Когда на следующее утро Мари-Лор проснулась, у ее кровати сидел Жиль.

— Маркиза написала мне, — рассказал он, — вероятно, в тот же день, как только ты приехала сюда. Она очень хорошо поступила, известив меня о твоем положении. Токсемия — неразгаданная болезнь, — добавил он, наливая ей чашку кофе из стоявшего на столе кофейника, — и может оказаться смертельно опасной. Они хорошо заботились о тебе, особенно эта актриса. — Он отвел глаза.

Ей хотелось успокоить оскорбленные чувства брата. «Да, Жиль, все так, как ты подозреваешь. Но в этом нет ничего плохого и позорного — это даже вполне естественно, если свыкнуться с этой мыслью».

Нет, лучше не смущать его. Она занялась едой — кофе, еще теплым хлебом, завернутым в льняную Салфетку, маленьким горшочком сладкого масла, стоявшим на подносе.

— Я осмотрел малютку, — сказал Жиль. — Она вполне здорова и крепко спит. С ней мадам Рашель. Они в соседней комнате. Конечно, она маленькая и худенькая, — добавил он, — но ты увидишь, что она из крепких.

Он снова отвел взгляд, явно не зная, что еще сказать. Мари-Лор поняла, что начать разговор следует ей.

— Должно быть, это для тебя было шоком.

Он широко раскрыл глаза. Да, так тоже можно было выразиться.

Его лицо приняло знакомое выражение: беспокойство старшего члена семьи, ответственного за легкомысленного младшего.

— Поедем домой, — потребовал он. — Ты не должна позволять им держать тебя и ребенка здесь, как домашних любимцев. — Он с отвращением покосился на Фигаро, свернувшегося у сестры в ногах.

— Я не могу, — ответила она. — Я должна дождаться Жозефа. Нам с Софи надо быть здесь, потому что, когда он… В случае если…

— Ты действительно назвала ее Софи? — Жиль позволил себе улыбнуться от удовольствия, прежде чем продолжил: — Твой… твой… — Перебрав в уме все слова, которыми он мог бы назвать Жозефа, и отвергнув их все, он пожал плечами и сказал: — Знаешь ли, его будущее не вселяет надежд. Дома все говорят о его деле, Мари-Лор. Говорят, что пора наказать какого-нибудь проклятого аристократа, хотя все признают, что он хорошо сделал, прикончив одного из своих, а не простого человека. Если общественное мнение что-либо значит, а так иногда случается даже при нашей дурацкой монархии Бурбонов, — он никогда не выйдет из Бастилии.

Казалось, Жиль решил быть жестоким. Или, возможно, просто сами факты были жестокими.

— Но истина тоже должна что-то значить, — возразила она. — И эта истина в том, как тебе хорошо известно, что Жозеф не совершал этого преступления. Весь день он разносил книги по книжным лавкам. Его подпись, вероятно, осталась во всех лавках города, как и у Риго.

Черт бы побрал Жиля за то, что он вовлек ее в этот спор. Она скрестила на груди руки, откинулась на подушки и сердито посмотрела на брата.

— Он не совершал этого, и это главное. Жозеф не убийца, Жиль!

Он ответил ей таким же гневным взглядом.

— Но он соблазнил тебя, разве не так? Неужели ты не понимаешь, что я никогда не прощу себе, что позволил тебе поступить туда на работу? Моим долгом было уберечь тебя от такого распутного негодяя, как он. Да я бы скорее убил «го, чем позволил дотронуться до тебя. Я бы никогда…

Мари-Лор смотрела на брата, и его голос терял уверенность. Он начинал понимать нелепость только что им сказанного. Слушая, как он заикается, девушка чувствовала, как ее губы складываются в насмешливую улыбку при вое-поминании о том, с какой решительностью она заманила Жозефа на кучу сена в амбаре.

«Должно быть, совсем не так, — подумала она, — Жиль представляет отвратительную сцену совращения».

