3
В классе стояла тишина. Слышалось только поскрипывание перьев. Мисс Лено сидела за столом и читала, изредка поднимая глаза и ощупывая взглядом ряды парт.
Она дала ученикам полчаса на сочинение «Франко-американская дружба».
Рудольф быстро написал необходимые три страницы. Он единственный во всем классе за сочинения и диктанты на французском получал отличные оценки. Хмуря брови — тема казалась ему слишком банальной, — он проверил, нет ли ошибок, затем взглянул на часы. Оставалось еще целых пятнадцать минут.
Он уставился на мисс Лено. Сегодня она особенно хороша, подумалось ему. У нее были длинные серьги, блестящее коричневое платье плотно облегало бедра, а глубокий вырез щедро открывал выпирающую из лифчика грудь. На губах рдела кровью яркая помада. Она подкрашивала губы перед каждым уроком. Ее родственники содержали небольшой французский ресторан в театральном районе Нью-Йорка, и в мисс Лено было гораздо больше от бродвейской дивы, чем от парижанки, но, к счастью, Рудольф не разбирался в таких тонкостях.
От нечего делать он начал рисовать. На листке бумаги появилось лицо мисс Лено. Сходство было несомненным: локоны, обрамляющие с обеих сторон щеки, густые волнистые волосы, разделенные посредине пробором. Серьги, полная мускулистая шея. На мгновение Рудольф заколебался. Дальше начиналась опасная территория. Он снова взглянул на мисс Лено. Она продолжала читать. На уроках мисс Лено не существовало проблемы дисциплины. Она безжалостно наказывала за малейшее нарушение. Поэтому могла спокойно сидеть и читать, лишь изредка посматривая на класс, чтобы удостовериться, что ученики не списывают и не подсказывают друг другу.
Рудольф дал себе волю и погрузился в глубины эротического искусства. Два полукружия очертили обнаженные груди мисс Лено. Пропорции вполне удовлетворили Рудольфа. На рисунке мисс Лено стояла у доски, на три четверти повернувшись к зрителю. В вытянутой руке — мел. Рудольф работал над портретом мисс Лено с увлечением, и каждый новый «опус» доказывал его растущее мастерство. Бедра дались ему без труда. Ноги тоже получились неплохо. Ему хотелось нарисовать ее босиком, но ступни у него никогда как следует не выходили, и он обул ее в туфли на высоких каблуках с ремешками на щиколотках — она обычно носила именно такие. Поскольку он нарисовал ее стоящей у доски, надо было на доске что-нибудь написать. «Je suis folle d'amour», — вывел он, тщательно копируя почерк мисс Лено.
Он кончал заштриховывать ремешки ее туфель, когда почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Он медленно поднял голову. Мисс Лено пристально смотрела на рисунок. Ее темные глаза с накрашенными ресницами горели яростью. Кусая напомаженные губы, она молча протянула руку. Рудольф так же молча отдал ей листок. Свернув его в трубочку, чтобы никто из ребят не увидел, мисс Лено повернулась на каблуках и направилась к своему столу. За минуту до звонка она громко сказала:
— Джордах!
— Да, мадам. — Он был горд, что его голос не дрогнул.
— После урока подойдете ко мне.
Прозвенел звонок. Рудольф аккуратно сложил книги в портфель, а когда все ученики вышли из класса, подошел к столу мисс Лено.
— Мсье художник, — ледяным тоном судьи произнесла она, пододвигая к нему рисунок, — в вашем шедевре отсутствует одна очень важная деталь. На ней нет подписи. Общеизвестно, что произведения искусства ценятся больше, если на них стоит подлинная подпись художника.
Рудольф достал авторучку и в нижнем правом углу листа нарочито медленно вывел свою фамилию, делая при этом вид, будто внимательно изучает рисунок. Он не собирался вести себя перед ней как перепуганный ребенок. У любви свои законы. Если он осмелился нарисовать ее нагой, он должен иметь мужество выдержать ее гнев. Подпись он украсил затейливой виньеткой.
Тяжело дыша, мисс Лено схватила рисунок.
— Мсье, сегодня же после занятий вы приведете ко мне вашего отца или вашу мать! — срываясь на визг, крикнула она. — Я буду в школе до четырех часов. Если к этому времени вы не придете, последствия будут весьма печальными. Вы меня поняли?
— Да, мадам. Всего хорошего, — ответил Рудольф и не торопясь, с высоко поднятой головой вышел из класса.
После занятий он не зашел, как обычно, в булочную, чтобы не встретиться с матерью, а сразу же поднялся в квартиру, надеясь застать там отца. Как бы там ни было, нельзя, чтобы мать увидела этот рисунок. Отец может избить его, но это лучше, чем потом всю жизнь читать застывшее в глазах матери осуждение.
Отца дома не оказалось. Рудольф умылся и причесался — он собирался встретить свою участь, как подобает джентльмену. Потом он спустился в булочную. Мать складывала в пакет дюжину булочек, купленных какой-то старухой, от которой пахло мокрой псиной. Когда старуха ушла, он поцеловал мать.
— Как сегодня дела в школе? — спросила она, погладив его по голове.
— Нормально. А где папа?
— Наверное, на реке, — ответила Мэри и тут же настороженно спросила: — А зачем он тебе?
В семье без надобности никто никогда не интересовался, где отец.
— Просто так, — небрежно бросил Рудольф.
В магазин вошли двое покупателей, и, воспользовавшись этим, он помахал матери рукой, вышел из булочной и быстро зашагал к реке.
Засучив рукава, отец стоял на берегу у старого, полуразвалившегося сарая, где хранил свою лодку. Сейчас она лежала перед ним на козлах, и он наждачной бумагой полировал ее днище. Эту лодку, в память своей юности на Рейне, Джордах приобрел по случаю за гроши у какой-то обанкротившейся мужской школы. Лодка была в очень плохом состоянии, и он все время ремонтировал и смолил ее, снова и снова. В Германии, выйдя из госпиталя с почти не действующей ногой, изможденный и слабый, он начал с упорством фанатика заниматься гимнастикой в надежде вернуть былую силу. Позже тяжелая работа на озерных судах, а также изнурительные тренировки, которые он сам себе устраивал, проходя на гребной лодке огромные расстояния, помогли ему обрести небывалую мощь. Сейчас он по-прежнему хромал и, конечно, не мог бы догнать обидчика, но похоже, ему ничего не стоило раздавить любого своими огромными волосатыми ручищами.
— Пап… — начал Рудольф, стараясь говорить спокойно. Отец ни разу в жизни пальцем его не тронул, но он видел, как в прошлом году от одного его удара Томас упал без сознания.
— Что тебе? — спросил Аксель, проверяя широкой ладонью, насколько гладким стало днище лодки.
— Я насчет школы, — сказал Рудольф.
— У тебя неприятности? У тебя? — Джордах взглянул на сына с искренним удивлением.
— Понимаешь, наша француженка… Одним словом, она хочет тебя видеть.
Джордах снова внимательно поглядел на него:
— Мне казалось, французский — один из твоих любимых предметов.
— Так оно и есть, — подтвердил Рудольф. — Пап, нет смысла терять время. Ты должен пойти к ней поговорить.
