Глава 5

Генерал князь Павел Дмитриев, заложив руки за спину, широкими шагами мерил просторную анфиладу комнат своего роскошного каменного особняка, выходившего окнами на набережную Невы.

Из больших окон открывался вид на реку, уже испещренную мелкими суденышками, шхунами, разукрашенными флагами своих богатых владельцев, и гребными лодками с сидящими на веслах мужчинами в разноцветных кафтанах. Была середина мая. Река искрилась под лучами яркого солнца; оживленное движение по главной водной артерии и многочисленным каналам, связывающим различные кварталы города, вызывало у князя чувство удовлетворения. Казалось, что все это жизнерадостное представление предназначено лично для него.

Приз был почти в руках. Только что прибывший курьер, измученный безостановочной скачкой, сообщил, что путешественники сейчас должны уже быть на расстоянии дневного перехода от Санкт-Петербурга. Утром князь поедет их встречать, приветствовать свою невесту с полагающимися галантностью и уважением и сопроводить лично в Зимний дворец, где она расположится до свадьбы.

Так ли она прекрасна, как ее мать? Павел задумался. Не слишком ли много для него – заполучить такую красоту и такое богатство? Царица посмеиваясь предупредила его, что княжна получила несколько своеобразное воспитание и может оказаться не столь послушной, как должно. Но послушанию можно научить, князю это было хорошо известно. Для этого существовали испытанные способы, и он мастерски владел ими, управляясь как со слишком гордыми натурами, так и со своими женами, от которых требовал полного подчинения. Каждая из трех его предыдущих жен после недолгого периода обучения становилась как шелковая. Впрочем, до свадьбы молодая Голицына увидит исключительно улыбки и снисходительность.

Царица не станет торопить ее с замужеством, Дмитриев хорошо понимал это. Екатерина, несмотря на свое полновластие, была образованной и просвещенной женщиной и считала себя гуманной и заботливой государыней. Если Софья Алексеевна выкажет свое явное недовольство сделанным за нее выбором императрица не станет неволить княжну и предложит кого-нибудь другого.

Этого не должно произойти. Глубокие морщины прорезали лоб князя Дмитриева. Он был отвергнут ее матерью, он не желает быть отвергнутым и дочерью.

Софья Ивановна презрительно отвергла брошенное к ее ногам сердце и преданность юного князя. Для нее существовал только Алексей Голицын; они были влюблены друг в друга как голуби. Губы князя скривились при унизительном воспоминании, которое до сих пор разъедало ему душу. Он оказался глупцом, и весь Петербург смеялся над ним. Он следовал за ней. всюду как щенок; всем было видно, как он ее обожает. Она публично отвергла его домогательства, устроив пышную свадьбу с Алексеем Голицыным. А потом эта супружеская пара со снисходительной добротой стала о нем заботиться. Алексей, мягкосердечный глупец, предложил ему свою дружбу, пригласил запросто бывать в их доме, проявив обидное сострадание победителя. Софья улыбалась ему, приглашала в свой салон и оставалась недоступной как Богородица.

Его ревность к Алексею Голицыну превратилась в настоящую ненависть. Ненависть разрасталась подобно многоглавому чудовищу одновременно с вожделением к Софье Ивановне, которое становилось уже просто невыносимым. В ненависти он находил утешение для уязвленного самолюбия, в своей одержимости обладать ею – искупление за отвергнутую любовь. Он с улыбкой играл роль смирившегося с поражением обаятельного, беззаботного друга семьи и терпеливо ждал своего часа. Беременность Софьи, это откровенное доказательство того, что она дарит наслаждение другому мужчине, Павел воспринял как нож в сердце. А они были так счастливы, так нежны друг с другом, поздравляя себя с этим событием, словно до них никто не рожал детей вовсе.

Прогуливаясь по анфиладе, он опять ощутил приступ застарелой злобы и ревности. Каждый раз, когда ему доводилось видеть ее округлившийся живот под свободными платьями в русском стиле, который снова ввела в моду Екатерина, дикие картины рисовались в его воображении. От них начинало колотиться сердце и потели ладони.

Потом возникло то самое нелепое дело Узника номер один. В 1741 году Елизавета, дочь Петра Великого, воспользовалась возникшим в России недовольством германским влиянием, вызванным правлением Анны Брауншвейгской, которая правила страной при малолетнем сыне, императоре Иоанне VI. Елизавета устроила переворот и объявила императрицей себя. Мать и дитя были брошены в темницу. С тех пор малолетний свергнутый царь и стал Узником номер один. Юноша, не видевший солнечного света, не получивший никакого образования, вырос душевнобольным, но само его существование представляло серьезную угрозу последующим властителям империи, чье право на престол могло быть оспорено тем, кто был незаконно отстранен от него. Этот вопрос беспокоил и Елизавету, и пришедшего вслед за ней Петра III, чье императорство оказалось недолгим. Теперь и Екатерина, свергнувшая своего мужа Петра III и закрывшая глаза на его убийство, не могла не ощущать тревоги и возможной опасности, исходящей от Узника номер один.