Но прежде чем врожденная честность Жиля заставила его признать, что он понимает, что означает ее улыбка, они услышали голосок ребенка.

— А-а, — торопливо заметил он, — хорошо, она просыпается. Иногда нам приходится трясти этих недоношенных малюток, чтобы разбудить и как следует накормить. Я закажу место в дилижансе и вечером отправлюсь домой.

Он взял руку сестры и, послушав пульс, удовлетворенно кивнул:

— Ты восстанавливаешься удивительно быстро. — Затем с гордостью добавил: — Я внес задаток за аренду помещения.

Боже, неужели он скоро уедет? Разве он не собирается помочь научить ее, как обращаться с этим таинственным существом в соседней комнате? Да хотя бы показать, как держать ребенка во время кормления? Как узнать, наелась ли она? И больно ли, когда малютки сосут грудь? А что, если у нее будет мало молока или, что еще хуже, девочке не понравится его вкус?

Но Мари-Лор не могла попросить Жиля остаться и нарушить распорядок его жизни, что она уже сделала. Он достал из кармана несколько золотых монет и положил их на стол.

— Купи себе что-нибудь из одежды. Тебе не следует зависеть от маркизы во всем. Я давал уроки нескольким богатым тупым первокурсникам, — объяснил он. — Не хочу, чтобы они угробили своих будущих пациентов.

Затем он быстро перешел к другим делам:

— Пока я в Париже, то хотел бы купить чулки для Сильви. Может быть, еще и духи. Что-нибудь для мадам Белло, а также для Огюстена и Сюзанны. Но я не знаю…

Мари-Лор рассмеялась:

— Ты не знаешь, какие лавки тебе по карману, в каких тебя не обманут и где не слишком дорого. И я не могла бы помочь, даже если бы была достаточно здорова, чтобы сопровождать тебя. Но так случилось, что в этом доме есть замечательная парижанка с непревзойденным умением покупать.

Эта замечательная парижанка появилась в дверях, она пришла за подносом. И да, Клодин была уверена, что маркиза позволит ей провести доктора Берне через все трудности и сложности, ожидавшие его на торговых улицах столицы.

«Надеюсь, — подумала Мари-Лор, когда они ушли и оставили ее одну, — что Клодин не станет поздравлять доктора Берне с тем, что его сестра поймала такого богатого покровителя, как виконт».

Доктор Берне. Как красиво это звучит, и как хорошо, что скоро у него будет собственное помещение для приема пациентов. Однако почти тотчас радость Мари-Лор перешла в панику, она услышала гневный и голодный крик Софи.

Мадам Рашель мгновенно взяла все в свои руки, показав Мари-Лор, как сцеживать молоко в чистую чашку и кормить маленькое беспокойное существо через пипетку. Софи была слишком мала, чтобы в первую же неделю брать грудь, и убедиться, что она получила достаточно молока, оказалось тяжелым трудом, отнимавшим много времени.

Мари-Лор научилась вызывать у дочки отрыжку, мыть и пеленать ее. А когда все дела были сделаны, она просто смотрела на ее ручки и ножки, пальчики и разговаривала или тихо напевала песню. В голубой спальне поставили забавное кресло, ножки его имели такую форму, что в нем можно было качаться. Раскачивание успокаивало; маркиза говорила, что приобрести его посоветовал американский посол месье Франклин. Мари-Лор, держа на руках Софи, часами раскачивалась в этом кресле, отыскивая в маленьком личике ребенка черты Жозефа, думая, будет ли он сам когда-нибудь смотреть на свое дитя, и читала и перечитывала его последнее письмо.

Мари-Лор рыдала, впервые после своего приезда в Париж.

— Хорошо, — сказала ей мадам Рашель, — слезы и молоко часто приходят вместе.

