Июль 1764 года

Первый пронзительный крик новорожденной совпал с последним вздохом женщины, которая подарила ей жизнь. Мужчина, стоящий у кровати с младенцем на руках, исторгнул крик, полный глубокой тоски и отчаяния. Его прекрасной любимой Софье было суждено встретить свой смертный час в убогой каморке, где по земляному полу бегали крысы, куда яркий солнечный свет теплого летнего дня тщетно пытался пробиться сквозь узкие, подслеповатые оконца.

Старая повитуха без промедления занялась покойницей. Навсегда закрыв ее остановившиеся черные глаза, принялась обмывать хрупкое тело женщины, еще совсем недавно украшавшей самые блестящие дворцовые залы Санкт-Петербурга и Москвы и не подозревавшей о своей безвременной смерти в убогой лачуге.

– Солдаты отстали от нас всего на полдня. Не позже чем через час они будут здесь, князь, – с плохо скрытым волнением и тревогой проговорил огромный бородач в грубой домотканой одежде, появившись на пороге единственной комнаты придорожной почтовой станции. Ему пришлось пригнуться, чтобы войти в низенькую дверь лачуги.

Князь Алексей Голицын обернулся, не выпуская младенца из рук. По его отсутствующему взгляду можно было понять, что окружающая действительность перестала для него существовать.

– Я должен похоронить жену, – сказал он.

– Если вы задержитесь, барин, вас арестуют, – просто проговорил в ответ Борис Михайлов, глядя на своего убитого горем господина.

– Если бы мы не бежали, моя Софи осталась бы жива, – в раздумье произнес князь. – В Петербурге ей бы не дали умереть.

– Если бы вы остались, барыня родила бы в Петропавловской крепости, – почтительно, но твердо заметил мужик. – Она ведь была соучастницей плана вызволения Иоанна из тюремного заточения и возведения его на престол. Ее императорское величество такого не прощает. У нее есть неопровержимые доказательства против вас. – В каморке, где смешались тяжелые запахи крови и смерти, эти слова прозвучали как приговор. – Вы сами знаете, барин, о казни, когда шестерых десять раз прогнали сквозь строй. Вас непременно схватят, барин, если настигнет погоня. Если вы дорожите своей свободой, вам следует защищаться любой ценой.

– Зачем мне теперь защищать себя, Борис? – покачал головой князь Алексей. – Сейчас, когда я потерял единственное, ради чего стоило жить. Нет, я должен похоронить жену. Не бойся, солдаты князя Дмитриева не захватят меня здесь. – Его глаза потемнели. – Не правда ли, странно, Борис, что тот самый человек, которого мы с Софьей Ивановной считали своим другом, которому открыли свои сердца, впустили в свой дом, стал исполнителем воли императрицы!

– Князь Дмитриев обязан повиноваться императорским приказаниям, как и все остальные, – рассудительно заметил Михайлов, – как-никак полковник императорской гвардии. – Замечание прозвучало вполне уважительно, но в тоне мужика проскользнула усмешка.

Князь, казалось, не заметил ее и вместо ответа протянул ему ребенка.

– Отвези младенца в Берхольское. Дитя не должно отвечать за преступления своих родителей – истинные или мнимые. – Горькая усмешка скривила его четко очерченные губы. – Что она может знать об убиенных императорах и запальчивых речах, о тайных врагах и лживых слухах? Отец мой позаботится о ней. Передай ему, что я нарекаю ее Софьей.

– Софья Алексеевна, – проговорил Борис, принимая на руки новорожденную. Она перестала кричать и смотрела на мир широко открытыми темными, как у матери, глазками – маленькая княжна знаменитого рода Голицыных, рожденная в темной блошиной дыре в тот момент, когда ее родители без всякой надежды на спасение пытались вырваться из паутины смертельно опасной интриги, сплетенной при дворе царицы Екатерины, императрицы Всея Руси.

Когда князь Павел Дмитриев со своими солдатами прибыл на захудалую почтовую станцию, он обнаружил там одинокую старуху, поведавшую ему историю рождения и смерти, свежий могильный холм и тело князя Алексея Голицына с простреленным виском. Окоченевшие пальцы мертвой хваткой сжимали рукоятку пистолета.