Только после его смерти императрица могла бы почувствовать себя относительно спокойно, но для той, чей муж совсем недавно нашел свою мучительную гибель, полностью соответствующую ее интересам, подобный поворот событий оказался крайне невыгоден. Новоиспеченная императрица вовсе не желала, чтобы в глазах дворов и правительств всей Европы, с чьим мнением она не могла не считаться, ее репутация оказалась подмоченной. Екатерина резко и решительно подавила все слухи о том, что восстание, приведшее к смерти супруга, произошло с ее ведома; она устраивала показательные казни всех, кто хотя бы малейшим образом был замешан в этой истории… Именно тогда в салоне Голицыных и прозвучали неосторожные речи.

В них не было ничего особенного, всего лишь утверждалось, что Иоанн VI за свою короткую жизнь не видел справедливости, напоминалось о том, что он все-таки был коронован на царство и его свержение было проведено в такой спешке и тайне, что вызывает подозрения. Но в это беспокойное время и таких речей было вполне достаточно, чтобы представить их как начало заговора по вызволению законного царя из заточения. Императрица приказала арестовать Голицыных. Они в панике бежали. В погоню отрядили их лучшего друга князя Дмитриева. На то был, разумеется, издан соответствующий императорский указ, и князь сильно колебался, но был обязан повиноваться своей повелительнице.

Он намеревался проявить сочувствие и понимание, возвращая их под охраной в Петербург, где их должны были поместить в Петропавловскую крепость – зловещего вида серое огромное здание, которое он мог видеть сейчас из своего окна на противоположном берегу сверкающей под солнцем Невы. Он намеревался пообещать ходатайствовать перед императрицей, чтобы Софью Ивановну выпустили из тюрьмы и она родила бы ребенка дома. И намеревался сделать так, чтобы Алексей Голицын живым из этой крепости не вышел. И вдова, слабая после родов, опечаленная, в страхе за свою жизнь, легко уступит, когда единственный человек, которому она могла бы довериться, предложит свою защиту и поддержку.

Это был тонкий и хорошо продуманный план. Но когда он добрался до той грязной дыры, в которой еще не выветрился запах крови и смерти, он обнаружил, что план его рухнул.

И вот спустя почти двадцать два года он был близок к осуществлению задуманного. Он завладеет огромным состоянием Голицыных, которое делало Алексея таким независимым, таким уверенным на вершине дворцовой иерархической лестницы. И он завладеет дочерью Софьи Ивановны.

Все складывается замечательно, думал князь Дмитриев. Наконец-то, помимо личного удовлетворения, он получит еще и то, чего не смогла дать ни одна из его предыдущих жен. Все они ушли в могилу бездетными, но неужели эта свежая, молодая девственница тоже не сможет забеременеть?

Он потер ладони в предвкушении удовольствия. Завтра он увидит Софью Алексеевну Голицыну, а она увидит седеющего величественного генерала, озабоченного тем, чтобы угодить своей будущей жене, осыпающего подарками застенчивую, простодушную девушку из диких степей, готового дать ей добрый совет, надежную защиту, передать свою мудрость, которая поможет в первые недели справиться со сложностями придворного этикета. Так незаметно и постепенно она окажется в полной зависимости от именитого супруга.

Адам бросил беглый взгляд на свою спутницу. За последние недели он уже привык краем глаза разглядывать Софью. Даже просто смотреть на нее доставляло ему необычайное удовольствие, хотя он изо всех сил старался скрыть это. Он и сам себе с трудом признавался в такой слабости. Долгое время ему удавалось бороться со своими чувствами, но в конце концов Адам не мог не признать, что никогда в жизни не получал большего удовольствия, чем от общения с этой яркой, сильной девушкой, чей разум был развит так же, как и тело. Она радовалась, словно открывала для себя новые миры, таким простым вещам, как скачка верхом в солнечный день, полет коршуна, крик козодоя, ломоть черного хлеба с медовухой, утоляющие голод и жажду, благословенный сон после целого дня, проведенного на свежем воздухе. Она не обращала внимания на неудобства. Не далее как вчера она проспала всю ночь на столе, завернувшись в свою накидку, спасаясь от насекомых, которыми кишела убогая лачуга, где они остановились на ночлег 67Она только смеялась над его заботливым беспокойством, поигрывая черными искрящимися глазами, и улыбалась своей насмешливой, чуть неправильной улыбкой, от которой он был без ума, когда вгрызалась в прогорклый сыр и черствый хлеб с таким аппетитом, будто это были изысканные яства императорской кухни.