Джордах вытер пот со лба и опустил рукава. Потом натянул на голову кепку, накинул на плечи, как мастеровой, кожаную куртку и зашагал. Рудольф двинулся за ним, не осмеливаясь намекнуть, что, пожалуй, прежде чем идти в школу, ему следовало бы зайти домой и переодеться.
Мисс Лено сидела за столом, проверяя работы. За то время, пока Рудольф ходил домой, она успела по крайней мере раза три подкрасить губы. Рудольф впервые заметил, что они у нее тонкие и кажутся пухлыми только благодаря толстому слою губной помады. Прежде чем войти в класс. Джордах надел куртку и снял кепку, но все равно выглядел как мастеровой.
— Здравствуйте, сэр, — сухо поздоровалась мисс Лено. — Ваш сын, по-видимому, сообщил, зачем я вас вызвала?
— Нет, — ответил Джордах. — Насколько я помню, он ничего мне не говорил. — В его голосе слышалась какая-то особая, не характерная для него кротость, и у Рудольфа мелькнула мысль, а не боится ли отец этой женщины.
— Мне даже неудобно рассказывать. — И мисс Лено тотчас снова сорвалась на крик: — Безобразие!.. И кто бы мог подумать?! Лучший ученик!.. Значит, он не сказал вам?
— Нет. — Джордах терпеливо ждал.
— Eh, bien. Посреди урока, когда все писали сочинение, вы знаете, чем он занимался? Вот, полюбуйтесь!.. — жестом трагической героини она сунула ему под нос рисунок сына.
Джордах взял его и повернул к свету, падавшему из окна, чтобы получше разглядеть. Рудольф с тревогой всматривался в лицо отца, пытаясь угадать его реакцию. Он почти не сомневался, что тот сейчас развернется и даст ему затрещину, и думал, хватит ли у него мужества вынести удар, не дрогнув и не вскрикнув от боли. Однако по лицу Акселя невозможно было ничего прочитать. Казалось, рисунок заинтересовал его, но в то же время озадачил. Наконец он ткнул толстым пальцем в слова: «Je suis folle d'amour».
— Здесь что-то написано по-французски. Я не понимаю.
— Я схожу с ума от любви, я схожу с ума от любви! — перевела мисс Лено. Она уже поднялась из-за стола и нервно топталась на месте. — Вот что здесь написано! — пронзительно выкрикнула она, показывая пальцем на рисунок.
— Понимаю, — словно только сейчас его что-то осенило, сказал Джордах. — А что, по-французски это неприлично?
— Мистер Джордах, — с усилием сдерживаясь и обкусывая помаду с губ, произнесла мисс Лено, — а вы считаете возможным, чтобы молодой человек во время урока рисовал свою учительницу обнаженной?
— О-о! — удивленно протянул Джордах. — Так это вы?
— Да, я, — отрезала мисс Лено, скорбно глядя на Рудольфа.
Джордах приглядывался к рисунку.
— А ведь и правда похоже, — после паузы заметил он. — Никак теперь учительницы позируют голыми?
— Мистер Джордах, я пригласила вас не для того, чтобы вы надо мной насмехались, — с достоинством заявила мисс Лено. — Насколько я понимаю, дальше нам с вами разговаривать бесполезно. Я не собиралась причинять вашему сыну неприятности и доводить дело до директора, но теперь вижу — ничего другого мне не остается. Не смею вас больше задерживать. — И она протянула руку за рисунком.
— Так, значит, вы утверждаете, это нарисовал мой сын? — отступив на шаг и продолжая держать рисунок, спросил Джордах.
— Совершенно точно, внизу стоит его подпись.
— Вы правы, это подпись Руди, — снова поглядев на картинку, согласился Аксель. — И без экспертизы видно.
— Я полагаю, директор вызовет вас в ближайшее время, — продолжала мисс Лено. — А теперь, пожалуйста, верните мне рисунок. Я очень занята и уже потеряла достаточно времени из-за этой мерзкой истории.
— Пожалуй, я сохраню его на память. Вы же сами сказали, что это Руди нарисовал, — спокойно сказал Джордах. — Видно, что у парня талант… А какое сходство! — Он восхищенно покачал головой. — Я и не предполагал, что у Руди такие способности. Мы вставим рисунок в рамку и повесим дома. В наши дни за такие вот картины с голыми женщинами платят большие деньги.
Мисс Лено так закусила губы, что не могла вымолвить ни слова. Ошеломленный поведением отца, Рудольф не сводил с него глаз. Он никак не предполагал, что отец устроит целый спектакль, разыгрывая этакого наивного и в то же время хитроватого деревенщину.
Мисс Лено наконец не выдержала.
— Убирайтесь отсюда, вы, невоспитанный, грязный иностранец, и забирайте своего гадкого сына! — перегнувшись через стол, прошипела она.
— На вашем месте я бы не стал так выражаться, мисс, — спокойно заметил Джордах. — Эта школа содержится на деньги налогоплательщиков, а значит — и на мои, так что я уйду отсюда, когда сочту нужным. К тому же, если бы вы не ходили по школе, виляя задом в этой вашей узкой юбке и у вас не торчали бы сиськи наружу, как у дешевой шлюхи, может, ребята и не стали бы рисовать вас голой.
Лицо мисс Лено налилось кровью, а рот перекосился от ненависти.
— Я все о вас знаю. Грязный бош! — выкрикнула она.
Джордах перегнулся через стол и влепил ей звонкую пощечину. Мгновение в комнате царила мертвая тишина. Мисс Лено так и застыла на месте. Затем рухнула на стул и, закрыв лицо руками, разразилась потоком слез.
— Я не привык, чтоб со мной так разговаривали. Поняла, шлюха французская?! Я не для того приехал сюда из Европы, чтобы такое выслушивать. Будь я французом вроде тех, что нынче задали стрекача после первого же выстрела грязных бошей, я бы хорошенько подумал, прежде чем кого-нибудь оскорблять. К твоему сведению — может, тебе от этого полегчает, — в шестнадцатом году я собственными руками всадил штык в спину одному французу, когда тот пытался удрать к своей мамочке.
Джордах говорил ровным тихим голосом, точно речь шла о погоде или заказе на муку. Рудольфа начала бить дрожь.
— И если ты вздумаешь отыграться на моем сыне, — безжалостно продолжал Аксель, — советую опять же хорошенько подумать сначала. Я живу недалеко отсюда и в случае чего могу заглянуть еще раз. Все это время мой сын получал по французскому только отличные отметки, и, если в конце года отметка у него окажется ниже, я не поленюсь зайти в школу, чтобы задать несколько вопросов. Пошли, Руди.
Они вышли из класса, оставив рыдающую мисс Лено в одиночестве.
Они шагали молча. Поравнявшись с урной на углу улицы, Джордах остановился, почти машинально порвал рисунок в клочки и выкинул их. Потом взглянул на Рудольфа.
— У тебя уже были женщины?
— Нет.
— А пора бы, — заметил Джордах. — Чего ты ждешь?
— Куда торопиться? — занял Рудольф оборонительную позицию. Никогда раньше ни отец, ни мать не говорили с ним о сексе, а сейчас уж был совсем неподходящий момент. Перед глазами у него стояло расплывшееся, безобразное лицо мисс Лено, рыдающей за учительским столом, и ему было стыдно, что эта глупая, визгливая баба казалась ему достойной его страсти.
