— О, Николас.

И больше ни слова.

Николас потрясение уставился на мать.

— Мама, — пролепетал он.

— О, Николас, — повторила она, смотря на него совершенно безумными глазами, как загнанное животное, не знающее, куда бежать.

Отец разразился очередной гневной тирадой, но Николас едва слышал и понимал его слова. Он продолжал смотреть на мать.

Она всего лишь принесла его в жертву. Николас судорожно стиснул в кармане скомканный шарф. В каком-то дальнем уголке сознания шевелилась мысль, что достаточно лишь вынуть из кармана шарф и передать его отцу вместе со словами Гарри Дилларда. Но он промолчал.

Как он мог предать свою мать даже ради собственного спасения? В данном случае не играло роли то, что сама она именно так и поступила. Она была его матерью, вот и все.

Отец продолжал бушевать, а Николас стоял и слушал, молчанием подписывая себе приговор. Весь его жалкий житейский опыт, вот здесь, в прихожей их дома на Лафайет-плейс, ложился первым кирпичиком в основание его новой жизни.

На следующее утро Николас молча сидел за обеденным столом. Мириам отослали в детскую, отец, как всегда, занимал свое место во главе стола и ждал, когда мать спустится к завтраку. В доме стояла кричащая тишина. У отца для него больше не было слов — ни утешающих, ни обвиняющих. Прислуга, как никогда, старалась быть незаметной. Даже часы тикали как-то робко.

Тишина, От такой тишины может разорваться сердце.

А потом выстрел.

Всего один. Отозвавшийся эхом под высокими потолками.

Смерть вошла в дом и подвела неумолимую черту под их жизнью.