9
Выйдя из метро на Восьмой улице, Гретхен вначале купила шесть бутылок пива, а потом зашла в химчистку за костюмом Вилли. На землю опустились сумерки, ранние ноябрьские сумерки, воздух дышал морозцем. Люди были одеты в пальто и шагали торопливо. Впереди Гретхен шла, зябко нахохлившись, девушка в брюках и шинели. Голова у нее была покрыта шарфом. У девушки был такой вид, словно она только что встала с постели, хотя был уже шестой час пополудни. Впрочем, в этом и заключалась прелесть Гринич-Виллидж: люди здесь поднимались с постели в любое время дня и ночи. И другая приятная особенность — в этой части города в основном жила молодежь.
Девушка в шинели зашла в гриль-бар «Коркоран», хорошо знакомый Гретхен, как и десяток других баров по соседству: сейчас значительная часть ее жизни проходила в барах.
Она прибавила шагу. Бумажная сумка с бутылками тяжело оттягивала руку. Гретхен возвращалась с только что закончившейся репетиции, а к восьми часам ей надо было снова быть в театре. Пьеса пользовалась скромным успехом, но, без сомнения, должна была продержаться до июня. Каждый вечер Гретхен трижды проходила в купальнике через всю сцену. Ей несколько раз приносили странные письма и телеграммы с приглашением на ужин, а два раза она даже получила от кого-то розы.
Гретхен взбежала по лестнице на третий этаж. Дверь квартиры открывалась прямо в гостиную.
— Вилли! — крикнула она. Квартирка была маленькая, всего две комнаты, и кричать не имело смысла. Но Гретхен нравилось произносить вслух его имя.
На ободранном диване сидел Рудольф со стаканом пива в руке.
— Привет. — Он встал и поцеловал ее в щеку.
— Руди! Что ты здесь делаешь? — воскликнула она, ставя сумку с пивом на пол и вешая костюм Вилли на спинку стула.
— Я позвонил, и твой друг впустил меня, — ответил тот.
— Твой друг одевается, — подал голос Вилли из соседней комнаты. Он часто целыми днями ходил по комнате в халате.
— Я так рада тебя видеть. — Гретхен сняла пальто и крепко обняла брата. Затем отступила на шаг назад, чтобы как следует разглядеть его. Раньше, видя его каждый день, она не сознавала, насколько он красив: смуглый, стройный, в голубой рубашке и спортивном пиджаке, подаренном ею в день его рождения. Задумчивые ясные зеленоватые глаза. — Ну садись, — потянула она его за рукав, — рассказывай, как там дома. Господи, до чего же я рада тебя видеть! — Ей показалось, что голос ее звучит несколько неестественно. Если бы она знала, что он придет, она сообщила бы ему о Вилли. Как ни говори, парню всего семнадцать… Ни о чем не подозревая, приехал навестить сестру и вдруг узнает, что она живет с каким-то мужчиной.
— Дома все по-прежнему, — сказал Рудольф. Если он и был смущен, то не показал виду. Ей стоило поучиться у него выдержке. — Сейчас, оставшись один, я несу бремя всеобщей любви.
Гретхен рассмеялась. Глупо волноваться. Она просто его недооценивала — он же совсем взрослый.
— Как мама?
— По-прежнему читает «Унесенных ветром», — ответил он. — Болеет. Врачи сказали ей, что у нее флебит.
— А кто же работает в булочной?
— Некая миссис Кудэхи. Вдова. Мы платим ей тридцать долларов в неделю.
— Папа, конечно, от этого в восторге, — заметила Гретхен.
— Да, это его не очень радует.
— А как он сам?
— Сказать по правде, меня не удивит, если окажется, что он болен гораздо серьезнее, чем мама. С тех пор как ты уехала, он даже на реку ни разу не ходил.
— А что с ним? — Гретхен с удивлением почувствовала, что ее это и в самом деле волнует.
— Трудно сказать. Ты же его знаешь. Он никогда ничего не говорит.
— Они хоть вспоминают обо мне?
— Нет, ни словом.
— А о Томасе?
— И думать позабыли. Я так и не имею представления, что же все-таки тогда произошло. Он, разумеется, не пишет.
— Ну и семейка, — сказала Гретхен. Оба затихли, словно почтив минутой молчания клан Джордахов.
— Ладно, — стряхнула с себя оцепенение Гретхен. — Как тебе нравится наше жилище?
Они с Вилли сняли эту квартиру уже обставленной. Мебель выглядела так, точно ее притащили с чердака, но Гретхен купила несколько горшков с цветами, а на стены наклеила вырезки из журналов и рекламные плакаты туристических агентств. Индеец в сомбреро на фоне живописной деревеньки. Посетите Нью-Мексико!
— Очень мило, — мрачно ответил Рудольф.
— Ужасно убого, конечно, но есть одно потрясающее преимущество — это не Порт-Филип.
В комнату, причесываясь на ходу, вошел Вилли. Гретхен не видела его всего пять часов, но, если бы они были одни, бросилась бы к нему на шею, словно они не виделись несколько лет. Вилли склонился над диваном и поцеловал Гретхен в щеку. Рудольф вежливо встал.
— Садись, садись, Руди. Я для тебя не старший по званию. А-а! — Он увидел пиво и принесенный из чистки костюм. — Знаешь, в первый же день, как мы познакомились с твоей сестрой, я предсказал ей, что она будет великолепной женой и отличной матерью. — И, с улыбкой обращаясь к Гретхен, продолжал: — Мы можем ничего не скрывать. Я уже все ему объяснил. Руди знает, что мы только формально живем во грехе. Я сказал ему, что сделал тебе предложение, но ты отказала, хотя, надеюсь, не окончательно.
Это было правдой. Он делал ей предложение несколько раз. И она была почти уверена, что у него действительно вполне серьезные намерения.
— А ты сказал, что ты женат? — спросила Гретхен. Ей не хотелось, чтобы у Руди оставались какие-либо сомнения.
— Конечно. Я никогда ничего не скрываю от братьев моих возлюбленных. Моя женитьба — мальчишество. Мимолетность. Облачко, растаявшее от первого дуновения ветра. Руди — умный парень и все понимает. Он далеко пойдет. Он еще попляшет на нашей свадьбе. И будет заботиться о нас в старости. Как ты думаешь, Руди, я гожусь тебе в шурины?
— Трудно сказать, — серьезно изучая его своими задумчивыми зеленоватыми глазами, ответил Рудольф. — Я вас совсем не знаю.
— Правильно, Руди, никогда не открывайся полностью. В этом моя беда: я слишком откровенный. Что у меня на уме, то и на языке. — И снова повернулся к Гретхен: — Да, я обещал взять его сегодня в театр на твой спектакль, а после пойдем в ресторан и вместе поужинаем.
— К сожалению, сегодня я занят. Как-нибудь в другой раз, — ответил Рудольф. — Гретхен, в этой сумке кое-что для тебя. Меня просили передать.
— Что это? От кого?
— От человека по имени Бойлан.
— О! — Она встала с дивана и подошла к сумке. — Подарок? Как мило! — Подняв сумку, она поставила ее на стол и открыла. Увидев, что внутри, она поняла, что догадалась с самого начала. — Боже, я совсем забыла, какое оно красное, — спокойно заметила она, приложив к себе платье.
— Ну и ну!.. — восхищенно воскликнул Вилли.
