда, — коротко сказал Рудольф и нажал на газ.
В больницу они пришли в начале десятого.
У входа Рудольфа остановила медсестра и что-то ему зашептала.
— Спасибо, — сказал ей Рудольф каким-то, странным, чужим голосом, потом подошел к Томасу; — Мама умерла час назад.
— Последние ее слова, — рассказывала Гретхен, — были: «Передай отцу, где бы он ни был, что я его простила». Потом она впала в состояние комы и больше уже не приходила в себя.
— У нее был сдвиг на эту тему, — сказал Томас. — Она просила меня поискать отца в Европе.
Был уже поздний вечер, они втроем сидели в гостиной дома, в котором Рудольф жил с матерью последние несколько лет. Билли спал в комнате наверху, а Марта сидела на кухне и плакала, скорбя о смерти женщины, которая тиранила и мучила ее изо дня в день. Билли упросил мать разрешить ему тоже поехать в Уитби, чтобы в последний раз взглянуть на бабушку, и Гретхен, решив, что знакомство со смертью поучительно, взяла его с собой. Незадолго перед тем, как Мэри положили в последний раз в кислородную палатку, она простила дочь.
Рудольф уже отдал все необходимые распоряжения насчет похорон. Он поговорил с отцом Макдоннеллом и согласился устроить «весь этот дурацкий фарс», как он потом сказал Джин, позвонив ей в Нью-Йорк. Надгробное слово, заупокойная месса — в общем, все как полагается. Но закрывать в доме все окна и опускать занавески — увольте. Он не собирался баловать мать чрезмерно. Джин мрачно сказала, что, если он хочет, она приедет, но он сказал, что это ни к чему.
Телеграмма, заставшая их в Риме, вывела ее из равновесия. «Родня! — повторяла она. — Всегда эта чертова родня!» В тот вечер и потом, в самолете, она много пила. Если бы он не поддержал ее, она наверняка свалилась бы с трапа. Когда он уезжал из Нью-Йорка, она лежала в постели — хрупкая и обессиленная. Сейчас, сидя с братом и сестрой в замершем доме, где он столько лет жил с покойной, Рудольф был рад, что его жена не с ним.
— После всего, что было, — горько сказал Томас, — у тебя умирает мать, а ты в это время сдаешь мочу на анализ полицейскому! — Томас один из всех пил, но не пьянел.
В больнице Гретхен поцеловала его и обняла; в своем горе она была сердечной, любящей, близкой и уже не казалась той важной и высокомерной дамой, какой он ее помнил. Томас чувствовал: наступит время, когда они забудут прошлое и наконец помирятся. У него и без родственников хватало в этом мире врагов.
— Извините, я сейчас. — Он вышел из гостиной и поднялся в комнату, отведенную ему и Билли.
— Он, пожалуй, изменился, да? — сказала Гретхен, когда они с Рудольфом остались наедине.
— Да.
— Как-то присмирел. Словно его побили.
— Во всяком случае, это только к лучшему, — заметил Рудольф.
Услышав на лестнице шаги брата, они замолчали. Томас вошел в гостиную, держа в руке что-то мягкое, завернутое в папиросную бумагу.
— Это тебе, — сказал он, протягивая сверток Гретхен.
Она развернула подарок — шарф со старинной картой Средиземного моря. В три цвета.
— Спасибо, — сказала она. — Какая прелесть! — Встала и поцеловала его. Этот поцелуй почему-то странно на него подействовал. Он почувствовал, что может сейчас выкинуть какую-нибудь глупость: разреветься, что-нибудь сломать или пойти наверх, схватить пистолет и начать палить из окна в луну.
— Я купил его в Канне, для мамы.
— В Канне? — переспросил Рудольфа — Когда ты был в Канне?
Томас сказал, и они, прикинув, выяснили, что были там примерно в одно время.
— До чего все это нелепо, — заметил Рудольф. — Родные братья проходят мимо друг друга как чужие. Впредь мы не должны терять друг друга из виду, Том.