Софи чувствовала на себе его взгляд, но, как всегда, подчиняясь врожденному чувству осторожности, тщательно избегала встречаться с ним глазами. Она не понимала, почему он так загадочно смотрит на нее, только ощущала легкую приятную дрожь. Повторения того поцелуя не будет. Она смирилась с этим, равно как смирилась с неизбежностью настоящего путешествия. Они оба вели себя так, словно того божественного мгновения не было вовсе, поскольку, разумеется, ничего подобного и не могло иметь места между молодой девушкой, едущей к будущему мужу, и мужчиной, которому оказано доверие сопровождать ее. Свобода и легкость, испытываемые ею в его обществе, были, безусловно, приятны; это было настоящее удовольствие, возникающее в дружбе и постоянном общении родственных душ. Единственной запретной темой разговора был генерал князь Павел Дмитриев. Что на самом деле довольно странно, как не могла не заметить Софи. Почему ей не хочется расспрашивать Адама о его генерале, человеке, которому отводится главенствующая роль в ее собственной жизни? И почему он сам никогда не изъявляет желания рассказать что-нибудь о Дмитриеве?

Путь их пролегал по новгородской равнине, простирающейся во все стороны насколько хватало глаз. Однообразие пейзажа скрашивали лишь случайные отблески солнца на водной глади речушек и небольших озер, которых здесь было видимо-невидимо. Хан вскинул голову и с шумом втянул воздух.

– Адам!

– М-м-м? – с улыбкой откликнулся он; лучики морщинок собрались в уголках глаз и рта.

– Не перейти ли нам на галоп?

– Полагаю, вам доставляет удовольствие заставлять меня глотать пыль?

– Разумеется, – весело согласилась она. – Какие еще у меня могут быть причины?

– Вот создание! – В том же духе ответил Адам. – Не может и минуты провести в покое. С вами не соскучишься, Софи.

Она рассмеялась, расценив последние слова как разрешение, и цокнула языком. Хан немедленно всхрапнул и понесся вскачь. Она свернула с дороги, направляясь на покрытую зеленью равнину. Она вернется, когда вытряхнет из головы тревожные мысли.

Граф вгляделся в светлую ленту дороги. Вдали появилось облако пыли, что говорило о приближении группы всадников, может, и из Петербурга. Они уже были в половине дня пути от столицы, даже если учитывать небольшую скорость кареты, в которой в одиночестве катила Татьяна Федорова.

Пыльное облако приближалось. Адам напрягся от внезапно осенившей его мысли. Дмитриев мог счесть вполне естественным и вполне объяснимым для заждавшегося жениха отправиться им навстречу. Его гонец встретил их позавчера вечером и умчался обратно, лишь переменив коня, чтобы быстрее донести весть об их местонахождении в Петербург.

Наконец Адам различил знакомые ливреи на передних всадниках, а затем и высокую, статно держащуюся в седле фигуру генерала в военном мундире; серебряные пуговицы и шашка сверкали на солнце. Он торопится встретить свою невесту. Но где ее черти носят?

Адам еще раз окинул взором равнину, хотя знал, что Софи давно скрылась из виду за полосой кустарника, оставив провожатых в неловком положении перед неизбежным объяснением. Высокое начальство и обеспокоенный жених в одном лице им не уйти от вопроса, куда могла умчаться без сопровождения княжна рода Голицыных на этих бескрайних просторах.

Пару недель назад Адам вернул ей ее пистолет, поэтому мог не беспокоиться за ее безопасность, но как он сумеет объяснить это Дмитриеву? Генерал должен увидеть Софью Алексеевну и сам все решить. Адаму Данилевскому настало время откланяться. Его губы скривились в горькой усмешке. В ближайшее время он навсегда расстанется с Софьей, но, как ни странно, это не принесло ему ожидаемого чувства облегчения. Хлопотное поручение, на которое он согласился не без колебаний, теперь выглядело совсем в ином свете. Получая Удовольствие от ее общества, он постоянно терзался мыслью о том, что привлекающие его черты характера Софьи Алексеевны придутся совсем не по вкусу ее будущему супругу.

Две команды встретились. Генерал подчеркнуто официально ответил на приветствие своего адъютанта. Его придирчивый взгляд цепко осмотрел выправку и внешний вид гвардейцев, которые замерли в положении «смирно» в своих седлах. Тусклые пуговицы, измятые костюмы, грязное белье – ничто не осталось незамеченным.

– Дорога от Киева весьма долгая и трудная, генерал, – спокойно пояснил Адам. – На многих постоялых дворах, где мы останавливались на ночлег, невозможно найти ни ваксы для сапог, ни воды в достаточном количестве.

Генерал молча кивнул. Глаза его остановились на карете.

– Княжна Софья, надеюсь, не испытывала слишком больших неудобств?

Данилевский сглотнул комок в горле:

– Она на удивление жизнерадостна, господин генерал. Дмитриев в замешательстве уставился на него, размышляя, в честь чего он употребил столь необычное слово. Потом послал свою лошадь вперед, и Адам торопливо проговорил ему вслед:

– Софьи Алексеевны нет в карете, господин генерал. Она очень плохо переносит дорожную тряску.

Генерал резко остановился. Он окинул взором шеренгу из двенадцати солдат, кучера на козлах, Бориса Михайлова, который сидел в седле своей горной лошадки, и после этого в упор взглянул на Данилевского, даже не потрудившись задать вопрос вслух.

Адам пристально смотрел вдаль; внезапно из-за кустарников появилась фигура всадницы, и он с облегчением перевел дух.

– Вот она, генерал. Мы можем отправиться ей навстречу.