Рудольф внимательно наблюдал за ними.
— Напоминание о моей развратной юности, — сказала Гретхен и похлопала Рудольфа по руке. — Не беспокойся, Вилли все знает о мистере Бойлане.
— О, я пристрелю его как собаку. Как только увижу. Жаль, что я уже сдал свой пистолет.
— Мне его оставить, Вилли? — с сомнением спросила Гретхен.
— Разумеется. Если, конечно, на тебе оно сидит лучше, чем на Бойлане.
— А каким образом и почему он передал его через тебя? — спросила она, кладя платье на стол.
— Мы с ним случайно познакомились и с тех пор иногда встречаемся, — ответил Рудольф. — Он просил меня дать ему твой адрес, но я не дал.
— Передай, я очень ему благодарна и каждый раз, надевая это платье, буду его вспоминать.
— Если хочешь, можешь сама сказать ему об этом. Он меня сюда привез и сейчас ждет в баре на Восьмой улице.
— Действительно, почему бы нам всем вместе не пойти туда и не выпить с этим типом? — сказал Вилли.
— Я не хочу с ним пить, — сказала Гретхен.
— Так ему и передать? — спросил Рудольф.
— Да, так и передай.
Рудольф встал.
— Пожалуй, мне пора.
— Не забудь сумку, — напомнила Гретхен и с любопытством посмотрела на брата. — Руди, ты часто с ним встречаешься?
— Раза два в неделю.
— Он тебе нравится?
— Не знаю. Я многому у него научился.
— Будь осторожен, — предупредила она.
— Не волнуйся. — Рудольф протянул Вилли руку. — До свиданья. Спасибо за пиво.
— Ну, теперь ты знаешь к нам дорогу. Приезжай в любое время. Буду рад тебя видеть. — Вилли тепло пожал ему руку.
Гретхен открыла ему дверь. Он замешкался, словно хотел сказать что-то еще, но потом просто помахал им и ушел.
— У тебя славный брат. Мне бы хотелось быть на него похожим, — сказал Вилли.
— Ты и так ничего.
— Для своего возраста он ужасно взрослый.
— Пожалуй, даже слишком, — сказала Гретхен. — Он чересчур расчетливый… О чем вы говорили до моего прихода?
— Он интересовался моей работой. Полагаю, ему показалось странным, что приятель его сестры сидит днем дома, а сестра в это время зарабатывает на хлеб насущный. Надеюсь, я сумел его успокоить.
Вилли работал в новом журнале, который недавно организовал один его знакомый. Журнал публиковал материалы, посвященные радио, основная работа Вилли заключалась в том, чтобы слушать дневные передачи, ион предпочитал делать это дома, а не в маленькой прокуренной редакции, битком набитой народом. Ему платили девяносто долларов в неделю, и с теми шестьюдесятью, которые зарабатывала Гретхен, им в общем-то вполне хватало, однако к концу недели они неизменно оставались без гроша, так как Вилли любил рестораны и допоздна засиживался в барах.
— Ты сказал ему, что ты еще и драматург? — спросила Гретхен.
— Нет. Пусть потом сам узнает.
Вилли до сих пор не показал ей свою пьесу. У него было пока написано всего полтора акта, и он собирался все переделывать заново.
— Надень платье. Давай посмотрим, как оно на тебе выглядит, — предложил он, подавая ей платье. Гретхен пошла в спальню. Уходя на работу, она аккуратно убирала кровать, но сейчас постель была в беспорядке: Вилли любил поспать после обеда. Они жили вместе немногим больше двух месяцев, но Гретхен успела досконально изучить его привычки. Его вещи были разбросаны по всей комнате, а корсет валялся на полу у окна. Гретхен улыбнулась. Детская неряшливость Вилли была ей симпатична. Она получала удовольствие, убирая за ним.
С трудом застегнув молнию на платье, она критически оглядела себя в зеркале. Вырез на груди, пожалуй, был слишком глубоким. Женщина в красном платье, смотревшая на нее из зеркала, казалась старше, чем она, — настоящая жительница Нью-Йорка, уверенная в своей привлекательности, женщина, которая, не боясь конкуренции, может войти в любую дверь. Когда она вернулась в гостиную, Вилли, открывавший следующую бутылку пива, восхищенно присвистнул:
— Ты разишь наповал!
— Я в нем не слишком голая?
— Любой мужчина, увидев на тебе это платье, захочет немедленно его с тебя снять. — Он подошел и расстегнул молнию у нее на спине. — А что, собственно, мы делаем в этой комнате?
Они прошли в спальню и быстро разделись. В тот единственный раз — когда она мерила это платье при Бойлане — получилось точно так же. Но близость с Вилли была совсем другой: нежной, ласковой, безгрешной — естественной и неотделимой частью их совместной жизни.
Вилли осторожно перекатился на спину, и они лежали молча, держась за руки, как дети. В комнате было темно. Свет пробивался лишь из открытой двери гостиной.
— А теперь, когда ты испытала на мне свою власть, может, поговорим? Как у тебя прошел сегодня день? — закуривая, спросил он.
Гретхен заколебалась. Не сейчас, потом, подумала она.
— Как обычно. Гаспар снова ко мне приставал. — Гаспар играл в пьесе главную роль. — Тебе не кажется, что ты должен поговорить с ним? Сказать, чтобы он оставил твою девушку в покое. А может, просто дать ему по морде.
— Он меня убьет! — нисколько не стесняясь, сказал Вилли. — Он здоровый как бык.
— Я полюбила труса. — Гретхен поцеловала его в ухо. — Если бы кто-нибудь к тебе приставал, я бы ее тут же убила.
— Это уж точно, — рассмеялся Вилли.
— Сегодня в театр приходил Николс. Он обещал в следующем году дать мне роль в новой пьесе. Большую роль.
— Ты станешь звездой, — сказал Вилли. — Твое имя будет светиться на афишах, и ты выбросишь меня, как старый башмак.
«Не все ли равно, когда он об этом узнает — сейчас или потом», — подумала она.
— В следующем сезоне я, по-видимому, вообще не смогу работать.
— Как так? — Приподнявшись на локте, он с удивлением посмотрел на нее.
— Я была сегодня утром у врача, — сказала она. — Я беременна.
Вилли сел и потушил сигарету в пепельнице.
— Схожу попью. — Он неловко поднялся с кровати и, накинув старый халат, прошел в гостиную. Гретхен услышала, как он наливает себе пива. Она лежала в темноте и чувствовала себя брошенной. «Не надо было говорить ему, — подумала она. — Теперь все кончено». И тут же решила: если начнет возражать, скажу, что сделаю аборт. Она знала, что никогда не решится на аборт, но сказать — скажет.
Вилли вернулся в спальню. Она включила свет у кровати. Этот разговор должен состояться при свете: выражение его глаз скажет ей больше, чем слова.
— Слушай. Слушай очень внимательно, — садясь на край кровати, сказал Вилли. — Я или получу развод, или убью эту стерву. Потом мы поженимся, и я поступлю на курсы молодых матерей, научусь пеленать и кормить младенцев. Вы меня поняли, мисс Джордах?
Гретхен внимательно посмотрела ему в лицо. Он не шутил.
— Я поняла тебя, — тихо ответила она.
Когда с сумкой в руке Рудольф вошел в бар, Бойлан в твидовом пальто стоял у стойки, глядя в свой стакан.