— Ага, — ответил Томас. Ему действительно хотелось видеться с Гретхен, но Рудольф… это совсем другое дело. Из-за Рудольфа ему пришлось слишком много страдать.
— Конечно, — сказал он. — Я велю своей секретарше посылать тебе перечень моих планов и маршрутов. — Он встал. — Ну ладно, я пошел спать. Сегодня я с раннего утра на ногах.
Он поднялся на второй этаж. Нет, он вовсе не так уж и устал. Просто ему не хотелось быть в одной комнате с Рудольфом. Если б он знал, где установлен гроб с телом матери, то сбежал бы сейчас отсюда и всю ночь просидел бы возле покойницы. Он не помнил, чтобы хоть раз в жизни обнял мать.
На похороны пришел Тедди Бойлан. Вообще пришло много народу. Газеты Уитби и Порт-Филипа сочли смерть матери такого выдающегося человека, как Рудольф Джордах, важным событием и поместили некролог на видном месте. О Мэри Джордах писать было почти нечего, но газеты компенсировали это перечислением достижений и титулов ее сына. Председатель правления корпорации «Д.К. Энтерпрайсиз», сопредседатель торговой палаты Уитби, выпускник «cum laude» университета Уитби, член совета попечителей университета, член комиссии по благоустройству Уитби и Порт-Филипа, энергичный и многообещающий коммерсант и бизнесмен.
Бедная мама, подумал Рудольф, оглядывая переполненную церковь, она была бы на верху блаженства, если бы видела, сколько людей пришло почтить ее память.
На кладбище в ветвях деревьев щебетали птицы, радуясь натиску лета. Когда гроб под всхлипывания партнерш Мэри по бриджу опускали в могилу, Рудольф, Томас и Гретхен стояли рядом. Гретхен держала за руку Билли.
Бойлан нагнал их, когда они уже подходили к выстроившимся в ряд черным лимузинам.
— Извините за назойливость, — сказал он, — но мне просто хочется выразить вам свое сочувствие. Совсем еще молодая женщина…
Рудольф на минуту растерялся. Ему мать казалась древней старухой, да она и была древней. Она была старухой уже в тридцать, а умирать начала и того раньше. Сейчас впервые до него дошло, что ей было всего пятьдесят шесть лет, почти столько же, сколько Бойлану. Неудивительно, что он сказал «совсем еще молодая».
— Спасибо, Тедди, — поблагодарил он и пожал Бойлану руку. Судя по виду, Бойлан пока не собирался умирать. Волосы его были того же цвета, что и всегда, лицо загорелое, без морщин, держался он все так же прямо, туфли по обыкновению начищены до блеска.
— Как дела, Гретхен? — спросил он.
— Очень хорошо, Тедди, спасибо, — ответила она.
— Насколько я понимаю, это твой сын. — Бойлан улыбнулся насупившемуся Билли.
— Билли, это мистер Бойлан, — сказала Гретхен, — наш старый приятель.
— Рад с тобой познакомиться, Билли. — Бойлан пожал мальчику руку. — Надеюсь, в следующий раз мы с тобой встретимся при более радостных обстоятельствах.
Билли ничего не ответил. Томас, прищурившись, рассматривал Бойлана. Как показалось Рудольфу, он прятал под полуопущенными веками желание расхохотаться. Может, он вспомнил тот вечер, когда видел, как Бойлан расхаживал голым по дому на холме и наливал в стакан виски, чтобы отнести его Гретхен, лежавшей в постели наверху. О чем только не думают люди на кладбище.
— Мой брат, — представил Рудольф Томаса.
— А, да-да. — Бойлан мельком взглянул на Томаса, но не протянул ему руки и снова повернулся к Рудольфу: — Если у тебя при всей твоей многообразной деятельности найдется время, Руди, позвони. Мы могли бы как-нибудь вместе поужинать. Должен признаться, ты был прав, выбрав себе эту карьеру. И захвати с собой Гретхен, если она будет свободна.
— Я уезжаю в Калифорнию, — сказала Гретхен.
— Какая жалость. Ну ладно, не буду вас больше задерживать. — Он чуть заметно поклонился и направился к своей машине, изящный, холеный и даже в темном костюме — белая ворона в унылой похоронной процессии жителей маленького провинциального города.
