Глава 25
В полутьме герцогская спальня выглядела так, словно от внешнего мира ее отделяли не стены, а серебристые потоки водопада. В середине просторной комнаты, освещенной лишь несколькими свечами, высилась роскошная кровать, вся в нежно-серых шелках, расшитых синими колокольчиками.
Вильерс лежал на подушках, мертвенно-бледный, невероятно худой. У него всегда было бледное лицо и впалые щеки, из-за чего когда-то Мей даже объявила, что он «волнующе красив», и Шарлотта посчитала это мнение справедливым. Но сейчас его бледная кожа приобрела мертвенный оттенок, истончилась и стала почти прозрачной. Когда больной приветствовал гостью слабым взмахом руки, Шарлотта заметила его исхудавшие пальцы с выпиравшими костяшками. От жалости у нее перехватило дыхание.
– Окажите мне честь, присаживайтесь, – пригласил герцог. – Благодарю вас за визит.
Слуга проворно поставил для посетительницы стул, и она села, ожидая продолжения разговора.
Но Вильерс молчал и только смотрел на гостью. Под его пристальным взглядом она особенно остро почувствовала, что выглядит далеко не лучшим образом, – с растрепанными волосами, покрасневшими от ветра щеками, в убогом платье со скучной оборкой по подолу. В комнате явственно ощущался запах мяты и лимона.
– Что я могу для вас сделать, ваша светлость? – спросила Шарлотта спокойно и негромко, как и подобает у постели умирающего.
– Боюсь, что ничего, – отозвался герцог.
Удивительно, но он говорил совсем не так, как в представлении Шарлотты должны разговаривать умирающие, – в его голосе ощущались интерес и некоторая усталость. И девушка отважилась еще раз взглянуть на больного.
Он снова закрыл глаза – ей показалось, что болезнь сделала его еще красивее, чем раньше: ресницы по контрасту с очень бледными щеками казались почти черными и изумительно длинными.
– Уверена, что могла бы что-то для вас сделать, раз вы написали мне письмо, – сказала Шарлотта.
– Вот как? Я написал вам?
Неужели он забыл о письме? Уязвленной Шарлотте захотелось сейчас же уйти.
– Прошу меня простить, ваша светлость. Письмо, наверное, попало ко мне по ошибке, – пробормотала она, вставая.
– Пожалуйста, останьтесь, – поспешно сказал герцог. – Извините меня. Я действительно вам написал, теперь припоминаю.
Она подчинилась, размышляя, что еще сказать умирающему.
– О чем вы думаете? – спросил Вильерс.
– Если вы действительно послали это письмо мне, то почему написали, что скучаете по Бенджамину, хотя в действительности имели в виду Барнаби?
– Барнаби? Я не знаю никакого Барнаби. Я имел в виду именно Бенджамина, герцога Берроуза. Признаться, на самом деле я хотел отослать письмо вдове Бенджамина, но каким-то образом адресовал его вам. К вечеру меня начинает лихорадить, рассудок совершенно затуманивается, к тому же тут слишком много «Б» – Барнаби, Бенджамин, Берроуз, не говоря уже о Бомоне. Мы ведь встречались с вами у герцогини Бомон, не правда ли?
– Да, и я с радостью доставлю герцогине вашу записку, если пожелаете. Я постараюсь не утомлять вас и быстро запишу все, что вы сочтете нужным сообщить герцогине. Вы позволите послать слугу за писчей бумагой?
– Вы – та самая молодая особа, за которой приударил Бомон? – неожиданно спросил Вильерс. – Лорд Траш как-то написал, а потом и рассказал, что вы переработали одну из парламентских речей герцога, и, по мнению Траша, от переработки речь только выиграла.
– Это трудно назвать переработкой, – ответила Шарлотта, медленно заливаясь румянцем. – Просто я подала его светлости идею, как лучше построить выступление.
– Оставьте, пожалуйста, все эти «ваши светлости», – недовольно скривился Вильерс. – Мой слуга, конечно, сказал вам, что я умираю?
Шарлотта открыла рот – так удивил ее неожиданный поворот в их беседе.
– Да вы и сами сейчас похожи на рыбу, выброшенную на берег, – съязвил больной. – Знаете, что меня удивляет? Что на пороге смерти я не стал более милосердным и снисходительным к людям, чем раньше. Я не испытываю совершенно никакого желания предаться воле Всевышнего и творить добрые дела. Мои доктора уже многие недели твердят, что я не жилец, но мне до сих пор не довелось услышать никаких ангельских песнопений.
