Обоз стоял в приречном лесу среди ивняка, который ещё не сбросил листву и укрывал партизан надёжно и плотно. Туман сочился сквозь ветви. Партизаны кутались кто во что горазд. На ветвях висели гимнастёрки, брюки, кителя. Галина, накрывшись грубой рогожкой, лежала на телеге.

Лошади безучастно жевали, опустив морды в подвешенные к сбруе торбы.

Андреев — бородёнка на сторону — спросил у окоченевшего Топоркова:

— Вечер к туману пошёл, товарищ командир. Разрешите?

Майор кивнул.

— Огонь — это всё для человека, — бормотал Андреев, выдувая огонёк с помощью своей увесистой «катюши». Искры, как злые мухи, носились у его бородки. — Сытому да обогретому и воевать легче.

Лёгкое пламя затрепетало в окопчике — и тотчас же все потянулись к костру.

— Ловко ты, дед, — похвалил Андреева Миронов.

— Дело-то знакомое. Я ведь свою жизнь в лесничестве отработал, объездчиком — где ночь застала, там и дом… — Андреев оглядел всех ласковыми, слезящимися от дыма глазами. — Вот… И ревматизм не будет меня мучить. Уж больно невоенная болезнь! Стыдно даже за свой организм…

— Организм! — заметил маленький сутулый Беркович, колесом согнувшийся под своей трофейной офицерской шинелью. — Да я бы свой дом променял на ваш организм, такой у вас организм!

— А что у тебя за дом? — спросил Андреев.

— Э, где он теперь, мой дом? — грустно отозвался Беркович.

В самом деле, где его, Берковича, дом? И где дом долговязого человека по фамилии Виллó, где дом майора Топоркова, бойкого Лёвушкина?

Всходил месяц. Он выкатился по светлому ещё небу над рекой, над округлыми ивовыми кущами, над похолодевшей, окутанной туманом землёй. И тотчас заблестела и словно бы остановилась, накрывшись фольгой, река. И была эта картина тихой, мягкой и до глухой, до сердечной боли русской.

На склоне пригорка, зелёного от озими, лежали двое дозорных — Лёвушкин и Бертолет, каска которого чуть поблёскивала под лунным светом. Вдалеке, на вершине пригорка, чёрными квадратами изб темнело село. Кое-где горел свет в оконцах, и доносилась музыка. Кто-то выводил на немецком языке:

— Радиолу запустили, — прошептал Лёвушкин. — Наша ведь радиола. Там клуб был до войны… Да, испоганили землю. Мы в холоде, как жабы за камнем. А они свою музыку пускают!

— Это не их музыка, — сказал Бертолет. — Это Шуберт. Это ничья музыка.

Они лежали, тесно прижавшись, согревая друг друга.

— Культурный ты очень, добренький, — сказал Лёвушкин. — Встречал я одного такого. В Чернигове. «Пойдём, — говорю ему, — с нами». А он говорит: «Я неспособный к войне, в человеке, — говорит, — врага не вижу». — «Как так, — говорю, — не видишь? — Да как врежу ему промеж глаз: — Вот тебе враг известный, выбирай хоть бы меня, а не сиди на месте чирием!..» Так вот и ты: музыка тебе ничья!

— За что ты меня не любишь, Лёвушкин? — спросил Бертолет.

Взлетела над селом ракета, и они прижались к земле. Забегали, замельтешили по озими резкие тени. Баритон, певший о вертящихся жерновах, примолк, словно испуганный ярким светом.

Под навесом из густого ивняка, где сбились телеги и лошади, из-под земли выбивался язычок огня. Над огнём — чугунок литров на пять, над чугунком — раскрасневшийся Миронов с ложкой.

К костру из ивняка вышел Гонта. Он зябко передёрнул плечами, направился к Топоркову:

— Немцы ракеты пущают. Не нравится мне всё это. Самое время проскочить до Калинкиной пущи.

— Люди должны отдохнуть, — отрезал Топорков.

— Ну-ну… Как знаешь… — Гонта хрустнул крепкими костями, в упор оглядел майора — тяжело оглядел, как будто катком придавил.

Майор, не обращая на Гонту никакого внимания, смотрел на огонь внимательно и насторожённо, как филин.

— Слушай, Бертолет, а чего это сюда столько фашистов нагнали? — осенило Лёвушкина. — Стреляют, охранение выставили… Может, это они наш обоз ищут?

— Как это — ищут? — не понял Бертолет. — Откуда они узнали?

— Известно откуда! Они ведь не дураки. Вон наши хлопцы в последнее время сколько раз на засады нарывались. Сыпал кто-то… А вдруг он теперь среди нас?..

Бертолет встревоженно посмотрел на Лёвушкина:

— Этого не может быть.

— Всяко может быть. Не узнаешь ведь, что там. — Лёвушкин постучал согнутым пальцем по каске Бертолета. — А кабы узнал, так очкуром бы задушил.

Туман, укутавший реку, карабкался уже по песчаным склонам, просачивался сквозь редкие деревья и охватывал с флангов деревню.