— Почему ты с сумкой? — спросил он.
— Она ее не взяла.
— А платье?
— Платье взяла.
— Что будешь пить?
— Пиво.
— Пожалуйста, одно пиво, — подозвал Бойлан бармена. — А мне еще виски.
— Бойлан кинул взгляд на свое отражение в зеркале на стене. Брови у него стали еще светлее, чем на прошлой неделе. Лицо было покрыто густым загаром, точно он несколько месяцев провел на пляже где-нибудь на юге. Рудольф уже знал, что этот загар достигается с помощью кварцевой лампы. «Я слежу за тем, чтобы всегда выглядеть как можно лучше, даже если ни с кем не встречаюсь по нескольку недель. Из своего рода самоуважения», — как-то объяснил ему Бойлан. Рудольф и так был очень смуглым, поэтому он считал, что может уважать себя, даже не пользуясь кварцем.
Бармен поставил перед ними пиво и виски. Когда Бойлан взял свой стакан, пальцы его слегка дрожали. «Интересно, сколько же он успел выпить?» — подумал Рудольф.
— Ты сказал ей, что я здесь? — спросил Бойлан.
— Да.
— Она придет?
— Нет. Ее друг хотел пойти и познакомиться с вами, но она была против.
— Скрывать правду не имело смысла.
— Они случайно не женаты?
— Нет. Он все еще женат на другой.
Бойлан снова посмотрел на свое отражение в зеркале.
— А что он за человек? Тебе понравился?
— Молодой, довольно симпатичный и все время шутит.
— Шутит… — повторил Бойлан. — Впрочем, почему бы ему и не шутить?.. У них хорошая квартира?
— Двухкомнатная, меблированная в доме без лифта.
— У твоей сестры романтическое пренебрежение к богатству. Когда-нибудь она пожалеет об этом, как и о многом другом.
— Мне показалось, что она счастлива, — заметил Рудольф. Ему были неприятны предсказания Бойлана, и он не хотел, чтобы Гретхен о чем-нибудь пожалела.
— Ты передал ей, что мое предложение остается в силе?
— Нет. По-моему, вам лучше сделать это самому. Кроме того, не мог же я сказать ей это в присутствии ее парня.
— А почему бы и нет?
— Тедди, вы слишком много пьете.
— Да? Возможно. Значит, ты не хочешь сходить к ним еще раз? Со мной?
— Вы же знаете, я не могу этого сделать.
— Да, знаю. В вашей семье никто ни на что не способен.
— Вот что. Я могу сесть в поезд и вернуться домой. Прямо сейчас.
— Извини, Рудольф, — Бойлан слегка дотронулся до его руки. — Все это время я стоял здесь и думал: «Вот сейчас она войдет вместе с тобой». А она не пришла. Прости мне мою бестактность — я просто расстроился. Извини. Ты, конечно, никуда один не поедешь. Мы с тобой свободные люди, так давай воспользуемся этим и устроим себе веселую ночь в Нью-Йорке. Здесь недалеко есть неплохой ресторан. С него и начнем.
После ужина, который, как заметил Рудольф, поглядев на счет, стоил больше двенадцати долларов, они зашли в ночной клуб, расположенный в каком-то подвале. Там было полно молодежи, большей частью негров, но за приличные чаевые Бойлан немедленно получил столик, стоявший вплотную к маленькой танцевальной площадке. Музыка была оглушительна и прекрасна. В восторге от оркестра Рудольф, подавшись всем телом вперед, не спускал глаз с негра-трубача, а Бойлан откинулся на спинку стула, весь ушел в себя, курил и пил виски. Рудольф тоже заказал виски — надо же было что-то заказать, — но даже не притронулся к своему стакану: Бойлан столько выпил за сегодняшний день, что обратно машину придется вести ему, Рудольфу, и надо быть абсолютно трезвым.
— Тедди! — перед их столиком остановилась женщина в коротком вечернем платье с голыми руками и плечами. — Тедди Бойлан! А я думала, ты уже умер.
— Привет Сисси, — ответил Бойлан, вставая. — Как видишь, я не умер.
Женщина обняла его за шею и поцеловала в губы. Бойлан с раздражением отвернулся. Рудольф нерешительно поднялся со стула.
— Где ты прятался все это время? — Она отступила на шаг, продолжая держать Бойлана за рукав. Драгоценности, которыми она был увешана, как новогодняя елка, сверкали, переливаясь. Рудольф не мог определить, настоящие они или подделка. То и дело поглядывая на Рудольфа, она улыбалась. — Я тебя сто лет не видела, — продолжала она, не дожидаясь ответа и по-прежнему беззастенчиво глядя на Рудольфа. — Ходили просто невероятные слухи! Идем за наш столик. Там собралась вся наша компания. Сузи, Джек, Карен… Они жаждут тебя увидеть. Ты выглядишь просто замечательно. Совсем не постарел. Идем, и захвати своего обворожительного приятеля. Я что-то не расслышала, как его зовут, дорогой.
— Разреши представить тебе мистера Рудольфа Джордаха, — сухо сказал Бойлан. — Рудольф — это миссис Сайке.
— Друзья зовут меня просто Сисси, — вставила женщина и снова повернулась к Бойлану. — Он само очарование! Теперь понятно, почему ты нам изменил.
— Не будь большей идиоткой, чем тебя создал бог, Сисси, — раздраженно сказал Бойлан.
— А ты все такой же противный, Тедди, — хихикнула женщина. — Обязательно подойди к нашей компании. — Игриво помахав рукой, она повернулась и сквозь лабиринт столиков направилась в конец зала.
Бойлан опустился на стул и показал Рудольфу, чтобы тот тоже сел. Щеки Рудольфа пылали, но, к счастью, в зале было темно.
— Глупая женщина, — сказал Бойлан, допивая виски. — У меня с ней был роман до войны. Она очень постарела. — И, не глядя на Рудольфа, предложил:
— Давай уйдем отсюда. Здесь очень шумно и слишком много чернокожих братьев. Все это напоминает мне рабовладельческое судно после успешного бунта рабов.
Миссис Сайке была единственной из знакомых Бойлана, кому он представил Рудольфа, и, если все его знакомые походили на нее, неудивительно, что он предпочитал жить на холме в полном одиночестве.
Выйдя на Четвертую улицу, они зашагали туда, где Бойлан оставил машину. Шли мимо темных витрин магазинов, мимо баров, откуда доносились музыка и громкие голоса.
— Нью-Йорк истеричен, — сказал Бойлан. — Он похож на неудовлетворенную психопатку. Боже, сколько времени я потерял здесь зря… Извини за эту ведьму. — Встреча в баре явно вывела его из равновесия. — Люди — скоты… Когда в следующий раз поедем в Нью-Йорк, захвати свою девушку. Ты слишком впечатлительный, чтобы окунаться в такую грязь.
— Хорошо, я приглашу ее, — ответил Рудольф, хотя знал, что Джули никогда не согласится. Она не желала поддерживать с Бойланом дружеских отношений, называла его «хищником» и «пергидролевым блондином».
Прислонясь спиной к стене гаража и жуя травинку, Томас сидел на расшатанном стуле и глядел на дровяной склад напротив. День был ясный, солнечный, и осенние листья отливали медью. До двух часов нужно было успеть сменить масло в машине одного клиента. Но Томас не торопился. Накануне вечером он подрался на школьном балу. Тело у него ныло, руки распухли.