Гретхен была почти потрясена, неожиданно сообразив, насколько Рудольф и Бойлан походят друг на друга — не внешностью, конечно, и, она надеялась, не характером, а отношением к людям, манерой говорить, жестами, стилем одежды, походкой. Ей было интересно, понимает ли Рудольф, как многим он обязан этому человеку, и будет ли брату приятно, если она упомянет об этом.
Приехав домой, они все решили, что им необходимо выпить. Билли, побледневший и осунувшийся, пожаловался на головную боль и ушел наверх. Марта, не переставая всхлипывать, пошла на кухню приготовить что-нибудь перекусить.
Рудольф смешал себе и Гретхен по мартини, а Томасу налил виски со льдом. Томас снял тесный в плечах пиджак, расстегнул воротничок и сидел на жестком деревянном стуле, немного подавшись вперед и свесив руки между коленями. Где бы и на чем бы он ни сидел, подумал Рудольф, передавая брату стакан с виски, всегда кажется, будто он примостился на табурете в углу ринга.
— Что ты собираешься делать с домом? — спросила Гретхен Рудольфа.
Рудольф пожал плечами:
— Наверно, оставлю себе. Мне все равно часто придется бывать в Уитби. Конечно, для меня одного дом слишком велик… Может, ты хотела бы переехать сюда жить?
Гретхен отрицательно покачала головой. Спорам с адвокатами не видно было конца.
— Я прикована к Калифорнии.
— А как ты? — спросил Рудольф Томаса.
— Я? — удивился тот. — Какого дьявола я буду здесь делать?
— Ты мог бы найти себе работу. — Рудольф намеренно не сказал: «Я тебя устрою». — Ты ведь не станешь отрицать, что этот дом лучше, чем гостиница, в которой ты остановился в Нью-Йорке.
— Нет, я не собираюсь здесь задерживаться. И вообще, это место не для меня. Люди тут глазеют на меня, как на обезьяну в зоопарке.
— Ты преувеличиваешь, — сказал Рудольф.
— Твой дружок Бойлан не захотел даже подать мне руку. Если тебе на кладбище не подают руки, то чего еще ждать?
— Ну, он особый случай.
— Это уж точно. — Том засмеялся. Смех был негромкий, но от него в комнате почему-то стало тревожно.
— Чему ты смеешься? — спросил Рудольф, а Гретхен озадаченно посмотрела на Томаса.
— В следующий раз, когда увидишь его, скажи, что он правильно сделал, не пожав мне руку.
— О чем это ты. Том?
— Спроси, помнит ли он День победы в Европе, тот вечер, когда в его поместье подожгли крест и потом начался пр.
— Ты хочешь сказать… это сделал ты? — резко спросил Рудольф.
— Я и один мой приятель.
— Почему ты это сделал? — спросила Гретхен.
— Мальчишеский азарт. Мы ведь только что победили.
— Но почему ты выбрал именно его?
Томас-помолчал и, не поворачиваясь к Гретхен, ответил:
— У него тогда был роман с одной девушкой, которую я в то время хорошо знал. И мне это не нравилось. Сказать, как звали эту девушку?
— В этом нет необходимости, — спокойно ответила Гретхен.
— Кто был твой приятель? — спросил Рудольф.
— Какая разница?
— Его звали Клод. Не помню сейчас его фамилии. Ты часто шатался с ним по городу. Так это был он, да?
Томас улыбнулся, но не ответил.
— Сразу после этого он куда-то исчез, — сказал Рудольф. — Я теперь припоминаю.
— Да, он исчез, а вслед за ним исчез и я. Это ты тоже припоминаешь?
— Значит, кто-то узнал, что это сделали вы?
— Да, кое-кто узнал, — иронически кивнул Томас.
— Тебе еще повезло, что ты не загремел в тюрьму, — сказала Гретхен.
— Именно на это намекал отец, когда выставил меня из города. Да, ничто так, как похороны, не заставляет людей вспоминать старые добрые времена.
