Глава 4

Разбитая дверь грубо сколоченной хижины с шумом распахнулась. В открытый проем брызнул утренний свет ярче Чикагского пожара и на мгновение ослепил связанного пленника, который сидел, согнувшись в три погибели, в сыром углу.

Вошли люди Агинальдо, неся на плечах длинный, толстый бамбуковый шест, с которого свисал узел из грубой мешочной ткани. Бесформенный мешок фыркал, извивался и визжал, как поросенок на бойне. Солдаты сбросили ношу на землю с гулким стуком, выдернули шест и, покинув хижину, с шумом закрыли за собой дверь на все замки. Узел не шевелился, словно лишился чувств, когда его бросили. Однако довольно быстро он вернулся к жизни и устроил возню почище уличной драки в трущобах. Ткань развязалась, из узла вывалился на середину плохо освещенной лачуги розовый цветок южного штата.

Сэм застонал. Он ошибся. С самого начала совершил просчет.

Он покачал головой и уставился себе на руки, связанные так, словно он собирался молиться. Молитвы тут не помогут. Она снова здесь, следует за ним, как пресловутая нитка за иголкой. Ее бормотание заставило его вновь посмотреть на нее. Выглядела она уморительно – в бесформенном ворохе розовых и белых кружев, которые пыталась привести в порядок. Сэм сделал глубокий вдох, отчасти в раздражении, отчасти в знак смирения. Господь любит пошутить, но он не понимал, почему в последнее время все шутки Господни направлены против него.

Сэм наблюдал за ее маневрами: розовый клубок судорожно дергался, стараясь перевернуться – задача не из легких, когда связаны руки и ноги, да и ворох оборок мешает. Женские юбки шелестели громче, чем деревья на штормовом ветру. Но что больше всего ему досаждало, так это ни на секунду не закрывающийся рот. Она бормотала себе под нос все время, не переставая. У Сэма появилось подозрение, что тишины ему больше не дождаться, как вдруг и возня, и бормотание разом прекратились.

– О Господи...

Сэм смотрел на ее озадаченное лицо и молча выжидал, открыв счет: «Один... два...»

– Что здесь происходит?

– Полагаю, это можно назвать революцией.

Он положил локти на согнутые колени, связанные руки безвольно свесились вниз, и принялся наблюдать, как меняется ее лицо: сомнение, страх, беспокойство... Пленница осмотрела лачугу, словно ожидала увидеть еще кого-то.

– Что они собираются с нами сделать? – очень тихо, чуть ли не шепотом, спросила она.

Сэм пожал плечами, предпочитая не сообщать, что им повезет, если они протянут больше недели.

– Я-то зачем им понадобилась?

– Вы им нужны, потому что они думают, что вы как-то со мной связаны. Еще не забыли рынок?

Полные губки обидчиво поджались. Ей не понравилось, как он, передразнивая ее южный акцент, растягивал слова. Девушка перевернулась на бок, пытаясь устроиться поудобнее. Потом она взглянула прямо ему в лицо и спросила медоточивым голосом:

– Как же они могли подумать, что у нас с вами есть что-то общее?

Он смотрел на нее не мигая и не шевелясь. Маленькая зазнайка. Нужно было бросить ее на рынке. Он продолжал сурово смотреть на нее, пытаясь внушить немного страха или хотя бы заставить задуматься над своими словами. А она с совершенно невинным видом ждала его ответа. Тогда Сэм покачал головой и устало произнес:

– Похоже, они просто не знают, что вы не в моем вкусе.

– Да, наверное. – А лицо ее тем временем ясно говорило, что она скорее проглотит одного из трехдюймовых тараканов, облюбовавших эту лачугу, чем примется с ним флиртовать.

Забившись подальше в угол, Сэм продолжал наблюдать за ней, буквально читая по лицу все ее мысли. Кажется, до нее наконец дошло, что он имел в виду. Она достойно приняла удар и снова посмотрела ему в лицо:

– Вы хотите сказать, что вы не мой тип кавалера. Я понимаю. – Он промолчал, а она продолжала: – Я из Южной Каролины. Из семейства Лару, тех, что живут в Бельведере, ну знаете, Гикори-Хаус, «Калхун индастриз» – девичья фамилия моей матери Калхун, – а еще фермы Бичтри.