Дядя Харольд вышел из своей маленькой конторы позади заправочной станции. Томас знал, что дяде неоднократно жаловались на него и доносили про драки, но дядя Харольд ни разу не говорил с ним об этом. С некоторых пор он вообще не делал Томасу никаких замечаний. Последние дни дядя Харольд выглядел плохо. Пухлое розовое лицо его пожелтело и обвисло, и на нем застыло опасливое выражение, словно он в любую минуту ждал взрыва бомбы. Этой бомбой был Томас. Ему достаточно было лишь намекнуть тете Эльзе об отношениях между дядей и Клотильдой — и в доме Джордахов надолго замолкли бы дуэты Тристана и Изольды. Томас, конечно, не собирался ничего сообщать тетке, но и не посвящал дядю Харольда в свои намерения. Пусть помучается.
Томас перестал брать с собой завтраки из дому. Три дня подряд он оставлял лежать на кухонном столе пакет с фруктами и бутербродами, приготовленными Клотильдой. Она ничего ему не говорила, но через три дня поняла, в чем дело, и пакет с завтраком больше на столе не появлялся. Теперь Томас ел в столовой недалеко от гаража. Это было ему по средствам: дядя Харольд повысил ему зарплату на десять долларов. Скотина.
— Если меня спросят, я в демонстрационном зале, — сказал дядя Харольд. Томас продолжал молча глядеть через дорогу. Дядя Харольд вздохнул, сел в машину и уехал.
Вскоре к бензоколонке подкатил «форд» миссис Дорнфилд. Томас нехотя подошел к нему.
— Привет, Томми, полный бак, пожалуйста, — попросила миссис Дорнфилд, пухленькая блондинка лет тридцати с разочарованными, по-детски голубыми глазами. Ее муж работал кассиром в банке, и это было крайне удобно, потому что миссис Дорнфилд всегда знала наверняка, где он в рабочее время. — Было бы очень мило, если бы ты нанес мне сегодня визит. — Она неизменно именовала это визитом. Говорила она ужасно жеманно.
— Если я смогу освободиться, — ответил Томас, не зная, какое у него будет настроение после обеда. Иногда за такие «визиты» он получал от нее десять долларов. По-видимому, мистер Дорнфилд почти совсем не давал жене денег.
После «визитов» к миссис Дорнфилд на воротничке у него всегда оставались следы губной помады, и он нарочно не отмывал их, чтобы Клотильда, собирая белье в стирку, увидела. Но это не помогало. И вообще — ничто не помогало. Ни миссис Дорнфилд, ни миссис Берримэн, ни близнецы… Свиньи они все, и больше ничего. Ни одна из них не могла заставить его забыть Клотильду. Том был уверен: Клотильде известно о его похождениях — в этом вонючем городке ничего не скроешь — и надеялся, что она страдает так же, как и он. Но если она и страдала, то виду не показывала.
Томас куском хлеба подбирал соус с тарелки, когда в столовую вошел полицейский Джо Кунц.
— Томас Джордах? — спросил он, подойдя к Томасу.
— Привет, Джо, — ответил Томас. Раза два в неделю Кунц обязательно заглядывал в гараж. Он вечно грозился, что уйдет из полиции — там очень мало платили.
— Ты признаешь, что ты Томас Джордах? — официальным тоном спросил Кунц.
— Ты, по-моему, знаешь, как меня зовут. Что за шутки?
— Идем со мной, сынок. У меня ордер на твой арест. — Он взял Томаса за локоть.
— У меня еще заказан пирог и кофе. Убери лапы, Джо, — огрызнулся Том.
— Заплати, сынок, и не поднимай шума.
— Ладно, ладно, — Томас положил на стойку восемьдесят пять центов и встал. — Черт побери, Джо, ты мне так руку сломаешь!
— Ты обвиняешься в изнасиловании несовершеннолетних, — сказал сержант Хорвас. — Я сообщу твоему дяде. Он может нанять тебе адвоката. Уведите его.
Кунц, подталкивая Томаса в спину, вывел его в коридор и препроводил в камеру. Там уже был один заключенный — заросший недельной щетиной худой мужчина лет пятидесяти, в лохмотьях. Его арестовали за браконьерство. Он подстрелил оленя. Его двадцать третий раз за это сажают, сказал он Томасу.
Харольд Джордах нервно расхаживал по платформе. Как назло именно сегодня поезд опаздывал. Всю ночь Харольд не сомкнул глаз. Эльза плакала и твердила, что они опозорены на всю жизнь, что ей теперь стыдно будет показаться в городе, что он был круглым дураком, согласившись взять в дом этого скота.
Она права. Он действительно идиот. А все потому, что доброе сердце. Ну и что из того, что они родственники, — в тот день, когда Аксель позвонил, ему следовало отказаться. Харольд вспомнил о том, что Томас там, в тюрьме, точно обезумев, без всякого стыда и совести признавался во всем и называл фамилии. Кто знает, что он еще расскажет? Этот маленький негодяй ненавидит его. Как можно поручиться, что он не разболтает о покупке талонов на бензин на черном рынке, о продаже подержанных автомашин с коробками передач, которые не выдержат больше ста миль, о спекуляции новыми машинами в обход закона о контроле цен и о «ремонте» поршней и клапанов в автомобилях, где всего лишь засорился бензопровод? А если он и про Клотильду расскажет? Стоит впустить такого парня в дом, и ты у него в руках. Харольд даже вспотел, хотя на вокзале было холодно и дул сильный вр.
Он надеялся, что Аксель привезет с собой достаточно денег. И метрику Томаса. Он послал Акселю телеграмму с просьбой позвонить ему — у Акселя телефона не было. Для пущей уверенности составил телеграмму так, чтобы она звучала как можно тревожнее, и все же почти удивился, когда его телефон зазвонил и на другом конце провода раздался голос брата.
Наконец поезд прибыл, из вагонов вышли несколько человек и торопливо зашагали прочь. Харольда на мгновение охватила паника. Акселя нигде не было видно. Это вполне в духе Акселя — взвалить все сложности на него одного. Вообще Аксель странный отец: он ни разу не написал ни Томасу, ни ему. И мать Томаса, эта тощая высокомерная кляча, шлюхино отродье, тоже не написала сыну ни строчки, как, впрочем, и двое других ее детей. От такой семейки всего можно ожидать.
И вдруг он увидел Акселя: крупный мужчина в драповом пальто и кепке, прихрамывая, шагал к нему по платформе. «Не мог одеться получше», — подумал Харольд. Он был рад, что уже стемнело и вокруг мало народу.
— Ну вот. Я приехал, — сказал Аксель. Он даже не протянул брату руку.
— Здравствуй. Я уже боялся, ты не приедешь. Привез деньги?
— Пять тысяч.
— Надеюсь, этого хватит.
— В любом случае больше у меня нет, — отрезал Аксель. Он очень постарел и выглядел больным, а его хромота стала еще заметнее.
— Ты ужинал? У Эльзы найдется что-нибудь в холодильнике.
— Не будем терять времени, — сказал Аксель. — Кому я должен отдать деньги?
— Отцу. Абрахаму Чейсу. Он один из самых влиятельных людей в городе. Надо же было твоему сыну так влипнуть. Фабричные девчонки ему, видите ли, не по вкусу, — сокрушенно покачал головой Харольд. — Чейсы — одна из старейших семей в городе. Практически все здесь принадлежит им. Тебе повезет, если он возьмет у тебя деньги.
