«У самых наших ног два человека отправили друг друга на тот свет, — думал Терра. — На наших башмаках, благороднейшая графиня, одна и та же кровь. А кровь укротительницы змей у нас даже на совести. — Он думал о ней с каким-то жестоким торжеством. — Уж она-то будет помнить меня».

О местопребывании Мангольфа он даже не справлялся, так он был уверен, что Мангольф не только последовал за своим министром, но даже опередил его. А сам он продал карусель и собрался в путь. Зачем? — задал он себе вопрос, когда все было уже кончено.

В тот же вечер, за стаканом вина в укромной пивной последовало признание: «И я буду помнить ее». Он понял, что снялся с места лишь затем, чтобы поехать туда, где находится она, — другой цели, кроме нее, у него не было. Это сознание подействовало ошеломляюще. Терра покорно склонил голову, лоб его покрылся сетью морщин, в глазах вспыхнула насмешка. Другой одинокий посетитель, увидав это, забеспокоился.

Терра только сейчас заметил его, хотя они сидели друг против друга у единственного освещенного столика. За полу сюртука вернул он беглеца от двери, подвел к свету и произнес звучно:

— Не пугайтесь, сударь, вы имеете дело не с сумасшедшим.

— Что вы, что вы, — запротестовал тот. Тоже, по-видимому, человек с еще не определившимся местом в жизни, по профессии нечто среднее между дантистом и комиссионером. Терра не стал допытываться; он представился и собственноручно усадил нового наперсника на прежнее место.

— Были вы когда-нибудь влюблены? — спросил он; вместо ответа тот, успокоившись, чокнулся с ним.

Терра добросовестно совершил возлияние, но глаза его рассеянно блуждали.

— Тогда вы должны знать, — пояснил он, — что при этом совершенно неожиданно перемещается фокус в сердце. Он уже не совпадает целиком с образом женщины с той стороны, публичной княгини Лили.

— Ах, вот в чем дело, вы собираетесь жениться, — заметил наперсник.

Терра рассмеялся.

— Ха-ха, попробуйте возьмите себе в жены умный взгляд, непостижимую гордыню и отсутствующее сердце!

— Она, верно, графиня? — заметил наперсник и скептически хихикнул. — Не связывайтесь с такими девушками, если вы даже и художник.

— Вы опытный человек.

— Я самолично написал одной такой, по брачному объявлению в газете. Она прислала мне даже свою фотографическую карточку, но только карточка была не ее, а покойной сербской королевы.

— И вы с тех пор не могли установить никакой связи между убитой королевой и вашей собственной особой?

— Я не сумасшедший.

— Судьба не посылает этого никому по почте. — И Терра вперил пылающий взгляд в испуганное лицо собеседника. Тот тоскливо покосился на дверь. Но, не надеясь добраться до нее, он съежился и укрылся за столом. — Разве не воплощенное безумие, — воскликнул Терра, — проматывать жизнь, этот божий дар, кружась все на одной и той же карусели, не слыша ничего, кроме дребезжания гнусной шарманки?

— Позвольте, это надо понимать иносказательно?

— Повертите сами карусель, тогда многое поймете.

— Опять начинается!

— А вы уже наперед знаете, чем я закончу? У неба хватит милосердия оградить меня от вашего влияния! — Терра приподнялся с угрожающим видом. Наперсник наполовину исчез под столом. — Страшнее всего было ваше влияние тогда, когда я сверхчеловеческим напряжением сил старался вырваться от вас. Оставайся чист и неподкупен, будь игроком, насмешником и презирай убожество. — При этом он чокнулся с наперсником. — Все равно, даже самая жертвенная мудрость приведет только к тому, что вашей глупости дано от природы, она превратит меня в гниющую падаль.

— Ну! Ну! — вставил наперсник, стараясь подладиться.

Но Терра поднялся со стула, отошел немного и, упершись ногами в землю, напустив на себя торжественный вид, приготовился к речи.

— Властвовать! — загремел он раскатисто. — Властвовать во славу божью. Преуспеть можно только при существующем общественном строе.

Тогда встал и наперсник; он поднял руку и, желая проявить солидарность, сказал:

— Я тоже голосую за национал-либералов!

Терра держал руки за спиной, упираясь ими в стену; он притих; казалось, его охватила дрожь ужаса.

— Нельзя всю жизнь быть только тенью, которая пугает людей и которую они обходят. Необычайное является нам для того, чтобы мы за него боролись.

— Это вы опять о графине?

Терра зашагал по комнате.

— Дело в том, что в жизни самая фантастическая цель разжигает больше всего. Вот и пробиваешься, стремишься, достигаешь далей, которые всегда оказываются ближе, чем та единственная.

Наперсник, следуя за ним, возбужденно смеялся.

— Как вы все знаете! Откуда вам известно, что я своим благополучием обязан сербской королеве? Ради нее я, наконец, взял себя в руки, и, подумайте, дело вдруг пошло. — Он снова опустился на стул. — Только вам сознаюсь, я люблю ее до сих пор, — и поцеловал карточку кабинетного формата.

Терра оскалил зубы.

— Она думает обо мне, как я о ней, тут уж ничего не попишешь. Ибо здесь пролилась кровь.

Наперсник перестал целовать карточку и с ужасом смотрел на него.

— Капля крови на шее девушки, та капля, что на совести у нас обоих, сиятельная графиня, весит много. Она больше весит, чем ваш умный взгляд, ваша непостижимая гордыня и даже ваше отсутствующее сердце.

Над столом виднелись только глаза наперсника. Затем он совсем сполз вниз, прошмыгнул под столом и скрылся за дверью.

Терра поднялся в ожидании ответа, готовый к бою. А где же наперсник? Тогда он тоже ушел.

Час спустя отправлялся поезд на Берлин, и Терра сидел в нем. Куршмид, его друг до гробовой доски, ждал его там утром, чтобы немедленно ввести в «Главное агентство по устройству жизни». Оно помещалось на Фридрихштрассе, против кафе «Националь». На вывеске стояло: «Главное агентство по устройству жизни, фон Прасс может сделать все».

— И это истинная правда, — пояснял Куршмид, пока они поднимались по лестнице. — Жизнь, или то, что под этим понимает фон Прасс, состоит из добывания денег и наслаждений. Посему он в первую очередь держит консультанта по биржевым делам или тот содержит его. Случается, что акции, которые он рекламирует в своей газете, идут на повышение, но крах они терпят всегда. В обоих случаях он не в убытке. Ну, а уж тут недалеко и до сводничества в крупном масштабе.