– Мне кажется, вы с большим доверием относитесь к мнению врачей, – заметила Шарлотта.
– Мой доктор будет чрезвычайно сконфужен, если я вдруг задержусь на этом свете, – ответил герцог со слабой улыбкой. – Он убежден – если врач заключил, что больной преодолеет недуг, то больной обязан выжить, в противном же случае он обязан умереть.
– Рискну предположить: вы держитесь только ради того, чтобы посрамить своего врача?
– Блестящая догадка. Я бы принял ее всерьез, если бы не был так утомлен. Увы, я не привык к посетителям – за несколько прошедших месяцев вы первая меня навестили. Я ведь практически никого не видел, кроме своего камердинера.
– А ваша семья? – отважилась спросить Шарлотта.
– У меня никого нет, но это даже к лучшему. Мне кажется, умирать в одиночестве как-то спокойней, чем в окружении плачущей родни. А вы, похоже, не отличаетесь сентиментальностью – это радует.
– Уверяю вас, я бы обязательно заплакала, если бы мы были лучше знакомы, – улыбнулась Шарлотта. Спокойствие, с которым герцог рассуждал о собственной смерти, не могло не вызвать симпатии.
– В таком случае нам лучше отказаться от близкого знакомства. Пожалуйста, расскажите что-нибудь интересное.
– Вы просите меня как незнакомку?
– Вот именно. Нет рассказчиков лучше незнакомцев – они выкладывают вам как на духу самые сокровенные тайны и исчезают из вашей жизни навсегда.
– Мне такие не встречались, – призналась Шарлотта.
– Это потому что вы дама и не бываете на людях одна. Я провел несколько лет на континенте – удивительно, чего только не наговорят друг другу незнакомцы, застигнутые вместе, скажем, песчаной бурей.
– С вами такое случалось?
– Нет, но если бы случилось, я бы выболтал все свои самые важные секреты, будьте уверены.
– А у меня нет никаких секретов, – не без грусти призналась Шарлотта. – Жаль, иначе бы наш разговор стал намного интересней.
– Ну, не скромничайте, у вас же «роман» с Бомоном. Вы его любите?
Шарлотта внимательно посмотрела на своего собеседника – в его глазах не было осуждения, только усталость и любопытство.
– Немного, – сказала она. – Кроме него, любить просто некого. Он единственный, кто ко мне прислушивается.
– Бомон – политик до мозга костей, и если он к вам прислушивается, то только ради собственной выгоды.
– Понимаю. Но я рада хоть кому-нибудь быть полезной.
– А вот мне ваше желание совершенно чуждо. Увы, это ведет к одиночеству в постели. Наверное, если бы мне захотелось быть полезным для общества, я бы женился, и сейчас мой дом кишел бы детишками…
Шарлотта огляделась вокруг – герцогская спальня, поражавшая пышностью и изяществом убранства, хранила следы исключительно мужского присутствия, если не считать щетки для волос с рукояткой того же изысканного серебристо-серого оттенка, что и стены.
– Понимаю ваше тактичное молчание, – снова раздался низкий голос. Шарлотта перевела взгляд на кровать: Вильерс опять закрыл глаза и расслабленно привалился к подушкам. – Трудно представить рядом со мной детей или меня рядом с детьми. А как вы относитесь к детям? Хотите завести семью?
– Разумеется, ведь я живой человек, – не удержалась от восклицания Шарлотта, раздосадованная его бесцеремонностью.
– В глазах света, наверное, уже нет, – продолжал больной. – Сколько вам лет? Лет двадцать шесть?
– Да, – едва слышно ответила гостья.
– Вот видите! В двадцать шесть лет вы не замужем, да еще флиртуете с безнадежно женатым кавалером… Разве что вы решили родить герцогу внебрачного сына…
– Надеюсь, это не предложение, – негодующе бросила Шарлотта. Безжалостная правда его слов обжигала, как огонь.
– Увы, мой факел совсем угас, и даже ваше несомненное очарование бессильно зажечь его вновь…
– Мое очарование? Грубость вас не украшает, ваша светлость, и пребывание на смертном одре не дает вам права надо мной насмехаться!
Удивленный гневной тирадой гостьи, больной широко раскрыл глаза:
– Поверьте, у меня и в мыслях не было вас обидеть!
– Нет, вы оскорбили меня намеренно! Думаете, я не знаю, что у меня длинный нос, заурядное лицо, убогая немодная одежда? Именно так и должна выглядеть старая дева с жалким приданым, у которой никогда не будет детей!
С этими словами она разрыдалась.
– О, черт! – донеслось с кровати.
