4 - Богач, бедняк. Нищий, вор. - Ирвин Шоу - RutLib.com

4

Из записной книжки Билли Эббота (1968):

«Сегодня в Брюсселе были волнения и рвались бомбы. И все из-за того, что, по мнению фламандцев, их дети должны обучаться на родном языке, а не на французском и что названия улиц должны быть написаны на обоих языках. В наших армейских подразделениях негры тоже поговаривают о том, чтобы устроить мятеж, если им не разрешат носить традиционную африканскую прическу. Люди готовы ПО ЛЮБОМУ ПОВОДУ растерзать друг друга. По этой причине, как ни грустно такое констатировать, я и ношу военную форму, хотя не имею ни малейшего желания причинить кому-либо вред, и, на мой взгляд, люди могут говорить на любом языке: на фламандском, баскском, сербскохорватском или на санскрите. Я только скажу „превосходно“.

Может, у меня не хватает характера?

Наверное. Если ты человек сильной воли, то тебе хочется подчинить все и всех вокруг себя. А тех, кто не говорит на твоем языке, подчинить трудно, и человек с характером начинает сердиться, как, например, американские туристы в Европе, которые принимаются кричать, когда официант не понимает, чего от него требуют. В политике же вместо крика используются полиция и слезоточивый газ.

Моника знает немецкий, английский, французский, фламандский и испанский. Говорит, что умеет читать и по-гэльски. Насколько я могу судить, в душе она такая же пацифистка, как и я, но ведь она — переводчица в НАТО, и по долгу службы ей приходится изрыгать страшные угрозы одних воинственно настроенных деятелей в адрес других воинственно настроенных деятелей.

Мы провели целый день в постели.

Время от времени мы это делаем».

Когда Рудольф подъехал на такси к зданию каннской префектуры, Дуайер уже ждал его. Лучше приехать на такси, решил Рудольф, чем на собственной машине. Он боялся, что, если явится в полицейский участок и начнет требовать освобождения племянника, у него могут взять пробу на алкоголь. Дуайер стоял, прислонившись к стене, и, несмотря на свой толстый свитер, дрожал, а лицо у него было зеленовато-бледным в жидком свете горевших перед входом в префектуру фонарей. Рудольф вылез из такси и посмотрел на часы. Пятый час. Улицы Канна были пусты — все, кроме него, либо закончили свои дела, либо отложили их до утра.

— Слава богу, вы здесь, — сказал Дуайер. — Ну и ночка, черт бы ее побрал!

— Где он? — сдержанно спросил Рудольф, стараясь успокоить Дуайера, который, судя по его лицу и по тому, как он тер костяшки пальцев одной руки о ладонь другой, мог в любой момент впасть в истерику.

— Там у них. В камере, наверное. Они не дали мне с ним повидаться. Я туда войти не могу. Они предупредили, что, если я еще раз туда сунусь, меня тоже посадят. Говорить с французской полицией — все равно что с Гитлером, — горько заключил Дуайер.

— Как он? — спросил Рудольф. Глядя на съежившегося от холода Дуайера, он тоже почувствовал озноб. Он был в том же костюме, что и днем, и, уходя из отеля, позабыл захватить с собой пальто.

— Как сейчас — не знаю, — ответил Дуайер. — Когда его притащили, он был почти в порядке, но ведь он ударил полицейского, и, что они потом с ним сделали, одному богу известно.

Нет ли тут поблизости кафе, подумал Рудольф. Просто чтоб было светло и можно было погреться. Но на узкой улице он увидел только неяркие пятна фонарей.

— Не беспокойтесь. Кролик, — мягко сказал он. — Я сейчас попробую все уладить. Но сперва расскажите мне, что произошло.

— Мы решили поужинать в городе, — начал Дуайер таким тоном, словно Рудольф его обвинял и требовал доказательств его невиновности. — Разве можно было в такой вечер оставить парня одного, как по-вашему?

— Конечно, нет.

— Мы выпили. Уэсли обычно пил вино с нами, с отцом и со мной. Отец наливал ему как взрослому, мы забывали, что он еще мальчишка… Вы ведь знаете, во Франции… — Он замолк, словно из-за этой бутылки вина, выпитой вместе с Уэсли в антибском ресторане, его опять принялись обвинять во всех смертных грехах.

— Знаю, — сказал Рудольф, стараясь не выказывать раздражения. — И что потом?

— Потом парень попросил коньяку. Двойную порцию. А почему бы и нет, решил я. В день похорон отца… Даже если он напьется, мы рядом с портом, дотащить его до яхты труда не составит. Только он не захотел возвращаться. Он вдруг встал из-за стола и говорит: «Я еду в Канн». Я его спрашиваю: «Зачем, черт побери, тебе в Канн в такую поздноту?» Он говорит: «Хочу побывать в ночном баре». Точные его слова. Побывать. Я хочу побывать в «Розовой двери». Одному богу известно, что у него с головой сделалось от коньяка и от всего вместе. Я уж его и так и эдак упрашивал. Чего только не говорил. А он меня послал подальше. Первый раз в жизни. Тут я понял: его и бульдозером с места не сдвинешь. Он говорит: «Я тебя не прошу ехать со мной. Иди спи и набирайся сил». Я догнал его уже на улице, схватил за руку. Не мог же я отпустить его одного в этот проклятый бар. Верно?

— Конечно, — устало отозвался Рудольф. — Вы поступили совершенно правильно. — Интересно, а что он сам сделал бы на месте Дуайера? Наверное, отпустил бы.

— Мы взяли такси и поехали в «Розовую дверь». — То ли от горя, то ли от страха, то ли от бессилия Дуайер разговорился и остановиться уже не мог. — Уэсли молчал всю дорогу. Ни одного слова не проронил. Сидел и смотрел в окно, как турист. Поди догадайся, что он задумал. Я не психолог, детей у меня никогда не было, да и вообще в чужую душу не влезешь. — Он снова начал оправдываться, словно кто-то сомневался в его искренности. — Я решил, что он просто распсиховался. А кто бы на его месте не распсиховался в такой день? Наверное, вбил себе в голову, что его долг перед отцом поехать и посмотреть, где все это началось. Он видел конец, сам высыпал прах в море, должен же он увидеть и начало тоже.

Начало, думал Рудольф, вспоминая необузданный нрав брата. Начало было не в ночном баре в Канне. Для этого нужно вернуться назад. На много лет назад.

— А что, думаю, может, это и не такая уж плохая мысль, — продолжал Дуайер. — Во всяком случае, одно ясно: югослава, с которым Том подрался, там не будет. Его ищет полиция, он исчез бесследно на второй день после убийства, едва его допросили. Кроме того, мы с Уэсли его ни разу не видели и не узнаем, даже если он окажется рядом с нами прямо под лампой. Радости, конечно, мало, но и вреда тоже не будет — выпьем по рюмке-другой и поедем спать, разве только голова завтра поболит малость.

— Все понятно. Кролик, — дрожа от холода, согласился Рудольф. — В данных обстоятельствах вы не могли поступить иначе.

Дуайер энергично закивал.

— А из-за чего началась драка? — спросил Рудольф. Дуайеровские оправдания можно отложить до другого раза. Пятый час утра, холодно. Уэсли в участке, и вполне возможно, что как раз в данную минуту над ним трудятся полицейские. — Кто виноват? Уэсли?

— Виноват? Разве в драке определишь, кто виноват? — У Дуайера дрожали губы. — Мы постояли в баре, помолчали, выпили две, а может, три порции виски, а рядом с нами стоял здоровый англичанин, с какого-то судна в порту, сразу видно — моряк. Он пил пиво и громко рассказывал своей девице про американцев. Наверное, что-то не очень приятное, потому что Уэсли вдруг повернулся к нему и тихо сказал: «А ну, паразит, заткни пасть и кончай тявкать про американцев!»

О господи, подумал Рудольф, нашел время и место для проявления патриотизма.

— Англичанин распространялся насчет того, что им, англичанам, пришлось-де воевать не только за себя, но и за американцев. Уэсли тогда еще и на свете-то не было, что ему за дело до этого, черт побери? Господи, да начни хоть десять англичан кричать, что все американцы трусы, сутенеры и развратники, его собственный отец ни за что не полез бы в драку. А Уэсли полез. Я ни разу не видел его в деле, но Том мне рассказывал про него: я понял, что будет, схватил его за руку и говорю: «Пошли, парень. Нам пора». Но тут этот англичанин — лет тридцати, а весу в нем, наверное, фунтов двести, да и пива он налакался порядком — повернулся к нему и говорит: «А ну-ка, сынок, повтори, что ты сказал». И Уэсли все так же тихо и вежливо повторил: «Заткни пасть, паразит, и кончай тявкать про американцев!» И даже тогда все могло кончиться тихо и мирно, потому что девица схватила англичанина за рукав и стала уговаривать: «Пойдем домой, Арнольд». Но он вырвался и спрашивает: «Ты с какого судна, приятель?» И потихоньку тянется за пивной бутылкой на стойке. «С „Клотильды“», — отвечает Уэсли, а я чувствую: он весь напрягся. «Поищи себе место на другом судне, сынок, — засмеялся англичанин. — Не думаю, что на „Клотильду“ теперь будет спрос». По-моему, этот смех Уэсли и доконал. Он вдруг рванулся, первым схватил бутылку и как шарахнет англичанина по башке. Англичанин упал, весь в крови, вокруг поднялся крик, а Уэсли — видели бы вы тогда его физиономию — принялся бить англичанина ногами. И где он научился так драться! Лупит ногами, подумать только! И хохочет как чокнутый. Я повис на нем, стал его оттаскивать, а он-то, наверное, даже не заметил. Рядом со столиком сидели двое полицейских в штатском, они его и схватили, но он одному двинул — тот с копыт. Тогда второй полицейский вытащил дубинку, саданул Уэсли по затылку, и на этом драка закончилась. Они выволокли Уэсли из бара и посадили в полицейскую машину; меня в машину не пустили, поэтому я со всех ног побежал в участок, а навстречу мне на полной скорости, с включенной сиреной и мигалкой промчалась «скорая помощь». В каком там виде сейчас этот англичанин? — вздохнул Дуайер. — Вот и все, — устало заключил он. — Пожалуй, все. Теперь вы понимаете, почему я позвонил вам в отель?

— Спасибо, что позвонили, — тоже вздохнул Рудольф. — Подождите здесь. Сейчас узнаю, как обстоит дело.

— Я бы пошел с вами, — сказал Дуайер, — только они еще больше разозлятся.

Расправив плечи, Рудольф вошел в полицейский участок. Глаза обожгло ярким светом, но зато там было тепло. Жаль, что он в мятом костюме, небрит и, по словам Гретхен, выглядит так, будто только что переспал с женщиной, а то бы он чувствовал себя куда уверенней. Он помнил также, что от него по-прежнему пахнет духами. Не так ты одет и не тем пахнешь, подумал он, подходя к высокой конторке, за которой, мрачно взирая на него, восседал толстый полицейский с выбритыми до синевы скулами.

Как расширяют кругозор путешествия, думал Рудольф, улыбаясь или надеясь, что улыбается полицейскому: любуешься соборами, спишь с женой европейского офицера, плаваешь над судами, затонувшими во время войны, знакомишься с иноземными обычаями, чужими товарами и напитками, полицейскими участками, крематориями…

— Моя фамилия Джордах, — медленно произнес он по-французски. — Я американец… — Слышал ли полицейский о Лафайете, плане Маршалла, дне высадки союзников во Франции? Тогда можно рассчитывать на благодарность. Если, конечно, она существует. — По-моему, у вас здесь мой племянник Уэсли Джордах.

Полицейский ответил так быстро, что Рудольф его не понял.

— Говорите помедленнее, пожалуйста, — попросил он. — Я не силен во французском.

— Приходите к восьми утра, — медленно произнес полицейский.

— Я бы хотел повидать его сейчас, — настаивал Рудольф.

— Я сказал — к восьми утра, — нарочито медленно повторил полицейский и для большей наглядности показал восемь пальцев.

Нет, ни о Лафайете, ни о дне высадки союзников полицейский явно не слышал.

— Может, ему нужна медицинская помощь? — спросил Рудольф.

— Он обеспечен самой лучшей медицинской помощью, — снова так же медленно ответил полицейский. — Приходите в восемь утра. По французскому времени. — И засмеялся.

— Здесь кто-нибудь говорит по-английски?

— Это полицейский участок, мсье, — сказал полицейский. — Вы не в Сорбонне.

Рудольфу хотелось спросить, нельзя ли взять племянника под залог, но он не знал, как это сказать по-французски. Ежегодно в Канн приезжают тысяч пятьдесят американских и английских туристов; неужели ни один из этих мерзавцев не мог взять на себя труд выучить английский язык?

— Я хотел бы поговорить с вашим начальником, — упорствовал он.

— В данный момент он отсутствует.

— Тогда с кем-нибудь еще.

— Кто-нибудь еще — это я. — Полицейский снова расхохотался. Потом нахмурился и сразу стал выглядеть более естественно. — Прошу вас уйти, мсье, — строго сказал он. — Будьте добры очистить помещение.

Не дать ли ему взятку? — подумал Рудольф. Но он уже этой ночью допустил ошибку, предложив деньги не там, где полагалось. Вторая ошибка может оказаться куда серьезнее.

— Идите, идите, мсье, — нетерпеливо взмахнул толстой рукой полицейский. — Я занят.

Потерпев поражение, Рудольф вышел на улицу.

— Ну что? — вскинулся Дуайер.

— Ничего, — ответил Рудольф. — Велели прийти в восемь утра. Пойдемте в какую-нибудь гостиницу. Нет смысла возвращаться в Антиб на два часа.

— Да, но я боюсь оставлять «Клотильду», — сказал Дуайер. — Сейчас, знаете, мало ли что… — Он не закончил мысли. — А утром я буду здесь.

— Как угодно, — отозвался Рудольф.

Он был так измочален, словно пробежал марафонскую дистанцию. Рано утром он позвонит антибскому адвокату. Он вспомнил старого Тедди Бойлана, семья которого владела кирпичным заводом в Порт-Филипе, где Рудольф родился. Тедди Бойлан, можно сказать, подружился с ним и в каком-то смысле помог ему получить образование. Тедди Бойлан советовал ему идти в адвокаты. «Миром правят адвокаты», — утверждал Бойлан. Отличный, наверное, совет для тех, кто стремится править миром. Когда-то и он был одним из них. Но теперь нет. Последуй он совету Бойлана и займись адвокатской практикой, разве посмел бы этот полицейский с синими щеками смеяться над ним и выставить его из участка! И Уэсли не сидел бы сейчас за решеткой во власти полицейского, которого ударил в пьяной драке. А может, и Том был бы жив или по крайней мере умер при других, более приличных обстоятельствах. Ну и мысли лезут в голову в четыре часа утра!

Рудольф шел не спеша по пустынным улицам, на которых сейчас не было ни проституток, ни шулеров, ни машин «скорой помощи», в сторону отеля «Карлтон». Там он снимет номер и поспит несколько часов. А Дуайер найдет такси и доедет до «Клотильды».

Вот так, наверное, сотни раз чувствовал себя отец, когда его избивали и от боли он не мог пошевелиться, думал Уэсли, лежа на откидных нарах в камере. Мысль эта была чем-то ему приятна, она сближала его с отцом, чего не смогла сделать молитва в соборе. Он успокоился, остыл. Он был рад, что его оторвали от англичанина, и надеялся, что не убил этого сукина сына.

Если этот сукин сын не подох, дядя Руди вытащит его отсюда. Мистер Руди Джордах умеет улаживать любые неприятности. Уэсли поневоле улыбнулся, хотя улыбаться было жутко больно.

Однако улыбка быстро исчезла. Слишком уж недолго он знал своего отца. Кончились длинные беседы во тьме рубки. Они наверстывали упущенное за те годы, когда мать Уэсли, сбежав вместе с ним, перекидывала его из одной жуткой школы в другую и при этом рассказывала, что отец бросил их, удрал с какой-то дешевой шлюхой, а может, уже и погиб, да это и немудрено, если жить так, как он, — пить, гулять, развратничать, драться, сорить деньгами и наживать себе врагов. Его мать за многое в ответе.

А сам он? Будь он тогда внимательнее, они не ударились бы о то плавающее бревно и им не пришлось бы возвращаться в Антиб на ремонт; шли бы сейчас вдоль побережья Италии, мимо Портофино, Эльбы, Сицилии, все внизу бы спали, а отец хриплым басом рассказывал бы ему про Клотильду Деверо, в честь которой названа их яхта, служанку в доме его дяди — толстого немца Харольда.