И, не глядя, какое впечатление произвели его слова, пустил коня вскачь.

Софи увидела, что к ней направляются два всадника, оба в темно-зеленых с красной отделкой мундирах Преображенского полка. И тут же обратила внимание, что вместе с Адамом скачет не солдат из его команды; когда расстояние сократилось, она могла разглядеть, что второй гораздо старше Адама, с седыми волосами и исключительно прямой посадкой в седле, выдающей профессионального военного. Затем; с внезапным спазмом под ложечкой, она сообразила, кто это.

Она остановила коня, бросила поводья и стала ждать их приближения.

– Княжна, – голос Адама прозвучал отстранение, – позвольте представить вам генерала князя Павла Дмитриева.

Генерал был ошеломлен. В первую очередь он обратил внимание, что она сидит на коне по-мужски, потом – на саму посадку. Теперь он мог рассмотреть, что на ней специальная раздвоенная юбка. Костюм для верховой езды запылился, спутанные от ветра волосы завязаны в узел на затылке. Темные глаза встретили его взгляд с бесстрашным вызовом. Он почувствовал буквально исходившую от нее энергию, неуемную силу дикого создания вольных степей, отметил здоровый цвет ее загорелого лица, крепкую мускулистую фигурку. И все это привело его в состояние ярости. Она совсем не была похожа на Софью Ивановну с ее изящной, тонкой красотой; она не была похожа и на хрупкую дочь наивного, доверчивого, мягкосердечного Алексея. Это была женщина, с которой придется считаться, и ее совсем не легко будет сломить, чтобы подчинить своей воле.

– Я с огромным нетерпением ждал этого момента, Софья Алексеевна, – произнес он с поклоном.

– Весьма польщена, князь, – кротко ответила она. Оценив его щеголеватый, с иголочки мундир, Софья послала ему свою открытую, чуть асимметричную улыбку. – Надеюсь, вы простите мне некоторую неопрятность. Мы слишком долго были в дороге.

– Она вскоре закончится, – заверил ее Дмитриев, снова кланяясь. Очарование улыбки не подействовало на него. – Мы всего в четырех часах езды от ворот Петербурга. Ее императорское величество жаждет лично приветствовать вас.

Софи почувствовала внутреннюю дрожь. Непроизвольно она бросила взгляд на Адама, словно ища у него поддержку. Однако ничего подобного не получила. Он явно показывал, что не имеет никакого отношения к этой сцене. Выражение глаз было холодным, бесстрастным.

– Пожалуй, мы теперь объединим наши команды, княжна.

Стало быть, она больше для него не Софи. Эта догадка кольнула ее острой болью. Его задача как сопровождающего выполнена, он отступает в сторону и передает ее с рук на руки будущему супругу. Неужели они не смогут остаться друзьями? Мгновенный приступ отчаяния отозвался ледяными иголками в спине. Она останется совсем без друзей в этом новом мире? Софья расправила плечи и вздернула подбородок.

– Да, конечно, граф. Я вполне сыта утомительным путешествием.

– Вижу, у вас пистолет, Софья Алексеевна, – ровным голосом заметил князь, стараясь скрыть свое потрясение и возмущение этой сорвиголовой, которую он собирался сделать своей женой.

– Я давно уже к нему привыкла, князь, – пожала она плечами. – Мой дед научил меня хорошо стрелять, так что вы можете не бояться случайных нападений.

– У вас нет необходимости ходить вооруженной при императорском дворе, – заявил он, вспомнив об элегантных безделушках, изысканных черепаховых гребнях, вышитых платочках, кружевных перчатках, которые он наготовил в качестве подарков простодушной юной невесте от ее пылкого, внимательного жениха.

– Разумеется, – согласилась Софья, пряча, в свою очередь, нервную дрожь при мысли, что ее стрелковая доблесть, пожалуй, оценена и воспринята не в лучшем смысле.

«Больше я ничего не могу для нее сделать», – подумал Адам. Он привез ее сюда, потому что ей выпала такая судьба; принять ее как есть – значит существенно облегчить свою участь. Да и почему он вообразил, что она не бросится жадно в гущу новой жизни, как только слегка оглянется и обживется в ней? Ведь это жизнь, полная удовольствий, и если она поведет себя подобающим образом, Дмитриеву не на что будет жаловаться. Нет оснований полагать, что она не сумеет приспособиться. Софья Алексеевна отнюдь не глупа. Это была, пожалуй, единственная мысль, которая принесла графу некоторое успокоение.

Вечернее солнце высветило золоченые купола Казанского собора и мягким золотом окрасило спокойную гладь Невы. Софи и ее сопровождение въехали в Санкт-Петербург. Все дурные предчувствия улетучились, когда она широко распахнутыми глазами в полном изумлении разглядывала этот гигантский, суматошный город. Все ее представления о городах ограничивались однократной поездкой в Киев два года назад. Город ошеломил ее тогда своим шумом и величественностью, но те ощущения не шли ни в какое сравнение с величием столицы. Они ехали по широкой брусчатке Невского проспекта, и она все оглядывалась раскрыв рот на махины каменных домов, выстроившихся в линию по обе его стороны. Неужели все живут в таких дворцах?