— Отдел наслаждений, — заметил Терра.

— Отдел Б доставляет среди прочего и связи с двором, если это уже не сделано отделом А.

— А я?

— Подождите минутку. Мы устраиваем выставки, проводим гастроли, создаем знаменитостей. Здесь, как и на всякой другой бирже, мы привлекаем средства мелкого люда, а это и есть самые крупные. Мы обслуживаем весь мир искусств.

— Мы?

— Я заведую рекламой, — скромно ответил Куршмид. — Хотите занять мое место?

— Я не такой энтузиаст, как вы, и потому вряд ли буду на высоте.

— Фон Прасс не спрашивает рекомендаций. Зато требует, чтобы вы каким-нибудь особо успешным маневром немедленно оправдали свое жалованье за первые пять лет.

— А как он платит?

— Вполне достаточно для того, чтобы вы не сбежали.

— Ну, это, кажется, не совсем так: ведь вы же собираетесь уйти.

Куршмид замедлил с ответом.

— У меня есть для этого личные причины, — признался он и покраснел.

— Моя сестра Леа, — сказал Терра, — говорят, произвела сильное впечатление во Франкфурте в пьесе какого-то Гуммеля, что ли?

— Вы познакомитесь с ним! — радостно воскликнул Куршмид. — Я пробуду здесь еще несколько дней до отъезда во Франкфурт.

Они как раз входили в широко открытую дверь приемной «Главного агентства по устройству жизни». Там стояли два круглых дивана, обитых красным плюшем, посреди которых на задрапированных тумбах красовались серые от пыли букеты бумажных цветов. В такой ранний час на диванах сидели только пожилой бритый мужчина и два молодых, того же типа; они на что-то ворчали. В это время вошла еще дама, красивая и изящная; все они объединились, чтобы возмущаться уже громко.

— Эта комната представляет собой праздничную сторону жизни, — пояснил Куршмид и обратил внимание своего спутника на золотые ленты венков по стенам и на вставленные в богатые рамы портреты знаменитостей обоего пола: их позы выражали полное удовлетворение жизнью. На самом свету стоял небольшой столб для объявлений с многообещающими числами гигантского размера и с изображением танцующих звезд варьете, которые обещали еще больше.

Слева — завешенная стеклянная дверь, прямо видна следующая комната. За деревянной загородкой, охраняющей несгораемый шкаф, кто-то метался из стороны в сторону, как дикий зверь в клетке.

— Господин Зейферт! — крикнул Куршмид через загородку. — Что, придет господин директор?

— Придет, но не тогда, когда вы его ждете, — послышалось оттуда.

Зейферт с быстротой молнии провел рукой по космам волос, переложил связку бумаг, быстро-быстро, как зверь роет засохшую листву, перелистал какие-то записочки на столе и уже снова очутился подле кассы. Рядом в стене было видно отверстие рупора. Куршмид опасливо к нему приблизился и вдруг сорвал с головы шляпу, — из отверстия послышался рычащий голос.

— Отлично, господин директор, слушаюсь, сию минуту, — залепетал Куршмид и поклонился.

Робко и поспешно повел он за собой Терра. Посетители, притихнув, глядели им вслед.

Зейферт сам открыл им загородку и собрался даже полой своего сюртука вытереть гостю стул; физиономия у него была озабоченная и потная, а рот без передышки извергал сведения о господине директоре и стереотипные изъявления вежливости; но Куршмид стремился дальше. Позади кассы, в большом пустом помещении они обнаружили двух инвалидов. Из-за конторки у окна привстал белокурый курносый человек в зеленой куртке. «Народ встает», — произнес он при этом. Посреди комнаты за большим кухонным столом скромный еврей надписывал адреса; он тоже поклонился.

— Элиас, что, есть там кто-нибудь? — спросил его Куршмид.

Но еврей, скорчив унылую гримасу, пожал плечами. Вместо него «народ» поспешил сообщить:

— Нет никого, если только никто не поднялся через люк.

— Идем, — сказал Куршмид.

Они вошли в темную каморку; там днем и ночью при газовом свете, за дощатой стойкой, на которой стояли горшок с клейстером и кружка пива, копошился старик в синем переднике и в очках.

— Дядюшка Ланге, Альма исправится непременно, — произнес мимоходом Куршмид.

Старик взволнованно бросил ему вслед:

— Это вы всегда говорите, господин Куршмид, когда-нибудь так оно и будет!

Дверь, к которой они подошли, открылась беспрепятственно. За ней два шага пустого пространства. Терра хотел пройти вперед, но в темноте натолкнулся на войлочную обивку.

— Черт возьми, откройте!

— С этой стороны нет ручки, — ответил Куршмид.

Терра проворчал:

— Любопытный субъект. Судя по всему, он должен носить железную маску.

— Можете говорить громко, — сказал Куршмид. — Дверь обита войлоком, и к тому же он туг на ухо.

В это время войлочная загородка беззвучно повернулась.

Прямо книжный шкаф с полуоткрытыми дверцами, точно створками ширмы. Слева еще одна, обитая войлоком дверь, справа лестница вниз. «Люк, — решил Терра, — откуда поднимаются».

Куршмид притворил дверь. Обернувшись, он сказал:

— Теперь молчите, он видит вас.

Глухой кашель — и из-за книжных полок вырос директор, весь в сером. Бесшумно приблизился он по ковру, вытянув шею из костлявых плеч и опасливо поводя сплюснутой головой, взгляд его так и впился в руки пришедшего: что тот принес? Внезапно он остановился и поднял глаза. Терра испугался блеска этих черных глаз. Эти глаза предвещали безумие, — разве не были они похожи на его собственные глаза? Но тут директор скривил бритый рот и протянул руку с длинными пальцами.

— Ну-с, итак? — сказал он, словно появление Терра давно предрешено судьбой.

Рукопожатие его было цепкое, но холодное; лицо смуглое, с желтыми бороздами, как растрескавшаяся кожа, выдубленная раз навсегда неизвестно в каких переделках. Он погрузился в глубокое кресло, невероятно далеко вытянул тощие ноги, — настоящий скелет с оскалом крупных зубов из слоновой кости. В такой позе он производил впечатление какого-то ископаемого. «Черт возьми, — подумал Терра, — с кем я спутался?»