А если бы он, Уэсли, не спал как младенец, то услышал бы шаги на палубе — отец их слышал сквозь любой сон, как бы ни устал и как бы крепко ни спал, — и, поднявшись, увидел бы, что отец один отправляется спасать Джин Джордах; он пошел бы вместе с ним, а может, заставил бы отца вызвать полицию или по крайней мере был рядом — тогда югослав понял бы, что драться бессмысленно.

Кого я обманываю? — думал Уэсли. Не случись это здесь, случилось бы в Портофино, на Эльбе или на Сицилии. Все равно Джин Джордах впуталась бы в какую-нибудь историю и втянула бы остальных. Она с самого начала ему не понравилась, он так и сказал отцу. А отец ответил: «Верно, человек она нелегкий. Я бы на ней не женился, но Руди мыслит по-иному. Она богатая, красивая, неглупая. — Он пожал плечами. — Наверное, приходится расплачиваться за то, что имеешь богатую, красивую, неглупую жену». Только расплачиваться-то пришлось его отцу. Отец не боялся за собственную жизнь, был чересчур уверен в себе. «Мне самому много досталось из-за женщин. — И, чуть грустно усмехнувшись в темноте, рассказал сыну про близняшек из Элизиума, штат Огайо, которые утверждали, что забеременели от него, когда его посадили в тюрьму по обвинению в изнасиловании несовершеннолетних. — Теперь-то я думаю, — философски добавил Том, — может, это было и поделом, хотя в ту пору я так не считал. Мне, наверное, следовало предостеречь тебя, но ты бы вряд ли стал слушать, а, Уэсли?»

«Да я более или менее осторожен», — ответил Уэсли. Он уже в двух плаваниях имел дело с дамами, мужья которых тоже были на борту, о чем, он не сомневался, отец прекрасно знал.

«По-моему, тебе это дело нравится», — сухо заметил Том.

«Как всякому», — отозвался Уэсли.

«Мне тоже», — признался Том. Потом он стал вспоминать о мальчике, вместе с которым поджег крест на лужайке у дома Бойлана и который потом его выдал; о своем менеджере Шульце; о человеке, у которого он шантажом выманил пять тысяч долларов в Ревир-клубе; о Фальконетти, которого он высмеял в присутствии двадцати семи членов команды судна и довел до самоубийства. Он рассказывал о них обо всех, чувствуя, что подросток, истосковавшийся по отцу и наконец обретший его, может составить о нем ложное, идеализированное представление, которому он, Том, не в силах соответствовать, а потому должен скорректировать его, чтобы избавить сына от неизбежного и горького разочарования.

Его советы отличались практичностью: «Ты любишь море, вот и свяжи с ним свою жизнь. Тут и работа, и можно отдохнуть, и разнообразие, а не одно и то же все время, и ты на свежем воздухе. Рано или поздно у тебя будет „Клотильда“, а то и что-нибудь получше. И ты уже будешь знать про свое судно все-все и с удовольствием за ним ухаживать, как мы с Дуайером. И я советую тебе не путаться с пассажирками. — Том усмехнулся. Может, отцу и не положено говорить о таких вещах, но он не мог промолчать, видя повышенный интерес Уэсли к сексу. — Действуй самостоятельно, потому что нет хуже западни, чем вкалывать на другого. Изучи все. Сверху донизу. Тебе есть у кого учиться: у меня, у Кролика, у Кейт. Не экономь на оборудовании. Если тебе по какой-либо причине не по душе человек, которого ты нанял, ссади его в первом же порту. Если ты нашел у пассажира наркотики, выбрось их за борт без разговоров. По возможности не пей с пассажирами. Захочешь — вполне сможешь выпить на свои. Не жмотничай. Это сразу становится известно. Если тебе не нравится, как выглядит море, иди в порт и не слушай, что кто-то там опаздывает в Рим, Канн или Афины на важную деловую встречу или на свидание с девицей. Не ввязывайся в склоки. Не отступай, но сам на рожон не лезь…»

Надо было записать все это на пленку, подумал Уэсли, и каждый вечер перед сном прослушивать.

«Держи на борту оружие. На всякий случай. Под замком. Вдруг пригодится». Вот оно — завещание отца: «Не экономь на оборудовании и держи оружие при себе».

А где держат оружие на «Клотильде»? Кролик, наверное, знает, но черта с два скажет. Когда оно понадобилось, его под рукой не оказалось.

Отец продолжал что-то говорить во тьме, отгороженной решеткой. Голос его был спокойным, даже веселым, но слова стали неразборчивыми.

В затылке у Уэсли застучало, голос отца стихал, как звук буя, оставшегося в тумане за кормой, и он заснул.

5

Из записной книжки Билли Эббота (1968):

«У меня слабость к моему отцу, ибо он в свою очередь человек слабый. Его я простил. А вот к матери я слабости не испытываю, ибо она сильная женщина, и ее я не прощаю. Пусть археолог, которому суждено раскапывать руины Брюсселя в следующем столетии, поразмыслит над этим. Мы все часто думаем о своих родителях. А я — о своих двух отцах. Уильям Эббот, мой родной отец, был и, наверное, поныне остается веселым и очаровательным бездельником.

Колин Берк, второй муж моей матери, был блестящим, эгоистичным, талантливым человеком; он умел заставить актеров работать в полную силу, и экран у него полыхал огнем. Я любил его, восхищался им и мечтал, когда вырасту, стать таким же, как он. Не получилось. Я вырос похожим, к сожалению, на Вилли Эббота, хотя и лишен некоторых присущих ему привлекательных качеств. Его я тоже любил.

Сколько раз я укладывал его в постель пьяным.

Сегодня я на пари сыграл пять партий в теннис и все выиграл».

Он снова съездил в Ниццу в консульство, дважды побывал в тюрьме в Грасе, куда перевели Уэсли, и трижды сходил к адвокату. Консул смущался, но не мог посоветовать ничего определенного, а адвокат кое в чем помог. Чего не скажешь об Уэсли — этот молчал, раскаяния не испытывал, физически чувствовал себя неплохо и больше интересовался не собственной участью, а участью соседей по камере, один из которых воровал драгоценности, другой предъявлял краденые чеки, а третий занимался подделкой произведений искусства. Со времени ареста Уэсли не брился, оброс светлой густой щетиной и стал похож на волка; среди преступников он нисколько не выделялся. Когда он вошел, в маленькой комнате, где Рудольфу разрешили с ним побеседовать, запахло как в клетке у дикого зверя, которую плохо чистят. Этот запах перенес Рудольфа в прошлое, в комнату над пекарней, в постель, которую он делил с Томом, когда оба были подростками и когда Том являлся домой за полночь после драк на улице. Он вынул носовой платок и сделал вид, что сморкается; Уэсли, усмехаясь углом рта, уселся напротив него за некрашеным, поцарапанным столом старой провансальской работы, любезно предоставленным в их распоряжение полицией славящегося своими цветами города Граса.

Рудольф сделал серьезное лицо, чтобы мальчишка понял всю нешуточность своего положения. Полиция через адвоката дала Рудольфу знать, что случай этот непростой — пивную бутылку можно считать и опасным орудием — и что Уэсли в лучшем случае придется просидеть в тюрьме не меньше нескольких недель.

Рудольф также не раз звонил в Нью-Йорк своему адвокату Джонни Хиту, который сказал, что если он сумеет отделаться от французов, то дела Тома, по всей вероятности, можно будет уладить в Нью-Йорке — последнем, насколько известно, местожительстве покойного в Соединенных Штатах, — но что на это потребуется немало времени.

Нам суждено утонуть в бумагах, думал Рудольф. Он слушал разглагольствования Джонни Хита о том, что, скорее всего, суд назначит Кейт Джордах, жену покойного, несмотря на ее английское подданство, администратором наследства и что одна треть состояния, по всей вероятности, достанется ей, а две трети — сыну, хотя ее беременность осложняет дело, — и ему представлялось, как «Клотильда» со всеми пассажирами на борту идет ко дну в океане судебных документов, постановлений и распоряжений. Сыну, поскольку он несовершеннолетний, до восемнадцати лет положен опекун, и почему бы Рудольфу, как самому старшему и близкому из родственников мужского пола, не взять на себя эту обязанность? Имущество покойного, вероятно, придется ликвидировать, чтобы заплатить налог на наследство, а это значит, что в течение года «Клотильда» должна быть продана. Но, предупредил Хит, пока он ничего определенного сказать не может, необходимо кое с кем проконсультироваться.

Рудольф не сказал Уэсли о своих беседах с Хитом. Он просто спросил, не обижают ли его и что ему нужно. Уэсли равнодушно ответил, что к нему относятся как ко всем и что ему ничего не нужно. Непонятный молодой человек, возмущался Рудольф, и всегда он почему-то враждебно настроен. Из-за этого свои визиты в тюрьму Рудольф старался по возможности сократить.

Но когда он, усталый, возвращался в отель, его ждал не лучший прием. Даже худший, по правде говоря. Джин совсем перестала сдерживаться. Она рвалась домой, требовала, чтобы ее, как она выражалась, выпустили на свободу — вероятно, впервые за всю историю отель «Дю Кап» назвали тюрьмой. Почему-то она вбила себе в голову, что ее отъезд задерживается по вине Рудольфа, и, сколько он ни твердил ей, что ее паспорт в полиции, а не у него, она по-прежнему билась в истерике.

— Черт бы побрал твоего кретина брата! — кричала она во время последней ссоры. — Чего он полез в чужие дела? Ну изнасиловали бы меня. Подумаешь! Не первый случай с американкой во Франции. Зато я уже давно была бы дома.

От ее пронзительного голоса у него зазвенело в ушах, а перед глазами на мгновение предстала та Джин, какой она была, когда они только поженились: живая, хорошенькая, неистовая в любовных утехах, которым они предавались после полудня в выходившей на море комнате (не в той ли самой комнате она спит и сейчас?). Рудольф вспомнил, как Джин призналась, что она, которую он до свадьбы считал бедной труженицей, гораздо богаче его, и предложила купить ему яхту… Нет, лучше не вспоминать.

Узнав, что Уэсли чуть не убил человека. Джин окончательно решила, что причина всей трагедии не в ее пьянстве и психической неуравновешенности, а в присущей всем Джордахам тяге к насилию.

— Так или иначе, — визжала она, — со мной или без меня, с такими характерами оба они, твой братец и его сын, с самого начала были обречены. Это у них в крови.

Гретхен, вспомнилось ему, сказала почти то же самое, и он из-за этого с ней поругался. Он видел Уэсли в тюрьме. В жилах Уэсли текла кровь не одних только Джордахов. Он вспомнил Терезу — его мать, вечно хмурую, с жестким взглядом и соблазнительной фигурой. Кто знает, от каких сицилийских бандитов унаследовано это зловоние, эта волчья ухмылка? Вину, если это и вправду вина, следует разделить по справедливости.

— И про твоего отца-психопата я знаю, — кричала Джин, вспоминая и его запятнанных преступлениями предков-немцев. — Удивительно, как это тебе и твоей любимой сестрице удалось так долго продержаться на этом свете. Кстати, о твоей сестре — как умер ее муж?! Его тоже убили!..

— Он погиб в автомобильной катастрофе, — попытался вставить Рудольф. — Пятьдесят тысяч человек в год…

— Убили, — упорствовала Джин. — Страшно даже подумать, какая жизнь ждет ребенка, у которого такой отец, как ты…

Ее нападки делали Рудольфа беспомощным. Он чувствовал себя уверенно, когда мог рассуждать логически, но отсутствие логики вселяло в него страх, смущало его, обезоруживало. Когда он вышел из комнаты. Джин бросилась лицом вниз на кушетку и, как ребенок, колотя кулаками по подушкам, зарыдала:

— Хочу домой, хочу домой…

Гретхен молчала, но тоже становилась все более и более беспокойной. Ее ждала работа, ей звонил из Нью-Йорка мужчина, красоты Лазурного берега давно утратили для нее свою привлекательность, и Рудольф понимал, что она не уезжает только из добрых чувств. Еще один долг.

Как-то раз, когда они остались одни, она тихо спросила:

— Руди, а тебе не приходило в голову просто выйти из игры?

— То есть?

— Бросить все. Ведь ты тут ни при чем. Собраться и уехать. А они, так или иначе, и без тебя не пропадут.

— Нет, — рассердился он, — мне это не приходило в голову.

— Восхищаюсь тобой, братец, — сказала Гретхен, но в тоне ее никакого восхищения не слышалось. — Восхищаюсь тобой и удивляюсь.

— Ты ведь тоже, между прочим, можешь уехать.

— Знаю, — отозвалась она. — И вовсе не намерена оставаться здесь до скончания века. А ты, если нужно, наверное, останешься.

— Если нужно. — Его не ждала работа, никто не звонил ему из Нью-Йорка.

— И еще — мне жаль тебя, братец, — добавила Гретхен. — А теперь пойду-ка я лучше к морю, понежусь на солнышке.

Кейт пока не звонила ему из своего отеля, и Рудольф был благодарен ей за это. Но он со страхом ждал минуты, когда придется пойти к ней и рассказать, что следует делать и что это для нее означает.

Бедный Кролик Дуайер, думал он, в очередной раз медленно шагая по узким улочкам старого города к конторе адвоката. Бывший компаньон, бывший партнер — ему ничего не полагается ни по закону, ни по обычаю: дружба и многолетняя совместная работа весят меньше пушинки на весах Фемиды.

Единственное, что поддерживало душевное равновесие Рудольфа, — это два вечера, проведенных в отеле с Жанной. Никаких проблем, никаких железных оков любви или долга — только бездумное наслаждение, позволяющее забыться в полумраке комнаты, снятой на час-другой в чужом городе.

Не из-за этих ли двух необыкновенных вечеров в Ницце он на самом деле готов остаться здесь навсегда? Из-за игры в двойной адюльтер? И не потому ли им восхищаются и его жалеют, что он способен на ложь?

По мере приближения к конторе адвоката поступь его делалась тяжелее, а от яркого солнца он весь взмок.

Контора адвоката помещалась в его собственном доме у крепостного вала, где из двух скромных каменных жилищ, в которых некогда обитали антибские рыбаки, был сооружен великолепный современный особняк; нынешним его хозяевам ни разу не приходилось забрасывать сеть, садиться на весла или бороться со штормом. Вот пример того, думал Рудольф, как вопреки распространенной экономической доктрине не бедность следует за богатством, а наоборот. Во всяком случае, богатые нынче захватывают хорошие участки, случайно доставшиеся беднякам в те далекие времена, когда они были первыми гражданами города, отражали набеги пиратов, вражеский огонь и натиск стихии.

Кабинет адвоката выглядел внушительно: шкафы со сводами законов в переплетах из телячьей кожи, навощенная элегантная темная мебель восемнадцатого века и широкое окно, смотревшее прямо на море, плещущееся о стены крепостного вала. Адвокат не уступал во внушительности своему кабинету. Это был превосходно одетый пожилой, но еще прямо державший спину лысый человек с большим носом, острым подбородком и грустными глазами. Крупные ухоженные руки были испещрены коричневыми пятнами. Можно понять его грусть, думал Рудольф, пожимая руку старика, если представить себе, через что ему пришлось пройти, прежде чем он стал хозяином этого кабинета.

— У меня для вас весьма важные новости, — сказал адвокат, когда Рудольф уселся напротив него за большим полированным письменным столом. Он говорил по-английски медленно, но правильно. Он провел годы войны в Англии, о чем не преминул сообщить Рудольфу. Голос у него был сочный. — Прежде всего относительно вашей супруги. Ее паспорт у меня. — Он открыл ящик стола, слегка нагнулся, вынул паспорт и толкнул по столу в сторону Рудольфа. — Полиция нашла Дановича, человека, которого им хотелось допросить более подробно. Меня уверили, что допрос был проведен… э-э… с пристрастием. Полиция неоднократно арестовывала Дановича за различные преступления, но, к сожалению, ни разу до суда дело не доходило. Кроме того, его алиби оказалось неопровержимым. Весь день он провел в Лионе у зубного врача. Что подтверждается записью в книге регистрации пациентов.

— И что это значит?

— Это значит, — пожал плечами адвокат, — пока полиция не докажет, что либо зубной врач лжет, либо у Дановича были сообщники, которым он поручил, приказал или с которыми сговорился совершить убийство, арестовать его нельзя. На данный момент улик против него нет. Полиции, разумеется, хотелось бы продолжить допрос, но в настоящее время у них нет оснований для задержания Дановича. Если, конечно… — Он умолк.