– У вас есть особняк в этом городе, князь? – спросила она и с удивлением обернулась, услышав смех в ответ. Первый признак безыскусной наивности позабавил Дмитриева.

– Ну разумеется, Софья. Мой дворец стоит на берегу реки. Когда вы отдохнете с дороги, вы посетите его и выскажете мне все пожелания об отделке ваших апартаментов.

Ах вот как, подумала Софи. Откровенное упоминание о том, что должно неизбежно произойти и что она поняла в ночь, когда Адам предотвратил ее побег. О событиях той ночи лучше не вспоминать. Воспоминания, пожалуй, могут вызвать самые нежелательные ощущения как в сознании, так и в теле. Нет, мудрость в том, чтобы извлечь наибольшую пользу из неминуемого.

– О, мне совсем не нужен отдых, князь! – давая понять, что согласна с приглашением, воскликнула Софи. – Я вовсе не устала. Езда верхом ничуть меня не утомляет. Думаю, я смогу посмотреть его завтра.

Ему пришлось еще раз подавить раздражение проявления ее своенравия. В то же время он заключил, что она, судя по всему, отнюдь не заблуждается насчет своего будущего. Если не придется ухаживать за ней, добиваясь согласия, дело пойдет гораздо быстрее, и чем скорее он перевезет ее под крышу своего дома, тем раньше он сможет заняться ее перевоспитанием на свой вкус.

– Я оставлю вас здесь, господин генерал, – произнес Данилевский, поведя правой рукой в сторону массивного серого здания. – Мы поедем в казармы.

– Э, нет, императрица желает вас видеть, – заявил Дмитриев. – Ваша миссия не окончена, пока вы лично не передадите Софью Алексеевну под опеку ее императорского величества. – Он улыбнулся Софье. – Мне еще не позволено неоценимое удовольствие предложить вам свою опеку. Улыбка получилась вымученной, что не могла не заметить его спутница, но слова сами по себе прозвучали тепло и лестно. Он просто не мог не родиться с этими тонкими губами и такими светло-голубыми глазами – решила она окончательно смягчить свое к нему отношение. Он все-таки не совсем уж отвратителен. Так она убеждала себя, чувствуя, что в душе остается какое-то неприятное ощущение, причину которого определить пока не могла. Она не понимала, что же именно в князе ее настораживает.

Потом ей стало не до размышлений. Они выехали на набережную. Перед их взорами предстал Зимний дворец, выстроенный в итальянском стиле, с внушительными ступенями у парадного входа. Как только кавалькада остановилась, их моментально обступили слуги и конюхи. Один схватил под уздцы Хана.

– Нет! – быстро воскликнула Софья. – Им займется Борис Михайлов. – Она самостоятельно спрыгнула с высокой спины казацкого жеребца, князь Дмитриев даже не успел помочь ей. – Только Борис знает, как с ним управляться, – добавила она, озабоченно нахмурившись. – Князь, эти люди меня правильно поняли?

Павел Дмитриев встретил пристальный взгляд богатырского вида мужика в домотканой одежде.

– Я тебя уже где-то видел?

Борис низко поклонился, пряча тяжелый взгляд. Он тайно и страстно надеялся, что фамилия Дмитриев – всего лишь случайное совпадение. Не было никакой пользы ворошить старое, равно как и рассказывать Софье Алексеевне о том, что может породить необоснованные сомнения.

– Я служил у князя Алексея Голицына, барин.

– И с тех пор служит у меня, – добавила Софья. – Он и Татьяна Федорова, моя бывшая нянька. Дедушка отдал их мне как часть моего имущества, – Она покраснела при последних словах. – Впрочем, здесь не время и не место говорить об этом. Прошу прощения. Я просто волнуюсь за Хана.

Лошадь придется куда-нибудь пристроить, хладнокровно подумал князь. Его дама не будет ездить верхом, даже в дамском седле. Мужика и няньку тоже придется отправить подальше. Чем меньше у нее останется напоминаний о предыдущей жизни, тем легче будет сделать из нее покладистую жену. Но до того времени, когда она окажется в его доме и в его власти, еще далеко.

– Покажи этому человеку, где конюшни, – приказал он царскому конюху. – На него и кучера распространяется гостеприимство императрицы, так что смотри у меня!.. Эй ты! – подозвал он одного из лакеев. – Служанка княжны в карете. Проведи ее в апартаменты, отведенные Софье Алексеевне.

– Благодарю вас. – Софи одарила его улыбкой, сияя от облегчения и благодарности. – Даже не представляю, как я бы со веем этим справилась.

– Вряд ли этого от вас ожидали, княжна. – В голосе Адама проскользнула раздражительная нотка. Разве она обязана смотреть на Дмитриева как ребенок, которому подарили конфету?

Софи отметила это раздражение. Она бросила на него недоуменный, возмущенный взгляд, но тот уже поднимался по лестнице.

– Пойдемте, – пригласил князь, – вам следует засвидетельствовать свое почтение императрице.