— Том, ты теперь ведь не такой, правда? — сказала Гретхен.
Томас подошел к ней, наклонился и нежно поцеловал в лоб.
— Надеюсь, что не такой. — Он выпрямился и продолжал: — Я поднимусь наверх, посмотрю, как там Билли. Хороший он парень. Ему, наверно, станет полегче, если он будет не один.
Рудольф снова смешал себе и Гретхен по мартини. Он был рад чем-то занять себя.
С таким человеком, как его брат, нелегко. Даже после того, как Томас вышел из гостиной, в комнате висело тревожное напряжение.
— Господи, — наконец нарушила тишину Гретхен, — неужели у всех нас одни и те же гены?
— Кто же из нас тот урод, без которого не бывает семьи? Кто? Ты, я, он?
— Мы были чудовищами, Руди, и ты, и я.
Рудольф пожал плечами.
— Наша мать была чудовищем. Наш отец был чудовищем. Ты знаешь, почему они были такими, или по крайней мере раньше думала, что знаешь, — но разве это что-то меняло? Я стараюсь не быть чудовищем.
— Тебя спасает твое везение, — заметила Гретхен.
— Я много работал, — запальчиво сказал Рудольф.
— Колин тоже. Но ты не Колин, ты никогда не врежешься в дерево.
— В таком случае извини меня, что я еще жив. — В голосе его звучала обида.
— Пожалуйста, не пойми меня превратно. Я рада, что в нашей семье есть человек, который никогда не врежется в дерево. Этот человек не Том. И уж конечно, не я. Я наверное, хуже вас всех. Я одна решила судьбу всей нашей семьи. Не окажись я как-то раз в субботу на одном из шоссе близ Порт-Филипа, у нас всех жизнь сложилась бы совершенно иначе. Знал ли ты это?
— О чем ты?
— О Тедди Бойлане, — сказала Гретхен таким тоном, словно это разумелось само собой. — Он тогда подцепил меня, и я стала тем, что я есть, в основном из-за него. Мужчины, с которыми я спала, попадали в мою постель из-за него. В Нью-Йорк я убежала из-за него. Из-за Тедди Бойлана я встретила Вилли Эббота, которого в конце концов стала презирать, потому что он мало чем отличался от Тедди Бойлана, и я любила Колина, потому что он был полной противоположностью Тедди Бойлана. Мои гневные статьи, которые все считали такими умными, были выпадами против Америки, потому что она породила таких, как Тедди Бойлан, и дала им легкую жизнь.
— У тебя навязчивая идея… Судьба семьи! Может, тебе сходить к цыганке, выспросить ее о себе, повесить на шею амулет и наконец успокоиться?
— Мне не нужно ходить ни к какой цыганке. Если бы я не познакомилась с Тедди Бойланом и не переспала с ним, по-твоему, Том поджег бы крест на холме? По-твоему, его выслали бы как преступника, если бы на свете не было Тедди Бойлана? По-твоему, он бы стал тем, что он есть, если бы остался в Порт-Филипе и жил бы дома?
— Может быть, и не стал бы, — признал Рудольф. — Но тогда случилось бы что-нибудь другое.
— И тем не менее случилось то, что случилось. Был Тедди Бойлан, который спал с его сестрой. Что же касается тебя…
— О себе я сам все знаю, — прервал ее Рудольф.
— Так ли? Ты думаешь, ты бы окончил колледж, если бы Тедди Бойлан не одолжил тебе денег? Одевался так, как сейчас, если бы не он? И был бы так же помешан на успехе и деньгах и так же ломал бы себе голову над тем, как достигнуть вершины кратчайшим путем?
Она допила второй мартини.
— Ладно, — сказал Рудольф. — Я воздвигну монумент в его честь.
— Кстати, может быть, тебе и следует это сделать. При деньгах твоей жены ты вполне можешь это себе позволить.
— Это уже удар ниже пояса, — сердито сказал Рудольф. — Ты ведь знаешь, что я и понятия не имел…
— Об этом-то я и говорила. Твое вечное везение превратило твое джордаховское уродство во что-то другое.