— Если что?

— Если ваша супруга не пожелает обвинить его в попытке изнасилования.

Рудольф застонал. Он знал, что Джин ни за что не пойдет на это.

— У моей жены одно желание, — сказал он. — Уехать домой.

— Я ее вполне понимаю, — кивнул адвокат. — И кроме того, у нее нет свидетелей.

— Единственным свидетелем был мой брат, — сказал Рудольф, — но его уже нет в живых.

— В таком случае, по-моему, вашей супруге лучше как можно скорее уехать домой. Могу представить себе, каким испытанием…

Нет, не можешь, старина, подумал Рудольф, даже на минуту не можешь. Он думал скорее о себе, чем о Джин.

— Кроме того, при обвинении в изнасиловании виновность очень трудно доказуема, — заметил адвокат. — Особенно во Франции.

— В Америке тоже, — отозвался Рудольф.

— Это одно из тех преступлений, где закон не всегда оказывается на высоте, — улыбнулся старик. Он уже давно привык к несправедливости.

— Она завтра же улетит отсюда, — сказал Рудольф.

— Теперь… — адвокат любовно погладил сверкающую поверхность стола, в которой его белая рука отражалась бледным пятном; с одной проблемой было тактично покончено, — по поводу вашего племянника. — Он искоса взглянул на Рудольфа; вокруг его бесцветных глаз бугрилась желтоватая сморщенная кожа. — Он не отличается общительностью. По крайней мере со мной. И, по правде говоря, с полицией тоже. На допросе отказался объяснить причину своего нападения на человека в баре. Может, он вам что-нибудь сказал? — Снова тот же хитрый стариковский взгляд искоса.

— Мне — нет, — ответил Рудольф. — Кое-что я знаю, но… — Он пожал плечами. — Но на суде это не будет иметь никакого значения.

— Итак, защиты нет. Смягчающие вину обстоятельства отсутствуют. А нападение с применением силы во французском законодательстве рассматривается как весьма серьезное преступление. — Адвокат тяжело дышал. Либо астма, подумал Рудольф, либо таким манером он выражает свою гордость за цивилизацию во Франции, где удар пивной бутылкой считается чрезвычайно серьезным преступлением, в то время как американцы, по примеру первых поселенцев, до сих пор лупят друг друга чем попало, притом безнаказанно. — К счастью, — продолжал адвокат, отдышавшись, — англичанин вне опасности. Через несколько дней он выйдет из больницы. У него тоже было несколько стычек с местной полицией, потому вряд ли он обратится к правосудию. Кроме того, juge d'instruction, приняв во внимание возраст юноши и недавно постигшую его утрату, по соображениям гуманности распорядился в течение восьми дней доставить его либо к ближайшей границе, либо в аэропорт. Извините, так говорится по-французски, это значит в течение недели. — Адвокат снова улыбнулся, не чая души в своем родном языке. — Не спрашивайте меня почему. — Он опять погладил стол, Рудольф услышал легкое сухое шуршание. — Если юноша пожелает вернуться во Францию, чтобы продолжить образование, например… — Он негромко засопел в носовой платок, тем самым вежливо давая понять, что, по его мнению, спрос на образование в Америке не так уж велик. — Через год-другой, я уверен, все это забудется, и я помогу ему получить разрешение на въезд.

— Рад слышать, — отозвался Рудольф. — По словам его отца и мистера Дуайера, ему здешняя школа нравилась, и он очень хорошо учился.

— Ему следовало бы продолжать образование в лицее, пока он по крайней мере не получит baccalaureat. Без этого в наши дни не обойтись.

— Я подумаю об этом. И, конечно, поговорю с мальчиком.

— Превосходно, — сказал старик. — Надеюсь, мой друг, вы согласитесь, что я служил вам верой и правдой и, позволю себе заметить, употребил то небольшое влияние, которым пользуюсь в этой… этой… — он впервые не сумел припомнить английского слова, — в этом pays, в этом районе побережья, на благое дело.

— Очень вам признателен, метр, — поблагодарил его Рудольф. По крайней мере он хоть знает теперь, как полагается обращаться к французскому адвокату. — А как это все будет осуществлено? Каким образом его доставят на границу? — Он нахмурился. — Я спрашиваю потому, что никого из моих знакомых еще никогда не доставляли на границу.

— Пустяки, — отмахнулся старик. Для него это было самое обычное дело. — Если вы ровно через неделю явитесь в аэропорт Ниццы с билетом для юноши, то его привезут туда в сопровождении инспектора полиции, который и поможет посадить его в самолет, отбывающий за границу. Если угодно, в Соединенные Штаты. Поскольку инспектор будет в штатском, то никакого любопытства это не вызовет — его примут за дядю или за друга семьи, который пришел проводить мальчика и пожелать ему bon voyage.

— Мальчику сказали об этом? — спросил Рудольф.

— Я лично поставил его в известность сегодня утром, — ответил адвокат.

— Что он сказал?

— Как всегда, ничего.

— Он выглядел довольным или огорченным? — допытывался Рудольф.

— Ни довольным, ни огорченным.

— Понятно.

— Я взял на себя смелость поинтересоваться расписанием американских авиакомпаний, которые обслуживают Ниццу. Самым удобным, по-моему, был бы самолет, вылетающий в десять тридцать утра.

— Я буду в аэропорту, — сказал Рудольф. Он взял паспорт Джин и положил его в карман.

— Я должен сделать вам комплимент, мсье Джордах, — добавил старик. — Я восхищен тем, как спокойно, по-джентльменски уравновешенно вы держались во время этих ужасных событий.

— Благодарю вас. — Стоит мне выйти из его красивого кабинета, думал Рудольф, как я утрачу все свое спокойствие и сразу перестану быть по-джентльменски уравновешенным. Он начал подниматься и вдруг почувствовал, что у него кружится голова и он вот-вот потеряет сознание. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться рукой о стол.

— Чересчур плотный обед? — удивленно посмотрел на него старик.

— Я еще не обедал. — Он не обедал уже семь дней.

— За здоровьем нужно следить, — сказал старик, — особенно за границей.

— Дать вам мой адрес в Соединенных Штатах, — спросил Рудольф, — чтобы вы могли прислать мне счет за оказанные услуги?

— В этом нет необходимости, мсье, — спокойно ответил старик. — Мой клерк уже все сделал, счет ждет вас в приемной. И не утруждайте себя возней с франками. Меня устроят и доллары, если вы будете любезны переслать чек в женевский банк, адрес которого указан в счете.

Старый адвокат, чья внешность внушала почтение, а профессиональные качества заставляли снять перед ним шляпу, владелец кабинета с мебелью восемнадцатого века и видом на море, а также не подлежащего обложению налогом счета в швейцарском банке, медленно, помня о своих преклонных летах, поднялся с места, пожал Рудольфу руку и проводил его до дверей со словами:

— Enfin позвольте мне еще раз выразить соболезнование вам лично и вашей семье. Я надеюсь, что все случившееся не помешает вам в будущем вновь посетить этот прекрасный уголок земного шара.

Начнем с самого главного, думал Рудольф. Он вышел из конторы адвоката и зашагал к порту. Путь его лежал вдоль крепостного вала, мимо музея Гримальди с картинами Пикассо. Прежде всего надо покончить с дурными новостями, то есть повидать Дуайера и Кейт. Он обязан рассказать им о вчерашней беседе с Хитом. Хорошо бы сразу обоим, чтобы не было никаких недоразумений, никаких подозрений в тайном сговоре. А потом он пойдет к Джин и Гретхен с хорошими новостями, объявит им, что они могут ехать домой. Перспектива встречи со всеми этими людьми его не радовала. Потом придется еще раз побывать в тюрьме — следует решить, где, как и с кем Уэсли будет жить в Америке. Эта беседа — самая трудная. Хорошо бы мальчишка побрился. И принял душ.

Рудольф остановился и посмотрел на море. На другой стороне залива Ангелов лежала Ницца. Залив Ангелов. Французы не очень-то раздумывают при выборе названий. Например, Антиб. Греческие поселенцы назвали его Антиполис, то есть «Напротив города». Какого города? До Афин нужно было плыть тысячу миль на галере. Может, греки скучали по дому? Он сам ни по какому дому не скучал. Счастливые греки! Какие были тогда законы? Что, по мнению тогдашних неподкупных судей, было бы справедливым наказанием мальчишке, который в таверне ударил человека по голове пивной бутылкой?

Вокруг него даже на узкой, выложенной камнем дороге, идущей вдоль крепостного вала, бурлило движение. Когда-то Антиб был сонным, позабытым богом и людьми городишком, теперь же стал прибежищем фаворитов или жертв двадцатого века, убежавших от зимы в теплые края, чтобы жить здесь и работать, а не только играть в рулетку. Цветы и легкая промышленность. Он сам был человеком севера, но не отказался бы провести несколько лет на юге. Не случись то, что случилось, он мог бы уютно здесь устроиться и жить тихо и незаметно, с облегчением, как это делают некоторые, удалившись от дел в неполные сорок лет. Элементарное знание французского языка у него есть — с Жанной-то он разговаривает, мог бы еще подзаняться, научился бы читать Виктора Гюго, Жида, Кокто, новых писателей, стоящих того, чтобы их читали, ездил бы в Париж в театры. Мечты. Он может жить в любом месте, но только не в этом прекрасном уголке, где все будет напоминать о случившемся.

Он снова зашагал вдоль крепостного вала по направлению к порту. Он попросит Дуайера найти Кейт, и они посидят в кафе, потому что Кейт сказала, что больше не хочет видеть «Клотильду». Может, конечно, теперь она передумала, ибо не отличалась сентиментальностью, но уж он-то, во всяком случае, ее принуждать не будет.

Как раз у входа в порт было небольшое кафе для моряков. За крошечным столиком на террасе сидели Дуайер и спиной к Рудольфу какая-то женщина. Он окликнул Дуайера, женщина повернулась, и он узнал Кейт. Она похудела, а может, так кажется из-за черного платья. Ореховый загар ее поблек, волосы причесаны небрежно. Он почувствовал приступ гнева или чего-то похожего. Знает же, что он изо всех сил старается ей помочь, и даже не потрудилась известить его, где живет, а теперь сидит с Дуайером на солнышке — точно муж с женой обсуждают свои дела. Она встала, чтобы поздороваться, и Рудольф смутился.

— Можно присесть к вам на минутку? — спросил он. Разные бывают минутки.

Дуайер молча придвинул стул от соседнего столика. Он был, как всегда, в белом свитере с короткими рукавами и названием яхты на груди, на загорелых руках боксера легчайшего веса играли мускулы. Траур был у него в душе.

— Что будете пить? — спросил Дуайер.

— А вы что пьете?

— Пастис.

— Нет, это не для меня, — отказался Рудольф. — Можно мне рюмку коньяку?

Дуайер пошел в кафе за коньяком. Рудольф посмотрел на Кейт. Она сидела напротив него неподвижно, с бесстрастным лицом. Словно мексиканская крестьянка, подумал Рудольф, которая, покончив с делами, присела на солнце у стены хижины в ожидании возвращения мужа с поля. Кейт опустила глаза, не хотела смотреть на него, окружила свои несложные мысли глинобитной стеной. Он ощутил ее неприязнь. Не был ли прощальный поцелуй перед ее уходом с «Клотильды» лишь насмешкой? Или он был искренним, от всего сердца, и потом она об этом пожалела?

— Как Уэсли? — спросила она, по-прежнему не поднимая взгляда. — Кролик мне обо всем рассказал.

— Ничего. Ему разрешили через неделю покинуть Францию. Скорей всего, он вернется в Штаты.

Она кивнула.

— Так я и думала. — Голос ее был тихим и безучастным. — Для него это лучше. Нечего ему здесь болтаться.

— Напрасно он затеял эту драку, — заметил Рудольф. — Такая глупость! Не понимаю, что на него нашло.

— Может, он прощался с отцом, — предположила Кейт.

Рудольфу стало стыдно за свои слова, и он промолчал. Он чувствовал себя так, как в тот день, когда, выйдя из консульства, плакал прямо на улице. Не мокрые ли у него щеки и сейчас?

— Вы знаете его лучше меня, — наконец отозвался он и решил переменить тему. — А вы-то сами как? — спросил он, стараясь говорить с участием.

Она сердито хмыкнула.

— Неплохо, насколько это возможно, — ответила она. — Кролик составляет мне компанию.

Может, им пожениться, подумал Рудольф. Они люди одного толка. Прошли одну и ту же суровую школу. Составляют друг другу компанию, как она выразилась.

— А я надеялся, что вы позвоните, — солгал он.

Она подняла глаза, посмотрела на него.

— Я знала, где вас разыскать, — ровным тоном сказала она, — если б хотела с вами попрощаться.

Кролик принес коньяк и еще два пастиса. Рудольф смотрел, как они подливают в рюмки воду и пастис становится желтовато-молочным.

— Выпьем за… — Рудольф машинально поднял рюмку. Замолчал, неуверенно рассмеялся. — Нет, пожалуй, не за что. — Коньяк оказался крепким, и Рудольф чуть ойкнул, почувствовав, как ему обожгло горло. — Есть новости, о которых, мне представляется, вам следует знать… — Перестань говорить так, будто выступаешь перед членами правления, укорил он себя. — Хорошо, что я застал вас обоих вместе… — И постарался как можно доступнее объяснить значение того, что сказал ему Хит. Они слушали вежливо, но равнодушно. Он чуть не закричал: «Неужели вас не интересует ваше собственное будущее?»

— Мне не хочется быть этим, как его… — тихо сказала Кейт.

— Администратором наследства. — Хит предупредил его, что выбор судьи падет, по-видимому, именно на нее.

— Администратором наследства, — повторила Кейт. — Я в этом ничего не понимаю. И кроме того, я собираюсь вернуться в Англию. В Бат. Там у меня мама, я смогу получить на ребенка пособие, а когда устроюсь на работу, мама будет его нянчить.

— На какую работу? — спросил Рудольф.

— Я была официанткой в ресторане, пока не откликнулась на зов моря, — усмехнулась Кейт. — Официантки всегда нужны.

— Когда дела покойного будут улажены, — заметил Рудольф, — останутся деньги. Вам не обязательно работать.

— А что мне тогда делать? — спросила Кейт. — Весь день смотреть телевизор? Нет, я не умею зря коптить небо. — Тон ее был вызывающим, она явно намекала, что считает и его самого, и его женщин такими небокоптителями. — А если останутся кое-какие деньги — не думаю, что много, после всех этих адвокатов и прочих, — я отложу их на образование ребенка. Получит образование, так ей, если будет девочка, может, не придется, как ее мамаше, прислуживать за столом или гладить дамам платья в судовой прачечной.

Спорить с ней было бесполезно.

— Если вам что-нибудь понадобится, — уже ни на что не надеясь, предложил он, — пожалуйста, дайте мне знать.

— Мне ничего не понадобится, — сказала она, снова опустив глаза и вертя в руках рюмку.

— Как знать, — отозвался Рудольф. — Вдруг вам захочется побывать в Америке?

— Меня Америка не интересует, — упорствовала она. — В Америке надо мной будут смеяться.

— А повидаться с Уэсли?

— Пожалуй, — согласилась она. — Но если ему захочется меня видеть, из Америки в Лондон каждый день летают самолеты.

— Тем не менее, — продолжал Рудольф, стараясь, чтобы в его голосе не было слышно умоляющих ноток, — пока наследственные дела не закончены, вам наверняка понадобятся деньги.

— Нет, — отрезала Кейт. — У меня есть сбережения. Я заставляла Тома платить мне жалованье, как и прежде, хотя мы уже спали в одной постели и решили пожениться. Я ему говорила: любовь — это одно, а работа — другое. — После этой гордой декларации своего понимания жизни она наконец подняла рюмку и сделала несколько глотков.

— Как угодно. — Рудольф не мог скрыть раздражения. — Вы так говорите, будто я ваш злейший враг.

Она уставилась на него пустыми глазами мексиканской крестьянки.

— Разве я сказала вам что-нибудь такое, из чего можно заключить, что я считаю вас своим врагом? Вот Кролик не даст соврать.

— Я, по правде говоря, не очень-то прислушивался, — смущенно отозвался Дуайер. — И ничего сказать не могу.

— А вам? — Рудольф повернулся к нему. — Вам тоже не нужны деньги?

— Я всегда умел экономить, — ответил Дуайер. — Том часто дразнил меня жмотом и сквалыгой. Спасибо, но деньги у меня есть.