— Это точно.
Они сели в машину и поехали к дому Чейса.
— Я звонил ему, — продолжал Харольд. — Сказал, что ты приедешь. Он буквально вне себя. И его можно понять. Когда человек приходит домой и вдруг узнает, что его дочь беременна, уже мало хорошего, но когда беременны сразу обе!.. А они у него к тому же близнецы… Но это еще не все. Томас успел избить в Элизиуме человек десять. — Слухи о драках Томаса докатились до Харольда уже в несколько преувеличенном виде. — Странно, что его до сих пор не сажали. Все его боятся. И вполне естественно, что, когда случился этот скандал, все свалили на него. А кто из-за этого пострадал? Я и Эльза.
— Откуда известно, что виноват именно мой сын? — спросил Аксель, пропуская мимо ушей последнюю реплику брата.
— Близнецы сами сказали об этом своему отцу. Вообще-то они переспали почти со всеми парнями в городе, даже взрослых мужчин не пропускали. Всем это известно. Но когда нужно было решить, кто виноват, естественно, первым всплыло имя твоего сына. Никто ведь не скажет, что виноват симпатичный сынок соседа, или полицейский Кунц, или парнишка из Гарвардского университета, чьи родители два раза в неделю играют с Чейсами в бридж. Они хитрые, эти две сучки. А твой Томас, чтобы пустить девчонкам пыль в глаза, сказал, что ему девятнадцать. Мой адвокат говорит, что парня младше восемнадцати не могут посадить за изнасилование несовершеннолетних.
— Тогда в чем же дело? Я привез его свидетельство о рождении.
— К сожалению, все не так просто, — сказал Харольд. — Мистер Чейс клянется, что упечет его в тюрьму как малолетнего преступника и он будет там сидеть, пока ему не исполнится двадцать один год. И это в его силах. А Томас к тому же все себе портит, утверждая, будто лично знает по крайней мере человек двадцать, которые спали с этими девицами, да еще называет фамилии. Это всех только злит. Он ославил весь город, и даром ему это не пройдет…
— У тебя хорошие отношения с этим Абрахамом? — прервал его Аксель.
— Чисто деловые. Он купил у меня «линкольн». Но в общем-то мы вращаемся в разных кругах… Проклятая война. Если бы ты знал, чего мне стоило эти четыре года удержаться на поверхности. И вот сейчас, когда я наконец-то вздохнул спокойнее, надо же было такому случиться.
— Похоже, дела у тебя идут не так уж плохо, — заметил Аксель.
— Одна видимость, — ответил Харольд. Если брат собирается занять у него денег, то он обратился не по адресу.
— А где гарантия, что Абрахам, взяв у меня деньги, не отправит парня в тюрьму? — спросил Аксель.
— Мистер Чейс — человек слова. Перед ним весь город на цыпочках ходит — и полицейские, и судьи, и мэр. Если он тебе скажет, что дело замнут, значит, так и будет.
Братья подъехали к белому особняку с большими колоннами и вылезли из машины, Харольд позвонил в дверь. Он снял шляпу и прижал ее к груди, точно присутствовал при торжественном поднятии флага. Аксель остался в кепке.
Дверь открылась. На пороге стояла горничная.
— Мистер Чейс ждет вас, — сказала она.
В дверях камеры появился Кунц.
— Выходи, Джордах, — сказал он. С тех пор как Томас рассказал адвокату, нанятому дядей Харольдом, что Кунц тоже был в числе тех, кто спал с сестрами-близнецами, полицейский не проявлял к Томасу особого дружелюбия. Кунц был женат и имел троих детей.
Аксель, дядя Харольд и адвокат ожидали его в кабинете Хорваса. Том сразу заметил, какой больной вид у отца. Даже в тот день, когда отец его ударил, Аксель выглядел лучше.
— Томас, — обратился к нему адвокат, — я рад сообщить тебе хорошую новость. Все решилось как нельзя лучше. Ты свободен.
— Вы хотите сказать, что никто меня здесь не держит? — спросил Томас, с сомнением оглядев сидящих в кабинете мужчин. Лица у всех них были отнюдь не радостными.
— Совершенно верно, — ответил адвокат.
— Пошли. Я уже и без того потерял достаточно времени в этом вонючем городе. — Аксель резко повернулся и, прихрамывая, вышел. На улице ярко светило солнце. В камере окон не было, и, сидя там, невозможно было определить, какая на улице погода. Отец и дядя Харольд шли по обе стороны от Томаса, и он по-прежнему чувствовал себя под арестом.
В машине Аксель уселся спереди рядом с братом, Томас в одиночестве сидел на заднем сиденье. Он ни о чем не спрашивал.
— Если тебе интересно знать, я тебя выкупил, — сказал Аксель. Он даже не повернулся к Томасу и говорил, уставившись прямо перед собой. — Отдал этому Шейлоку пять тысяч за его фунт мяса. Наверно, еще никто не платил таких денег за полчаса с девкой. Надеюсь по крайней мере ты получил тогда удовольствие.
Томасу хотелось сказать отцу, что он жалеет о случившемся и когда-нибудь постарается вернуть отцу эти деньги, но у него не поворачивался язык.
— Только не думай, что я сделал это ради тебя или ради Харольда… — продолжал Аксель. — Помри вы оба хоть сегодня, у меня бы даже аппетит не испортился. Я сделал это ради единственного стоящего человека в семье — ради твоего брата Рудольфа. Я не хочу, чтобы он начинал взрослую жизнь, имея вместо приданого брата-каторжника. Мы с тобой сегодня видимся последний раз. Я не желаю больше тебя знать. Сейчас я сяду на поезд, уеду домой, и между нами все кончено. Ясно?
— Ясно, — ответил Томас.
— Ты тоже сегодня же уедешь из города, — дрожащим голосом подхватил дядя Харольд. — Это условие мистера Чейса, и я с ним полностью согласен. Я отвезу тебя сейчас домой, ты соберешь свои вещи и больше ни одной ночи не останешься под моей крышей. Это тебе тоже ясно?
— Да, да, — раздраженно сказал Томас. Пусть он катится вместе со своим городом ко всем чертям. Кому нужна эта дыра?
Больше они не разговаривали. Дядя Харольд подвез Акселя к вокзалу, где тот вышел и, не сказав ни слова и даже не закрыв за собой дверцу, захромал прочь.
В комнатке на чердаке на его кровати лежал старый, потрепанный чемодан. Томас узнал его. Чемодан принадлежал Клотильде. Простыни с кровати были сняты, а матрас скатан, точно тетя Эльза боялась, что племянник решит вздремнуть несколько минут перед отъездом.
Томас быстро побросал в чемодан свои немногочисленные пожитки: несколько рубашек, нижнее белье, носки, вторую пару туфель и свитер. Затем снял рабочий комбинезон, в котором его арестовали, и переоделся в новый серый костюм, купленный ему тетей Эльзой на день рождения. Закрыв чемодан, он спустился вниз и пошел на кухню — ему хотелось поблагодарить Клотильду за чемодан, но ее в кухне не было.
В столовой стоял дядя Харольд и доедал большой кусок яблочного пирога, запихивая его в рот дрожащими пальцами. Он всегда ел, когда нервничал.