Но директор коротко и ясно объяснил ему, каковы его будущие функции: он не только обязан создавать рекламу, он сам обязан быть ею. Общение с заведующим рекламой должно вселять в каждого непререкаемую уверенность, что ему следует благодарить небо за то, что он родился и может внести деньги в «Главное агентство по устройству жизни».

— Никогда, ни при каких обстоятельствах не смущайтесь фактами, хотя бы на вас камень свалился с неба. Хорошо то, что приносит успех. Вам будут платить за успех.

— В каких размерах? — спросил Терра.

Директор и бровью не повел.

— Ваша должность, — сказал он, — это нововведение, и притом наиболее важное, в истории чистого духа. Мы добились того, что он будет служить устройству жизни.

— Ваше «Главное агентство», господин фон Прасс, ставит себе максимальные требования.

— У вас нет ничего, вы ничего собой не представляете, а подходите к жизни с моральными запросами. Вы именно то, что теперь называют интеллигентом.

— У вас слишком трезвый ум, господин директор, а потому вы не можете не сознавать, что и для обмана необходим интеллект, — резко ответил Терра.

Директор по-прежнему невозмутимо:

— Интеллигентская щепетильность, которая тяготеет над господином Куршмидом, вам не свойственна, вы далеко пойдете. Непременным условием является…

— Непременным условием является по меньшей мере сто пятьдесят марок в месяц, — ответил Терра настолько выразительно, что директор был вынужден внять ему.

— Господин Куршмид, вы тоже хотите что-то сообщить? — спросил он вопреки очевидности и так недвусмысленно махнул рукой, что Куршмид поспешил откланяться и исчез за обитой войлоком дверью.

— Не угодно ли сигару? — спросил после этого директор.

Терра свирепо оглянулся. В трехстворчатом шкафу на полках стояли коробки с сигарами, среди них одна открытая; Терра хотел взять из нее сигару, но наткнулся на раскрашенную материю. Корешки книг тоже были неподвижно прикреплены, — бутафория везде, куда ни глянь. Терра отпрянул, но директор сидел совершенно спокойно, словно так и нужно, невозможно было даже засмеяться.

В этот момент зазвонил телефон. Директор, не вставая с места, приложил ухо к стене.

— Кто осмеливается звонить? — спросил он грубо. — Что? Как? Это опять вы? Громче! — Собеседник директора производил отчаянный шум в телефоне, наконец директор понял. — Что я делаю? Все. Как? Что? — снова начал он. — Акций нельзя достать? Знаю, ничего не попишешь. Я-то, конечно, могу достать, я все могу. На ваши деньги, говорите вы? Сколько их? Громче! Вы не можете громче кричать? Тому, кто мне дает деньги, приходится кричать. Семьдесят? Только ради вас я возьму семьдесят тысяч. Сдайте в кассу! — Он заполнил бумажку и отнес ее за книжную бутафорию. Затем остановился перед Терра, хвастливо улыбнулся и показал пустые ладони: «Ловкость рук и никакого колдовства». Затем уставился на Терра, но одним глазом, другой он прищурил. — А что, если бы вы были на моем месте? — В этом одном широко открытом глазу светился целый мир хитрости. Тому, на кого так смотрели, ничего не оставалось, как тоже ухмыльнуться в ответ. — А вы толкуете о ста пятидесяти марках, — заключил директор, сделав пируэт. Терра мог только покорно склонить голову. — Ну, давайте, поговорим серьезно! — потребовал директор. Он взял в руки папку, подвинул свое кресло к камину и поставил ноги на решетку. — Я кратко, сжато, скупо дам вам директивы. Вы должны их творчески разработать. В данный момент у нас два важных дела: во-первых, добыть разрешение на котировку наших новых акций, самых последних, — вот вам материалы, учтите все в общих чертах, а во-вторых — опера.

— Я устрою так, что ее напишут, — заверил Терра.

— Нам должна быть доверена еще не известная опера, написанная высокой особой, — сообщил директор и вздернул брови. — У нас ее нет, но мы ее получим. Автор ее — такое лицо, в союзе с которым мы приобретем мировое могущество…

Терра наклонил голову в знак того, что начинает понимать. Директор сделал паузу, отчасти для большего впечатления, а отчасти, чтобы подготовиться. В это время открылась обитая войлоком дверь за его спиной. Представительный мужчина в добротном синем костюме, с брюшком, плешью и остроконечной белокурой бородкой, быстрым и уверенным шагом прошел за книжную бутафорию, несколько минут пошуршал там бумагами и появился снова, держа в руках то, что искал. Это была только что заполненная директором бумажка. Представительный мужчина не обратил никакого внимания на Терра. Только дойдя до порога, он повернулся я нему и насмешливо прищурил заплывшие жиром глазки. Он исчез, а директор, как будто ничего не произошло, повторил:

— …мировое могущество, — и продолжал свою речь: — Для этой цели мы вывозим оперу за границу. Петербург, Монте-Карло. Там мы подготовляем почву, а здесь готовим материал. Но рекламу создавать мы должны при помощи своей собственной прессы. Трудность заключается в том, что официально ничего не должно быть обнародовано. Ваше дело — распространять слухи. Погрузите человечество в волнующую тайну. Кто ничего не знает, может неограниченно дерзать.

— Это мое привычное состояние, — сказал Терра, у которого уже назревал план. — Итак, я принимаю на себя обязательство завербовать для нас это высокое произведение искусства. Если в продолжение ближайших суток дело не подвинется вперед, вы можете послать меня к черту, как полную бездарность.

— Так я и намерен поступить. Кто не начинает с победы, тот никогда не достигнет цели. Сначала успех, а потом, пожалуй, и работа.

Директор внезапно принял выжидательную позу, он что-то услышал. В люке справа послышался шелест, — и директор, который становился глухим, когда прибывали деньги или когда они уплывали, теперь слышал малейший звук. Шаги; легко и таинственно скрипела внизу лестница; но директор был уже на ногах.

— Разговор окончен, ступайте!

Снизу показалась шляпа с фиалками. Директор нетерпеливо топнул ногой, он постарался заслонить люк и оттеснил Терра к двери слева. Закрывая ее за собой, тот успел разглядеть крашеные волосы и край вуали.