— Когда начнешь, — продолжал Джордах, — меняй их почаще. И смотри не вообрази, будто у тебя должна быть какая-то одна-единственная, иначе испортишь себе жизнь.
— Хорошо, — ответил Рудольф, хотя твердо знал, что отец не прав. Совершенно не прав.
Некоторое время они снова шли молча. Завернув за угол, Аксель спросил:
— Тебе неприятно, что я ее ударил?
— Да.
— Ты всю свою жизнь прожил в этой стране, — сказал Джордах. — Тебе не понять, что такое настоящая ненависть.
— Ты действительно заколол француза штыком? — Рудольф должен был знать правду.
— Да. Одного из двухсот миллионов. Французом больше, французом меньше — какая разница?
Они подошли к дому. Рудольф чувствовал себя подавленным и несчастным. Ему следовало бы поблагодарить отца за то, что тот вступился за него — мало кто из родителей поступил бы подобным образом, — но он не мог выдавить из себя ни слова.
— Я убил еще одного человека, — продолжал Джордах, когда они остановились около булочной. — В Гамбурге в двадцать первом году, уже после войны. Ножом. Пожалуй, пора уже тебе знать побольше о родном отце. Ну, увидимся за ужином. Мне надо поставить лодку в сарай. — И, сдвинув кепку на затылок, он заковылял к реке.
Когда в конце учебного года вывесили список с отметками, против фамилии Рудольфа в графе «французский язык» стояло «отлично».
4
Спортивный зал начальной школы находился неподалеку от дома Джордахов и, кроме субботы и воскресенья, был открыт до десяти часов вечера. Два-три раза в неделю Том приходил сюда поиграть в баскетбол, или просто поболтать с ребятами, или поиграть по маленькой в кости в мужском туалете, подальше от глаз тренера.
Том был единственным из своих сверстников, кого парни постарше принимали в игру. Он завоевал это право кулаками. Однажды, войдя в туалет, когда игра в кости шла полным ходом, он протиснулся между двумя игроками и, опустившись на колени, швырнул свой доллар в кучу мелочи. Потом, повернувшись к Санни Джексону, девятнадцатилетнему парню, заводиле всей этой компании, догуливавшему последние деньки перед призывом в армию, сказал: «Ты устарел, приятель». Санни, сильный, коренастый задира, был очень обидчив. Том намеренно выбрал его для своего дебюта. Взглянув на Тома с раздражением, Санни выкинул его доллар из кучи: «Вали отсюда, молокосос. Здесь играют мужчины».
Ни секунды не раздумывая и даже не вставая с колен, Том наотмашь ударил его. В последовавшей затем драке Том и завоевал свою репутацию рискового парня. Он подбил Санни глаз, разбил в кровь рот, потом отволок побежденного в душ, открыл кран и целых пять минут держал под холодной водой. После этого, когда бы он ни появлялся в спортивном зале, его всегда принимали в игру.
Сегодня никто не кидал кости. Долговязый двадцатипятилетний Пайл, добровольно ушедший в армию еще в начале войны, демонстрировал ребятам самурайский меч, якобы захваченный им собственноручно на Соломоновых островах. Пайла отчислили из армии после того, как он трижды перенес малярию и чуть не умер. До сих пор кожа у него была подозрительно желтого цвета.
Пайл рассказывал, как он бросил гранату в пещеру — так, на всякий случай, — и оттуда послышался крик. С пистолетом в руке он подполз к пещере и увидел там убитого японского капитана. Рядом лежал меч.
— …а спустя две недели я этим мечом отрубил одному япошке голову, — торжественно сказал он.
Том слушал скептически, но молчал. У него было мирное настроение, да и не мог же он вздуть за вранье такого больного и желтого парня. Кто-то потянул Тома за рукав. Это был Клод, как всегда в темном костюме, при галстуке и с пузырьками слюны в уголках рта.
— У меня есть для тебя новость, — прошептал он. — Идем отсюда.
— Подожди, — отмахнулся Том, — дай дослушать.
— Остров мы уже взяли, но на нем все еще пряталось много японцев, — продолжал Пайл. — Они выходили по ночам и обстреливали нас. Нашему командиру это действовало на нервы, и он три раза в день высылал группы боевого дозора, чтобы очистить местность от этих гадов.
Однажды, когда я был в таком дозоре, мы заметили одного легко раненного япошку. Он сидел на земле, держался руками за голову и что-то лопотал. Офицера с нами не было, только капрал. «Послушайте, ребята, — сказал я, — подержите его, а я сбегаю за мечом, и мы его казним как положено». Капрал малость струсил: приказ был брать их в плен. Но офицера рядом не было, а эти гады, между прочим, всегда, убивая наших парней, отрубали им голову. В общем, мы проголосовали, потом парни связали японца, а я принес свой самурайский меч. Как принято, мы заставили японца встать на колени и опустить голову. Так как меч был мой, мне и пришлось им работать. Я замахнулся и… бац! Башка покатилась по земле — прямо как кокосовый орех, с выпученными глазами. Кровища брызнула, наверное, футов на десять.
— Брехня, — громко сказал Клод.
— Что? — заморгал глазами Пайл. — Что ты сказал?
— Я сказал — брехня, — повторил Клод. — Могу поспорить, ты купил этот меч в какой-нибудь сувенирной лавке в Гонолулу. Мой брат Эл знает тебя, он говорит, у тебя кишка тонка даже кролика убить.
— Послушай, детка, — рассердился Пайл, — хотя я и болен, но, если ты не замолчишь и не уберешься отсюда, я так тебя отделаю, что своих не узнаешь.
— Валяй, я жду, — ответил Клод, снял очки и положил их во внутренний карман пиджака. Без очков он выглядел трогательно беззащитным.
Вздохнув, Том поднялся и загородил Клода спиной.
— Всякий, кто тронет моего друга, будет иметь дело со мной, — нехотя сказал он.
— Ну что ж, я не возражаю, — ответил Пайл, передавая меч соседу.
— Брось, Пайл, он убьет тебя, — заметил парень, беря у него меч.
Пайл неуверенно обвел глазами собравшихся в кружок ребят. На их лицах он прочел явное предостережение.
— Впрочем, я не затем вернулся домой с Тихого океана, чтобы драться здесь с разной мелюзгой, — громко заявил он. — Давай меч, мне пора.
Он ушел. За ним молча разошлись и остальные, предоставив туалет в полное распоряжение Тома и Клода.
— Чего ты этим хотел добиться? — раздраженно сказал Том. — Он не сделал ничего плохого. К тому же ты знаешь, ребята не позволили бы мне его избить.
— Мне просто хотелось увидеть, какие у них будут морды, только и всего.
— Клод стоял потный и улыбался. — Все решает сила! Грубая сила.
— Ты дождешься, когда-нибудь меня убьют с этой твоей грубой силой, — проворчал Том. — Ну ладно, выкладывай, что ты хотел мне сказать?
— Я видел твою сестру, — сообщил Клод.
— Потрясающая новость! Он видел мою сестру! Да я ее вижу каждый день, а иногда и два раза на день.
— Она садилась в «бьюик» с откидным верхом, — продолжал Клод. — И кто, по-твоему, сидел за рулем? Узнаешь — умрешь!
— Не умру, не беспокойся. Говори.