— Если ты ищешь Клотильду, не трать силы попусту, — сказал дядя Харольд. — Я отправил ее в кино вместе с девочками и Эльзой.
Что ж, подумал Томас, по крайней мере она хоть кино посмотрит. Нет худа без добра.
— У тебя есть деньги? — спросил дядя Харольд, с жадностью глотая пирог.
— Я не хочу, чтобы тебя арестовали за бродяжничество и все началось сначала.
— Есть, — сказал Томас. У него был двадцать один доллар и мелочь.
— Прекрасно. Давай сюда ключи.
Томас достал из кармана ключи и положил их на стол. Ему хотелось бросить остатки пирога в физиономию дяде Харольду. Но что бы это изменило?
Они глядели друг на друга в упор. На подбородке у Харольда повисли крошки пирога.
— Поцелуйте за меня Клотильду, — сказал он и вышел из дома.
На вокзале он купил билет за двадцать долларов, чтобы уехать от Элизиума как можно дальше.
10
Всю ночь кошка смотрела на него злыми немигающими глазами. Ее холодный взгляд смущал Рудольфа: он чувствовал себя неуверенно, когда кому-то не нравился, пусть даже кошке.
Он пытался завоевать ее расположение: лишний раз подливал в миску молока, гладил, приговаривал: «Хорошая киса, хорошая», но кошка знала, что все это притворство, и, свернувшись в клубочек, обдумывала план убийства.
Отец уехал три дня назад. Из Элизиума не поступало никаких известий, и Рудольф не знал, сколько еще ночей ему придется спускаться в подвал, стоять у раскаленной печи в мучной пыли и ворочать немеющими руками тяжеленные противни с булочками. Он не понимал, как отец мог выносить это всю свою жизнь год за годом. Уже после трех ночей в пекарне Рудольф совершенно обессилел, лицо у него осунулось, под глазами появились синяки. Утром ему по-прежнему приходилось вставать в пять часов и на велосипеде развозить булочки покупателям. А после этого еще школа… Завтра экзамен по математике, а у него даже не было времени к нему подготовиться.
Весь потный, в муке, сражаясь с огромными жирными противнями, Рудольф превратился в призрачное подобие собственного отца, он шатался под бременем наказания, которое его отец покорно сносил шесть тысяч ночей. Хороший, преданный сын… Плевать ему на это. Он горько сожалел, что по праздникам, когда работы в пекарне бывало особенно много, помогал отцу и почти выучился его профессии. Томас куда умнее — пусть семья катится ко всем чертям. И какие бы у него ни были неприятности — получив телеграмму из Элизиума, Аксель ничего не объяснил Рудольфу, — Томасу все-таки сейчас лучше, чем его брату, покорно выполняющему сыновний долг в пышущем жаром подвале.
А уж про Гретхен и говорить нечего — шестьдесят долларов за то, чтобы просто пройтись по сцене три раза в неделю…
Рудольф подсчитал, какой приблизительно доход приносила Джордаху пекарня и оказалось, что за вычетом арендной платы и прочих расходов, включая тридцать долларов вдове, торговавшей сейчас в булочной вместо заболевшей матери, прибыль составляла всего шестьдесят долларов в неделю. Он тут же вспомнил, как в Нью-Йорке Бойлан только за один их ужин в ресторане заплатил двенадцать долларов. А сколько еще за выпитое ими в тот день!
С остервенением он сунул в духовку следующий противень.
Его разбудили голоса. Он застонал. Неужели уже пять часов? Так быстро? Машинально поднялся с кровати и с удивлением заметил, что одет. Он тупо потряс головой — как это так? Мутными глазами взглянул на часы — четверть шестого. Только теперь до него дошло — сейчас не утро, а вечер. Вернувшись из школы, он бросился на кровать, чтобы немного отдохнуть перед ночной работой, и не заметил, как уснул. Послышался голос отца. Значит, тот вернулся, пока он спал. У него тотчас мелькнула эгоистическая мысль: сегодня ночью работать не придется. Он снова лег.
Снизу доносились голоса. Один высокий, возбужденный, другой низкий, пытающийся что-то объяснить. Мать с отцом ругались. Он слишком устал, и ему все было безразлично, но заснуть он уже не мог и невольно стал прислушиваться.
Мэри Пейс Джордах перебиралась в комнату Гретхен. С трудом переставляя больные ноги, она выносила из спальни, которую ненавидела двадцать лет, все свои вещи и сваливала их на кровать, где когда-то спала Гретхен.
— Хватит, — бубнила она свой нескончаемый монолог, — с этой комнатой покончено. Я, конечно, опоздала на двадцать лет, но теперь уж наконец избавилась. Никому нет до меня никакого дела. С сегодняшнего дня буду жить, как захочу. Больше не собираюсь плясать под дудку дурака, который — подумать только! — ездил через всю страну, чтобы отдать совершенно незнакомому человеку пять тысяч долларов! Сбережения всей жизни! Моей жизни. Я гнула спину день и ночь. Во всем себе отказывала. Чтобы скопить эти деньги, состарилась раньше времени. Мой сын собирался поступать в колледж, стать джентльменом. А теперь он никуда не поступит и никем не станет, потому что моему распрекрасному муженьку приспичило показать свое благородство и отдать миллионерам в Огайо тысячи долларов, чтобы его драгоценный братец с толстухой женой не краснели, отправляясь в оперу на своем «линкольне».
— Я сделал это не ради своего брата и не ради его толстухи, — сказал Аксель Джордах. Он сидел на кровати, бессильно свесив руки между колен. — Я уже объяснял тебе, я сделал это для Руди. Какой ему смысл поступать в колледж, если потом вдруг выяснится, что у него брат в тюрьме?
— А ему там самое место. Если ты намерен отдавать по пять тысяч долларов каждый раз, когда его хотят посадить в тюрьму, бросай пекарню и займись лучше нефтяным бизнесом или стань банкиром. Ты наверняка думал, что делаешь доброе дело, когда отдал этому человеку деньги! Небось еще и гордился! Как же! Твой сын. Яблочко от яблони… Весь в отца. Одной девушки ему мало! Нет, он же сын Акселя Джордаха! Ему подавай сразу двоих! Что ж, если Аксель Джордах хочет показать, что он великолепный мужчина в постели, пусть лучше подыщет себе пару девочек-близнецов. В этом доме ему больше ничего не перепадет. Моя Голгофа кончилась.
— Господи, — вздохнул Рудольф. — Голгофа?
— Мерзость! Скотство! — взвизгнула Мэри. — Из поколения в поколение. Твоя дочь тоже хороша — шлюха! Я видела деньги, которые она получила от мужчины за свои услуги. Восемьсот долларов! Я их видела собственными глазами. Она прятала их в книге. Восемьсот долларов! Твои дети продают себя задорого! Ничего, я теперь тоже назначу себе цену. Если тебе от меня что-нибудь нужно, если хочешь, чтобы я торговала в булочной или пускала тебя к себе в постель, — плати! Мы платим этой вдове тридцать долларов в неделю, а она выполняет только половину моей работы — ночью она спит у себя дома. Так вот, моя цена — тридцать долларов в неделю! И это еще по-божески. Но только сначала верни мне то, что ты уже задолжал. По тридцать долларов в неделю за двадцать лет — это тридцать тысяч. Когда положишь эти тридцать тысяч мне на стол, тогда и буду с тобой разговаривать, не раньше. — Она схватила последние узлы со своими вещами, стремительно вошла в комнату Гретхен и с шумом захлопнула за собой дверь.