– А не лучше ли мне сначала привести себя в порядок? – заметила Софья, опираясь на предложенную руку.

– Приказ ее величества – проводить вас к ней немедленно после прибытия, – произнес он с мыслью, что представление этой сорвиголовы требовательной царице – занятие не из приятных. Потом вспомнил о пистолете и вздрогнул, ужаснувшись возможным последствиям. – Оставьте пистолет Борису Михайлову, – с внезапной резкостью обратился князь к Софье. – Ее императорское величество будут недовольны, если вы пожалуете к ней с этим.

Через десять минут Софья Алексеевна Голицына уже присела в глубоком реверансе перед крупной женщиной в широком сером шелковом пеньюаре. Пухлая белая рука была подана ей для поцелуя. Затем ей позволили встать. Ясные, безмятежные глаза изучали ее с дружеским интересом. Волосы царицы были слегка припудрены и убраны назад, подчеркивая ее широкий, высокий лоб. Она одарила Софью мягкой улыбкой.

– Я поняла, что ты любишь кататься верхом, Софья Алексеевна. Для меня это тоже одно из любимых занятий. Только это удовольствие, к которому надо относиться благоразумно.

Софи опустила глаза на свою раздвоенную юбку.

– Мне бы следовало переодеться, ваше величество, но…

– Нет, нет, – прервала ее царица. – Я не осуждаю тебя, ma chere, просто даю совет. Впрочем, не сомневаюсь, что князь Дмитриев даст тебе все необходимые советы в подобных делах. – Она улыбнулась князю и перевела взгляд на графа Данилевского. – Мы должны поблагодарить тебя, Адам. Надеюсь, ты нашел свое семейство в полном здравии. – Она подозвала его к себе.

– Софья Алексеевна!

Софья обернулась на голос и оказалась лицом к лицу с высоким, крупным, крепким мужчиной с непокорной гривой черных волос. У него был только один глаз, и этот глаз излучал теплый, доброжелательный свет.

– Князь Потемкин, – представился он и сверкнул белозубой улыбкой, особенно яркой на его загорелом лице. – Весьма рад познакомиться с вами, дорогая моя.

Она почувствовала, что мгновенно попала под завораживающее влияние этого взгляда, сделала реверанс и взмахнула своими длинными ресницами, бормоча в ответ, что тоже рада познакомиться.

Императрица снисходительно посмотрела на своего одноглазого льва. У него всегда была тяга к молодости. Когда появлялось желание удовлетворить свои невероятные плотские потребности, он не страдал излишней разборчивостью по поводу того, где и как эти потребности удовлетворить. Все его собственные племянницы с полной готовностью уступили своему дядюшке-соблазнителю, как только достигли половой зрелости. Во всяком случае, Софье Алексеевне подобное опекунство, сколь мягким и приятным оно ни было, не грозило.

– Ma chere, у нас с тобой будет приватный разговор, – проговорила императрица, направляясь величавой походкой к двери в дальней стене залы. – Господа простят нас.

В спокойном уединении царской опочивальни Софи был подвергнута умелому допросу, из которого императрица поняла, что, несмотря на несколько странный внешний вид и неуклюжие манеры, княжна прекрасно развита, хорошо образованна и проявляет весьма трезвое отношение к выбору, который за нее сделала государыня.

– Князь Дмитриев – достойный муж для Голицыной, – сказала Екатерина, заканчивая беседу. – Он способен укрепить твое положение при дворе, обеспечить всем, что ты можешь пожелать и в чем будешь нуждаться. Он также способен передать тебе мудрость зрелости, ma chere, и опыт придворного, находившегося многие годы на вершине Олимпа. Ты будешь нуждаться в таком советнике и наставнике, как только займешь в этом мире подобающее место. Ты не вправе была оставаться в Берхольском, а кроме того, обязана служить своей фамилии.

Софи, не говоря ни слова, присела в глубоком реверансе. Утверждения императрицы не предполагали ничего иного, кроме согласия.

– Тебе необходим новый гардероб, разумеется. – В голосе Екатерины появились решительные нотки. – Как я узнала от графа Данилевского, твой дед сочинил брачный контракт и достаточно обеспечил тебя. Однако, – одарила она Софью великодушной улыбкой, – наряды для помолвки и свадьбы будут моим подарком тебе, ma chere Sophia.

Софи сумела произнести все необходимые слова благодарности за столь щедрый дар, свидетельствующий о личном участии императрицы в устройстве ее судьбы. Она начинала чувствовать, будто ее несет по волнам. Она не могла изменить ни скорость, ни направление этого движения, могла только ждать, пока очередная волна не вынесет ее на какой-нибудь тихий берег. Там она сможет наконец разобраться в водовороте последних событий.