Она растягивала слова, говоря с упоением о своей родословной, оказавшейся такой же длинной, как у какой-нибудь призовой кобылы. За тридцать с лишним лет он повидал таких, как она, немало. У этих маленьких аристократок в голове один только ветер. Так называемые «дамы», из породы женщин, которые думают только о следующем приеме.

Но эта к тому же еще и болтушка. Теперь она припомнила войну за независимость и какого-то прапрадедушку с отцовской стороны, который подписывал Декларацию независимости.

А вот Сэм даже не знал, кто был его отец. Он до сих пор помнил, как спросил однажды у матери, кто его предки. И тогда его дядя заметил его отчиму – оба в тот вечер были здорово навеселе, – что предков Сэма надо искать в многочисленной братии тех, кто сумел задурить его матери голову. Сэм так ничего и не понял, но через несколько лет он узнал, что имел в виду дядюшка.

Дети, выросшие в трущобах Чикаго, быстро взрослели. Район, где он родился, был в нескольких кварталах от скотобоен. Его семья жила в однокомнатной квартирке, наводненной крысами, на пятом этаже полуразрушенного кирпичного здания с шаткими лестницами и сломанными перилами. Несколько квартиросъемщиков – пара ребятишек и пьяная женщина – разбились насмерть, упав с верхней лестничной площадки. Сэм до сих пор помнил крик, долгим эхом разносившийся по лестничному пролету, а в конце глухой удар и мертвую тишину.

Окна в квартире были все в щелях, рамы плохо пригнаны. Сквозь отверстия проникал летний жар, отравленный дымом соседней фабрики, работавшей день и ночь, и смертельный холод чикагских зим. В семь лет Сэм пошел работать на эту фабрику и все двенадцать часов ночной смены кидал уголь в ненасытную печь, уже не чувствуя холода. Несколько долларов, что он зарабатывал в неделю, уходили на хлеб и молоко для двух сводных сестренок.

Сэм не обладал длинной родословной, но он знал, как выжить. Он знал, как добыть то, что ему нужно, а годы, проведенные на улице, научили его одерживать верх над самыми практичными, дальновидными и расчетливыми умами.

Последние десять лет ему платили за это умение, и платили хорошо, те, кому он был нужен. На Филиппинах он провел уже пять месяцев: его нанял Бонифасио, чтобы он обучил людей в отряде партизанской войне и обращению с оружием, особенно с долгожданными ружьями, которые должны были прибыть со дня на день благодаря его связям в военных кругах.

Он взглянул на свою соседку. Теперь она рассуждала о родственниках с материнской стороны. Он очень пожалел, что у него нет здесь одного из тех ружей. Было бы чем заткнуть ей глотку.

Тут она встретилась с ним взглядом. Наступила блаженная тишина, но лишь на короткий миг.

– А вы так не думаете? – поинтересовалась она о какой-то глупости, про которую болтала.

Он тяжело привалился к стене, от чего зашуршал сухой дерн, которым было обложено ветхое строение. Прежде чем заговорить, он сделал паузу и удостоверился, что полностью завладел ее вниманием.

– Когда вы росли на этих своих фермах, вы разъезжали в одной из тех вычурных черных карет, тех, что сверкают медью и запряжены целой конницей лошадей, чья родословная ничуть не хуже вашей собственной?

Тут он ее поймал. На милом личике красотки южанки отразилось смятение, она кивнула.

– Я так и думал. – Он снова помолчал. – Детьми мы часто играли в одну игру. – Он встретился с ее немигающим взглядом. – Знаете, какую?

Она покачала головой.

– Нужно было попасть обломком кирпича в такую распрекрасную карету.

Она побледнела.

– Знаете, какой приз доставался самому меткому?

Она растерянно молчала.

– Если победитель был совсем молод – скажем, лет пяти, – то он получал лучшее место для очистки карманов. Насколько я помню, таковым являлся пятачок возле 64-й авеню: рядом был темный переулок – отличное место, чтобы удрать от полицейского. Ну вот, а если счастливчик был лет восьми, тогда ему позволялось первому стянуть буханку из фургона булочника Гриссмана, пока остальные отгоняли старика от фургона, швыряя в него уличный мусор и навоз. Детям постарше... впрочем, не так уж там было много «детей» старше этого возраста. На Куинси-стрит взрослеешь быстро. Если хочешь выжить.