— А как насчет твоего собственного джордаховского уродства?
Гретхен вдруг переменилась: ее голос утратил резкость, лицо стало печальным, мягким и молодым.
— Когда я была с Колином, я не была чудовищем, — сказала она. — Мне никогда уже не найти второго Колина.
Он ласково дотронулся до ее руки — весь гнев Рудольфа улетучился, стоило ему почувствовать, как безутешна сестра в своем горе.
— Ты ведь не поверишь мне, если я скажу, что найдешь?
— Не поверю.
— А как же ты собираешься жить дальше? Сидеть дома и всю жизнь носить траур?
— Нет.
— А что же ты решила делать?
— Пойду учиться.
— Учиться? — поражение переспросил Рудольф. — В твоем-то возрасте?
— Поступлю на вечерние курсы Калифорнийского университета, там же, в Лос-Анджелесе, тогда я смогу жить дома и приглядывать за Билли. Я уже заходила туда, разговаривала. Меня примут.
— И чему же ты будешь учиться?
— У Билли в классе есть один мальчик. Его отец психиатр. Он-то и подал мне эту идею. Несколько раз в неделю он по совместительству работает в клинике с непрофессиональными психоаналитиками. У них нет диплома врача, но они прослушали курс по психоанализу, сдали экзамен и имеют право браться да случаи, не требующие слишком глубоких знаний психиатрии. Они применяют групповую терапию, занимаются детьми, почему-то не желающими учиться читать и писать, детьми, ведущими себя намеренно агрессивно, замкнутыми детьми из распавшихся семей, негритянскими и мексиканскими детьми, которые начинают ходить в школу позже других, не могут догнать остальных учеников и теряют веру в себя…
— Короче говоря, — нетерпеливо прервал ее брат, — вооружившись клочком бумаги, который тебе выдадут после окончания университета, ты собираешься в одиночку решить целую кучу проблем: и негритянскую, и мексиканскую, и…
— Я буду пытаться решить хоть одну проблему или, может быть, две, может, и сотню, — сказала Гретхен. — И при этом я буду решать свою собственную проблему. Я буду занята и кому-то полезна.
К отелю «Алгонквин» они подъехали в начале восьмого вечера. Гретхен и Билли остановились там, потому что в квартире Рудольфа, где его ждала Джин, была только одна спальня.
Томас вылез из машины следом за Билли, обнял мальчика за плечи.
— У меня тоже есть сын, Билли, — сказал он. — Гораздо младше тебя. Если он вырастет хоть в чем-то похожим на тебя, я буду им гордиться.
Впервые за эти три дня мальчик улыбнулся.
— Том, я еще увижу тебя когда-нибудь? — спросила Гретхен.
— Конечно, — ответил он. — Я знаю, как тебя найти. Я позвоню.
Гретхен и Билли вошли в гостиницу, носильщик нес за ними два чемодана.
— Я поеду дальше на такси, Руди, — сказал Томас. — Ты наверняка спешишь домой, к жене.
— Я бы не прочь чего-нибудь выпить, — сказал Рудольф. — Давай зайдем в бар и…
— Спасибо, мне некогда, — отказался Том. Через плечо брата он поглядывал на поток машин, двигавшихся по Шестой авеню.
— Том, мне надо с тобой поговорить, — настаивал Рудольф.
— По-моему, мы уже обо всем переговорили. Ты уже все мне сказал.
— Да? Ты так думаешь? — со злостью сказал Рудольф. — А если я скажу, что у тебя сейчас есть около шестидесяти тысяч долларов? Может, тогда передумаешь?
— Ты большой шутник, Руди, — ухмыльнулся Томас.
— Я не шучу. Зайдем в бар.
Томас пошел за ним следом.
— Ну что ж, послушаем, — сказал Том, когда официант подал им виски.
— Помнишь те злосчастные пять тысяч долларов, которые ты мне тогда дал? — спросил Рудольф.
— Те проклятые деньги? Конечно, помню.