— Мистер Теодор Бойлан, собственной персоной! Я ехал за ними на мотоцикле, пока они не свернули в его поместье. И знаешь, будь она моей сестрой, я бы выяснил, в чем тут дело. Этот Бойлан пользуется плохой репутацией. Ты бы слышал, что о нем говорят между собой мой отец и дядя, когда не знают, что я подслушиваю. По-моему, у твоей сестры могут быть большие неприятности…
— У тебя мотоцикл здесь? — оборвал его Том.
— Ага.
Мотоцикл принадлежал Элу, старшему брату Клода, две недели назад призванному в армию. Уезжая, он обещал переломать Клоду кости, если тот в его отсутствие будет пользоваться мотоциклом. Но, несмотря на предупреждение, как только родители куда-нибудь уезжали, Клод перекачивал в мотоцикл немного бензина из их второй машины и потом гонял по городу, стараясь не попадаться на глаза полицейским — прав у него еще не было.
— Ну что ж, посмотрим, что там происходит, — сказал Том.
Подъехав к воротам усадьбы, ребята спрятали мотоцикл в кустах и дальше пошли пешком, чтобы их не услышали. Местность им была хорошо знакома: каждый год они не раз перелезали через забор и охотились здесь на птиц и кроликов.
Занавеси на огромном двустворчатом окне, доходившем почти до земли, были небрежно задернуты, и в щель между ними пробивался свет. Клод опустился на колени, а Том, расставив ноги, встал над ним. Так обоим в этот узкий просвет было видно, что происходит внутри.
В огромной комнате никого не было. Они увидели рояль, длинный диван, большие мягкие кресла, заваленные журналами столики. В камине горел огонь. Вдоль стен книжные шкафы с множеством книг. Комнату освещало несколько ламп. В приоткрытую дверь напротив окна виднелся коридор и нижние ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж.
— Вот это жизнь, — прошептал Клод. — Будь у меня такой дом, я бы не пропустил ни одну девчонку в городе.
— Заткнись, — сказал Том. — Пошли. Я вижу, нам здесь делать нечего.
— Подожди, не спеши, — запротестовал Клод. — Мы ведь только приехали. Они, наверное, наверху. Не будут же они торчать там всю ночь.
Тому не хотелось, чтобы кто-нибудь — неважно кто — появился в этой комнате. Он предпочел бы поскорее убраться отсюда, и как можно дальше, но боялся, что Клод решит, что он струсил.
— Позовешь, когда увидишь что-нибудь интересное, — отходя от окна, сказал он.
Поместье Бойлана широко раскинулось вокруг стоявшего на холме особняка посреди множества могучих старых деревьев; неподалеку виднелся теннисный корт, ярдах в пятидесяти — низкие строения бывших конюшен. И все это принадлежало одному человеку. Том с отвращением вспомнил про кровать, где ему приходилось спать вместе с братом. Впрочем, Бойлан сегодня тоже не один в своей постели. Томас сплюнул.
— Эй, — возбужденно позвал его Клод. — Иди скорее.
Том не спеша подошел к окну.
— Он только что спустился вниз. Посмотри на него. Нет, ты только посмотри! — брызгал слюной Клод.
Том заглянул в просвет между занавесями. Бойлан стоял спиной к окну с бутылками, бокалами и серебряным ведерком для льда. Он был совершенно голый. Небрежно бросив в два стакана по кубику льда и плеснув сверху виски, он добавил туда содовой из сифона. Затем он подошел к камину, подбросил туда полено, шагнул к столику возле окна, открыл лакированный ящичек, достал из него сигарету и прикурил от серебряной зажигалки длиной по меньшей мере в фут. На губах его играла легкая улыбка.
В свете ламп ребятам хорошо были видны его взъерошенные светлые волосы, толстая шея, выпуклая цыплячья грудь, дряблые руки и немного кривые, с торчащими Коленями ноги. Тома охватила дикая ярость, точно его оскорбили, заставив быть свидетелем неслыханного разврата. Будь у него ружье, он, не задумываясь, застрелил бы этого человека.
— Гретхен, ты спустишься или тебе принести виски наверх? — крикнул Бойлан. Ребята не слышали, ответил ли ему кто-нибудь, но Бойлан кивнул, взял стаканы, вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице.
— Ну и видик, — прошептал Клод. — Фигура как у дистрофика. Наверное, когда ты богатый, ты можешь быть горбатым страшилой вроде Квазимодо, а девки все равно будут на тебя вешаться.
— Идем отсюда, — глухо сказал Том.
— Какого черта? — с удивлением взглянул на него Клод. — Представление только начинается.
Том нагнулся, схватил Клода за волосы и резко поставил его на ноги.
— Я сказал — идем отсюда, — прохрипел он. — И чтобы никому ни слова о том, что видел. — Он придвинулся к Клоду вплотную и, глядя ему в глаза, с яростью добавил: — Начнешь трепаться, я тебя так вздую, на всю жизнь запомнишь. Понял?
— Конечно, конечно, — торопливо согласился Клод, — как скажешь. Я только не понимаю, чего ты так раскипятился.
Закинув руки за голову и уставившись в потолок, Гретхен лежала на широкой мягкой постели. Внизу часы пробили десять. Десять. Сейчас в госпитале раненые разбредаются по палатам. Последнее время она ездила в госпиталь не чаще двух-трех раз в неделю.
Даже когда она, распечатав конверт, обнаружила в нем восемьсот долларов, она все равно знала, что вернется в эту роскошную постель. Если Бойлану доставляло удовольствие унижать ее — пускай. Когда-нибудь она отплатит ему за это.
Во вторник после работы Бойлан ждал ее в «бьюике». Ни слова не говоря, он открыл ей дверцу, и они поехали к нему. Около полуночи он отвез ее обратно в город, высадив за два квартала от ее дома.
Тедди делал все превосходно; был осмотрителен — конспирация была ему по вкусу; для нее она была необходима. Благоразумно свозил ее в Нью-Йорк к гинекологу приобрести спираль — чтобы она не беспокоилась об этом. И там же, в Нью-Йорке, купил ей, как обещал, платье. Красное платье висело у него в шкафу. Наступит время, когда она сможет его носить.
Тедди делал все превосходно, но Гретхен не испытывала к нему никакой привязанности, не говоря уже о любви. Тело у него было худое, неказистое. Только в своих элегантных костюмах он выглядел в какой-то мере привлекательным. Тедди Бойлан был человеком без порывов, циником, идущим на поводу у своих желаний, неудачником, расписавшимся в собственной несостоятельности, человеком без друзей, сосланным могущественной семьей в ветшающий викторианский замок, в котором большинство комнат было постоянно закрыто. Опустошенный человек в пустом доме. И было вполне понятно, почему женщина, портрет которой до сих пор стоял на рояле, развелась с ним и ушла к другому.
Утверждал себя он только в постели. Именно здесь он выигрывал свои битвы и покорял свои вершины. Собственные стоны и вздохи заменяли ему победные звуки фар. А Гретхен нисколько не волновали ни его триумфы, ни поражения. Она отдавалась ему, не испытывая никаких эмоций, кроме чисто физического наслаждения. Для нее он был никто — просто самец, просто мужчина, открывший ей ранее не изведанное.
И она даже не была ему благодарна.
Восемьсот долларов лежали в томике Шекспира, заложенные между вторым и третьим актом «Как вам это понравится».