Потерпев полное поражение, Рудольф допил коньяк.

— Дайте мне хоть свои адреса, — попросил он. — Чтобы я мог поддерживать с вами контакт.

— Оставьте здесь, в порту, адрес Уэсли, — сказала Кейт. — Я буду сюда писать время от времени, и ему перешлют открытку. Должна же я сообщить ему — брату него или сестра.

— Я еще не знаю, где будет Уэсли, — сказал Рудольф. Он охрип. У него саднило в горле от коньяка и от усилий, которые пришлось приложить для беседы с этими упрямцами. — Пишите на мой адрес, а я постараюсь передать письмо ему.

Кент долго смотрела на него, потом снова поднесла рюмку ко рту и сделала несколько глотков.

— Мне бы не хотелось, чтобы ваша жена читала мои письма, — заявила она, ставя рюмку на стол.

— Моя жена не вскрывает адресованных мне писем, — ответил Рудольф. Он уже с трудом сдерживался.

— Слава богу, хоть на это у нее хватает порядочности, — отозвалась Кейт, и в глазах у нее зажегся зловещий огонек. Или ему показалось?

— Я пытаюсь лишь помочь, — устало сказал Рудольф. — Я чувствую себя обязанным… — Он замолчал, но было уже поздно.

— Очень вам признательна, — ответила Кейт, — но мне вы ничем не обязаны.

— Пожалуй, не стоит говорить об этом, мистер… Руди, — вмешался Дуайер.

— Ладно, не будем. Я пробуду в Антибе еще по меньшей мере неделю. Когда вы возвращаетесь в Англию, Кейт?

Кейт разгладила платье на коленях.

— Как только соберу вещи.

Рудольфу вспомнился ее единственный потрепанный чемодан из искусственной кожи, который вынес с «Клотильды» Уэсли. Чтобы собрать вещи, ей, наверное, требуется минут пятнадцать, не более.

— Сколько, по-вашему, это займет времени? — терпеливо переспросил Рудольф.

— Трудно сказать, — ответила Кейт. — Неделю. Две. Мне нужно кое с кем попрощаться.

— Но у меня по крайней мере должен быть ваш адрес, — не сдавался Рудольф. — Вдруг понадобится подписать у нотариуса какую-нибудь бумагу…

— Кролик знает, где я живу, — ответила она.

— Кейт, — тихо сказал Рудольф, — я хочу быть вашим другом.

— Дайте мне время, — кивнув, сурово отозвалась она.

Тогда, в кают-компании «Клотильды», она просто ничего не чувствовала, а потому и поцеловала его на прощание. За эту неделю она озлобилась. Но разве она виновата?

— А вы? — повернулся Рудольф к Дуайеру. — Сколько вы пробудете в Антибе?

— Вам это лучше знать, Руди, — ответил Дуайер. — Я буду на «Клотильде», пока меня не прогонят. На днях привезут новый вал и новый винт, потом ей придется постоять в доке дня три, самое меньшее, если, конечно, к тому времени выплатят страховку… Знаете что: если хотите сделать доброе дело, помогите получить страховку, а? На них надо нажать, иначе они будут тянуть без конца. А вы лучше меня умеете с ними разговаривать. Поэтому если…

— Идите вы к черту с вашей страховкой, — не выдержал наконец Рудольф. — Сами ею занимайтесь.

— Не к чему кричать на Кролика, — спокойно заметила Кейт. — Он просто хочет привести судно в порядок, чтобы, когда будете продавать, оно не казалось трухлявой посудиной.

— Извините, — сказал Рудольф. — У меня за это время было столько всего…

— Конечно, конечно, — согласилась Кейт. По тону не поймешь, всерьез она говорит или иронизирует.

— Мне пора в отель, — Рудольф встал. — Сколько я должен?

— Да что вы, что вы? — заспешил Дуайер. — Я заплачу.

— Буду держать вас в курсе дела, — пообещал Рудольф.

— Очень любезно с вашей стороны, — ответил Дуайер. — Мне бы хотелось повидаться с Уэсли перед отъездом.

— Тогда вам придется приехать в аэропорт, — сказал Рудольф. — Его привезут туда прямо из тюрьмы. В сопровождении полицейского.

— Французские полицейские! — усмехнулся Дуайер. — Из их рук нелегко выбраться. Передайте Уэсли, что я буду в аэропорту.

— Всего вам хорошего, — попрощался Рудольф. — Будьте здоровы.

Они ничего не ответили, сидели молча — рюмки стояли на столе, — теперь уже в тени, потому что солнце, уходя на запад, скрылось за зданием на другой стороне улицы. Рудольф помахал им рукой и зашагал к туристскому агентству, чтобы купить три билета на завтрашний рейс.

Муж с женой — им и вправду следовало бы пожениться. «Что со мной такое? — с горечью размышлял он, проходя мимо антикварных магазинов, сырных лавок и газетных киосков. — Откуда у меня такая уверенность, что я могу обо всех заботиться? Решительно обо всех. Я похож на глупую гончую на собачьих бегах. Как только я чую ответственность — мою, не мою, любого человека, — я начинаю гнаться за ней, как собака гонится за механическим зайцем, даже если заранее знает, что не может его поймать. Какой болезнью я заразился еще в молодости? Суетностью? Тщеславием? Боязнью не понравиться окружающим? Это что, вместо религии? Хорошо, что мне не пришлось участвовать в войне: меня убили бы в первый же день собственные солдаты, застрелили бы за то, что помешал им отступить или вызвался пойти за боеприпасами для попавшего в засаду орудия. В следующем году, — наказал он себе, — надо будет научиться посылать всех и каждого подальше».

6

Из записной книжки Билли Эббота (1968):

«Моника меня сегодня сбила с толку. Она проверяла текст речи, которую переводила с французского на английский, и вдруг, подняв глаза, сказала: „Я только что заметила, что и в английском и во французском языках, да и в большинстве других тоже, глаголы „иметь“, „быть“, „идти“ и „умереть“ все неправильные. Из них лишь глагол „умереть“ спрягается более или менее по правилам. А это значит, что человечество чувствует себя неуверенно в самых своих основных действиях: существовании, обладании, движении, смерти. Что оно пытается отказаться, избавиться, уйти от наиболее активной деятельности. А вот глагол „убивать“ — правильный глагол. Тут все ясно и определенно. Как по-твоему, есть в этом смысл?“

Я сказал: хорошо, что я не переводчик. Но ее мысль меня заставила задуматься, и я полночи не спал, размышляя о себе и о своем отношении к языкам».

Вернувшись в отель, Рудольф застал Гретхен в баре. Она пила коктейль и беседовала с молодым человеком в теннисном костюме. В последние дни она довольно много пьет, что для нее вовсе не характерно, и заговаривает с первыми попавшимися мужчинами, что, с усмешкой подумал Рудольф, для нее весьма характерно. Действительно ли он слышал ночью за дверью тихие шаги в сторону ее номера? Но, вспомнив Ниццу, он подумал, что вряд ли имеет право упрекать ее. Собственно, а почему бы ей и не искать развлечений, если они помогают избавиться от одиночества?

— Позвольте представить вам моего брата Рудольфа Джордаха, — сказала она, когда Рудольф подошел к столику, за которым они сидели. — Бэзил… Я забыла вашу фамилию, милый.

Наверное, выпила уже не меньше трех коктейлей, подумал Рудольф, если называет «милым» человека, чью фамилию не в силах вспомнить.

Молодой человек встал. Он был высокий, стройный, похожий на актера, с крашеными волосами, довольно смазливый.

— Берлинг, — чуть поклонившись, отрекомендовался молодой человек. — Ваша сестра рассказывала мне о вас.

Берлинг, Бэзил Берлинг, думал Рудольф, кивнув в ответ. Кто этот Бэзил Берлинг? Англичанин, вероятно, судя по произношению.

— Не присядете ли с нами? — спросил Бэзил Берлинг.

— Только на минуту, — не слишком любезно отозвался Рудольф. — Нам с сестрой нужно кое-что обсудить.

— Мой брат — большой любитель обсуждений, — вставила Гретхен. — Не вздумайте с ним что-либо обсуждать.

Нет, не три, а четыре коктейля, решил Рудольф.

Подошел официант.

— Что вы будете пить, сэр? — почтительно спросил Бэзил Берлинг, член английского профсоюза актеров; он, несомненно, много работал над речью, понимая, что кончил посредственную школу.

— То же, что и вы, — ответил Рудольф.

— Три раза то же самое, — сказал Бэзил Берлинг официанту.

— Он хочет меня споить, — пожаловалась Гретхен.

— Вижу.

— Рудольф — главный трезвенник в нашей семье, — скорчила гримасу Гретхен.

— Кому-то ведь надо им быть.

— О господи, сейчас начнется, — вздохнула Гретхен. — Бэзил… Как, вы сказали, ваша фамилия, милый?..

Она больше притворяется, подумал Рудольф. Чтобы позлить меня. Я сегодня у всех на прицеле.

— Берлинг, — так же почтительно повторил молодой человек.

— Мистер Берлинг — актер, — сказала Гретхен. — Подумать только, какое совпадение, — полунаивно-полупьяно восхищалась она, — совершенно случайно встретились здесь, в баре, на краю света, и выясняется, что мы оба работаем в кино, а? — Передразнивая молодого человека, она старалась говорить на английский манер, но он, по-видимому, и не думал обижаться.

— Нет, серьезно? — В голосе англичанина звучало удивление. — В самом деле? Как же я сам не догадался.

— Ну, не комплимент ли это! — Гретхен игриво дотронулась до руки Рудольфа, словно забыв, что он ее брат. — Я должна открыть вам страшную тайну, — улыбнулась она Бэзилу Берлингу и сделала очередной глоток. — Я не кинозвезда.

— Не может быть! — с наигранным удивлением воскликнул Берлинг.

Пора от него отделаться, подумал Рудольф, не то придется просить помощи у швейцара.

— Да, — продолжала Гретхен, — я за кадром. Я из девочек с трауром под ногтями. По уши в ацетатной пленке. Я занимаюсь монтажом. Вот моя тайна и открыта. Я обычный, скромный монтажер.

— Вы делаете честь своей профессии, — сказал Бэзил Берлинг.

Избави бог оказаться свидетелем чужого ухаживания, подумал Рудольф, когда Гретхен сказала: «Вы очень любезны» — и погладила Берлинга по руке. Любопытно, как она ведет себя в постели, много ли у нее было мужчин и сколько сейчас. Если спросить, она скажет.

— Гретхен, — обратился к ней Рудольф, когда она, склонив голову, уж слишком нежно смотрела на актера. — Я должен подняться наверх и сказать Джин, что она может собираться. Ее паспорт у меня, она, наверное, захочет улететь завтра же. Но сначала мне нужно поговорить с тобой.

Гретхен скорчила гримасу. Рудольф чуть не дал ей пощечину. После всех сегодняшних событий он еле сдерживался.

— Допейте, милый, — сказала Гретхен Берлингу. — Мой брат — человек деловой, пчелка, трудолюбиво перелетающая с цветка на цветок.

— Разумеется. — Актер встал. — Надо, пожалуй, переодеться. Я сыграл три партии в теннис, и не миновать мне простуды, если я не переоденусь.

— Спасибо за угощение, — поблагодарила его Гретхен.

— Да что вы, что вы!

Дуайер тоже сказал: «Да что вы!» — вспомнил Рудольф. Все сегодня чересчур вежливы, кисло подумал он. Кроме меня.

— Вечером увидимся, Гретхен? За ужином? — спросил Берлинг; высокий, но ноги тонкие и жилистые, заметил Рудольф. Я лучше выгляжу в теннисных шортах, мстительно подумал он.

— Наверное, — ответила Гретхен.

— Рад был познакомиться с вами, сэр, — обратился Берлинг к Рудольфу.

Рудольф пробурчал что-то в ответ. Раз его называют «сэром», словно он уже стоит на краю могилы, то можно позволить себе быть раздражительным, как и положено в таком возрасте.

Брат и сестра смотрели вслед актеру, ступавшему по паркету пружинистым, энергичным шагом.

— Господи, Гретхен, — взмолился Рудольф, когда актер скрылся из вида, — и где ты только их находишь?

— В это время года не очень-то приходится выбирать, — сказала Гретхен. — Хватаешь, что подворачивается под руку. А какую неприятность ты так торопился мне сообщить? — Рудольф видел, что она вовсе не пьяна.

— Насчет Инид, — ответил он. — Мне хотелось бы, чтобы ты полетела завтра вместе с Джин и Инид и приглядела за ней. Или, скорей, за ними обеими.

— О господи, — простонала Гретхен.

— Я не могу доверить Джин мою дочь, — угрюмо продолжал Рудольф.

— А ты сам не летишь?

— Нет. У меня еще масса дел. И когда вы прилетите в Нью-Йорк, поживи с ними в моей квартире. Миссис Джонсон в Сент-Луисе, ее не будет еще с неделю.

— Господи помилуй, Руди, — взмолилась Гретхен, — я уже не в том возрасте, чтобы ходить в няньках.

— После всего, что я для тебя сделал… — рассердился Рудольф.

Гретхен откинула голову и закрыла глаза, чтобы удержаться от грубости.

— Незачем ежедневно напоминать мне, что ты для меня сделал, — не открывая глаз, процедила она.

— Ежедневно? — уцепился за ее слова Рудольф. — Когда я тебе это говорил в последний раз?

— Не обязательно вслух, дорогой братец. — Она открыла глаза и выпрямилась. — Ладно, не будем спорить. — Она встала. — Считай, что няньку ты нанял. Во всяком случае, я рада вернуться туда, где убийства бывают только в газетах, а не в лоне собственной семьи. Когда летит самолет?

— В одиннадцать тридцать. Твой билет у меня.

— Ты все продумал, да?

— Да. Все.

— Что бы я без тебя делала, братец? — сказала Гретхен. — Ладно, пойду собираться. — Она улыбнулась, но он заметил, что улыбка далась ей нелегко. — Мир?

— Мир, — ответил он.

По пути к лифту он остановился возле портье взять ключ.

— Пока вас не было, мистер Джордах, — сказал портье, — заходила дама и оставила для вас письмо.

Он протянул Рудольфу ключ и конверт. На конверте женским почерком, который показался ему знакомым, была написана только его фамилия. В лифте он разорвал конверт и вынул из него листок бумаги.

Письмо было от Жанны.

«Милый мой американец!

Пожалуйста, не звони мне. Ты, наверное, понимаешь почему. Я сама позвоню тебе, как только смогу. Через неделю, а то и две. Может случиться так, что в Париже навсегда откажутся от войны. Надеюсь, что ты проводишь время в Антибе весело и не спешишь с отъездом. Я очень скучаю без тебя. Если захочешь мне написать, пиши до востребования на Главный почтамт Ниццы. Надеюсь, что в письме нет ошибок.

Будь осторожен за рулем.

Жанна».

Он смял письмо, сунул его в карман, вышел из лифта, подошел к двери номера и, приняв достойный вид, вставил ключ в замочную скважину.

Джин стояла у окна и смотрела на море. Когда он вошел, она не повернулась. Ее юная и стройная фигура в полотняном летнем платье, заключенная в рамку открытого окна, темным силуэтом вырисовывалась на фоне вечернего неба. Она напомнила ему девушек из колледжа, которые танцевали на университетских балах, где он, чтобы подработать, играл в оркестре на трубе. Стоя в дверях и видя эту иллюзию незащищенной молодости, он вдруг почувствовал непрошеный, ненужный прилив жалости.

— Добрый вечер, Джин, — сказал он и шагнул к ней.

Она медленно повернулась. Он заметил, что ее мягкие, до плеч волосы уложены, лицо подкрашено. Пожилая женщина, какой она когда-нибудь станет, исчезла.

— Добрый вечер, — печально ответила она. Голос ее тоже стал обычным; впрочем, нет — обычно он был хриплым от алкоголя, злости или самобичевания.

— Вот, пожалуйста, — он протянул ей паспорт. — Сегодня его вернули адвокату.

— Спасибо, — сказала она.

— Я взял билеты на завтрашний самолет. Можешь лететь домой.

— Спасибо, — снова поблагодарила она. — А ты?

— Я пробуду здесь еще самое меньшее неделю.

Она кивнула, открыла паспорт, посмотрела на свою фотографию и, грустно покачав головой, бросила паспорт на стол.

— Самое меньшее неделю… — повторила Джин. — Ты, наверное, устал.

— Ничего.

Он опустился в кресло. Только сейчас он почувствовал настоящую усталость. Спал он плохо, среди ночи его будили плохие сны.