Терра очутился в хорошо обставленном кабинете. Кто-то шагал по ковру, — нахальный толстяк, что входил недавно в комнату. За стеклянной дверью слышалось жужжанье, словно там собралось много народу. Терра приподнял портьеру: приемная.

Следовательно, он обошел кругом «Главное агентство по устройству жизни». Приемная была уже полна людей, на горе замученному Зейферту. Он ежеминутно подбегал к загородке, чтобы жестами удержать нападающую толпу. Одному особенно напористому клиенту разрешено было выругаться в рупор, но ругался он, видимо, впустую. Клиенты, чьи лица выражали уверенность, стояли сзади. В прыщавом человеке, потиравшем руки, Терра угадал счастливца, которому удалось всучить директору свои семьдесят тысяч марок.

Когда Терра собрался открыть дверь, чья-то рука удержала его за плечо.

— Моя фамилия Морхен, — сказал толстяк с насмешливыми глазами. — Извините, пожалуйста, что я нахожусь здесь. Это, собственно, ваша комната. Разрешите ввести вас в курс дела.

— Благодарю вас, я справлюсь сам, — ответил Терра, и без перехода: — У обитой войлоком двери в кабинет директора есть замок, кто взял от него ключ?

— Я, — ответил Морхен, захваченный врасплох, и даже вынул ключ из кармана. Но из рук не выпустил. — Давайте играть в открытую, — сказал он. — Вы думаете, что я вор?

Терра безмолвно закурил папиросу.

— Ну-с, так я не вор, — заявил толстяк и протянул записку. В ней господин фон Прасс уполномочивал господина Морхена получить из кассы семьдесят тысяч марок.

— А что вы с ними сделаете? — спросил Терра.

— Деловая тайна. «Ты все сомненья бросишь и никогда не спросишь…» — Морхен прищурился. — Нет, совершенно серьезно, не подкапывайтесь под меня. Как знать, кто может провалиться вместе со мной?

— Я не давал вам повода считать меня шпионом.

— Тут всякий становится шпионом. Семьдесят тысяч в надежных руках. — И еще доверчивее прибавил: — Сами понимаете, что я удерживаю отсюда свою долю. А вы, конечно, будете получать определенное и вполне достаточное содержание? — И так как в ответ Терра только пахнул дымом папиросы: — К сожалению, нет? Тогда мы поймем друг друга. Не собираетесь ли вы случайно сегодня вечером в кафе «Националы»?

— Я очень занят, — сдержанно ответил Терра.

— А я? — укоризненно спросил Морхен — На моей обязанности внешние сношения. Я бегаю. Иначе куда бы я девал свой жир? — Снова лукавая усмешка, и толстяк приоткрыл внутреннюю дверь. — Вы его жалеете, правда? — спросил он уже в дверях, кивком головы указав на комнату директора.

— Прохвост! — бросил Терра ему вслед.

Он просмотрел полученные от директора бумаги, затем быстро и решительно начал писать. Он уже не слышал шума в приемной. От удовольствия он водил языком по губам. «Браво!» — сам восхищался он своим новоявленным талантом. Написанное им представляло собой необузданную фантазию на тему об опере, сочиненной некоей высокой особой, которую он величал просвещенным гением высшего полета, но цветистое описание этого чуда искусства являлось в то же время и приманкой для соседней дружественной страны, где не только должны были поставить оперу, но и где была родина тех бумаг, которые требовалось протащить на биржу. «Как странно, — вдруг пришло ему в голову, — статья охватывает пункты А и Б, дело и наслаждение, а следовательно, и всю жизнь, но при этом все в ней химера, игра воображения или обман: трудно пока решить, что именно. — Он подошел к обитой войлоком двери. — За этими тюфяками сидит мой директор и считает себя благодаря бутафории и телефону тончайшим знатоком жизни, сам того не ведая, что он всего-навсего жалкий поэт в мансарде, которого может основательно промочить дождик. — Он раскрыл телефонную книгу. — Прохвост был прав, мне его жалко, я хочу помочь ему одолеть прохвоста… А что симпатичного в директоре? То, что он пугается, когда действительность предъявляет свои права. Едва из люка показались шляпка с фиалками и прядь крашеных волос, как пелена спала у него с глаз, он осознал серьезность жизни и растерялся, бедный глупец».

Терра позвонил по телефону, решив: «Искуснее подойти к делу не сумел бы даже мой учитель».

— Господин доктор! — обратился он к откликнувшемуся на его звонок редактору. — Вы самый выдающийся во всей берлинской прессе специалист по биржевым делам. Это известно всему миру, и я не хочу быть одним из многих, которые вам об этом твердят. — После чего, варьируя обороты речи и интонации, он раз десять повторил то же самое, а редактор слушал и впитывал его слова. — Кроме того, вы, как никто другой, господин доктор, умеете воздействовать на массы с высот вашего культурного призвания. «Не хватил ли я через край?» — озабоченно думал Терра. Но в трубке как будто послышалось одобрительное бормотанье. — Из всех биржевых корреспондентов, — воскликнул Терра торжественно-приподнятым тоном, — вы один сумели найти в чисто экономической задаче средство к объединению народов и без устали стремитесь привлечь на нашу сторону самую душу того народа, чьи акции нам следует приобретать. Будучи горячим поклонником ваших научных экскурсов в те страны, которые могут стать ареной нашей предприимчивости… А разве по своей стилистической красочности эти статьи не художественные творения?.. — Только спустя пять минут Терра заговорил об интересовавшем его частном вопросе. Часы пробили ровно двенадцать, когда он получил разрешение немедленно доставить свою статью.

Выбегая из подъезда, он столкнулся с Элиасом, который скромно уступил ему дорогу. Терра остановился.

— Вы тоже идете обедать? Едемте со мной.

Он впихнул Элиаса в проезжавший экипаж. Элиас боялся вздохнуть, сидя в таком шикарном экипаже. Старик был в потертом пиджаке, без пальто; чтобы защититься от порывов ветра, он прижимал руки к груди. Выражение лица у него было смиренное, а в манере держать голову чувствовалась настороженность.

— Извините, — сказал он, — я не обедаю. Свою порцию хлеба я уже съел, а теперь хотел только прогуляться.

— Я вас приглашаю, — сказал Терра. — «Главное агентство по устройству жизни» не очень-то вас откармливает?