Снизу раздался его голос:
— Гретхен, ты спустишься или тебе принести виски наверх?
— Принеси сюда, — крикнула она.
Бойлан вошел в комнату, держа в руках два стакана… Гретхен приподнялась на подушках, а он сел рядом на край кровати.
— О чем ты думала, пока я был внизу? — спросив он.
— О блуде, — ответила она.
— Ты не могла бы сказать это как-нибудь иначе?
— До встречи с тобой я так не говорила. — Гретхен медленно и с удовольствием отпила из стакана.
— А я так и не говорю, — возразил Бойлан.
— Просто ты ханжа. Если я что-то делаю, я должна иметь смелость называть это своим именем.
— Да не так уж много ты и делаешь. — Он был явно уязвлен.
— Я бедная, неопытная, провинциальная девчонка, — сказала Гретхен. — И если бы добрый человек в «бьюике» не попался мне в тот день на дороге и не напоил меня допьяна, возможно, я так и умерла бы облезшей и усохшей старой девой.
— Как бы не так! — ядовито сказал он. — Не будь меня, ты бы развлеклась с теми двумя неграми.
Она уклончиво улыбнулась:
— Ну, сейчас этого уже знать не дано.
Бойлан задумчиво смотрел на нее, потом сказал:
— Пожалуй, наступило время тебе кое-чему поучиться. Извини, мне надо позвонить. — Он встал и, накинув халат, спустился вниз. Гретхен, облокотясь на подушки, медленно тянула виски. Она отплатила ему. И так будет каждый раз.
Вскоре он вернулся.
— Одевайся.
Гретхен удивилась. Обычно они оставались в спальне до полуночи. Но ничего не сказала. Молча встала с кровати и оделась.
— Мы идем куда-нибудь? — спросила она наконец. — Как я должна выглядеть?
— Не имеет значения, — небрежно бросил он. В костюме он снова был респектабельным человеком из высшего общества.
Выйдя на улицу, они сели в машину и поехали в Нью-Йорк. Гретхен больше не задавала вопросов. Бойлан затормозил перед темным четырехэтажным зданием, как всегда, вышел из машины и открыл ей дверцу. Они спустились по ступенькам в цементированный дворик с железной оградой, и Тедди позвонил в дверь. Ждать пришлось долго. Гретхен показалось, что за ними кто-то наблюдает. Наконец дверь открылась. На пороге стояла крупная женщина в белом вечернем платье с высоко взбитыми крашеными волосами.
— Добрый вечер, дорогой, — приветствовала она Бойлана сиплым голосом.
В передней царил полумрак, и во всем доме была такая тишина, будто все полы были покрыты тяжелыми коврами, а стены обиты тканью, заглушающей звуки. Казалось, где-то совсем рядом неслышно и осторожно двигались люди.
— Добрый вечер, Нелли, — ответил Бойлан.
— Я тебя целую вечность не видела, — заметила женщина, вводя их в маленькую, освещенную розовым светом гостиную.
— Я был занят.
— Ясно, — понимающе кивнула Нелли, окинув Гретхен оценивающим взглядом, в котором сквозило восхищение. — Сколько тебе лет, милочка?
— Сто восемь, — ответил за нее Бойлан, и они с женщиной рассмеялись.
Гретхен молча, с серьезным видом оглядывала задрапированную комнату. На стенах висели написанные маслом картины — обнаженные женщины. Она твердо решила делать вид, что ей все равно. Ей было страшно, но она старалась подавить в себе страх, не выказывать его. Она понятия не имела, что ее ожидает и что с ней будут делать. Бойлан выглядел веселым, благодушным и чувствовал себя как дома.
— Почти все готово, дорогой, — сказала женщина. — Придется подождать всего несколько минут. Может, хотите пока что-нибудь выпить?
— Пожалуй, по бокалу шампанского не помешает, — согласился Тедди.
Они поднялись по лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй этаж и вошли в комнату, где стояла двуспальная кровать с шелковым балдахином, большущее мягкое кресло, обитое темно-бордовым бархатом, и три маленьких золоченых стула. Большой букет тюльпанов на столе выделялся ярким желтым пятном. Окна наглухо зашторены. Огромное зеркало во всю стену. Комната напоминала номер в слегка старомодном, некогда роскошном, а теперь немного обветшавшем отеле.
— Сейчас горничная принесет шампанское. — Женщина тихо вышла, прикрыв за собой дверь без стука, но плотно.
Гретхен не сняла пальто, хотя в комнате было тепло. Потом подошла и присела на краешек кровати. Бойлан, закинув ногу на ногу, удобно устроился в кресле и закурил. Вид у него был довольный, он глядел на нее, слегка улыбаясь.
— Это публичный дом, если ты еще не догадалась, — сообщил он невозмутимо. — Ты когда-нибудь до этого бывала в борделе?
Она понимала, что он дразнит ее, и ничего не ответила. Побоялась, что скажет не то.
— Наверное, нет, — продолжал Бойлан. — А ведь каждая дама хоть раз должна побывать в таком заведении. Чтобы знать, к чему приводит конкуренция.
В дверь тихо постучали. В комнату вошла горничная, тщедушная женщина средних лет в коротком черном платье и белом фартуке. В руках она держала серебряный поднос с двумя бокалами и ведерком, из которого торчала бутылка шампанского. Она молча поставила поднос на стол рядом с тюльпанами. Лицо ее ничего не выражало. В ее обязанности входило лишь появиться, но не присутствовать.
Гретхен заметила, что на ногах у нее войлочные шлепанцы. Горничная неслышно выскользнула из комнаты.
Передавая Гретхен бокал с шампанским, Бойлан сказал:
— Не думай, что все бордели такие, как этот, детка, а то тебя ждет разочарование. Кстати, если у тебя появится интерес к публичным домам, спроси моего совета: я дам нужные адреса. Иначе ты можешь оказаться в ужасном месте, а нам бы не хотелось этого, не так ли? Тебе нравится шампанское?
— Ничего, — ответила Гретхен, стараясь держаться спокойно.
Вдруг, без всякого предупреждения, зеркальная стена засветилась — в соседней комнате зажгли люстру. Зеркало стало прозрачным, и Бойлан и Гретхен увидели, как по другую его сторону высокая молодая женщина с роскошными светлыми волосами скинула розовый воздушный пеньюар, обнажив изумительной красоты тело. Она ни разу не взглянула в их сторону, но, без всякого сомнения, знала о существовании хитрого зеркала и знала, что за ней наблюдают. Отогнув покрывало на широкой кровати, женщина изящно легла на нее.
Потом дверь открылась и в комнату за стеклом вошел молодой негр.
Ах негодяй, пресыщенный, мстительный негодяй, подумала Гретхен о Бойлане, но не двинулась с места.
— У Нелли большие связи в ночных клубах Гарлема, — пояснил Тедди. — Этот цветной, вероятно, играет в каком-нибудь оркестре и не прочь подзаработать несколько лишних долларов, развлекая белых.
Негр начал раздеваться. Гретхен закрыла глаза. Когда она открыла их, он уже был абсолютно голый. Прекрасно сложенное бронзовое тело с мускулистыми, чуть покатыми плечами и тонкой талией поблескивало в свете электрических ламп. Гретхен мысленно сравнила его с человеком, сидящим рядом с ней, и почувствовала, как закипает от-ярости. Негр пересек комнату и приблизился к лежащей на кровати женщине.