— Как Инид? — спросил он.

— Ничего, — ответила Джин. — Я возила ее сегодня в Жуан-ле-Пэн и купила ей детскую тельняшку. Она в ней очаровательна и не отходит от зеркала. Она сейчас ужинает вместе с няней.

— Я попозже зайду пожелать ей спокойной ночи, — сказал он. Он расстегнул воротничок, распустил галстук. — Гретхен полетит вместе с вами, — добавил он.

— Это вовсе не обязательно, — отозвалась Джин, но без тени неудовольствия. — Она, наверное, предпочла бы задержаться. Погода превосходная, и я видела, что ее провожал с пляжа красивый молодой человек.

— Ей нужно побыстрее в Нью-Йорк, — сказал он. — Я попросил ее пожить с тобой и Инид, пока миссис Джонсон не вернется из Сент-Луиса.

— Ей будет с нами тоскливо, — возразила Джин. — Я могу и сама присмотреть за Инид. Мне все равно нечего делать. — И снова спокойно, без тени неудовольствия или вызова.

— По-моему, лучше если рядом будет Гретхен, — осторожно сказал он.

— Как хочешь. Хотя ты знаешь, неделю я могу не пить.

— Знаю, — подтвердил он. — Но, как говорится, береженого бог бережет.

— Я тут думала о нас, — снова спокойно, без враждебности сказала она. — О том, через что нам пришлось пройти.

— Почему бы не забыть о том, через что нам пришлось пройти? — спросил Рудольф. У него не было настроения выслушивать подготовленные заранее речи.

— Я думала о нас, — ровно, без враждебности повторила она. — Ради твоего блага и ради блага Инид мы должны развестись.

Наконец-то, подумал он. Хорошо, что не он первым произнес это слово.

— Почему бы нам не повременить с этим разговором? — ласково спросил он.

— Как хочешь. От меня тебе толку мало. Да и ей тоже. Я тебе больше не нужна… — Джин подняла руку, хотя он вовсе не собирался перебивать ее. — Ты уже целый год не заходил ко мне в спальню. А здесь у тебя кто-то есть, я знаю. Пожалуйста, не отрицай.

— Я и не собираюсь, — сказал он.

— Ты ни капельки не виноват, милый, — сказала она. — Я уже много лет мешаю тебе. Другой бы на твоем месте давным-давно бросил меня. И никто бы его не осудил. — Она криво улыбнулась.

— Может, нам подождать, пока мы не вернемся домой, в Америку… — начал он, хотя чувствовал, что тяжкий груз сваливается у него с плеч.

— Я предпочитаю поговорить сегодня, — возразила она, впрочем не слишком настойчиво. — Я весь день думала о нас, больше недели я не брала в рот ни капли спиртного, и в таком здравом уме и твердой памяти, как сейчас, я, наверное, никогда больше не буду. Неужели тебе не интересно узнать, о чем я думаю?

— Мне не хотелось бы, чтобы ты потом жалела о сказанном.

— Жалела! — Она неловко взмахнула рукой, словно отгоняя осу. — Я всегда жалею о сказанном. И почти всегда о сделанном. Послушай внимательно, милый. Я алкоголичка. Я себя ненавижу, но я алкоголичка и такой останусь навсегда. Вылечиться от этого невозможно.

— До сих пор мы не очень старались, — сказал он. — В тех заведениях, где ты была, по-видимому, недостаточно внимательно к тебе подошли. Существуют другие клиники, в которых…

— Можешь отправить меня в любую клинику в Америке, — сказала она. — Пусть любой психиатр копается в моих снах. Пусть мне дают антабус, от которого меня рвет до изнеможения. Все равно я буду пить. И орать на тебя как мегера, и позорить тебя… Помнишь, как я это делала, и не раз… Буду просить прощения и снова делать то же самое, буду садиться за руль пьяная и подвергать опасности жизнь моей дочери, буду, ничего не помня, искать новую бутылку, и так до тех пор, пока не умру в один прекрасный день. Хорошо бы он наступил поскорее, потому что у меня не хватает духу покончить с собой, и за это я тоже ненавижу себя…

— Прошу тебя, Джин, не говори так, — сказал он. Он встал и подошел к ней, но она отступила, словно боясь его прикосновения.

— Сейчас я не пьяная, — сказала она, — я не пила уже больше недели, поэтому давай воспользуемся этим прекрасным, неожиданным моментом, посмотрим на вещи трезво и сделаем трезвые, на удивление всему свету, выводы. Я уеду куда-нибудь подальше, с глаз долой, например в Мексику. Достаточно далеко, а? В Испанию? Знаешь, я ведь говорю по-испански. В Швейцарию? Там, мне сказали, есть необыкновенные больницы, где за два-три месяца добиваются отличных результатов.

— Хорошо, — согласился он. — Уезжай периодически на два-три месяца. Независимо от того, разведемся мы или нет.

— И не будем делать вид, что я в состоянии работать. — Ничто не могло остановить этот монотонный голос — голос человека, одержимого навязчивой идеей. — Правда, благодаря покойному папочке я могу жить, ни в чем себе не отказывая, даже расточительно. Только помоги мне перевести капитал на имя Инид и оформить опеку, потому что вдруг я буду пьяная, а мне повстречается какой-нибудь красавчик итальянец, который захочет хитростью выманить у меня все мое состояние. А чтобы ты не терзался из-за того, что пренебрег мною и отпустил одну бродить по этому темному и опасному миру, я найму какую-нибудь славную, полную сил молодую женщину, которая составит мне компанию и будет рядом, когда я напьюсь до бесчувствия… Или найдет мне, когда нужно, мужчину.

— Замолчи! Хватит! — перебил он.

— Не сердись, милый мой пуританин, — засмеялась она. — Истина в том, мой дорогой, что я устала бороться. Даже солдаты армии конфедератов и те в конце концов сдались. Я не способна больше маневрировать. Дошла до своего Аппоматокса. Как видишь, кое-что я еще помню. Я в отчаянии. Я больше не могу сражаться. Не могу бороться с тобой, с алкоголем, с чувством вины и с нашим браком, что бы это слово ни значило сейчас для нас обоих. Время от времени, когда я буду в нормальном состоянии, я буду появляться в сопровождении моей компаньонки и навещать Инид. Тебе не обязательно при этом присутствовать. Сегодня, пожалуйста, ничего не говори, но утром, когда будешь сажать меня в самолет, помни, что я предложила, и восхищайся моим самоотречением. Соглашайся, пока я не передумала, не то я всю жизнь буду висеть камнем у тебя на шее.

— Послушай, — начал он, — когда ты уедешь отсюда, вырвешься из этой мрачной атмосферы, ты…

— Между нами говоря, мы и твою жизнь вконец испоганили, — продолжала она. — А ты ведь не молодеешь. Ты не должен сидеть перед камином и глядеть в огонь еще пятьдесят лет, ты должен действовать. Скажи сегодняшнему дню спасибо. Хватайся за мое предложение. Неизвестно, долго ли оно останется в силе. А сейчас я знаю: у тебя был длинный и трудный день, ты хочешь побриться, принять горячий душ, переодеться, выпить мартини и поужинать. Пока ты будешь мыться, я закажу тебе мартини. Не бойся, до приезда в Нью-Йорк я и капли в рот не возьму. У меня бывают приливы сверхчеловеческой силы воли. А потом, пожалуйста, пригласи меня поужинать. Мы будем вдвоем, только ты и я, и будем говорить о разных вещах, например о том, как тебе жить дальше, где должна учиться Инид, на какой женщине тебе в конце концов следует жениться и с кем ты спишь здесь на Лазурном берегу. А когда уже станет поздно и мы оба устанем, мы вернемся в наш прекрасный, безумно дорогой номер в отеле и ты позволишь мне лечь с тобой в твою постель, потому что завтра я улетаю в Америку, а ты, пока погода не испортилась, останешься здесь распутывать те узлы, что я навязала.

Он встал, подошел к ней и обнял. Ее била дрожь. Лицо у нее пылало, она горела как в лихорадке.

— Извини меня, — прошептала она и, уткнувшись лицом ему в грудь, обхватила его руками. — Мне, наверное, следовало сказать все это давным-давно… может, еще до нашей свадьбы, только, по-моему, я тогда была совсем другая.

— Тес, — беспомощно прошептал он. — Вот приедешь домой, и все представится тебе в ином свете.

— Когда я приеду домой, — ответила она, — изменится только то, что я стану на день старше. — Она высвободилась из его рук и с трудом улыбнулась. — От чего никак нельзя испытывать большую радость. А теперь иди под душ. Когда ты выйдешь, я несколько утрачу свое красноречие, зато на столе, напоминая тебе о том, что не все потеряно, будет стоять мартини. Я составлю тебе компанию, но буду пить только кока-колу.

Под душем он позволил себе заплакать. В какой-то момент их совместной жизни ее, по-видимому, еще можно было спасти. Но он был слишком занят, слишком озабочен другими делами, чтобы уловить этот момент и прийти ей на помощь, когда путь к спасению еще оставался открытым.

Почему-то никак не удавалось отрегулировать воду. Она получалась то чересчур горячей, то ледяной.

Он вылез, растерся мохнатым полотенцем, глядя на себя в большое зеркало и стыдясь своего сильного, мускулистого тела, виновного в нарушении супружеской верности.

Он медленно оделся. Прикосновение дорогой, превосходно сшитой одежды было ему приятно. Тонизирующее средство для тела. Он надел тонкую шерстяную рубашку, мягкие кашемировые носки, хорошо отутюженные брюки из фланели, удобные, начищенные до блеска мокасины (спасибо беднякам в ночных коридорах), отлично пригнанный пиджак в полоску. Сейчас Гретхен не могла бы сказать, что он недавно переспал с женщиной.

Когда он снова вошел в гостиную, мартини был на столике возле кушетки, а Джин стояла у окна, глядя в благоухающий ароматом мрак, простроченный ярким пунктиром разноцветных огней, уходивших на запад от Антибского полуострова. Горела только одна лампа. В руке у Джин был стакан с кока-колой. Она обернулась на звук его шагов.

— Пока ты был в душе, звонила Гретхен. Я сказала ей, что мы будем ужинать одни. Ты не против?

— Конечно, нет.

— Ее пригласил на ужин какой-то приятель — так она по крайней мере сказала.

— Я его видел, — отозвался Рудольф.

— Выпьем за… — Она подняла стакан. — За что же мы выпьем? — Она улыбнулась. В полумраке комнаты она казалась красивой и молодой. — Скажем, за развод! — И отпила из стакана.

Рудольф поставил рюмку на стол.

— Я выпью позже, — сказал он. — Пойду пожелаю Инид спокойной ночи.

— Иди, — отозвалась Джин. — Знаешь, по-моему, француженке следует приплатить. Она такая мягкая и терпеливая и отлично смотрела за Инид.

— Ты не пойдешь со мной?

— Нет, — ответила Джин. — Я еще должна подкраситься.

— Я быстро, — пообещал он.

— Не спеши, — отозвалась она. — У нас вся ночь впереди.

Инид в полосатой тельняшке уже доедала ужин. Когда Рудольф вошел в комнату, девочка смеялась. Няня не говорила по-английски, тем не менее они, по-видимому, умудрялись превосходно понимать друг друга. Этот дар исчезнет, с болью подумал Рудольф, как только Инид начнет учиться. Он поцеловал ее в макушку, поздоровался с няней.

— Извините нас за эту рубашку, мсье. Инид уже выкупалась, но не захотела надеть пижаму. Она говорит, что сегодня будет спать в этой рубашке. Надеюсь, вы ничего не имеете против? Я не стала настаивать…

— Конечно, нет. — Француженка понимает, где следует уступить. — Зато она будет лучше спать. — Потом он попросил ее собрать утром вещи девочки, так как она улетает в Нью-Йорк. К тому времени, когда я покончу здесь со своими делами, я научусь говорить по-французски даже с полицейским-корсиканцем. Что ж, нет худа без добра.

— Bien, monsieur, — ответила няня.

Рудольф внимательно посмотрел на дочь. Она выглядела здоровой и довольной, щеки у нее порозовели от пребывания на солнце. Что ж, подумал он, еще один плюс. Хоть кому-то наше путешествие пошло на пользу. Она ела весело, словно это была еще одна игра, а потом вдруг схватила няню за руку, и Рудольф решил по приезде в Нью-Йорк рассчитать миссис Джонсон. Миссис Джонсон всем хороша, но ей за пятьдесят и уже не до игр.

Он еще раз поцеловал Инид в макушку и наклонился; она сказала: «Спокойной ночи, папа» — и чмокнула его в щеку, размазав по ней овсяную кашу. От Инид пахло мылом и тальком; не будь рядом няни, он поднял бы дочь со стула и крепко обнял.

— Спокойной ночи, мой морячок, приятного тебе сна, — сказал он вместо этого и вышел из комнаты.

Ужин оказался превосходным, над морем сияла луна, ресторан был почти пуст, и официанты увлеченно суетились вокруг их столика. Джин потребовала, чтобы он добавил к заказанному бутылку вина — только для себя, — и он согласился. Выяснилось, что им есть о чем побеседовать, все это были темы веселые и незначительные, поэтому разговор тек непринужденно, без неловких пауз. Джин нагнулась над тарелкой, и Рудольф, любуясь ее мягкими волосами, подумал: «Мы все резиновые — вытягиваемся из своего облика, а потом — по крайней мере внешне — снова такие же, как прежде, или почти такие же».

Сидя возле огромного окна, выходившего на темное море, по которому к еле видным вдали островам бежала серебряная дорожка дрожащего лунного света, они не спеша пили кофе и казались — он не сомневался — довольными собой и друг другом.

Потом они медленно пошли в отель, и, когда добрались до своего номера. Джин сказала:

— Ложись, милый. Я сейчас приду.

Он разделся и лежал во тьме, ожидая. Дверь тихо открылась, послышался шорох — это Джин сняла халат, — и она легла рядом с ним. Он обнял ее, тело ее было теплым, и она не дрожала. Они лежали неподвижно и вскоре оба уснули.

А в номере дальше по коридору беспокойно ворочалась Гретхен. Она спала одна — после вкусного ужина с обильными возлияниями. Молодой человек, почти самый красивый в зале, был внимателен, потом стал настойчив. Она чуть не сказала «да». Но все-таки не сказала. Прежде чем заснуть, она подумала: не ляпни мой чертов братец: «И где ты только их находишь?», я бы определенно не была сейчас одна.

7

Из записной книжки Билли Эббота (1968):

«Случайно наткнулся на свежий номер европейского издания журнала „Тайм“. И вдруг в разделе „Преступления“ мне попадается заметка о Джордахах — малоприятная история нашего семейства и фотография обнаженной женщины. Короткое, но впечатляющее повествование о крахе, убийстве и позоре.

Я вырезал эту заметку и прилагаю ее к моим запискам. Она послужит моим потомкам, если таковые появятся, краткой иллюстрацией к их генеалогическому древу».

«Где, по-вашему, можно встретить троих детей эмигрировавшего в свое время из Германии и впоследствии покончившего жизнь самоубийством пекаря из маленького городка на Гудзоне? Представьте себе: на яхте возле Ривьеры. После того как недавно в антибском порту был убит Томас Джордах, более известный в прошлом как боксер среднего веса Томми Джордан, из досье французской уголовной полиции всплыло на поверхность еще несколько имен, в том числе: сорокалетний Рудольф Джордах, брат Тома, миллионер, бывший мэр города Уитби, штат Нью-Йорк; сын Джордана — Уэсли; Джин Прескотт Джордах, жена Рудольфа и наследница Прескоттовской фармацевтической империи на Среднем Западе; Гретхен Берк, сестра обоих Джордахов и вдова театрального и кинорежиссера Колина Берка.

Согласно сведениям из антибских источников, Джордан скончался от побоев вскоре после своей свадьбы и после того, как вырвал свою подвыпившую невестку из лап портового бандита в весьма подозрительном ночном баре Канна.

По словам Джин Джордах, которая живет в роскошном отеле „Дю Кап“, на нее напали, когда она зашла в бар выпить. Появившийся затем Джордан зверски избил приставшего к ней человека. На следующий день Джордан был убит у себя на яхте.

Представители французской полиции заявляют, что у них на подозрении целый ряд лиц».

«К счастью, обо мне в заметке ни слова. Так что вряд ли кто-нибудь догадается о моем родстве с миссис Берк, вдовой известного режиссера и бывшей женой ничем не прославившегося сочинителя рекламы по фамилии Эббот. Моника, конечно, догадалась бы, потому что я много рассказывал ей о матери, но, к счастью, Моника не читает „Тайм“. Этот журнал, по ее мнению, предназначен только для развлечения публики, поэтому правды в нем нет.