Она с недоверием смотрела на него, ведь то, что он описал, никогда не могло произойти в том маленьком мирке, где ее все защищали и нежили. Наконец-то ему удалось хоть чем-то заткнуть ее. Поэтому он закрыл свой глаз и притворился спящим. Шуршание юбок заставило его чуть приоткрыть глаз. Она все еще не отвела от него взгляда, ее лицо отражало целую гамму чувств. Он потупился и пропустил жалость, промелькнувшую в ее взгляде.

Он смотрел на свои связанные руки, подавляя желание возмущенно покачать головой. Она еще хуже, чем он думал. Реальный мир для нее не существовал. Об этом свидетельствовали бледность, и приоткрытый рот, и испуганный взгляд. Этот взгляд поведал Сэму то, что он всегда подозревал. Те люди в каретах никогда не видели трущоб. В их безукоризненной жизни не было места для бедности и уродства. Их изысканность не знала недостатков, а бриллианты – изъянов. Если мир вокруг них был несовершенен, они отгораживались от него стеной. И они ни за что не позволили бы разрушить эту стену.

Наконец успокоившись, она начала теребить какую-то яркую штучку на своей туфле.

О, благословенная тишина. Он подавил довольную улыбку и наблюдал, как она пытается осмыслить ситуацию, в которой оказалась. Ее задумчивый взгляд скользнул по старым заплесневелым циновкам, устилавшим пол. Изящный носик сморщился от отвращения. Она посмотрела в противоположный угол, где стояла лохань с ржавыми обручами и таким же ржавым ковшом. Сэм успел попробовать воду из него и сомневался, что она отважится на такое. Один только темный цвет сразу отпугнет ее. Интересно, подумал он, как долго продержится без воды этот южный розовый цветок.

Она перевела взгляд на потолок лачуги, где пересекались бамбуковые шесты, переплетенные длинными сухими листьями, – это и служило примитивной крышей. Раздолье для жуков, огромных жуков, что в изобилии встречаются в тропиках. Он сомневался, что она знает об этом, жукам явно не нашлось места в ее прошлом.

Сейчас она растерянно рассматривала запертую дверь. Ее плечи обреченно повисли, а из груди вырвался громкий вздох, который не услышал бы разве что глухой или мертвец. Этот вздох напрочь был лишен утонченности, что показалось Сэму невероятно смешным, и он с огромным трудом подавил улыбку.

Он отвернулся, зная, что лицо выдаст внезапное веселье. Сэм всегда гордился своей профессиональной способностью скрывать мысли и чувства, и ему редко попадались люди, которые лишали его этого дара.

А за сегодняшний день она добилась этого дважды. Он отнес это за счет отсутствия еды и сна.

Сейчас она покусывала ноготь, по-прежнему не сводя глаз с запертой двери. То ли она все еще приходила в себя, то ли у нее все-таки хватило ума осознать серьезность своего положения. Опыт подсказывал ему другое. Дамочки лишены здравого смысла, особенно такие розовые избалованные красотки, они редко изволят сойти со своего пьедестала, а уж если соизволят, то вносят хаос в реальный мир – жестокий и суровый, в котором он жил и в котором все время приходилось быть начеку, чтобы не погибнуть.

Нет, подумал он, тряхнув головой, ей не подобрать ключика к этому миру. Она живет своим прошлым, своей драгоценной родословной. Он тоже живет прошлым, но оно у него замешено на крови, и кровавый след, который тянется за ним, длиннее ее родословной.

Он также знал, что этому следу не будет конца ни сегодня, ни завтра. С этой мыслью он задремал, потому что ему нужно было поспать, а потом следить за происходящим и ждать. Для побега было важно правильно рассчитать время.

Он немного поспал. За это время у нее не осталось ногтей: она успела их сгрызть до мяса. Мадам Деверо, взглянув на ее пальцы один раз, намазала бы их горчицей. Юлайли даже почувствовала, как горят ее губы. Поморщившись, она оглядела мрачную, затхлую хижину с сырым, заплесневелым полом. Она была сильно напугана.