Гретхен смотрела на них как завороженная. Они оба были удивительно прекрасны. Но как несправедливо, что два таких восхитительных тела может купить на час, взять напрокат, как лошадей из конюшни, для своего удовольствия, каприза или мести человек вроде Бойлана!
Она встала и повернулась спиной к экрану.
— Я подожду тебя в машине.
— Это только начало, детка, — возразил Бойлан. — Посмотри, что она делает сейчас. Ведь, собственно, я это для тебя показываю, чтобы ты набралась опыта. Ты будешь пользоваться большим успехом, если…
— Я подожду тебя в машине, — повторила Гретхен и выбежала из комнаты.
Бойлан вышел минут через пятнадцать, неторопливо сел в машину и включил мотор.
— Ты зря ушла. Они честно заработали свои сто долларов.
Всю дорогу до ее дома они ехали молча, и, только остановив машину перед булочной, Бойлан нарушил молчание:
— Ну как? Надеюсь, сегодняшний вечер тебя чему-нибудь научил?
— Да, — ответила Гретхен. — Мне надо найти любовника помоложе. Прощай.
Дверь в спальню родителей была открыта, и там горел свет. Мать неподвижно сидела посреди комнаты на деревянном стуле, уставившись в корр. Гретхен остановилась и посмотрела на мать. Безумные, невидящие глаза. Но что поделаешь. Мать и дочь в упор глядели друг на друга.
— Иди ложись, — сказала мать. — В девять я позвоню на работу и скажу, что ты заболела.
Войдя к себе в комнату, Гретхен закрыла дверь и взяла томик Шекспира. Аккуратно сложенные в конверт деньги почему-то лежали между страницами пятого акта «Макбета».
5
Дом Бойлана высился темной громадой, зато внизу, под холмом, Порт-Филип светился огнями, в небо взмывали ракеты фейерверка — сегодня утром немцы капитулировали.
Томас и Клод уже успели побродить по заполненному ликующей толпой городу, они видели, как на улицах девушки целуют солдат и матросов и люди выносят из домов бутылки виски, распивают их прямо на мостовой. В Томасе нарастало чувство отвращения: мужчины, в течение четырех лет всячески увиливавшие от призыва в армию, клерки, носившие военную форму, но при этом ни разу не уезжавшие дальше ста миль от своего дома, торгаши, за время войны нажившие на черном рынке целое состояние, — все целовались, орали и радостно дули виски, точно именно они собственноручно убили Гитлера.
— Скоты, — сказал он Клоду, глядя на толпу. — Ох, я бы им показал!..
— Верно, — согласился Клод. — Нам надо отпраздновать это событие по-своему, устроить маленький фейерверк. — Он снял очки и задумчиво покусывал дужку — верный признак того, что он вынашивал новую каверзную затею. Томас хорошо знал своего приятеля, но сегодня был не склонен идти на риск. Глупо в такой день затевать драки с солдатами, да и стычка со штатскими тоже будет не к месту.
Наконец Клод изложил свой план. И Томас согласился, что придумано неплохо.
И вот сейчас они шагали по поместью Бойлана, Том нес жестяную банку с бензином, а Клод — мешочек с гвоздями, молоток и охапку ветоши. Они дошли до полуразрушенной оранжереи, стоявшей на самой вершине холма. Из-за пыльных, зияющих дырами стеклянных стен тянуло гнилью. Рядом валялись длинные сухие доски и ржавая лопата — ребята приметили это еще раньше, во время одной из своих вылазок. Томас взял лопату и начал копать, а Клод выбрал две большие доски и, сколотив из них крест, полил его бензином. Затем они вдвоем поставили крест одним концом в выкопанное углубление. Том засыпал ямку и крепко утрамбовал землю, чтобы крест не упал. Клод смочил ветошь остатками бензина и сложил ее в кучку у подножия креста.
Том двигался спокойно, неторопливо. Ему вовсе не казалось, что он совершает что-то значительное. Просто в очередной раз поиздевается над этими взрослыми идиотами, которые сейчас ликуют там, внизу. Ну и, конечно, приятно, что этот аттракцион он устраивает на земле Бойлана — будет знать, наглец! Зато Клод был необычайно возбужден. Он прерывисто дышал, точно ему не хватало воздуха, сопел и брызгал слюной, то и дело протирал запотевшие очки. Для него эта затея была исполнена глубочайшего символического смысла — наплевать ему на дядю-священника и на отца, который заставляет его каждое воскресенье ходить к обедне, читает нравоучения о смертном грехе и советует держаться подальше от распущенных протестанток, дабы остаться чистым в глазах Иисуса Христа!
— Готово, — тихо сказал Томас, отходя в сторону.
Дрожащими руками Клод зажег спичку и поднес ее к пропитанной бензином ветоши. Она тотчас вспыхнула. И вдруг, пронзительно вскрикнув, Клод бросился бежать. Одна рука у него пылала огнем, и он несся, не разбирая дороги. Томас кинулся за ним с криком, чтобы он остановился, но Клод продолжал бежать как одержимый. Наконец Томас нагнал его, схватил, толкнул на землю и, жертвуя свитером, всей тяжестью навалился ему на руку, чтобы сбить пламя.
Через минуту все было кончено. Клод лежал на спине и, придерживая обожженную руку, жалобно скулил, не в силах произнести ни слова.
Томас встал и посмотрел на своего друга, распростертого на земле. Во что бы то ни стало необходимо как можно скорее убраться с холма: с минуты на минуту сюда прибегут люди.
— Вставай, болван, — сказал он, но Клод с остановившимися от боли глазами только перекатывался с боку на бок. Том нагнулся, взвалил его себе на спину и, ломая на своем пути кусты, устремился по склону холма вниз, к садовой калитке.
— О господи, господи Иисусе! Матерь божья! — причитал Клод.
Томас бежал, спотыкаясь под тяжестью своего друга. Его преследовал неприятный, тяжелый запах. «Это же пахнет горелым мясом», — сообразил он.
Аксель Джордах, преодолевая течение, греб к середине реки. Сегодня он вышел на лодке не для того, чтобы поупражняться, а чтобы не видеть людей. Он решил в эту ночь устроить себе выходной — первый выходной с двадцать четвертого года. Пусть его покупатели едят завтра хлеб фабричной выпечки. Что ни говори, а немецкая армия не каждый день терпит поражения — последний раз такое случилось целых двадцать семь лет назад.
На реке было прохладно, но Акселю было тепло в старом толстом синем свитере, сохранившемся еще с тех времен, когда он служил палубным матросом. Кроме того, он захватил с собой бутылку виски, чтобы согреться и заодно выпить за здоровье идиотов, которые вновь превратили Германию в руины. Джордах не был патриотом ни одной страны, а уж ту землю, на которой родился, он просто ненавидел: это она сделала его на всю жизнь хромым, отняла возможность получить образование, изгнала на чужбину и вызвала в нем крайнее отвращение к любой политике, ко всем политиканам, генералам, священникам, министрам, президентам, королям и диктаторам, к любым завоеваниям и поражениям, любым кандидатам и любым партиям. Он был доволен, что Германия проиграла войну, но его отнюдь не радовало, что ее выиграла Америка.