— Еще бы, на пятьдесят марок в месяц! — подтвердил Элиас; его карие глаза приветливо поблескивали. В ответ на возмущенный жест Терра он заметил: — Собственно, семьдесят пять. Но остальные я отношу в банк.

— Вы стойкий человек, — сказал Терра и, так как они подъехали к ресторану, прибавил: — Заказывайте обед, а мне придется оставить вас на несколько минут: у меня поручение от директора.

У дверей Элиас окликнул его.

— Вы ведь не собираетесь сыграть со мной шутку и бросить меня здесь? — спросил он. — Денег у меня нет.

— Успокойтесь, — ответил Терра, — я слишком заинтересован в нашем «Главном агентстве».

Служащий «Главного агентства» кротко, но настойчиво взглянул ему в глаза, затем опустил веки и с улыбкой прирожденного недоверия покорился необъяснимой причуде.

Терра вернулся очень скоро.

— Редакция «Локальпрессе» вне себя от восторга, — сообщил он. — Мое вступление в «Главное агентство» складывается блестяще.

— Раз вы умеете писать, — заметил Элиас, жадно уплетая обед, — вам легче водить других за нос, чем нашему брату.

— Ну, такой человек, как вы, не может быть вечно на ролях обманутого, — сказал Терра уверенно.

Покраснев, Элиас перевел дух.

— Только бы собрать тысячу марок, тогда я сам затею дельце.

— А «Главному агентству» вы, видимо, своих сбережений не доверяете?

Элиас покачал головой.

— Что я, с ума сошел?

— Ага! — кратко отозвался Терра. После чего они взглянули друг на друга.

С неизменной улыбкой Элиас подчинился новому обороту разговора.

— Если вы из конкурирующей фирмы, то что вы желаете знать и сколько предлагаете?

— По меньшей мере двадцать марок прибавки, если вы мне скажете, кто такой Морхен.

— Господин Морхен, — Элиас покачал головой, — человек тонкий, ему что-то известно о господине директоре.

— Директор платит ему беспрекословно?

— Избави бог! Когда они бывают вдвоем в кабинете, обитые войлоком двери прямо трещат, как будто в них что-то бросают, а в рупор мы слышим крик и гам.

— Я получил распоряжение выяснить ситуацию, — сказал Терра и поджал губы.

Элиас побледнел; он встал со стула и расшаркался, после чего снова чинно уселся на место.

— Что прикажете, господин полицейский советник? — кротко спросил он.

— Как только Морхен снова появится, — распорядился Терра, — идите вслед за ним, я объясню на службе ваше отсутствие. Проследите, куда он уносит деньги.

После этого он отпустил своего сообщника, выпил кофе и вернулся в контору. У письменного стола возился кто-то в зеленой куртке. То был «народ». При появлении Терра он бросил бумаги обратно в ящик, сказал «добрый день» и хотел удалиться.

— Такого условия у нас не было! — воскликнул Терра. — Что вы здесь делаете?

— Народ требует гарантий, — ответил белокурый румяный «народ», покачиваясь на каблуках.

— В чем?

— В том, что наши денежки не пойдут прахом. А вы тоже из этой компании?

— Какой компании?

— Да из еврейской шайки, которая выманивает у людей деньги.

— Вы свои, по-видимому, поместили в «Главное агентство по устройству жизни»? Вас надо выручить.

— Довольно народ терпел от вас, — заявил «народ» и удалился.

Приемная еще не успела наполниться после обеда, но слышно было, как Зейферт уговаривает какую-то незримую толпу. Терра увидел его, еще более затравленного, за перегородкой, которая служила ему плохой защитой от нападений существа женского пола.

— Ради бога, фрейлейн Альма! — молил он. — Не могу же я взять алименты из кассы. А больше неоткуда.

— Да, из кассы, — неумолимо требовала дама. — И поживее, не то худо будет. — И тут же, без промедления, крикнув «отец», она попыталась приступом взять загородку, причем ее забрызганная грязью горжетка полетела вперед. В это время появился дядюшка Ланге; «народ» и Элиас поддерживали его, так как он был близок к обмороку.

— Альма, дитя мое, — хныкал он, — угомонись ты, ведь я, старый человек, место потеряю. — Но, так как она и не думала молчать, дух возмущения сообщился и ему.

— Нужно ж вам это было, господин Зейферт! — заворчал он. — Ну, посмотрите, что вы натворили. Теперь она просто пойдет на панель, даже не в кафе!

Зейферт стоял понурившись и запустив обе руки в волосы, «народ» развлекался, Элиас приветливо посматривал на всех. Терра возвысил голос:

— Фрейлейн, не согласитесь ли вы на сей раз получить требуемую сумму от меня?

— Ну, конечно, дружок, — ответила она и хотела сунуть ему свою визитную карточку. Он отступил, приняв строгий вид.

— Я не думал вас оскорблять, фрейлейн. Могу я просить вас о том же?

— Ну, конечно, — повторила она с удивлением и хотела уйти. Но теперь, переменив позицию, против нее ополчился отец и выпроводил ее за дверь, осыпая родительскими проклятиями. Когда он вернулся, совершенно разбитый, сослуживцы встретили его словами:

— Дядюшка Ланге, Альма исправится.

— Это вы всегда говорите, — вздохнул отец и, еле волоча ноги, потащился к себе в темную каморку.

— Зейферт, вы, я вижу, тоже неудачник, — заметил Терра, оставшись наедине с кассиром.

— Мне достаточно взглянуть на девушку, как у нее уже готов ребенок, — с убитым видом сказал Зейферт.

Терра конфиденциально перегнулся над загородкой.

— Для человека, невинно пострадавшего, как вы, я не хочу сказать, что оправдал бы, но мог бы оправдать временный заем в кассе.

Зейферт уже снова запустил пальцы в волосы.

— Не хватало мне еще этого!

— И что сталось бы тогда с «Главным агентством по устройству жизни»? — добавил Терра. — Ведь господин Морхен себя не обижает.

Зейферт перестал метаться.

— Это вы тоже успели пронюхать? — Он принес из несгораемого шкафа целую пачку бумажек. — Вместо денег у меня хранятся только его расписки. Для себя-то он берет по двадцать марок, а для директора тысячи. Куда это все девается?

— Будем надеяться, что наш директор помещает их в блестящие предприятия.

— На это можно только надеяться.

— Я составил себе о нем совершенно ясное представление, — сказал Терра. — Я считаю его гением спекуляции.