Джордах покачал головой, встал и, хромая, поднялся к сыну. Тот лежал на кровати, глядя в потолок.
— Ты, наверно, все слышал? — спросил Джордах.
— Да.
— Извини, — не глядя на него, сказал отец. — Ну ладно. Я схожу в булочную, посмотрю, как там дела.
— Я вечером спущусь тебе помочь, — сказал Рудольф.
— Не надо, спи. Там тебе делать нечего. — И он вышел из комнаты.
11
Лампочки в подвале у Бадди Вестермэна горели тускло. Ребята сделали из подвала что-то вроде клуба и часто устраивали там вечеринки. Сегодня собралось человек двадцать девушек и парней. Одни танцевали, другие обнимались в темных углах, третьи просто слушали музыку.
Посреди комнаты, тесно прижавшись друг к другу, покачивались в танце Алекс Дейли и Лайла Белкамп. Все знали — в июне, после окончания школы, они собираются пожениться. Рудольф жалел, что не записал на пленку речь матери в тот вечер, когда отец вернулся из Элизиума, — стоило бы дать послушать Алексу. Такую речь следовало бы давать слушать всем женихам. Может, тогда они не спешили бы идти под венец.
Рудольф сидел на старом поломанном кресле в углу, а Джули устроилась у него на коленях. Кое-кто из девушек тоже сидели на коленях у парней, но Рудольфу не хотелось, чтобы это делала Джули. Ему было неприятно, что его видят в такой ситуации и еще наверняка строят догадки насчет того, какие он испытывает ощущения. Есть вещи слишком интимные, и их нельзя позволять себе при людях. Он не мог себе представить Тедди Бойлана, сидящего при посторонних с девушкой на коленях. Но если бы он намекнул на это Джули, она бы тут же взорвалась.
Джули подала заявление в Барнардский колледж и была уверена, что поступит. Она отлично училась. Рудольфа она убеждала идти в Колумбийский университет. Тогда они были бы в Нью-Йорке совсем рядом. Рудольф делал вид, что пока не решил, в какой университет подавать — Гарвардский или Йельский, у него не хватало мужества признаться Джули, что он вообще не будет никуда поступать.
Джули прижалась к нему, касаясь головой его подбородка, и мурлыкнула. Будь они дома, он бы рассмеялся. Он глядел поверх ее головы на ребят, собравшихся у Бадди Вестермэна. Наверное, он здесь единственный еще ни разу не переспал с женщиной. Бадди, Дейли, Кесслер, как, впрочем, и большинство остальных, конечно, уже прошли через это, хотя, может быть, кое-кто и врал. Но он отличался от всех них не только этим. Интересно, пригласили бы его на эту вечеринку, если бы знали, что его отец убил двоих людей, брат побывал в тюрьме за изнасилование, сестра беременна — она написала ему об этом, чтобы избавить от неприятного сюрприза, — и живет с женатым человеком, а мать согласна лечь в постель с отцом, только если тот заплатит ей тридцать тысяч долларов?
Да, Джордахи необычная семья. В этом сомневаться не приходится.
Почти у всех присутствовавших здесь ребят были четкие планы на будущее. У отца Кесслера была своя аптека, и Кесслер собирался окончить фармацевтическую школу, чтобы затем унаследовать дело отца. Отец Смаррета занимался куплей-продажей недвижимого имущества, и сын намеревался поступить в Гарвардский университет, а потом на коммерческие курсы. Семья Лоусонов владела промышленным концерном, и Лоусон-младший решил изучать инженерное дело. Даже у туповатого Дейли все было уже распланировано: вместе со своим отцом он займется поставкой санитарно-технического оборудования.
Рудольф почувствовал жгучую зависть ко всем своим друзьям. С пластинки слетали серебряные кружева кларнета — играл Бенни Гудмен. Рудольф завидовал ему тоже. Пожалуй, больше, чем всем другим.
Сейчас он понимал тех, кто грабил банки.
Ему захотелось уйти отсюда. Все эти дни он страшно уставал. Вдова не могла больше работать полный день, так как ей надо было приглядывать за детьми, и Рудольф теперь не только развозил по утрам булочки, но сразу после школы с четырех дня до семи вечера стоял за прилавком. Спортивные тренировки, конечно, пришлось бросить, как и дискуссионный клуб. Учить уроки не хватало сил, и отметки у него стали хуже. Ко всему прочему он после рождества простудился, и простуда до сих пор не проходила.
— Джули, пошли домой, — предложил он.
Она удивленно выпрямилась у него на коленях.
— Почему? Еще совсем рано, и такая удачная вечеринка.
— Знаю, знаю, — нетерпеливо сказал Рудольф. — Мне просто хочется уйти отсюда.
— Твое дело, я тебя не держу. До дома меня кто-нибудь проводит, — рассердилась она и вскочила с его колен.
Рудольфа подмывало излить ей все, что накопилось у него на душе. Может, тогда бы она поняла.
— Господи! — сказала Джули. На глазах у нее заблестели слезы. — Мы с тобой первый раз за столько месяцев куда-то выбрались, и, едва вошли, ты уже хочешь уйти.
— Просто я отвратительно себя чувствую, — ответил он, вставая.
— Странно. Именно в те вечера, когда ты со мной, ты себя отвратительно чувствуешь. Я уверена, с Тедди Бойланом ты чувствуешь себя прекрасно.
— Оставь Бойлана в покое, Джули. Я с ним уже бог знает сколько не виделся.
— А что случилось? У него кончились запасы пергидроля?
— Очень остроумно, — устало сказал Рудольф.
Джули повернулась и отошла к группе ребят, собравшихся возле проигрывателя.
Рудольф надел пальто и, ни с кем не прощаясь, вышел за дверь. На улице лил дождь. С реки дул холодный февральский вр. Рудольф закашлялся, поднял воротник, чувствуя, как за шиворот текут капли, и медленно пошел домой. Ему хотелось плакать.
Из оконца подвала пробивался свет. Вечный огонь. Аксель Джордах — неизвестный солдат. «Догадается ли кто-нибудь потушить в подвале свет, если отец умрет?» — подумал Рудольф.
С того вечера, как мать произнесла свой безумный монолог про тридцать тысяч долларов, Рудольф жалел отца. Отец теперь ходил по дому медленно и тихо, как человек, только что вышедший из больницы после тяжелой операции, как человек, услышавший первый зов смерти. Раньше он всегда казался Рудольфу сильным, очень сильным. Голос его гремел по всему дому. Двигался он резко, уверенно. Сейчас же все больше молчал, движения стали робкими, и было что-то тревожное в том, как он с виноватым видом раскладывает перед собой газету или варит себе кофе, стараясь не производить лишнего шума. Неожиданно Рудольф подумал, что отец готовится к смерти. Задумчиво стоя в прихожей, Рудольф впервые за многие годы задал себе вопрос: любит ли он отца или нет?
Он спустился в подвал.
Аксель сидел на скамейке, уставившись взглядом в печь. Рядом с ним на полу стояла бутылка виски. В углу, свернувшись, лежала кошка.
— Привет, пап, — поздоровался Рудольф.
Отец медленно обернулся и кивнул.
— Я зашел узнать, может, тебе нужно помочь?