Юлайли осмелилась бросить взгляд – всего лишь третий за все это время – на янки. Он был совершенно неподвижен. Она до сих пор не встречала никого, кто бы спал так тихо. Все ее братья храпели так, что в доме дрожали стены, особенно Джеффри, старший. Когда ей было лет пять, ему даже пришлось поменять спальню. В то время его комната находилась как раз под детской, и от еженощного храпа у нее начались кошмары. Наконец остальные братья заставили Джеффри переехать в другую комнату, заявив, что ее крики будят весь округ.

Из-за того что братья храпели, она решила, что все мужчины храпят – должен же находить какой-то выход их высокомерный нрав и буйный темперамент. После краткого и отнюдь не приятного общения с грубияном янки она было подумала, что от его храпа должна слететь крыша. Юлайли взглянула наверх и долго всматривалась в какую-то точку. Она готова была поклясться, что густая трава шевелится. Юлайли прищурилась, чтобы получше разглядеть потолок, но это ничего не дало, и она решила, что траву качнул легкий ветерок. Она вновь обратила взор на своего соседа. Из его угла не доносилось ни звука. Он был неподвижен, и это почти внушало ужас. Нельзя было даже понять, дышит ли он. Его грудь не вздымалась, и за все это время он не переменил позы. Просто сидел в углу, подтянув ноги и упершись заляпанными сапогами в землю, локти положил на согнутые, испачканные травой колени, а связанные руки висели безвольно, как у мертвеца. Но самое странное, даже на расстоянии она чувствовала исходившее от него напряжение. Юлайли казалось, что, несмотря на сон, он не расслаблялся. Этот человек спал словно в ожидании, как загнанный в угол ягуар, готовый к прыжку. Наверное, он научился этому ребенком, решила Юлайли.

Картина, которую он обрисовал резкими словами, так и отпечаталась у нее в мозгу. Она с трудом представляла, каким же было его детство. Юлайли снова посмотрела на спящего. Она не могла даже вообразить, чтобы ей пришлось красть ради пропитания, а вместо детских игр залезать в чужие карманы и убегать от полицейских.

В просторной детской ее дома чего только не было: и лошадка-качалка, расписанная вручную, и привозные немецкие и французские куклы с полным гардеробом, и яркие волчки размером с кожаные мячи. Сотни игрушечных солдатиков ее братьев выстроились на цветных полках, где нашлось также место и для книг с головоломками. В одном углу была целая гора деревянных кубиков, огромная жестянка с гладкими палочками для игры и драгоценные мешочки с цветными стеклянными шариками, до которых братья не разрешали ей дотрагиваться. Она помнила, как в детстве все это временами ей наскучивало и она жаловалась, что нечем играть.

А этот человек, когда был ребенком, играл обломками кирпичей. Взглянув на его глазную повязку, она подумала, не потерял ли он глаз во время одной из таких игр. Ей вдруг захотелось собрать все игрушки в своей детской и отвезти в бедные кварталы Чикаго.

Снаружи послышались тяжелые шаги. Через секунду заскрипел деревянный засов. Дверь распахнулась, впустив дневной свет. Юлайли взглянула на янки. Он не сдвинулся ни на дюйм, но уже не спал. Юлайли сразу почувствовала это, а когда взглянула на его глаз, тот был широко открыт и смотрел не мигая на нее.

– Ну-ну, что у нас здесь?

Юлайли судорожно обернулась. В дверях стоял человек, черты его лица рассмотреть было невозможно из-за яркого солнца за спиной. Он был коренаст и не очень высок, но все равно возвышался над двумя солдатами, переступившими порог лачуги. Оба держали длинные острые ножи, похожие на тот, который янки приставлял ей к горлу.

Человек не спеша вошел. Он был темнокож, с черными слипшимися волосами и глазами такого же цвета, смотревшими прямо на нее. От его пронзительного взгляда у нее поползли по коже мурашки, но глаз она не отвела. Страх заставлял ее смотреть на этого человека не мигая, на его круглое лицо, впалые щеки и широкий нос, на жесткие черные усы и бороду, которые внезапно раздвинулись, явив неровные зубы и хитрую улыбку. Эта улыбка напомнила ей то, как скалили зубы несносные гончие Джедидая. Юлайли внезапно почувствовала, будто ей снова семь лет и она опять сидит на огромном дубе, куда ее загнала свора собак. Она смотрела на него не отрываясь, боялась не смотреть. И она знала, что он догадывается об этом. В конце концов, он, как говорили у нее дома, здесь на коне.