Я иногда думаю: а почему бы мне не попытаться стать журналистом? Я любопытен и хитер, а это два немаловажных качества для журналиста.

Моники дома нет. На столе записка. Ее не будет несколько дней. Моника считает, что женщинам позволено больше, чем мужчинам.

Я по ней уже скучаю».

Багаж перенесли в лимузин, который заказал для них портье. Гретхен, Джин и Инид разместились на заднем сиденье. Инид — со слезами на глазах, потому что ей предстояло расставание со своей французской няней. Рудольф в третий раз проверил, на месте ли билеты, и шофер распахнул перед ним переднюю дверцу, но тут к дверям отеля подъехала машина. Из машины вылезла небольшого роста, полная, неряшливо одетая женщина с седеющими волосами, а из-за руля — маленький полный мужчина.

— Вы Рудольф Джордах? — спросила женщина, направляясь к нему.

— Да. — В женщине было что-то знакомое.

— Ты, наверное, меня не помнишь, — сказала женщина. Она повернулась к маленькому полному мужчине. — Я говорила тебе, что он меня не вспомнит.

— Да, говорила, — согласился мужчина.

— А я тебя помню, — сказала женщина Рудольфу. — Очень хорошо помню. Я жена Тома, мать Уэсли. Я приехала за своим сыном. — Она нырнула в висевшую у нее на руке большую сумку и, вытащив экземпляр «Тайма», помахала им перед носом Рудольфа.

— О господи! — простонал Рудольф. Он совсем забыл про журналиста и про телекс. А вот журналист, по-видимому, не забыл про него. Бедный Уэсли, его имя уже неделю как стало достоянием миллионов, и еще много лет на него будут смотреть с любопытством и, где бы он ни очутился, подходить и спрашивать: «Извините, не вы ли такой-то?»

— Разрешите взглянуть, что там написано, — потянулся за журналом Рудольф. Журналист приходил до того, как Уэсли попал в тюрьму, но мог, разумеется, не успокоиться и довести свою историю до конца. Рудольф нахмурился, представив себе, в каких красках «Тайм» способен расписать драку Уэсли с англичанином, оказавшимся в больнице с сотрясением мозга.

Тереза отступила и спрятала журнал за спину.

— Иди и сам купи себе журнал, — заявила она. — Судя по тому, что здесь написано, ты вполне можешь себе это позволить. Ты и твоя полоумная голая жена.

О господи, они раскопали старую фотографию! Вот было бы счастье для человечества, если бы в один прекрасный день сгорели дотла архивы всех газет на земном шаре!

— Здесь все написано, — злорадно констатировала Тереза. — На сей раз тебе не удалось с помощью денег выручить моего бывшего муженька, а? Наконец-то он получил по заслугам!

— Извините, Тереза, — сказал Рудольф. Совершенно непонятно, как Том мог на ней жениться. Наверное, в момент бракосочетания он был либо пьян в стельку, либо очумел от наркотиков. Когда Рудольф видел ее в последний раз — три года назад в конторе Хита: он дал ей денег, чтобы она могла поехать в Рино и получить развод, — она была платиновой блондинкой и весила фунтов на двадцать меньше. Но и тогда выглядела не лучше и не хуже, чем сейчас. — Извините, что не узнал вас. Вы изменились.

— Ты меня не очень-то и запомнил. — Она не скрывала своего злорадства. — Познакомься с моим мужем, мистером Крейлером.

— Добрый день, мистер Крейлер.

Мужчина что-то хрюкнул в ответ.

— Где мой сын? — резким голосом спросила Тереза.

— Руди, — окликнула его из машины Гретхен, — мы можем опоздать. — Его разговора с этими людьми она не слышала.

Рудольфа бросило в жар, хотя утро было довольно прохладным.

— Извините меня, миссис Крейлер, — сказал он, — но мы спешим в аэропорт…

— Вам не удастся улизнуть от нас, мистер Джордах, — парировала Тереза, тыча ему в лицо скрученным в трубку журналом. — Не для того я проделала весь путь через океан, чтобы ты улетел у меня из-под носа.

— Я никуда не улетаю, — тоже повысил голос Рудольф. — Я провожу свою семью и вернусь. Через два часа мы можем встретиться здесь.

— Я хочу знать, где мой сын, — настаивала Тереза, держа его за рукав и не давая сесть в машину.

— Если угодно, он в тюрьме.

— В тюрьме! — взвизгнула Тереза и трагически поднесла руку к горлу. По ее реакции Рудольф понял, что об этом в журнале не было написано.

— Возьмите себя в руки! — резко сказал Рудольф. — Ничего серьезного не произошло.

— Ты слышишь, Эдди? — не унималась она. — Мой сын за решеткой, а он говорит, что ничего серьезного не произошло.

— Я слышал, что он сказал, — отозвался мистер Крейлер.

— Вот это семейка! Отдай ребенка им в руки, — продолжала Тереза так же визгливо, — и не успеешь оглянуться, он уже попал в полицию. Счастье, что его папашу пришили, а то бы мне не узнать, где он находится, и одному богу известно, во что бы его там превратили. А знаешь, кто должен сидеть в тюрьме… — Она отпустила Рудольфа, отступила на шаг и, театрально вытянув грозный указующий перст, с дрожью в голосе выкрикнула: — Ты с твоими махинациями, взятками и грязными деньгами!

— Когда вы успокоитесь, — сказал Рудольф, делая попытку сесть в машину, — я вам все объясню. — И обратился к шоферу: — Allons-y.

Она рванулась вперед и снова схватила его за рукав:

— Нет, так легко вам не отделаться, мистер.

— Пустите, глупая вы женщина, — рассердился Рудольф. — У меня сейчас нет времени говорить с вами. Самолет ждать не будет, как бы громко вы ни кричали.

— Эдди! — взвизгнула Тереза. — Неужели ты позволишь ему смыться?

— Послушайте, мистер Джордах… — начал мужчина.

— Я вас не знаю, сэр, — ответил Рудольф, — и прошу не вмешиваться. Если вам угодно поговорить со мной, подождите, пока я вернусь. — Он довольно грубо стряхнул руку Терезы со своего рукава, и портье, который вышел попрощаться, с угрожающим видом двинулся в ее сторону.

Рудольф быстро сел в машину, захлопнул дверцу и защелкнул предохранитель. Шофер поскорее втиснулся за руль и включил зажигание. Когда они выезжали из ворот, Тереза стояла, гневно размахивая журналом.

— Что там такое? — спросила Гретхен. — Мы не слышали, о чем эта женщина говорила.

— Не имеет значения, — отрезал Рудольф. — Это мать Уэсли.

— Как она изменилась! — заметила Гретхен. — И не к лучшему. Что ей нужно?

— Если она верна себе, — ответил он, — значит, ей нужны деньги. — Придется отвести Гретхен в сторону и попросить ее проследить, чтобы к Джин не попал журнал «Тайм».

С открытой галереи аэровокзала Рудольф смотрел, как взлетает самолет. Попрощались они спокойно. Он обещал вернуться в Нью-Йорк при первой же возможности. Он старался не сравнивать сегодняшнее скромное прощание с праздничным весельем, царившим в аэропорту, когда они прилетели и Том встречал их вместе со своей невестой, а в гавани стояла готовая к выходу в море «Клотильда», которой предстояло, пройдя по каналу между островами, доставить их в Канн на купанье и торжественный обед.

Самолет скрылся из виду. Рудольф вздохнул и прошел через здание аэровокзала, борясь с искушением купить в газетном киоске «Тайм». Что бы там ни говорилось, рассказ этот, совершенно очевидно, радости ему не принесет. Интересно, думал он, как удается людям, о которых пишут постоянно — политическим деятелям, министрам, актерам, например, — заставить себя взять утром в руки газету.

Вспомнив, что в отеле его ждут полная седеющая женщина и ее толстый маленький муж, он снова вздохнул. Как этой жуткой особе удалось найти себе мужа? Да еще второго. Между прочим, если этот человек из «Тайма» все еще в Антибе, нужно попросить его разыскать газетный снимок, на котором Терезу — под вымышленным именем, разумеется, — забирает полиция после облавы в публичном доме. Одна фотография стоит другой. Бедный Уэсли.

Чтобы оттянуть встречу, он попросил шофера отвезти его в Ниццу. Они проехали на улицу, где жила Жанна. Улица как улица. Он не знал, что станет делать, если она случайно выйдет из дома с детьми или с мужем-офицером. Ничего, наверное. Но она не вышла.

— Поехали в отель, — сказал Рудольф. — Кружным путем, вдоль моря.

При въезде в Антиб они проехали мимо порта. Рудольф увидел «Клотильду», на палубе копошилась крошечная фигурка — Дуайер. Рудольф не попросил шофера остановиться.

— Я свои права знаю, — настаивала Тереза. Они втроем расположились на небольшой полянке в парке отеля, где никто не мог слышать их разговора. Когда Рудольф вошел в вестибюль отеля, он застал супругов в напряженном ожидании. Они сидели лицом к лицу, с явным неодобрением косясь по сторонам и всем своим видом выражая молчаливый укор праздным постояльцам отеля, которые в поисках развлечений шли мимо них на теннисный корт или в плавательный бассейн. По пути в парк Рудольф спокойно, кратко и бесстрастно рассказал им, из-за чего Уэсли попал в руки полиции и теперь должен отбыть в Америку. Они угрюмо выслушали его, и Тереза сообщила:

— В Индианаполисе, где мы с мистером Крейлером живем, мы побывали у адвоката, и мне известны мои материнские права. — Голос Терезы терзал слух Рудольфа, как скрип мела по грифельной доске. — Уэсли еще несовершеннолетний, а поскольку отец его умер, то, по словам адвоката, я его законная опекунша. Правда, адвокат это говорил, Эдди?

— Да, адвокат так говорил, — подтвердил мистер Крейлер. — Именно так.

— Когда я заберу его из тюрьмы, — продолжала Тереза, — я увезу его в приличный дом, где он вырастет истинным христианином.

— Вам не кажется, что после той жизни, какую вы вели, было бы уместнее оставить религию в покое?

— Можешь не стесняться, говори откровенно. Мистеру Крейлеру известно, какую я вела жизнь. Правда, Эдди?

— Правда, — закивал головой Эдди, и его пухлый двойной подбородок затрясся в такт кивкам.

— Я была шлюхой, и не боюсь в этом признаться, — почти с гордостью заявила Тереза. — Но я прозрела. На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся… — Она помолчала. — Дальше знаешь сам, не сомневаюсь, хотя и ты, и вся ваша семейка давным-давно забыли про бога.

— К сожалению, — с невинным видом солгал Рудольф, — я не помню, что там говорится дальше.

— Не имеет значения, — быстро парировала она. — Мистер Крейлер — мормон, и благодаря ему я приняла их веру и вернулась в лоно церкви. К твоему сведению, я больше не крашу волосы, как ты мог бы заметить, если бы хоть раз соизволил обратить на меня внимание, и не пью ни спиртных напитков, ни кофе, ни чая.

— Поздравляю вас, Тереза, — сказал Рудольф. Он где-то читал, что секта мормонов растет гораздо быстрее других христианских сект, но, приняв Терезу в свои ряды, мормоны неминуемо почувствуют, что раскинули сети чересчур широко. Он представил себе, с каким содроганием взирали на Терезу Джордах старейшины христовой церкви «святых последнего дня» в молитвенном доме в Солт-Лейк-Сити, принимая ее в свою благостную компанию. — Но я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к Уэсли.

— Прямое. Он вернется на стезю добродетели. Я знаю вашу семью. Я знаю Джордахов, можешь не сомневаться. Вы все погрязли в блуде и грехе.

Словарь Терезы, констатировал про себя Рудольф, заметно изменился с переходом в новую веру. Но к лучшему ли?

— Не думаю, что причина заключения Уэсли в тюрьму на несколько дней за драку в ночном баре кроется в моем атеизме, — сказал он. — И к вашему сведению, — добавил он, не удержавшись, — если я и погряз в блуде и грехе, то это не основное мое занятие.

— Я никого не обвиняю, — заявила Тереза, хотя в каждом ее слове и в каждом жесте сквозило обвинение, — но не станешь же ты отрицать, что он был на твоем попечении как дяди и главы семьи, когда чуть не убил человека…

— Ладно, ладно, — устало отозвался Рудольф. Ему хотелось, чтобы она ушла, исчезла вместе со своим низеньким и толстым мужем-праведником с поджатыми губами, но, когда он вспомнил, что Уэсли может оказаться во власти этой парочки из Индианаполиса, ему стало страшно. Он не представлял себе, как этому помешать, но тем не менее был намерен сделать все, что в его силах. — Чего вы хотите? — Он уже объяснил им, что Уэсли через шесть дней посадят на американский самолет, но скрыл, что принял решение поместить его на год в хорошую школу-интернат, а потом отправить для продолжения образования назад во Францию и что сам он (из эгоистических соображений или из родственного великодушия?) тоже вернется во Францию и будет приглядывать за парнем.

— Чего я хочу? — повторила Тереза. — Я хочу, чтобы он вырос приличным человеком, а не диким зверем из джунглей, каким был его отец.

— Вам, конечно, понятно, — сказал Рудольф, — что если он останется в Соединенных Штатах, то не пройдет и двух лет, как он будет призван в армию, может попасть во Вьетнам и погибнуть.

— На все воля господня, — отозвалась Тереза. — Ты согласен со мной, Эдди?

— Все в руках божьих, — подтвердил мистер Крейлер. — Мой сын тоже в армии, и я горжусь этим. От судьбы мальчику не уйти, как и всем людям на свете.

— Моему сыну не нужны поблажки, — заявила Тереза.

— Вам не кажется, что прежде всего следует спросить у самого Уэсли, чего он хочет?

— Он мой сын, — ответила Тереза, — и мне незачем его спрашивать. Я приехала сюда проследить за тем, чтобы его не надули и не утащили у него законную долю, которая ему положена при разделе отцовского состояния. — А, подумал Рудольф, вот это уже ближе к делу. — Как только продадут эту роскошную яхту, о которой написано в журнале, — тем же визгливым голосом продолжала Тереза, — я уж все силы приложу, чтобы моего сына не обошли, можешь не сомневаться. А наш адвокат каждую бумажку прочешет, будьте спокойны, мистер Джордах.

— В таком случае, — Рудольф встал, — дальнейший разговор мне представляется бесполезным. Мачеха Уэсли, которая, по всей вероятности, будет назначена администратором наследства, тоже найдет адвоката, и эти два адвоката сумеют между собой договориться. А мне некогда. Всего хорошего.

— Подожди минутку, — испугалась Тереза. — Куда ты вдруг сорвался?

— Хочу прилечь, — сказал Рудольф. — Я с самого утра на ногах.

— Почему ты не спрашиваешь, где мы остановились? — крикнула она. Победа, одержанная с такой подозрительной легкостью — наверняка это военная хитрость противника, — вдруг стала ускользать из ее рук. — И наш адрес в Америке? Мистера Крейлера очень уважают в Индианаполисе. У него свой бизнес. Он занимается разливом безалкогольных напитков. У него работают триста человек. Дай ему свою визитную карточку, Эдди.

— Не утруждайте себя, мистер Крейлер, — сказал Рудольф. — Мне не нужен ваш адрес ни здесь, ни в Индианаполисе. Я не желаю вас видеть, — не сдержался он.

— Мне хочется навестить моего мальчика, — заныла Тереза. — Я хочу посмотреть, что они сделали там, в тюрьме, с моим бедным сыночком.

— Обязательно, — сказал Рудольф. — Конечно, посмотрите. — Почему-то в конторе Хита, когда он давал ей деньги на развод, материнский инстинкт Терезы был значительно слабее, ибо при виде выписанного на ее имя чека она, не раздумывая, поставила свою подпись под документом, лишавшим ее прав на сына.

— Я намерен усыновить его по всем правилам, — вмешался мистер Крейлер. — Миссис Крейлер хочет, чтобы он забыл фамилию Джордах.

— Это должны решать он и его мать, — сказал Рудольф. — Однако я при очередном свидании могу передать ему ваше желание.

— Когда ты пойдешь в тюрьму? — спросила Тереза. — Я не хочу, чтобы ты разговаривал с ним с глазу на глаз, вливал яд в его душу… Я пойду с тобой.