— Ты тогда заявил, что я могу распоряжаться ими как захочу. Я даже помню твои слова: «Спусти их в сортир, просади на баб, пожертвуй на благотворительность…»
— Да, это на меня похоже, — снова ухмыльнулся Томас.
— Так вот, я вложил их в акции моей компании. На твое имя. Теперь твой пай стоит приблизительно шестьдесят тысяч долларов.
Томас залпом выпил виски, зажмурился и потер глаза. Рудольф продолжал:
— Два последних года я регулярно пытался связаться с тобой, но в телефонной компании мне сообщили, что твой телефон отключен, а письма возвращались обратно со штампом «адресат выбыл». Мама же, пока на попала в больницу, не говорила мне, что вы переписываетесь. Я просматривал в газетах спортивные разделы, но о тебе нигде не было ни слова — ты словно провалился.
— Я выступал перед избирателями западных штатов, — сказал Томас, открывая глаза. Все было как в тумане.
— Вообще-то я был даже рад, что не мог найти тебя, — продолжал Рудольф.
— Я знал, что курс наших акций будет подниматься, и не хотел, чтобы ты, не удержавшись, продал их до времени. И, кстати говоря, я считаю, что сейчас тебе тоже не следует их продавать.
— Ты хочешь сказать, что, если завтра я пойду и заявлю, что у меня есть акции, которые я хочу сбыть, мне дадут за них шестьдесят тысяч долларов наличными.
— Да, только я не советую тебе…
— Руди, ты мировой парень, просто мировой парень, и, может, я был не прав, плохо думая о тебе все эти годы, но сейчас я не собираюсь выслушивать ничьи советы. Все, что мне от тебя нужно, — это адрес того человека, который ждет меня, чтобы вручить шестьдесят тысяч наличными.
Рудольф понял, что спорить бесполезно. Он написал на листке адрес конторы Джонни Хита и отдал Томасу.
— Иди туда завтра, — сказал Рудольф. — Я позвоню Хиту, и он будет тебя ждать. Только, пожалуйста, Том, веди себя разумно.
— Не беспокойся обо мне, Руди. С сегодняшнего дня я буду таким разумным, что ты меня просто не узнаешь.
Томас заказал себе и Рудольфу еще виски. Когда он поднял руку, чтобы подозвать официанта, пиджак его распахнулся, и Руди увидел засунутый за ремень пистолет. Но он ничего не сказал. Он сделал для брата все, что мог, остальное не в его силах.
— Подожди меня здесь минутку, ладно? Мне нужно позвонить.
Томас вышел в холл, нашел автомат, позвонил в справочную аэропорта и спросил о завтрашних рейсах на Париж.
Потом позвонил в общежитие Христианской ассоциации молодых людей и попросил позвать Дуайера. Тот долго не подходил, и Томас уже был готов повесить трубку, когда на другом конце провода раздалось:
— Алло, кто говорит?
— Это я. Том. Слушай…
— Том! — радостно воскликнул Дур. — А я все жду твоего звонка. Господи! Я уже начал волноваться. Думал, может, ты умер…
— Ты когда-нибудь закроешь рот?! — оборвал его Томас. — Слушай меня. Завтра в восемь вечера из аэропорта Айдлуайлд летит самолет в Париж. Жди меня в шесть вечера у кассы предварительного заказа. С вещами.
— Хорошо, Том, я понимаю.
— Главное, не опаздывай.
— Буду вовремя, можешь не сомневаться.
Томас повесил трубку.
Вернувшись в бар, он настоял на том, что заплатит за выпивку, а когда они вышли на улицу, прежде чем сесть в подъехавшее такси, пожал брату руку.
— Слушай, Том, — сказал Рудольф, — давай пообедаем вместе на этой неделе. Я хочу познакомить тебя с моей женой.
— Отличная мысль. Я позвоню тебе в пятницу, — ответил Томас. Сев в такси, он сказал шоферу: — Угол Четвертой авеню и Восемнадцатой.
Он сидел на заднем сиденье, вальяжно развалившись, и держал на коленях бумажный пакет со своими пожитками. Когда у человека заводятся шестьдесят тысяч долларов, его все приглашают пообедать. Даже собственный брат.