— Да, выкручиваться он мастер. А утешать здесь людей приходится мне.

— Собачья жизнь, нечего сказать, — поддержал его Терра.

— Сегодня Морхен потребовал у меня семьдесят тысяч, — чуть слышно прошептал кассир.

— Вы послали его к черту?

— После обеда он придет опять.

— Дайте ему достойный отпор.

— Тогда он донесет директору, что я беру из кассы деньги и даю ему взаймы. Он вертит стариком как вздумается.

— Мы сами так с ним расправимся, как ему, при всем его хитроумии, и не снилось, — заявил Терра с такой непреложной уверенностью, что Зейферт, ни о чем больше не спрашивая, просто потряс ему руку. Но появившаяся публика снова бурно атаковала кассира.

В приемной скопилось много народа, и настроение, царившее там, ясно говорило, что люди пришли за своими деньгами и беспокоятся, что пришли напрасно. Терра понимал, что малейший толчок вызовет стихийное возмущение этих людей против того, кто систематически уносит их деньги, и таким образом избавит директора от его злого гения. С каждым часом директор казался ему все более достойным доверия.

Не входя к себе в кабинет, он снова спустился на улицу, так как приближался момент выхода «Локальпрессе». Редактор биржевого отдела почуял, что статья сулит сенсацию, и хотел напечатать ее сейчас же, в вечернем выпуске. Бодро шагал Терра по Фридрихштрассе. Меньше суток он в Берлине — и уже чувствует себя во всеоружии. В быстром мелькании толпы он не различал отдельных лиц, но ощущал каждого из прохожих, как и разогретую их шагами торцовую мостовую. Надо действовать и приступом взять успех. Кругом нищета, роскошь, мошенничество, и все они уравнены в правах взаимной борьбой. Торговые дома пропускают столько покупателей, сколько могут, и эксплуатируют своих служащих, тоже как только могут. Борьба разрастается, невзирая на тебя и твои терзания. Возьми ж ее в свои руки, сделайся ее вожаком.

Получив у первого разносчика газету, он развернул ее, словно в чаду, но, пробегая столбцы при свете газовых фонарей, быстро отрезвился: в отделе торговли не было ничего. Все же он нашел свою статью, напечатанную в виде фельетона; он прочел ее у подъезда «Главного агентства». Господи, как она искорежена, скомкана! Редактор с присущей ему проницательностью вычеркнул все, что могло пойти на пользу «Главному агентству»: допущение на биржу последних акций, а также деятельность «Главного агентства по устройству жизни» в интересах оперы, написанной высокой особой. Правда, литературно-музыкальная оценка произведения частично сохранилась.

Терра поднялся по ступенькам с сознанием: «Первая неудача! Но второе дело стоит двух. В атаку на Морхена!» Пробравшись через толпу к своей двери, он решительно распахнул ее — и так же быстро снова закрыл со словами: «Прошу прощения». Он увидел даму с фиалками в объятиях какого-то господина, но отнюдь не директора. Господин поддерживал ее за талию, а она откинула голову и весь стан так, что его лицо приходилось над ее лицом. Эта картинная поза не оставляла сомнения в том, кто она. Хотя ее наполовину скрывала фигура мужчины и она еще не успела поднять глаза, но как было не узнать в ней женщину с той стороны!

Они отодвинулись друг от друга, однако без излишней поспешности. Женщина с той стороны кивнула Терра так, будто лишь вчера назначила ему свидание.

— Как вам жилось это время? — спросила она по-приятельски.

— Великолепно, — ответил он ей в тон. — Иначе и не может житься заведующему отделом рекламы.

— А наше дело? Ведь у нас всех троих, по-моему, одно общее дело, — заметила она своему партнеру.

— Да ну! — воскликнул Терра, искренно удивленный. А у того лицо совсем вытянулось. Он был еще выше женщины с той стороны, казался непомерно широкоплечим и каким-то деревянным, физиономия у него была бульдожья, с глазами навыкате, коротким носом и с обвисшими, несмотря на молодость, щеками.

— Дело? Мне ничего неизвестно, — громким, но пискливым голосом произнес великан.

Княгиня Лили сказала презрительно:

— Оставьте при себе дипломатические ухищрения, господин фон Толлебен. Господин Терра — заместитель господина фон Прасса. Вы можете ошеломить его полной откровенностью, в духе вашего бывшего начальника. Господин фон Толлебен состоит в министерстве иностранных дел, — пояснила она, обращаясь к Терра.

Только теперь Терра заметил, что этот человек, когда у него на голове останется еще меньше волос, а брови станут еще кустистее, будет как две капли воды похож на Бисмарка. Сделав это открытие, он поклонился, как подобало заведующему отделом рекламы, словно отдавая себя в полное распоряжение клиента. Здесь речь несомненно шла о высочайшей опере. Но, увы, фон Толлебен, неприступный по-прежнему, с таким презрением воззрился на Терра, будто перед ним была по меньшей мере побежденная Дания. Терра внутренне вскипел.

— Я вполне в курсе дела, — раболепно заверил он, приложив руку к сердцу.

— В интересах господина фон Прасса будем надеяться, что это не так, — нелюбезно возразил фон Толлебен.

«Скотина!» — всей своей закипевшей кровью ощутил Терра. Он склонился еще ниже сначала перед ним, затем перед ней.

— Княгиня! — обратился он подчеркнуто-почтительно к женщине с той стороны. — Имею честь доложить вашей светлости, что я ради успеха высочайшей оперы трудился целый день до полного изнеможения, — проговорил он, запинаясь.

— Как? Что такое? — пропищал фистулой Бисмарк.

— До полного изнеможения.

— Высочайшая опера вас совершенно не касается, поняли?

— Ваше доверие, господин барон, обязывает, — ответил Терра и протянул фон Толлебену газету с литературно-музыкальным дифирамбом.

— Вы мне неприятны, — сказал Бисмарк с той же пресловутой прямотой. Враги обменялись взглядом, который был яснее всяких слов.

В то время как фон Толлебен подошел к лампе, чтобы прочесть статью, княгиня неслышно приблизилась к Терра.

— Государственная тайна, мой друг, — прошептала она беззвучным движением губ. — Высочайшая опера создана здесь, на месте, она существует только для того, — произнесла она с полуусмешкой, взглянув на Толлебена, — кто в нее верит.