— Нет, со мной вы никуда не пойдете, — ответил Рудольф. — В тюрьмы я обычно хожу без сопровождающих.

— Но я не умею говорить по-французски, — захныкала она. — И я не знаю, где тюрьма. А если полицейские не поверят, что я его мать?

— Это уж ваши проблемы, миссис Крейлер, — сказал Рудольф. — Я не хочу больше видеть ни вас, ни вашего мужа. Передайте своему адвокату, пусть он свяжется с юридической конторой «Хит, Берроуз и Гордон» на Уолл-стрит. Вы, по-моему, уже бывали там, миссис Крейлер.

— Мерзавец! — не совсем по-мормонски высказалась Тереза.

— Всего хорошего, — улыбнулся Рудольф. Он кивнул им и ушел, а они — толстые, маленькие, сердитые — остались вдвоем на поляне среди сосен. Рудольфа трясло от злости, к которой примешивалось и ощущение полной безысходности и тревоги за бедного мальчишку, сидящего в грасской тюрьме, но в эту минуту он ничем не мог ему помочь. Чтобы вырвать Уэсли из материнских объятий, требовалась специальная операция невиданных масштабов, а сегодня он не был в состоянии придумать даже первого своего шага. Хоть миссис Тереза Крейлер и стала ревностной христианкой, едва в воздухе запахло деньгами, как она тотчас припомнила нормы поведения, присущие ее прежней профессии. О боже, теперь ведь еще нужно предупредить Кейт о том, что ее ждет.

Он быстро уложил вещи. Портье заказал ему номер в «Коломб д'Ор» в Сен-Поль-де-Вансе. Отель в Грасе был бы ближе к тюрьме, куда он ходил почти ежедневно. Сен-Поль-де-Ванс ближе к Жанне. Он выбрал Сен-Поль-де-Ванс. Оставаться в отеле «Дю Кап» теперь незачем, зато выехать есть все основания. Он попросил портье пересылать приходящую на его имя почту, но ни в коем случае никому не говорить, где он живет. Он известил Жанну о своем новом местопребывании письмом, адресованным на Главный почтамт Ниццы до востребования.

Спустившись вниз, чтобы расплатиться — чемоданы его уже укладывали в машину, — он с облегчением убедился, что Крейлеры ушли. Потом взял счет и ахнул. На Лазурном берегу даже несчастье стоит дорого. Пусть это один из лучших отелей в мире, больше он сюда ни ногой. И не только из-за цены.

Сначала он поехал в порт. Над о, чтобы Дуайер и Кейт знали, где его искать. Когда Рудольф поднялся на борт яхты, Дуайер драил медяшку на носу. Увидев Рудольфа, он выпрямился и протянул ему руку.

— Как дела? — спросил Рудольф.

— Неважно, — пожал плечами Дуайер. — Винта с валом так и нет. Их купили в Италии, а итальянцы, пока счет не оплачен, не дают разрешения на провоз через границу. Я каждый день веду по телефону переговоры со страховой компанией, но они не спешат. Они никогда не спешат. Только присылают мне для заполнения все новые и новые бланки, — обиженно добавил он. — И требуют, чтобы их подписал Том. Итальянцы, видно, считают, что во Франции никто и умереть не может. Да еще надо все переводить на их язык. Хорошо у меня в городе есть приятельница-официантка, которая знает итальянский язык, только она ничего не понимает в нашем деле, и ей приходится спрашивать у других, как будет по-итальянски разное там снаряжение, ходовые огни, морские сажени, плавающие обломки и тому подобное. Я прямо с ума схожу от всего этого.

— Ладно, Кролик, — сказал Рудольф, еле удерживаясь от стона. — Пришлите все бумаги мне. Я сам займусь этим делом.

— Большое вам спасибо, Руди, — с облегчением вздохнул Дуайер.

— Я переселяюсь в Сен-Поль-де-Ванс, — сказал Рудольф. — В отель «Коломб д'Ор».

— Правильно делаете. Ваш отель, должно быть, стоит кучу денег. Смотришь вокруг на все эти огромные яхты, на дорогие отели и диву даешься, откуда у людей деньги. Я по крайней мере понять не могу.

— Кролик, — сам не зная почему, вдруг принялся оправдываться Рудольф, — в молодости я ведь был, пожалуй, беднее любого из ваших знакомых.

— Да. Том мне говорил. Вы вкалывали как лошадь. Я вовсе не против тех, кто сам выбился в люди. Я ими восхищаюсь. По-моему, вы имеете право на все, что у вас есть.

— От многого из того, что у меня есть, — ответил Рудольф, — я бы с радостью отказался.

— Я понимаю, о чем вы.

На мгновенье воцарилось неловкое молчание.

— Я надеялся застать у вас Кейт, — сказал Рудольф. — Произошло одно осложнение, о котором ей следует знать. Как она?

Дуайер задумался, потом нерешительно проговорил:

— Она уехала. Сегодня утром улетела в Англию.

— У вас есть ее адрес?

— Да, есть, — осторожно ответил Дуайер.

— Дайте-ка мне его, — сказал Рудольф. И коротко сообщил Дуайеру о визите Крейлеров, о юридических проблемах, с которыми Кейт придется столкнуться или которые по крайней мере предстоит решить от ее имени.

— Том рассказывал мне про эту свою жену, — медленно кивнул Дуайер. — Жуткая скандалистка, да?

— Это не главное ее достоинство, — ответил Рудольф. Он видел, что Дуайер не решается дать ему адрес Кейт. — Кролик, — сказал он, — я хочу задать вам один вопрос. Вы верите, что я стараюсь сделать все возможное для Кейт, для Уэсли и, между прочим, для вас тоже?

— Мне ничего не нужно, — отозвался Дуайер. — Что же касается Кейт… — Он странно, почти по-женски развел руками, словно ему было трудно объяснить Рудольфу ситуацию. — В тот день она разговаривала с вами грубо, я знаю. Нет, она вовсе не злится на вас, нет. Я бы сказал, что она… — Снова тот же жест. — Просто она… — Он не мог найти подходящего слова. — Ей причинили боль. Но она разумная женщина. Она справится. Особенно теперь, когда она вернулась домой, в Англию. У вас есть чем записать?

Рудольф вынул из кармана записную книжку и ручку. Дуайер продиктовал ему адрес.

— Телефона нет, — сказал Дуайер. — Насколько я понимаю, ее родственники в золоте не купаются.

— Я ей напишу, как только что-нибудь узнаю, — сказал Рудольф. Он бросил взгляд вокруг, увидел отмытую добела палубу, сверкающие перила и медь. — На яхте полный порядок, — заметил он.

— Порядок порядком, а всех дел не переделаешь, — ответил Дуайер. — Я договорился поставить ее на ремонт ровно через две недели. К тому времени должны прибыть из Италии эти чертовы штуки.

— Кролик, — спросил Рудольф, — сколько, по-вашему, стоит «Клотильда»? Сколько за нее дадут?

— Сколько она стоит и сколько за нее дадут — это разные вещи, — отозвался Дуайер. — Если сложить вместе ее первоначальную стоимость да всю нашу с Томом работу, все усовершенствования да новый радар, что вы подарили ему на свадьбу, — его еще надо установить, правда, — выйдет что-нибудь около ста тысяч долларов. Но если надо продать быстро, как вы сказали, когда объясняли нам про раздел имущества, еще в этом месяце, а сезон уже почти на исходе, и никому ведь неохота целую зиму платить за содержание яхты, их обычно покупают в конце весны, — так вот, если надо продать быстро, и в межсезонье, и людям известно, что вы спешите сбыть ее с рук, тогда, естественно, они возьмут вас за горло и в лучшем случае вы получите тысяч пятьдесят. Но я не собираюсь вас уговаривать. Вы должны походить, осмотреться, поговорить с маклерами здесь, в Канне и в Сен-Тропезе. Понимаете? Может, у них есть желающие приобрести яхту по сходной цене.

— А к вам еще никто не обращался? — перебил его Рудольф.

— Нет, — покачал головой Дуайер. — Думаю, что в Антибе и не обратятся. После убийства и всего прочего. По-моему, лучше вообще дать ей новое название и перегнать в другую гавань. А то и в другую страну. В Италию, Испанию или еще куда-нибудь. Может, даже в Пирей, это в Греции… Люди суеверны, когда дело касается судна.

— Кролик, — сказал Рудольф, — вы только не сердитесь, но я хочу поговорить с вами вот о чем. Кто-нибудь должен постоянно находиться на судне, пока оно не продано…

— Конечно.

— И этому человеку надо платить, так?

— Да, — нехотя согласился Дуайер.

— Сколько обычно платят в таком случае?

— Это зависит, — уклончиво ответил Дуайер, — от порученной работы, от квалификации человека и тому подобного.

— Ну, например, сколько бы получали вы, если б были на другом судне?

— Видите ли, если бы меня наняли раньше — сейчас уже все команды укомплектованы, — мне бы платили, наверное, долларов пятьсот в месяц.

— Отлично, — обрадовался Рудольф. — Вы будете получать пятьсот долларов в месяц.

— Я на это не напрашивался, — посуровел Дуайер.

— Я знаю, что не напрашивались. Но получать будете.

— Только помните, что я не напрашивался. — Дуайер протянул руку, и Рудольф пожал ее. — Жаль, — добавил Дуайер, — что Тому не узнать, как вы заботитесь о нас с Кейт, о парне и о «Клотильде».

— Я на такой комплимент тоже не напрашивался, — улыбнулся Рудольф.

— На борту, кажется, еще осталось немного виски, — намекнул Дуайер.

— Давайте выпьем, — согласился Рудольф.

— Пить виски меня научила ваша сестра, миссис Берк… Гретхен… — сказал Дуайер, когда они перешли на корму. — Она вам не рассказывала?

— Нет. Она держит ваш роман в тайне.

Но, заметив, что Дуайер не улыбнулся, он больше ни слова не сказал про Гретхен.

Они зашли в рулевую рубку и выпили теплого виски. Дуайер извинился за отсутствие льда.

Перед уходом Рудольф сказал:

— Если мы не встретимся раньше, значит, я увижу вас в аэропорту, когда будет улетать Уэсли. Не забыли?

— У меня все записано, — ответил Дуайер. — Я соберу его вещи и привезу их с собой. — Он помолчал, кашлянул. — У него целая папка фотографий. Снимки яхты, портов, куда мы заходили, фотографии его и отца, мои и Кейт… Разные снимки. Их тоже положить вместе с его вещами? — Он поднес стакан к губам и, закрыв глаза, выпил с таким видом, словно это ему ничего не стоило.

— Положите, — ответил Рудольф. — Воспоминания причиняют боль, но они необходимы.

— Хотите еще выпить?

— Нет, благодарю, — отозвался Рудольф. — Я еще не обедал. Может, пообедаем вместе?

— Спасибо, Руди, — покачал головой Дуайер, — но я уже ел. — У Дуайера своя норма, понял Рудольф. Он позволяет себе принять одно одолжение в день. Не больше.

Дуайер аккуратно вытер тряпкой оставшиеся на столе от стаканов мокрые круги и отправился на нос драить медь. А Рудольф сошел с «Клотильды» на берег.

Зарегистрировавшись в новом отеле, Рудольф пообедал на террасе с видом на долину, словно сошедшую с картины Ренуара, а затем позвонил в Антиб старику адвокату, сообщил, что «Клотильда» продается, и попросил адвоката представлять интересы владельцев яхты.

— Если вам не предложат больше ста тысяч долларов, дайте мне знать. Я сам куплю ее.

— Очень благородно с вашей стороны, — заметил адвокат.

Из-за помех его было плохо слышно.

— Чисто деловой подход.

— Понятно, — отозвался адвокат. Оба знали, что это ложь. Не имеет значения.

Затем Рудольф позвонил в Нью-Йорк Джонни Хиту и долго с ним разговаривал.

— Ну и дела! — сказал Хит. — Ладно, приму меры. И с нетерпением буду ждать письма от адвоката Крейлеров.

Потом Рудольф надел купальные трусы и сорок раз переплыл бассейн туда и обратно. В голове у него не было ни одной мысли, а тело, когда он вылез из воды, ломило от приятной усталости.

Он долго сидел на краю бассейна, потягивая холодное пиво. Ему было так хорошо, что он чувствовал себя в чем-то виноватым. Интересно, думал он, сердясь на себя за эту мысль, что бы он делал, если бы вдруг его позвали к телефону и сообщили, что самолет с его семьей на борту упал в море?

8

Из записной книжки Билли Эббота (1968):

«Семья тоже предмет для размышлений. Это любовь и разрушение. Не всегда. Но довольно часто. Согласно Фрейду, это подмостки, на которых разыгрывается греческая трагедия: кровосмешение, отцеубийство и прочие радости. Страшно даже вообразить, что представляла собой семейная жизнь славного доктора из Вены.

Интересно, а Юнг был более снисходительным? Нужно спросить у Моники. Она у нас кладезь премудрости. Между прочим, она почему-то никогда не говорит о своей семье. Под каждой крышей свои мыши.

Ни разу не встречался с Уэсли Джордахом. Бедный малый! Жертва очередной перетасовки карт судьбы. Интересно, окажет ли убийство отца положительное влияние на его духовный рост? Когда мой дед утонул, Рудольф и моя мать были сравнительно молоды, однако на их духовный рост это никак не повлияло.

Я любил бабушку за то, что она не чаяла во мне души. Однако к моей матери она относилась довольно прохладно, и потому даже в день похорон бабушки мать держалась в стороне. Интересно, будет ли мать держаться в стороне в день моих похорон. У меня есть предчувствие, что я умру молодым. Мать — железный человек, она будет жить вечно и переживет всех своих мужчин.

Оскорбляет ли меня ее похотливость? Да.

А моя собственная похотливость и похотливость Моники меня оскорбляют? Нет. Несправедливость — это монета, которой младшее поколение расплачивается со старшим.

Мать неразборчива в связях. Отец, когда был молод и энергичен, тоже, по его словам, разборчивостью в связях не отличался. А я — нет. Я, как сын алкоголика, держусь подальше от отцовского порока.

Сыновья бунтуют. Дочери сбегают. Я же не сделал ни того, ни другого. Я спрятался. Что оказалось нетрудным благодаря призыву в армию. Интересно было бы встретиться с моим двоюродным братом Уэсли, с которым я пока не знаком, сравнить наши мысли — ведь в наших жилах течет одна кровь.

Хиппи в своих коммунах полностью извратили понятие о семье. Я не мог бы жить в такой коммуне. Там полное отсутствие гигиены в отношениях между полами. Дикий эксперимент, обреченный на провал. Родовой строй давно в прошлом. Если я читаю, бреюсь или лежу с женой в постели, а рядом вертится чужой ребенок — радость небольшая.

Интересно, буду ли я лет этак через десять жить в пригороде, играть в бридж и всю субботу и воскресенье не отрываясь смотреть по телевизору футбол? Ездить в город на работу? Меняться женами? Голосовать за очередного Никсона?

Поздно. Я скучаю по Монике».

Уэсли, чисто выбритый и аккуратно одетый — костюм ему привез с «Клотильды» Рудольф, — сидел и ждал ажана, которому надлежало доставить его в аэропорт. Этот костюм ему купил отец больше года назад, и теперь он был тесен в груди, а руки торчали из рукавов. Как Уэсли и ожидал, дядя Рудольф все уладил. Хотя и не лучшим образом, раз предстоит улететь из Франции. В Америке он никогда не был счастлив, а во Франции он был счастлив — по крайней мере до того дня, когда погиб отец.

В грасской тюрьме оказалось не так уж плохо. Полицейский, которого он ударил, служил в Канне, в Грасе не появлялся и к нему не приставал, а для караульных и juge d'instruction, который его допрашивал, он даже стал своего рода знаменитостью благодаря обстоятельствам смерти отца, знанию французского языка и тому, что он побил англичанина, который у местной полиции пользовался репутацией драчуна. Кроме того, Уэсли держался вежливо и никого не задирал. Оказали немалое влияние и деньги, которые дядя время от времени совал караульным, и организованный им же звонок из американского консульства.

В дяде Рудольфе одно было хорошо: он ни разу даже не намекнул, что ждет от Уэсли благодарности. Уэсли с удовольствием проявил бы благодарность, если бы знал, как это сделать. Придумаю что-нибудь потом, решил он. А пока ему не о чем было говорить с дядей, которого, по-видимому, смущало, что Уэсли сидит за решеткой, словно это случилось по его, дядиной, вине.

Один из караульных сумел даже стащить из полицейских архивов фотографию Дановича. Теперь, если Уэсли встретит этого подонка, он его непременно узнает.