В последующие недели это чувство усилилось. Изощренность дворцового этикета поначалу пугала ее, потом раздражала, но гранд-дама двора графиня Шувалова взяла ее воспитание в свои руки, так что Софья начала ощущать, что не может и шагу шагнуть без ее ведома. Адама она почти не видела. Он порой случайно оказывался на одних и тех же дворцовых приемах и даже пару раз потанцевал с ней. Но вел себя неизменно бесстрастно, поэтому она не могла понять, что он видит всю ее растерянность, чувствует замешательство и болеет за нее душой, наблюдая, как ее медленно, но верно втискивают в общепринятые рамки. Временами он еле сдерживался, чтобы не запротестовать против гнусных попыток перекроить на свой лад эту сильную, храбрую, неиспорченную девушку, дитя вольных казацких степей, Но в следующее мгновение он снова видел блеск се глаз, напряженность гибкой и сильной фигурки и понимал, что они ничего не добьются.

Софья безропотно согласилась на все те требования, которые ей предъявлялись, но по сути своей не менялась. Когда вся шумиха вокруг ее появления при дворе уляжется, она снова сможет стать сама собой; оставалось только терпеливо дожидаться этого времени. А пока что князь Дмитриев в своих ухаживаниях был галантен, любезен и предупреждал любое ее желание. Она вынуждена была признать, что такой муж – не самое кошмарное будущее, тем более что о собственном выборе не могло быть и речи. Впрочем, подобного выбора были лишены и другие девушки из знатных и состоятельных фамилий, как она поняла из разговоров при дворе с девицами и молодыми замужними женщинами. Даже если взгляд ее часто искал глубоко посаженные серые глаза и высокую статную фигуру графа Данилевского, то только потому, что в его присутствии она чувствовала себя более свободно. Он был ее другом и, кроме всего прочего, единственной нитью, связывавшей ее с прошлым.

В конце июня состоялась помолвка Софьи Алексеевны Голицыной с князем Павлом Дмитриевым. Царица лично перед всеми своими придворными надела молодым венчальные кольца, освященные самим архиепископом. Был устроен торжественный обед и бал, который длился до позднего вечера. Софи продолжала плыть по течению, размышляя теперь о том, как бы после свадьбы, когда ей придется покинуть дворцовые апартаменты, сделать глоток свободы в родном доме. Когда свадьба, а за ней недолгий медовый месяц пройдут, она надеялась уговорить своего мужа – да, мужа, хотя ей до сих пор это представлялось странным, – позволить ей ее навестить деда в Берхольском, пока не началась зима, во время которой такая поездка станет невозможной. Она была уверена, что тот не откажет. Он выказывал такую предупредительность и уважение, что казалось, испытывает к ней гораздо более глубокие, искренние чувства, полагается жениху, лишь недавно узнавшему свою невесту.

Лелея свою мечту, она делала все, что от нес требовалось, улыбалась направо и налево, находясь в обществе, поддерживала пустые разговоры и терпеливо ждала, когда закончится ее духовное заточение.

Спустя три недели после обручения Адам Данилевский, как и все петербургское светское общество, присутствовал в Казанском соборе, где высокая, стройная женщина в богатом свадебном парчовом платье цвета слоновой кости, украшенном серебряными бутонами и серебряными кружевами, стала женой князя Дмитриева. На густых, слегка припудренных темно-каштановых локонах красовалась бриллиантовая тиара рода Дмитриевых. Адаму вдруг показалось, что молодая женщина, которая совсем недавно скакала верхом на могучем казанком жеребце, стреляла бешеных волков, исчезла с лица земли, растеряв с удручающей скоростью всю свою бурную жизненную силу. Это ощущение вызвало у него чувство сожаления, печали и пронизывающей до глубины, души утраты.

Он взглянул на жениха. Князь Дмитриев, тоже в богатом торжественном наряде, позволил себе выразить лишь легкий намек на удовлетворение в тот момент, когда князь Потемкин держал над брачующейся парой традиционный свадебный венец. Адам внутренне вознегодовал. По какому праву грубый солдафон, не терпящий неповиновения, загнавший трех жен в могилу, будет наслаждаться в своей постели гибким, юным телом, заполучит себе на многие годы яркий, незаурядный ум и первозданную свежесть душевной чистоты? В то время как он, Адам Данилевский, обманутый вдовец, не видит перед собой ничего, кроме пустоты и горькой уверенности в том, что ему не суждено испытать настоящей любви.

Софи не чувствовала своего тела; она словно смотрела откуда-то сверху и на себя, и на все происходящее, совершенно машинально совершая ритуальные движения и отвечая на ритуальные вопросы. Тяжелый запах ладана, мерцающие свечи перед образами, пение церковного хора – все это лишь усиливало ощущение оторванности от этого погрязшего в грехе мира, где царило низкопоклонство и всеобщее благоговение перед самовластием.

В карете по дороге ко дворцу Дмитриева ощущение нереальности происходящего только усилилось. В особняке устраивался грандиозный прием, соответствующий статусу и положению жениха, только что существенно преумножившего свое состояние за счет огромного наследства невесты, полученного в качестве приданого.