Аксель думал о своем отце, богобоязненном семейном деспоте, мелком заводском служащем, который, воткнув в дуло ружья пучок цветов и горланя песни, отправился — «шагом марш!» — на фронт, бодрый тупой баран, пушечное мясо, чтобы погибнуть в Танненберге, с гордостью сознавая, что у него остались двое сыновей, которые тоже скоро отправятся сражаться за «фатерланд», и жена! Впрочем, жена его вдовела меньше года. У нее хватило ума вскоре выйти замуж за какого-то адвоката, во время войны управлявшего доходными домами на Александерплац в Берлине.
Джордах поднес ко рту бутылку и выпил за ту огромную ненависть к Германии, которая вынудила его, тогда еще совсем молодого человека, демобилизованного калеку, покинуть родину и уехать за океан. Конечно, Америка тоже не рай, но здесь по крайней мере он и его сыновья остались живы и их дом пока не разрушен.
До него доносились отдаленные залпы маленькой пушки. В воде отражались вспышки ракет. Дураки, думал Джордах, чему радуются? Они никогда еще не жили так хорошо, как сейчас. Через пять лет им придется торговать яблоками на углах и рвать друг друга на части, стоя перед фабриками в очередях безработных. Если бы они хоть немного соображали, им сейчас следовало бы идти в церковь и молиться, чтобы японцы продержались еще лет десять.
Внезапно высоко на холме вспыхнул огонь, быстро принявший форму креста. Джордах расхохотался. Ничего не меняется! К черту победу! Веселись сегодня, а завтра — гори все синим пламенем! Америка есть Америка. Мы здесь, чтобы напомнить вам об истинном положении вещей.
Он снова отхлебнул виски, с удовольствием глядя на горящий над городом крест.
Я бы с радостью пожал руку тому, кто это устроил, подумал он.
На лужайке у школы толпились сотни девушек и парней. Они кричали, пели, целовались. Рудольф приложил трубу к губам и заиграл «Америку». Все на мгновение притихли, затем хором запели. Не в силах стоять на месте, Рудольф зашагал, огибая лужайку по кругу. Ребята двинулись следом. Вскоре за ним маршировала целая процессия. Они вышли на улицу. Рудольф, продолжая играть, повел их за собой к Вандерхоф-стрит и остановился перед булочной. В честь своей матери он играл «Когда улыбаются глаза ирландки». Мать выглянула из окна спальни и, вытирая платком слезы, помахала ему. «Хоть бы причесалась, — огорченно подумал он. — И, конечно же, как всегда, с сигаретой!» В подвале свет не горел — значит, отца там нет. Впрочем, оно и к лучшему: он не смог бы выбрать подходящую мелодию для отца — действительно, что сыграть ветерану немецкой армии в такой день, как этот?
Закончив затейливой каденцией мелодию в честь матери, Рудольф повел процессию в центр города и сам не заметил, как оказался на улице, где жила мисс Лено. Он остановился и заиграл «Марсельезу», но мисс Лено не показалась. Из соседнего дома выбежала какая-то девушка с русой косичкой и, став рядом с Рудольфом, молча слушала.
Он сыграл второй раз, импровизируя, меняя ритм, добавляя собственные вариации. Труба то звучала победно громко, то нежно затихала. Наконец окно открылось, и оттуда выглянула мисс Лено в домашнем халате. Она посмотрела вниз, на улицу. Рудольф не мог различить выражение ее лица. Он шагнул поближе к фонарю, чтобы его самого было лучше видно, и, нацелив трубу прямо на мисс Лено, заиграл громко и звонко. Она не могла не узнать его. Несколько секунд она молча слушала, потом захлопнула окно и опустила жалюзи.
«Французская шлюха», — подумал он и закончил «Марсельезу» комичным плаксивым визгом. Когда он отнял трубу от губ, стоявшая рядом девушка обняла его и поцеловала. Вокруг закричали «ура!», Рудольф улыбнулся. Поцелуй был прекрасен! Кстати, он ведь теперь знает, где эта девушка живет. Он снова приложил трубу к губам, и процессия, пританцовывая в такт музыке, двинулась дальше.
Она закурила очередную сигарету. «Одна в пустом доме», — подумала она и плотно закрыла все окна, чтобы не слышать веселых криков, музыки и залпов фейерверка, доносившихся с улицы.
Ей нечего было праздновать. В этот день, когда мужья улыбались женам, дети — родителям, друзья — друзьям, когда даже вовсе незнакомые люди обнимались на улицах, никто ей не улыбнулся, никто ее не обнял.
Она поднялась в комнату дочери и зажгла свет. Все здесь было безукоризненно чистым, кровать заправлена тщательно выглаженным покрывалом, медная настольная лампа начищена до блеска, а на ярко-розовом туалетном столике аккуратно расставлены баночки и флакончики — средства для наведения красоты. Профессиональные ухищрения, с горечью подумала Мэри Джордах.
Она подошла к небольшому книжному шкафу красного дерева и взяла толстый томик Шекспира. Конверт с деньгами лежал между теми же страницами «Макбета», куда Мэри их положила: ее дочь даже не удосужилась перепрятать деньги, хотя уже поняла, что матери все известно. Сняв с полки первую попавшуюся под руку книгу — антологию английской поэзии, — Мэри спрятала конверт с деньгами туда. Пусть немного поволнуется.
Она прошла в кухню. В раковине лежала грязная посуда, оставшаяся после ее одинокого ужина. Мэри открыла газ в духовке, потом подставила к плите стул, села, нагнулась и сунула голову в духовку. У газа был неприятный запах.
Прошло несколько минут. Голова у нее закружилась. Она отодвинулась от духовки и закрыла газ. Торопиться некуда.
Вошла в гостиную. В маленькой комнате пахло газом. Посредине на потертом рыжеватом ковре стоял квадратный дубовый стол с аккуратно приставленными к нему четырьмя деревянными стульями. Она села за стол, вынула из кармана карандаш и, вырвав несколько листков из ученической тетради, в которой вела учет торговли в булочной, начала писать.
«Дорогая Гретхен! — написала она. — Я решила покончить с собой. Знаю — это смертный грех, но больше жить не могу. Это письмо пишет одна грешница другой. Пояснять, думаю, не требуется. Ты знаешь, о чем я говорю.
На нашей семье лежит проклятье — на мне, на тебе, на твоем отце и на твоем брате Томе. Только Рудольф как будто бы избежал его. А может, оно скажется на нем позже, но, слава богу, я не доживу до того дня. До сих пор я скрывала от тебя, что я незаконнорожденная. Я никогда не видела ни своего отца, ни своей матери. Мне даже страшно подумать, какую жизнь, должно быть, вела моя мать и как низко она пала.
Меня не удивит, если ты пойдешь по ее стопам и кончишь жизнь в канаве. Твой отец — животное. Ты спишь в соседней с нами комнате и поэтому понимаешь, что я имею в виду. Он — зверь. Были случаи, когда я думала, он убьет меня. А однажды я собственными глазами видела, как он чуть ли не до смерти избил человека, который задолжал в булочной восемь долларов. Твой брат Томас воистину сын своего отца. Не удивляйся, если он когда-нибудь попадет в тюрьму или с ним случится что-нибудь еще хуже. Я живу в клетке с тиграми.