Он подошел прямо к Юлайли, не сводя с нее черных глаз. Остановился в шаге от нее, и ей пришлось выгнуть шею, чтобы продолжать смотреть ему в глаза. Он первым отвел взгляд и принялся рассматривать ее фигуру. Потом он медленно обошел вокруг, оглядывая ее точно так, как братец Харрисон оглядывал породистую скаковую лошадь.

Юлайли была напутана и знала, что дрожащие руки выдают ее страх. Он закончил осмотр, на секунду задержав взгляд на ее сцепленных пальцах. Юлайли попыталась усилием воли сдержать дрожь, но руки задрожали еще больше. Вошедший вытянул руку ладонью вверх. Солдат справа вложил в нее длинный нож и сразу вернулся на свой пост возле дверей.

Черные глаза вновь впились в ее лицо, а кончик холодного лезвия оказался прижатым к бьющемуся пульсу на шее.

– Где оружие? – Бородач по-прежнему улыбался.

– Оставь ее в покое, Луна. – Это были первые слова, произнесенные янки, – приказ человеку по имени Луна, который приставил нож к ее горлу.

Юлайли не проронила ни звука, просто ждала. Луна еще раз оглядел ее с ног до головы, прежде чем обернуться к пленнику в углу.

– Красивая, очень красивая, амиго. – Он поднес кончик ножа к ее губам. – Как жаль.

Юлайли попыталась не дрожать. Кончик лезвия переместился к краю корсажа и разрезал оборку из заморского кружева. Юлайли охнула отчасти от страха и удивления, отчасти оттого, что он сделал с ее нарядным платьем.

– У меня приказ, амиго. Агинальдо должен получить это оружие любой ценой, даже такой.

Луна продолжал целиться ножом в ее сердце, а сам не сводил глаз со связанного янки, который больше не готовился к прыжку. Вместо этого он привалился к стене с самым беспечным видом, словно нож, который этот сумасшедший приставил ей к сердцу, не мог ее убить, словно она не живой человек, а деревянная кукла. Юлайли начала сомневаться, кто из этих двоих действительно сумасшедший.

Что ж, если янки не собирается спасать ее, она сама о себе позаботится.

– Я ничего не знаю ни о каком оружии, и его я тоже не знаю. Я Лару, из семейства Лару, что живет в Бельведере, Южная Каролина, и я американская гражданка.

Лицо Луны выразило удивление, затем он начал что-то прикидывать.

– Лару... та же фамилия, что у посла Лару?

– Вы знаете моего отца? – спросила она, обрадовавшись, что, возможно, будет спасена благодаря отцовскому влиянию.

Янки выругался таким грязным словом, что Юлайли от возмущения чуть не задохнулась. Луна убрал нож.

– Дочь посла Лару. – Он повернулся к янки и начал хохотать. – А ты, как видно, не знал?

Ответа не последовало, в хижине раздавался только хохот Луны. Юлайли не видела в этом ничего смешного, впрочем, ей было все равно, потому что этот человек знал ее отца, и скоро она покинет это ужасное место. Отведя нож от ее груди, Луна слегка поклонился:

– Прошу прощения, сеньорита Лару.

Значит, все это ошибка. Она улыбнулась и облегченно вздохнула. Янки опять выругался.

– Больше никаких ножей. – Продолжая улыбаться, Луна вручил нож охраннику. – Теперь, с вашего позволения, я пойду. Мне нужно отправить кое-какие послания.

Он повернулся и пошел к дверям, остановившись на секунду, чтобы взглянуть на янки. Переступая порог и закрывая за собой дверь, Луна снова захохотал. Дверь уже была заперта, а его смех еще долго доносился до их ушей.

Юлайли уставилась на запертую дверь, молясь Богу и надеясь, что отец окажется дома, когда доставят записку от Луны.