Царица благосклонно улыбалась, глядя на молодых, сидящих во главе гигантского банкетного стола под золоченым балдахином. Когда новобрачные открывали бал, она даже стала притопывать ногой в такт музыке, излучая полное удовлетворение. Княгиня Дмитриева являла собой замечательное подтверждение заботы и доброй воли ее императорского величества. Возвращение ее в придворный круг означало восстановление благосклонного отношения к роду Голицыных, и Екатерина не могла не почувствовать, что если еще и оставались какие-то намеки на свершившуюся некогда трагическую несправедливость, ныне для них больше не было оснований.

В десять часов императрица, по-прежнему улыбаясь, встала, давая понять, что желает лично возглавить церемонию препровождения молодых в опочивальню. Это была огромная честь, но Софи не обратила особого внимания на сей знак отличия, более сосредоточенная на собственных ощущениях. Толпа обступила ее теснее. Муж буквально впился взглядом в ее лицо. Такого выражения его бледно-голубых глаз ей видеть еще не приходилось. Она ощутила почти как удар этот откровенный взгляд мужчины, наконец дождавшегося возможности осуществить давно задуманную месть. В глазах сияло самодовольство и предвкушение удовлетворения. Это был взгляд волка, изготовившегося к прыжку. Она в ужасе обвела глазами пространство. Улыбающиеся лица, мерцающие в канделябрах свечи, резные и золоченые украшения бальной залы, казалось, потонули в тумане. Наконец она натолкнулась на немигающий взгляд Адама Данилевского. Лицо его было застывшим, красиво очерченный рот неподвижен, глаза непроницаемы. Не отдавая себе отчета, она шагнула ему навстречу. Он в тот же момент отвернулся и вышел, прокладывая себе путь в болтающей, смеющейся толпе, прочь из этого дома.

– Ну, час пробил, ma chere Sophia. – Царица взяла ее за руку. – Твой муж очень волнуется. – Последние слова она произнесла, с заговорщической улыбкой поглядывая на Дмитриева. Это была улыбка человека, которому очень хорошо известны все наслаждения супружеской спальни.

Софи обнаружила, что идет в окружении смеющейся, весело болтающей как стая сорок толпы, сопровождающей новобрачных в их апартаменты. Перед дверью спальни князь Дмитриев вместе с дружками жениха удалился в свою комнату, чтобы переодеться. Софи с императрицей, гранд-дамой и несколькими молодыми замужними придворными дамами, которые исполняли роль подружек невесты, оказалась в огромной спальне, освещенной ветвистыми канделябрами, стены которой были убраны изумрудными шелками. В центре комнаты располагалась гигантских размеров кровать со спинками резного дерева, под балдахином золотистого бархата, с золотым шелковым покрывалом. На всех предметах были вышиты гербы рода Дмитриевых.

Ее личные апартаменты были продемонстрированы ей несколько недель назад; она могла сама выбрать подходящее убранство, но эта громадная, гулкая, пышная спальня совершенно не соответствовала свадебной обстановке. Это была генеральская спальня, и если ее еще надо было чем-то запугать окончательно, то только этой холодной помпезностью.

Она была раздета, облачена в ночную сорочку. Царица сама сняла с ее головы тиару и распустила пышные напудренные локоны. Затем двери открылись. Комната заполнилась толпой гостей обоего пола, пожелавших поздравить и благословить новобрачных. Стоя в сорочке у кровати, Софи чувствовала на себе их взгляды, слышала приглушенные голоса, обсуждавшие все происходящее, – непристойные, поддразнивающие, сочувствующие, любопытствующие или даже удивленные.

Благодаря Тане она в общих чертах была готова к тому, что сейчас происходило, и к тому, что ее ожидало впереди, и считала, что ей повезло больше, чем многим невестам, хотя Татьянин опыт и не совсем ее убедил. Воспоминание о ночи на постоялом дворе по дороге в Киев всплыло с потрясающей живостью. Это была ночь, когда она испытала чувство… которому хотелось радоваться?.. которое хотелось продлить? В ту ночь со сведенными от боли губами от страстного поцелуя, она испытывала только восхитительное наслаждение. Но сейчас…

Покрывала были сняты; под ободряющие возгласы Софи улеглась в постель. Опять возник образ волка, а рядом с ним – лицо Адама Данилевского. Когда-то она пыталась разгадать, что означает это странное сочетание двух ликов, и не смогла; теперь она ясно поняла, что не Адам напомнил ей образ зверя. Она лежала в постели, застывшая, как приманка для волка. Лица окружающих снова поплыли.

В коридоре послышался новый шум: дверь широко распахнулась, впуская жениха с его свитой. Его взгляд лишь на мгновение задержался на постели и на той, которая лежала на пышных подушках. В глазах появилось прежнее самодовольное выражение. Затем, посмеиваясь, отвечая на подзадоривающие восклицания гостей, он выпроводил всех из комнаты.

Теперь они остались одни. Павел Дмитриев закрыл двойные двери и медленно обернулся. Наступила такая тишина, что Софье показалось, будто весь мир затаил дыхание. Только громко стучали часы. Муж распустил пояс халата и подошел к кровати, оценивающе глядя на нее холодными голубыми глазами.

– Как жаль, что вы совершенно не похожи на свою мать, – проговорил он. – Даже трудно поверить, что вы се дочь.