Возможно. Ее тело и чувства, казалось, не принадлежали ей, и это длилось, пока она не приспособилась к потребностям ребенка. Ей слышался плач Софи и в завывании ветра, в птичьих криках, в выкриках уличных торговцев под окном и даже в шуме воды в ватерклозете. Прошло около недели, и этот плач стал частью ее самой, узнаваемым и непохожим ни на один другой звук во всем свете.

Маркиза предложила нанять кормилицу, но Мари-Лор и слышать об этом не хотела. Потребовалась еще пара недель, неусыпная забота мадам Рашель, слезы и некоторая раздражительность, прежде чем кормление грудью наладилось, а Софи привыкла есть и спать в определенное время дня.

— У вас все получается лучше, чем у королевы с дофином, — говорила Мари-Лор мадам Рашель, у которой благодаря ее профессии были большие связи, и на достоверность ее сведений можно было положиться.

— Но, — спросила мадемуазель Бовуазен, — разве неправда, мама, что королева довольно быстро отказалась от этого?

— О да, через некоторое время она просто послала за мадам Пуатрин, так звали эту даму, и передала ребенка ей.

Мари-Лор постаралась принять скромный вид:

— Но самое главное, что Софи так хорошо растет. И она такая живая, не правда ли?

Маркиза усмехнулась:

— Она-то, может быть, и живая, но пока вы кормите ее, вы по-прежнему будете дремать за ужином. По-моему, в этом нет ничего естественного, пусть даже так думал великий Руссо.

«Естественно» или нет, но кормление отнимало все внимание Мари-Лор. Однако Софи уже не напоминала изголодавшуюся обезьянку, а Мари-Лор быстро потеряла набранный за время беременности лишний вес. Неудивительно, подумала Мари-Лор, что королеве это понравилось. Что касается других, менее приятных сторон кормления, стирая в этот вечер пятно с лифа своего красивого муслинового платья, принадлежавшего прежде мадемуазель Бовуазен, Мари-Лор задумалась, не отказалась ли королева от кормления грудью, после того как королевское чадо оплевало одно из ее платьев.

Придется поехать с Клодин за покупками.

«Я, должно быть, уже становлюсь сама собой», — решила Мари-Лор. Но кто это — она сама? Ей казалось, что прошла целая вечность с тех пор, когда она беспокоилась или просто знала, как выглядит.

Софи проспит еще несколько часов. В углу комнаты стояло огромное трехстворчатое зеркало. Медленно и осторожно Мари-Лор расстегнула крючки, развязала атласный пояс, аккуратно сложила одежду на стул и (не без душевного трепета) посмотрела на свое отражение.

Нет, совсем неплохо!

Она обрадовалась, увидев свои лодыжки, снова тонкие и стройные, немного покачала головой при виде живота, который просто не желал исчезать, и с некоторым страхом оглядела набухшие, весьма увеличившиеся груди.

Огонь в камине погас. Вечер был довольно прохладным. Она набросила на себя ночную рубашку, которая теперь казалась большой, как палатка. Но не застегнула верхние пуговицы.

Чуть дыша, она достала из-под подушки письмо. «Я погружу лицо в твои груди, руки в твои волосы… перед тем как войду в тебя».

Он писал это письмо, как будто зная тем таинственным образом, каким он знал о таких вещах, что она уже снова готова думать об этом.

Она крепко уснула с улыбкой на раскрасневшемся лице, сжимая в руке его письмо.

Через час Мари-Лор проснулась от ужаса. Кто-то кричал, но это была не Софи. Судя по часам на камине, Софи проснется не раньше чем через полтора часа.

Крики принадлежали голой девушке, которую в каком-то кошмарном лесу преследовала стая собак.

«Ты должна будешь объяснить, почему ты так внезапно уехала», — написал он.

Но она никому и никогда не сможет рассказать об этом последнем часе, проведенном в замке. Она затаит это в себе, и только она одна будет помнить о нем. Мари-Лор ходила взад и вперед по голубой спальне, словно по тюремной камере, и ждала, когда проснется Софи.