Об этом он никому не рассказывал. Он и прежде-то не отличался откровенностью — даже с отцом ему было нелегко говорить о себе, хотя отец про свою жизнь рассказал ему почти все, отвечал на все вопросы. А теперь Уэсли и вовсе замкнулся. Над ним нависла какая-то угроза, он это чувствовал, но не мог понять, что ему угрожает. Что бы там ни было, прежде всего нужно помалкивать. Он понял это много лет назад, когда мать определила его в проклятую военную школу.

С матерью тоже следует держать ухо востро. Она тут визжала и рыдала, кричала на него, а потом сюсюкала, обещала, что у него начнется другая жизнь, когда она вместе со своим очередным мужем увезет его в Индианаполис. На черта ему эта другая жизнь? Он спросил у дяди, обязан ли он ехать в Индианаполис, и Рудольф с грустным видом ответил: «Пока ты несовершеннолетний — да». Это имеет какое-то отношение к деньгам, но какое, он не понимал. Плевать. Поедет посмотрит, а если не понравится — удерет.

Ему сообщили, когда он должен улететь.

Он скучал по школе. Учебный год уже начался, а вместе с ним в сентябре начинаются и баскетбольные соревнования. В прошлом году он был лучшим игроком в команде и знал, что в этом году они тоже на него рассчитывают. Хорошо бы они побольше проигрывали, тогда поняли бы, как им туго без него. Странно, что его заботят такие пустяки, когда только что погиб отец, но школа занимала важное место в его жизни, и он не мог отмахнуться от нее только потому, что сейчас взрослые не придали бы этому обстоятельству никакого значения. Он чувствовал, что отец, в отличие от всех других, понял бы его.

В школе некоторые ребята смеялись над ним из-за того, что он американец и плохо говорит по-французски. У него просто руки чесались их отлупить, но он терпел, потому что знал: если отцу пожалуются, что он дерется, его ждет жуткая трепка. Теперь некого бояться, мрачно констатировал он. Вместе с тоской по отцу появилось и новое ощущение свободы. Теперь я сам буду делать ошибки, сказал он себе, и пусть люди либо прощают их, либо катятся ко всем чертям. А вот отцовскую ошибку простить очень нелегко. Он молился за отца, но будь он проклят, если простит его. Решил порисоваться, поиграть в великодушие, а он, Уэсли, теперь сидит в дерьме. В самом настоящем дерьме, думал он, одетый во все чистое.

Щелкнул замок, и в камеру вошел ажан, которому предстояло проводить его в аэропорт. Несмотря на штатский костюм — легкие брюки и спортивная куртка, — сразу было видно, что это полицейский. С таким же успехом он мог надеть и балетное трико.

А как пахло на улице! Уэсли уже забыл, каким бывает свежий воздух.

Они сели в обычную, не полицейскую машину. Уэсли поместился на переднем сиденье. Пузатый ажан, пыхтя, с трудом втиснулся за руль. Уэсли взглянул на его перебитый нос и хотел спросить, доставалось ли ему хоть раз пивной бутылкой по голове и приходилось ли убивать человека, но потом решил, что лучше поговорить о чем-нибудь другом.

Ажан опустил в машине все стекла и медленно поехал по петляющей горной дороге.

— Погодка-то какая, а? — заметил он. — Сейчас мы с тобой отлично прокатимся. — Задание предстояло нетрудное, и он старался извлечь из него максимум удовольствия. Час был ранний, но от ажана уже пахло вином. — Итак, с Францией ты прощаешься. Очень жаль. В следующий раз будешь знать, что драться надо без свидетелей, — засмеялся он своей же шутке. — Что ты собираешься делать в Америке?

— Держаться от полиции подальше, — ответил Уэсли.

— Вот это молодец, — похвалил его ажан. — Жена все пристает: «Поедем в Америку, поедем в Америку!» На полицейское-то жалованье, представляешь? — Он искоса взглянул на Уэсли. — А твой дядя — человек состоятельный? — спросил он.

— Миллионер.

— Сразу видно. — Полицейский вздохнул, посмотрел на свою помятую куртку. — Мне нравится, как он одет. И чувствуется, что человек влиятельный. Потому тебя и отправляют домой.

Домой — это сильно сказано, подумал Уэсли.

— Ничего, скоро приедешь к нам туристом и будешь сорить деньгами, — добавил ажан.

— Если у вас до тех пор не будет революции, — сказал Уэсли. В тюрьме он познакомился с двумя людьми, которые заявили, что они коммунисты и что скоро начнется революция.

— Насчет этого помалкивай, — угрюмо предупредил его ажан. — Особенно в Америке. Не то они отвернутся от нас. — И, озабоченный плохим мнением американцев о французах, добавил: — Уж не собираешься ли ты дома рассказать газетчикам, каким пыткам подвергали тебя во французской полиции, чтобы заставить сознаться?

— Мне не в чем было сознаваться, — ответил Уэсли. — Все видели, как я ударил salaud. Хотя, конечно, можно рассказать, как один из ваших приятелей задал мне трепку в машине по пути в префектуру, — усмехнулся он. Ему было радостно после проведенных за решеткой недель ехать по сельской местности, мимо увешанных плодами деревьев и покрытых цветами полей. А неторопливая беседа с дружелюбным ажаном давала возможность не думать о том, что ждет его в аэропорту и в Индианаполисе.

— А ты чего хотел? — обиженно спросил ажан. — Тебя при всем честном народе какой-то сопляк одним ударом посылает в нокдаун, и чтоб ты потом ехал с ним в темной машине и не поквитался?! Все мы люди.

— Ладно, — великодушно согласился Уэсли, — буду молчать.

— Ты парень неплохой, — сказал ажан. — В Грасе о тебе хорошо отзываются. Я видел типа, с которым поссорился твой отец. Он выглядел так, будто побывал под поездом. — Ажан кивнул как человек, знающий толк в этом деле. — Твой отец лихо его разукрасил. Очень лихо. — Он снова искоса взглянул на Уэсли. Лицо его было серьезно. — Этот тип известен полиции. С плохой стороны, — добавил он. — Но пока ему удается уходить от наказания, которое он давным-давно заслужил. Он связан с опасными людьми. Тебя высылают отсюда не только ради поддержания порядка во Франции, но и ради твоей безопасности.

— Странно, — заметил Уэсли, — все знают, что он убийца, а он на свободе.

— Забудь про то, что знают все, друг мой, — строго отозвался ажан. — Забудь, поезжай домой и веди себя как следует.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Уэсли, припоминая во всех подробностях лицо на фотографии: глаза-щелочки, высокие острые скулы, тонкие губы и темные курчавые волосы. Ему хотелось сказать: «Лучше вы забудьте про человека, который убил моего отца. Просто возьмите и забудьте». Но он сдержался. — У меня есть к вам одна просьба.

— Какая? — В голосе ажана появилась профессиональная подозрительность.

— Мы не можем проехать мимо порта? Мне хотелось бы еще раз взглянуть на яхту.

— Почему бы и нет, — согласился ажан, взглянув на часы. — Еще рано, времени у нас достаточно.

— Очень любезно с вашей стороны, сэр, — поблагодарил его Уэсли. По-французски: «C'est tres gentil de votre part, monsieur». Одна из первых фраз, которым обучил его отец, когда привез в Антиб. Сам отец почти не говорил по-французски. Но сказал: «Есть два выражения, которые лягушатники очень любят. Первое: „S'il vous plait“, что означает „пожалуйста“. И „C'est tres gentil de votre part“. Запомнил? Повтори».

Уэсли не забыл отцовского урока.

— У меня сын твоего возраста, — сказал ажан. — Тоже с ума сходит по кораблям. Все свободное время торчит в порту. Я его предупредил: станешь моряком — знать тебя не желаю. Не будь здесь всех этих судов, полиции было бы нечего делать. Кто только сюда не тянется, — мрачно продолжал он. — Алжирцы, югославы, греки, корсиканцы, сицилийцы, нудисты, малолетние преступники из Англии, сбежавшие из дома девчонки, богатые бездельники, которые не могут жить без наркотиков… — Он качал головой, перечисляя эти не слишком приятные для полиции дары моря. — А теперь каждый вонючий городишко на побережье строит себе порт. Здесь вся французская gendarmerie не справится. Возьмем, к примеру, твой случай. — И он сердито погрозил Уэсли пальцем, вспомнив, что везет преступника, которого выдворяют из Франции. — Ты думаешь, то, что с тобой произошло, могло бы произойти, если бы ты жил, например, в Клермон-Ферране?

— То, что произошло со мной, — дело случая, — отозвался Уэсли; он уже жалел, что попросил проехать мимо порта.

— Все так говорят. А кому потом наводить порядок? Полиции.

— А кем бы вы хотели видеть своего сына? — Уэсли решил, что пора переменить тему.

— Адвокатом. Вот у кого деньги-то, дружок. Мой тебе совет: возвращайся в Америку и учись на адвоката. Ты когда-нибудь слыхал, чтобы адвокат сидел в тюрьме?

— Я тоже об этом думал, — сказал Уэсли, надеясь тем самым вернуть полицейского в прежнее благодушное настроение.

— Подумай всерьез.

— Обязательно, — пообещал Уэсли, мечтая, чтобы полицейский заткнулся.

— И никогда не носи при себе оружия. Понял?

— Да, сэр.

— Послушай совета человека, который повидал жизнь и небезразличен к судьбе молодого поколения.

Теперь Уэсли было ясно, почему именно этому полицейскому поручили отвезти его в аэропорт. Чтобы хоть на время выставить его из участка и избавиться от нравоучений.

Полицейский пробормотал что-то невразумительное и закурил сигарету, на мгновение убрав руки с руля. Машина опасно вильнула в сторону. От дыма Уэсли закашлялся. Ни отец, ни Кролик не курили.

Когда они подъехали к порту, Уэсли увидел «Клотильду». На палубе никого не было. А он почему-то все ждал, что из рубки вот-вот выйдет отец и проверит канат. Отца вечно беспокоило, как бы вдруг не разразился шторм — тогда канаты не выдержат. «Перестань, — сам себе сказал Уэсли, — перестань, он больше никогда не выйдет на палубу». А что, если открыть дверцу машины, выпрыгнуть и убежать? В минуту можно скрыться от толстого полицейского, спрятаться, а с наступлением темноты пробраться на «Клотильду», вывести ее в открытое море и взять курс на Италию, потому что до Италии ближе, чем до любой другой страны. Будет ли полицейский стрелять? Из-под куртки у него торчала кобура пистолета. Нет, рискованно. Нельзя. Сегодня, во всяком случае, он должен вести себя разумно. Он еще вернется в Антиб.

— Корабли! — с презрением сказал полицейский и нажал на акселератор.

Уэсли закрыл глаза. Он больше не хотел видеть «Клотильду».

Рудольф с Дуайером ждали его возле регистрационной стойки. У ног Дуайера стоял отделанный искусственной кожей рюкзак Уэсли, а в руках он держал большой желтый конверт.

— Твоя мать и ее муж, — сказал Рудольф, — уже прошли паспортный контроль и ждут тебя. Они летят тем же самолетом.

Уэсли кивнул. Он боялся расплакаться.

— Все будет в порядке, мсье Джордах, — почтительно обратился к Рудольфу ажан. — Я пройду вместе с ним и посажу его в самолет.

— Мерси, — поблагодарил Рудольф.

— Вот твои вещи, — показал на рюкзак Дуайер. — Тебе придется поставить его на весы. — По случаю проводов Дуайер надел костюм. Уэсли ни разу не видел Дуайера в костюме, даже на свадьбе он был без пиджака. Уэсли показалось, что Дуайер стал меньше ростом и сильно постарел; на лбу и вокруг рта у него все было иссечено тонкими морщинками. — А здесь — фотографии, — добавил Дуайер, протягивая ему конверт, — ты их сохрани. Вдруг когда-нибудь захочется на них взглянуть. — Он говорил как-то рассеянно, словно издалека.

— Спасибо, Кролик, — Уэсли взял конверт.

Рудольф протянул ему листок бумаги.

— Тут два адреса: мой домашний и на всякий случай — вдруг я куда-нибудь уеду — адрес конторы моего приятеля Джонни Хита. Если тебе что-нибудь будет нужно… — Его голос тоже звучал неуверенно.

Не привык видеть, чтобы члена его семьи провожал из одной страны в другую полицейский, подумал Уэсли, сложил листок и сунул в карман.

— Береги себя, — сказал Дуайер, пока Рудольф предъявлял девушке за стойкой билет Уэсли и следил, как взвешивают его багаж.

— Не беспокойся за меня, старина, — ответил Уэсли, стараясь говорить бодро.

— А чего беспокоиться-то? — улыбнулся Дуайер, но улыбка вышла какая-то кривая. — Еще увидимся, а?

— Конечно. — Улыбнуться Уэсли не сумел.

— Пора, — по-французски сказал полицейский.

Уэсли пожал руку дяде, у которого был такой вид, будто через час-другой они снова увидятся, и Дуайеру, который, наоборот, смотрел на него так, словно они прощаются навсегда.

Не оглянувшись, Уэсли прошел в сопровождении ажана через паспортный контроль. Ажан предъявил чиновнику свое удостоверение и подмигнул.

Мать и ее муж, которого Уэсли прежде никогда не видел, ждали его у выхода на поле, словно боялись, что он может убежать.

— Ты что-то побледнел, — заметила мать. Волосы у нее растрепались. Она выглядела так, словно попала в десятибалльный шторм.

— Я чувствую себя нормально, — отозвался Уэсли. — Это мой друг, — показал он на ажана. — Он из полиции и по-английски не говорит.

Ажан чуть поклонился. Пока все шло хорошо, и он мог позволить себе быть галантным.

— Объясни им, что я обязан посадить тебя в самолет, — сказал он по-французски.

Уэсли объяснил. Мать отпрянула, словно ажан был болен заразной болезнью.

— Познакомься с твоим новым отцом, — сказала мать. — Это мистер Крейлер.

— Приветствую вас, — провозгласил мистер Крейлер тоном телевизионного ведущего и протянул Уэсли руку.

— Уберите руки, — спокойно заметил Уэсли.

— Не обращай внимания, Эдди, — заспешила мать. — Он сегодня взволнован. Что вполне естественно. Со временем он научится держать себя. Может, ты хочешь попить, малыш? Кока-колы или апельсинового сока?

— Виски, — сказал Уэсли.

— Послушайте, молодой человек, — начал мистер Крейлер.

— Он шутит, — поспешно вмешалась мать. — Правда, Уэсли?

— Нет.

Женский голос из громкоговорителей объявил о начале посадки на самолет. Ажан взял Уэсли за руку.

— Мне приказано посадить тебя на самолет, — сказал он по-французски.

Эх, надо было рискнуть, когда мы проезжали мимо порта, думал Уэсли, направляясь к выходу. Мать с мужем шли за ними по пятам.

Рудольф подвез Дуайера в Антиб. За всю дорогу они не проронили ни слова. Перед въездом в порт Дуайер сказал:

— Я выйду здесь. Мне надо кое с кем повидаться. — Оба знали, что он пойдет в кафе и напьется и что ему хочется остаться одному. — Вы еще не уезжаете?

— Пока нет, — ответил Рудольф. — Неделя, наверное, уйдет на всякие дела.

— Тогда, значит, увидимся, — сказал Дуайер и вошел в кафе. Он расстегнул воротничок рубашки, сорвал с себя галстук и, скомкав, сунул в карман.

Рудольф включил зажигание. В кармане у него лежало письмо от Жанны. Она приедет в «Коломб д'Ор» к обеду и может встречаться с ним на этой неделе ежедневно. В Париже снова заняты войной, писала она.

Когда погасло табло «Пристегните ремни» и самолет, пролетая над Монте-Карло, взял курс на запад, Уэсли достал из конверта фотографии и принялся их рассматривать. Он не заметил, как мать перешла через проход и склонилась над ним. Увидев в его руках фотографии, она нагнулась и выхватила их.

— Тебе они больше не понадобятся, — заявила она. — Бедный малыш, как много тебе предстоит забыть.

Он не хотел ссориться с ней — еще слишком рано, — потому ничего не ответил и только смотрел, как она рвет фотографии, роняя клочки на пол. Она, видно, любительница поскандалить. Значит, в Индианаполисе скучать не придется.

Он взглянул в иллюминатор и увидел, как внизу медленно отодвигается, уходя в синее море, его любимый зеленый Антибский мыс.

Назад: Часть первая

Дальше: Часть вторая