Терра безмолвно и очень ловко скривил в гримасу рот и все лицо. Женщина с той стороны засмеялась своим звонким, равнодушным смехом. Дипломат подозрительно покосился на них и поспешил подойти ближе.

— Бойкое перо, — сказал он почти вежливо, обращаясь к Терра. — Музыкальную тему божественной благодати я охотно просмотрел бы в партитуре. Нет ли ее случайно при вас?

— К моему величайшему сожалению, она в кабинете у господина фон Прасса.

Тогда дипломат потребовал, чтобы Терра принес ее, а Терра очень учтиво предложил ему самому попытаться это сделать. Фон Толлебен, в самом деле, попробовал открыть обитую войлоком дверь или же докричаться, чтобы ее открыли изнутри. Но у него не хватило голоса, и высочайшая опера осталась недоступной. Свою досаду он выместил на Терра.

— Сударь! Вы бессовестный обманщик, — сказал он откровенно.

Терра ответил холодно и корректно:

— Я забочусь о делах моей фирмы. Если бы я предоставил вам партитуру, возможно, вас, господин барон, осенила бы гениальная мысль захватить ее с собой.

— Дерзкий мальчишка! Мы с вами еще посчитаемся в другом месте.

— Например, у меня, — сказала княгиня примирительно. Она не может уйти с бароном, у нее есть маленькое дельце к этому заведующему отделом рекламы. Закрывая дверь, барон бросил на них пытливый взгляд из-под отечных век.

Терра отошел к письменному столу и принялся вертеть большой разрезной нож. Княгиня удобно уселась по другую сторону стола.

— Итак, мы встретились, — сказала она и спокойно ему улыбнулась.

Он ничего не ответил; тогда она сняла перчатку и протянула ему через стол руку.

— Я мог присягнуть тогда, что наутро вы исчезнете. Я не спал, и все-таки вы сбежали, — с усилием выговорил он.

— Все еще сердитесь? — спросила она.

Он злобно засмеялся.

— Я не желаю самому отъявленному злодею того состояния духа, в каком я, невинная жертва, вашими стараниями шатался по миру все эти годы.

— Я охотно сохраняю старые привязанности, конечно, по обоюдному желанию.

— Авантюристка! — И лицо его исказилось злобой.

— Того, что вы под этим подразумеваете, не существует вовсе. — Она презрительно скривила рот. — Условия жизни делают нас такими, призванием это не бывает.

Она встала. Она была высокого роста, лицо очень белое с темными бровями; прежняя покачивающаяся походка и голос, который он теперь назвал бы пустым. Но все же сердце его судорожно сжималось, когда он слышал этот голос.

— А вы действительно производите самое невинное впечатление, — сказал он насмешливо. — Как будто вы с тех пор вели себя примернейшим образом.

— Неужели вы все еще думаете, что у женщин моего типа нет другой цели, как губить гимназистов?

— Разумеется, есть, сударыня. Волосы у вас пожелтели, в вашей программе теперь другой номер — княгиня Лили на туго натянутой проволоке. Той дамы, которую я знал, уже нет на свете, а потому прошу вас ни минуты не сомневаться, что я не стану болтать.

— Меня совсем не интересует этот Бисмарк; он в долгу как в шелку.

— Так, значит, вас интересует директор?

— Да, вот кто, — подхватила она. — Как вы полагаете, вернул бы он меня в варьете и сделал бы звездой первой величины, если бы я не была тем, что есть? Он не предается сантиментам, и его мне незачем обманывать. — И через плечо, небрежно: — Иначе я, конечно, не собиралась бы за него замуж.

Терра стоял неподвижно. Вдруг он направился к ней и протянул руку.

— С этого вам следовало начать.

— Я знала, что в конце концов мы поймем друг друга.

— Чего мы здесь ищем? — сказал он резко. — Успеха. У вашей светлости, по-видимому, имеются основания душой и телом быть преданной «Агентству по устройству жизни».

— Мы оба держимся им, — сказала она, и лица обоих приняли сосредоточенное выражение. Терра подвинул ей кресло, а свой стул поставил напротив. Положив руки на колени, он начал вполголоса:

— Сначала этот человек показался мне плохим мистификатором, затем несколько лучшим. Но в конце концов я дошел, бог весть почему, чуть ли не до восхищения. А чего он стоит в действительности?

— Он человек огромных возможностей, — ответила она, тоже вполголоса. — Во-первых, он хочет жениться на мне. А на это способен либо незрелый юнец…

— Благодарю, — ввернул Терра.

— …либо, — закончила она, — человек, которого уже ничем не проймешь.

— Во-вторых, — подхватил Терра, — он так окрыляет души, которые входят с ним в соприкосновение, что недостатка в больших деньгах у него не будет никогда. Ради его несуществующей оперы я сегодня обломал себе все ногти, как будто хотел собственноручно проложить себе путь к вечному блаженству.

— А я, — она ударила его по колену, — устрою так, что наш Бисмарк будет больше уверен в существовании высочайшей оперы, чем в существовании ее державного творца.

— После этого «Главное агентство по устройству жизни» может спокойно рассматривать устройство жизни как свою единоличную монополию, даже если опера никогда не будет написана. Но есть шанс, — добавил Терра, — что наша реклама вытянет оперу из ее творца. Всякий, кого назвали гением, спешит оправдать это звание.

Взглянув друг на друга, они засмеялись счастливым смехом.

— Право же, в нашу единственную ночь любви у нас не было так радостно на душе, — заметил Терра, и она ничего не возразила. Он перестал смеяться. — Но на этот прекрасный мир падает одна тень — Морхен.

— Да, — ответила она, — он и меня беспокоит.

— Какие отношения у фон Прасса с Морхеном? — шепотом спросил Терра.

— Даже мне не удается выведать это у него, — шепотом ответила она. — Я знаю одно: зависимость от Морхена гложет его больше, чем деньги, каких он ему стоит.

— Я постараюсь разузнать больше, — пообещал Терра и предложил: — Вскружите голову этому негодяю. Он постоянный посетитель кафе «Националь». — Она задумалась. — Хорошо бы заполучить какие-нибудь улики против него.

Стеклянная дверь чуть задребезжала; взглядом они сказали друг другу, что их подслушивают. Вдруг лицо княгини изобразило задорный вызов, как на сцене. Поняв ее намерение, Терра поднес руку к сердцу и что-то залепетал.