— Нет, — ответил отец, взял бутылку и сделал маленький глоток. — Ты весь промок. Сними пальто.
Рудольф снял пальто и повесил на крючок.
— Как дела, пап? — Он никогда раньше не задавал отцу подобного вопроса. Джордах тихо хохотнул, но не ответил, а снова приложился к бутылке. Потом сказал:
— Сегодня у меня был гость. Мистер Гаррисон.
Мистер Гаррисон был владельцем дома и каждый месяц третьего числа приходил лично собирать арендную плату.
— Но ведь сегодня не третье, — удивился Рудольф. — Что ему надо?
— Дом собираются сносить. Здесь будут строить новый квартал. Первые этажи пойдут под магазин. Порт-Филип разрастается. Прогресс есть прогресс, как сказал мистер Гаррисон.
— И что ты собираешься теперь делать?
— Не знаю, — пожал плечами Аксель. — Может, пекари нужны в Кельне… Если бы мне посчастливилось встретить у реки какого-нибудь пьяного англичанина в дождливую темную ночь, я, наверное, сумел бы вернуться в Германию.
— Ты это о чем? — настороженно спросил Рудольф.
— А я именно так приехал в Америку. В Гамбурге в одном баре в районе Сан-Паули какой-то пьяный англичанин размахивал пачкой денег. На улице я пошел за ним, догнал и пригрозил ножом. Он начал драться. Тогда я всадил в него нож, забрал деньги, а его самого спихнул в канал.
— Мне кажется, тебе не следует рассказывать об этом на всех углах, — заметил Рудольф.
— Ты что, собрался сдать меня в полицию? Ну как же. Я совсем забыл — у тебя ведь высокие принципы.
— Пап, ты должен забыть об этом. Какой смысл после стольких лет ворошить прошлое?
— О, я помню не только это. — Аксель рассеянно поднес бутылку ко рту. — Я помню, как наклал в штаны во время отступления на Маас; помню, как воняла моя нога на вторую неделю в госпитале; помню, как в Гамбургском порту таскал мешки с какао, каждый весом сто фунтов, и рана на ноге открылась и кровоточила; я помню, как англичанин, когда я спихивал его в канал, кричал: «Ты не сделаешь этого!». Помню выражение лица человека по имени Абрахам Чейс в Огайо, когда я выложил перед ним на стол пять тысяч долларов, чтобы ему легче было перенести позор своих дочерей. — Аксель снова глотнул виски. — Двадцать лет я работал, и все ушло на то, чтобы вызволить из тюрьмы твоего брата. По мнению твоей матери, я поступил неправильно. Ты тоже так считаешь?
— Нет.
— Теперь тебе будет трудно, Руди, очень трудно. Прости меня. Я старался сделать все, что в моих силах.
— Ничего, как-нибудь выкарабкаюсь, — ответил Рудольф, хотя далеко не был в этом уверен.
— Делай деньги, — продолжал Аксель. — Не позволяй себя дурачить. Не верь всей этой газетной болтовне о других ценностях. Богачи беднякам читают проповеди о ничтожности денег лишь для того, чтобы загребать эти деньги самим и не дрожать за свою шкуру. Будь таким, как Абрахам Чейс. Сколько у тебя сейчас в банке?
— Сто шестьдесят долларов.
— Не расставайся с ними. Не давай ни цента никому. Даже если я приползу к тебе на коленях, умирая с голоду, и попрошу на кусок хлеба. Не давай мне и десяти центов.
— Ты зря так себя разбередил, папа. Пойди приляг. Я поработаю здесь за тебя.
— Нет, тебе здесь не место. Можешь заходить ко мне поболтать, но к противням не прикасайся. У тебя есть дела поинтересней. Учи уроки. Выучивай все! И обдумывай каждый свой шаг, Руди… Грехи отцов!.. Скольким же поколениям страдать? Я ничего не смогу тебе завещать, кроме грехов, но уж их-то больше чем достаточно. Два мертвеца. Все шлюхи, с которыми я спал. И то, что я сделал с твоей матерью. И то, что позволил Томасу расти как сорная трава. Да и кто знает, что теперь делает Гретхен? Похоже, матери кое-что о ней известно. Ты видишься с сестрой? Чем она занимается?
— Тебе лучше не знать об этом.
— Значит, как я и думал, — сказал отец. — Бог все видит. Я не хожу в церковь, но я знаю: бог все видит!
— Ну что ты такое говоришь, — сказал Рудольф. — Ничего он не видит. — Его атеизм был непоколебим! — Просто тебе не повезло. Завтра все может измениться.
— Расплачивайся за свои грехи. Вот что говорит бог.
Рудольфу показалось, что отец уже забыл о нем и, если бы его не было сейчас в подвале, все равно говорил бы то же самое, тем же глухим, отрешенным голосом.
— Плати, грешник, — повторил Аксель. — Я накажу тебя и детей твоих за деяния твои. — Он сделал большой глоток виски и зябко передернул плечами.
— Иди ложись. Мне надо еще поработать.
— Спокойной ночи, пап, — сказал Рудольф и снял пальто с крючка. Отец молча сидел с бутылкой в руках, глядя прямо перед собой невидящим взглядом.
Господи, подумал Рудольф, поднимаясь по лестнице, а я-то считал, что сошла с ума мать.
Аксель глотнул виски и принялся за работу. Он поймал себя на том, что напевает какой-то мотив, но не мог узнать его, и это вызвало у него беспокойство. И вдруг вспомнил: эту песню напевала его мать, возясь на кухне.
Он тихо запел:
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Dein Vater hut die Schlaf,
Die Mutter hut die Ziegen,
Wir wollen das Kindlein wiegen.
Родной язык… Далеко же забросила Акселя судьба. А может, недостаточно далеко?
Поставив на стол последний противень с булочками, он подошел к полке и достал жестяную банку с нарисованными на ней черепом и костями. Зачерпнул маленькую ложку порошка, взял наугад булочку, раскатал ее, замесил в тесто порошок, и снова слепил шарик, положил его на противень и сунул в печь. Мое последнее послание этому миру, подумал он.
Подойдя к раковине, он снял с себя рубашку, вымыл лицо, руки, ополоснул грудь. Вытерся куском мешка из-под муки и снова оделся. Потом сел на скамейку и поднес к губам почти пустую бутылку.
Глядя на печь, он мурлыкал себе под нос мотив песни, которую пела его мать на кухне, когда он был еще совсем маленьким.
Точно в положенное время Джордах вытащил противень. Все булочки выглядели одинаково. Он выключил в печи газ, надел пальто и кепку, вышел на улицу и заковылял к реке.
Подойдя к сараю, отомкнул замок и зажег внутри свет. Подхватил лодку и перенес ее на шаткие мостки пристани. Река была неспокойной, волны бежали белыми барашками и, чмокая, ударялись о берег. Аксель спустил лодку на воду, легко спрыгнул с мостков на корму, вставил весла в уключины и оттолкнулся от берега.
Течение тут же подхватило лодку и понесло. Он начал выгребать на середину реки. Волны перехлестывали через борт, а в лицо бил дождь. Вскоре лодка глубоко осела. Он продолжал мерно грести. Река мягко несла его к Нью-Йорку, к заливам, к океану.
На следующий день лодку обнаружили у Медвежьей горы. Тело Акселя Джордаха так и не нашли.