Наверное, я тоже виновата. Я оказалась слишком слабой, позволила отцу отвратить меня от церкви и сделать из моих детей безбожников. Я страшно уставала, и у меня не хватало сил любить тебя и защитить от отца и его влияния. Ты же всегда была такой чистой, аккуратной и так хорошо вела себя, что это усыпило мои страхи. А в результате случилось то, о чем ты знаешь лучше меня. В жилах твоих течет дурная кровь, и ты грешна по природе. В комнате у тебя чистота и порядок, но душа твоя грязна, как конюшня. Отцу следовало бы жениться на такой, как ты, потому что вы с ним два сапога пара. Последнее мое желание: уезжай поскорее из дома, чтобы своим примером не испортить Рудольфа. Если из этой ужасной семьи выйдет хоть один порядочный человек, быть может, господь простит прегрешения остальных».
Музыка и радостные крики на улице звучали все громче. Потом Мэри услышала звуки трубы и узнала их. Под окном играл Рудольф. Она встала из-за стола, подошла к окну и открыла его. Да, это был он, ее сын, а за ним, казалось, толпились тысячи парней и девушек. Сын играл для нее «Когда улыбаются глаза ирландки».
Она помахала ему рукой, чувствуя, как по ее щекам катятся слезы. Помахав ей в ответ, Рудольф доиграл мелодию и повел свою процессию дальше.
Рыдая, Мэри снова опустилась на стул. Он спас мне жизнь, подумала она, мой чудесный сын спас мне жизнь!
Она разорвала письмо на мелкие клочки, прошла в кухню и, сложив обрывки бумаги в кастрюлю, сожгла их.
Как только по радио сообщили о капитуляции Германии, все ходячие раненые, не дожидаясь разрешения, надели форму и ушли из госпиталя. Однако вскоре многие вернулись с бутылками, и в общей комнате сейчас пахло, как в кабаке. Покачиваясь, они бродили по коридорам на костылях или ездили в инвалидных колясках и горланили песни. После ужина праздник переродился в пьяный дебош: они били палками окна, срывали со стен плакаты, рвали книги и журналы, превращая их в горсти конфетти.
Одна из сестер подошла к двери и кивком головы подозвала Гретхен.
— Тебе, пожалуй, лучше уйти отсюда, — посоветовала она тихим встревоженным голосом. — Скоро они совсем распояшутся.
Из общей комнаты послышался звон разбитого стекла. Какой-то солдат бросил в окно пустую бутылку. Потом схватил металлическую корзину для мусора и швырнул ее в другое окно.
— Хорошо еще, что у них нет оружия, — заметила сестра. — Иди домой, а завтра утром придешь, поможешь здесь убрать.
Перед тем как уйти, Гретхен зашла в палату для тяжелораненых. В слабо освещенной комнате было тихо. Большинство коек пустовало. Она подошла к последней в ряду койке, где лежал Толбет Хьюз. Рядом с кроватью стояла капельница с глюкозой. На его изможденном лице лихорадочно горели широко открытые, огромные глаза. Он узнал ее и улыбнулся. Гретхен тоже улыбнулась и присела на край кровати. За последние сутки он заметно похудел. Врач сказал Гретхен, что парню не протянуть больше недели.
— Хочешь, я тебе почитаю? — спросила она.
Толбет отрицательно покачал головой и взял ее за руку. Ладонь у него была хрупкая, как птичья лапка. Он снова улыбнулся и закрыл глаза. Гретхен сидела не шевелясь, пока он не уснул. Затем потихоньку вышла из палаты.
Чувствуя себя совсем разбитой, она устало направилась к автобусной остановке. Она стояла под фонарем и, поглядывая на часы, ждала. Может, шоферы автобусов тоже сейчас празднуют победу? Чуть подальше в тени дерева укрылась чья-то машина. Внезапно она тронулась с места и подъехала к остановке. Гретхен узнала «бьюик» Бойлана. У нее мелькнула тревожная мысль: а не вернуться ли в госпиталь?
— Могу я вас подвезти, мадам? — Бойлан открыл дверцу.
— Нет, спасибо.
Они не виделись почти целый месяц с того вечера, когда ездили в Нью-Йорк. За это время она получила от него два письма с просьбой о встрече, но ни на одно не ответила.
Она ринулась прочь от машины. Бойлан вылез и догнал ее.
— Поехали ко мне, — глухо сказал он, беря ее за руку. — Сейчас же.
— Пусти. — Она резко выдернула руку.
— Хорошо, тогда я скажу то, что собирался. Я хочу на тебе жениться.
Гретхен громко расхохоталась. Она сама не знала почему. Может, от неожиданности.
— Я серьезно говорю, я хочу на тебе жениться, — повторил Бойлан.
— Знаешь, поезжай-ка ты лучше на свою Ямайку, а я буду тебе писать. Адрес можешь оставить у моего секретаря. Извини, это мой автобус.
Едва дверь автобуса открылась, она вскочила в него. Ее била дрожь. Если бы не подошел автобус, она сказала бы Бойлану «да», она вышла бы за него замуж.
Клод сидел сзади, держась за Тома здоровой рукой, а Том вел мотоцикл по узкой проселочной дороге. Конечно, Том не мог определить, насколько серьезно обгорел Клод, но понимал, что надо немедленно принять какие-то меры. Конечно, в больницу его везти нельзя: сразу начнут расспрашивать, как это произошло, и не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы установить связь между его обожженной рукой и крестом, горящим в усадьбе Бойлана. И уж конечно, Клод не возьмет всю вину на себя. Он не из тех героев, что умирают под пытками, но не выдают тайны.
— Послушай, — сказал Том, притормозив, — у вашей семьи есть домашний врач?
— Да, — ответил Клод. — Мой дядя.
— Где он живет?
Клод еле слышно пробормотал адрес. Он был так испуган, что с трудом говорил. Стараясь держаться подальше от основных дорог. Том подъехал к большому дому на окраине города. На воротах была табличка: «Доктор Роберт Тинкер». Том остановил мотоцикл и помог Клоду слезть.
— Вот что, ты пойдешь туда один. Понял? Можешь говорить своему дяде что угодно, но обо мне ни слова, ясно? И лучше, если утром твой отец отправит тебя подальше от Порт-Филипа, потому что завтра в городе такое будет твориться!.. Стоит кому-нибудь увидеть тебя с забинтованной рукой, через десять секунд от тебя мокрое место останется.
Вместо ответа Клод застонал и привалился к плечу Тома. Том оттолкнул его.
— Стой на ногах, будь мужчиной, — сказал он. — А сейчас иди и постарайся, чтобы, кроме дяди, тебя никто не видел. Если я узнаю, что ты продал меня, убью.
— Том! — захныкал Клод.
— Ты меня слышал. Я убью тебя, ты прекрасно знаешь, что я не шучу. — Он подтолкнул Клода к дому.
Клод, спотыкаясь, вошел во двор и поднялся на крыльцо. Том, не дожидаясь, когда он войдет, сел на мотоцикл и уехал. Над городом все еще полыхал крест.
Том спустился к реке и снял свитер, от которого тошнотворно пахло паленой шерстью. Он нашел камень, завернул его в свитер и швырнул узел в воду. Было жаль расставаться со свитером — он приносил Тому удачу. Однако бывают такие случаи, как сейчас, когда лучше отделаться от любимых вещей.