Он сохранил эту позу до момента, пока дверь открылась и появился Морхен.

Морхен щурился еще хитрее, чем обычно. Мимоходом он поклонился в сторону княгини, слегка погрозил пальцем Терра и собрался уже воткнуть ключ в обитую войлоком дверь.

— Господин Морхен! — воскликнула княгиня мелодичным голосом.

— Такому зову противостоять нельзя, — сказал он деловитым тоном и подошел к ней.

Она указала ему на стул, с которого встал Терра.

— Директор занят, — промолвила она и откинула голову, соблазняя его своим белым лицом, как земным раем. — Вы можете все сказать мне.

Морхен заржал; казалось, он смеется над ней.

— Здесь творятся забавные дела, — заявил он. — Поверите ли вы, касса пуста!

Она поморщилась.

— Мой милый, кого вы думаете провести?

Но он вынул ордер директора и стал уверять, что ему отказались выплатить семьдесят тысяч.

Она заявила, не задумываясь:

— Я тоже не намерена терять свое состояние. У меня все, до последнего гроша, помещено в «Главное агентство». Я докажу вам свое доверие. Вот… — Она стала тянуть из-под шубки жемчуг, блестевший у нее на шее, нитка становилась все длиннее. Она бросила ее в услужливо подставленные руки Морхена. — Расплатитесь ею!

Морхен немедленно поднялся, он сразу стал серьезен. Низко поклонившись, он собрался уйти. Она подождала, пока он дойдет до двери.

— Который час? — бросила она звонко в тишину и посмотрела на свой браслет. — Четверть седьмого. Если вы до семи не вернетесь, мне придется предположить, что я никогда в жизни больше не увижу вас.

— И вас бы это очень огорчило? — насмешливо сказал Морхен.

— Но как мне быть? — ответила она. — Не могу же я оставить своего будущего мужа в беде.

Захихикав, Морхен исчез.

— Я достаточно ясно намекнула, что ему пора бежать, — остальное в ваших руках.

— А если директор не вынесет такого удара?

— Этого не бойтесь, — сказала она, после чего и он перестал сомневаться.

Она ушла. Он энергично зашагал по комнате, дымя папиросой и рисуя себе победоносное завершение дня: директор «Главного агентства по устройству жизни» избавлен от своего злого гения, он сам — Терра — компаньон, власть завоевана в один день… Время приближалось к семи; он вошел в приемную, там стоял шум и гул.

Зейферт прыгал по своей клетке как заведенный. Увидев Терра, он зашептал:

— Немыслимо с ними справиться, семьдесят тысяч скоро придут к концу, деньги рвут у меня из рук.

— Терпение, — успокаивал его Терра уверенным тоном.

В толпе он наткнулся на Куршмида, разделявшего общее беспокойство. Ходили темные слухи, и шли они из недр самого предприятия.

— Уж не вы ли будоражите тут всех? — спросил он Терра, но Терра ничего не понял.

Еще не старый, но обросший бородой человек, который держался подле Куршмида, тоже проявлял сильное волнение.

— Господин Гуммель и его друзья вложили сюда капитал общества «Всемирный переворот», — пояснил Куршмид.

— Всемирный переворот может свершиться, здесь к нему готовы, — сказал громко Терра и огляделся. Вдруг он заметил Элиаса.

Элиас стоял у двери комнаты, где помещалась касса, он следил за Терра смиренно-недоверчивым взглядом и, увидев, что тот его заметил, пошел навстречу.

— Ну? — осведомился Терра. — Где он?

— Неужели сбежал? — в свою очередь спросил Элиас. — Этого я от него не ожидал. — Он был искренно удивлен.

— Вы, значит, не следили за ним, — грозно произнес Терра.

Элиас же — хладнокровно:

— Разве это нужно, господин комиссар? Я и так знаю, что делает Морхен. Он играет.

Терра не сразу вник в смысл этих слов. Значит, Морхен играл по поручению директора на деньги «Главного агентства». С выигрыша он получал проценты, проигрыш его не касался. Тайна открывалась так просто.

— Я выследил его, — объяснил Элиас. — Тогда он стал мне давать время от времени по десять марок. Ну что ж, я и держал язык за зубами.

— Банк, где лежат ваши сбережения, скоро лопнет, — прорычал Терра.

Элиас шарахнулся.

Зейферт, который разрывался на части, в отчаянии подозвал Терра. Тот вместо него подошел к рупору, Оттуда раздался голос директора:

— Неужели Морхен до сих пор не вернулся?

— Господина Морхена здесь не было, — сказал Терра, подражая голосу кассира. — И касса пуста.

Директор, громко и уверенно:

— Значит, он придет сейчас. Именно сегодня должно закончиться одно грандиозное дело.

Терра взволнованно, голосом Зейферта:

— Господин директор, господин Морхен пришел. Одну минуту! — Затем, предпослав утробный смешок, сказал, подражая голосу Морхена: — Господин директор, не повезло.

— Все потеряно?

— Не волнуйтесь, господин директор. Для себя я выиграл.

— Негодяй, ты меня ограбил!

— Это вы говорите мне? — прозвучал обиженный голос Морхена. — Вот вы какой, господин директор! Семьдесят тысяч вы прощаете, а мои пятьсот марок разорили вас. Я ухожу в частную жизнь. Всего хорошего, господин директор.

И Терра больше не отвечал ни слова, сколько ни звал директор своего Морхена.

— Что вам угодно, господин директор? — спросил он, наконец, собственным голосом.

— Я разгадал вас, — ответил сейчас же директор. — Вы пролезли ко мне, чтобы шпионить. Я тоже велел следить за вами. Где Морхен?

— У него есть основания больше не показываться, — пояснил Терра и прибавил, что жалеть о Морхене не стоит. Отныне «Главное агентство по устройству жизни» может работать на здоровой основе. Но директор не поддавался уговорам.

— Вы отказываетесь вернуть мне Морхена? — упорно твердил он. — Без Морхена ничего не выйдет. Вы отказываетесь… — Голос смолк. Затем вдруг — сухой треск. Терра отпрянул и огляделся.

Положение было критическое. Загородка, защищающая кассу, лежала сломанная на полу, и в нарастающем шуме преобладал крик: «Полицию!» Терра, которого окружила толпа, требуя сведений, пытался все свалить на плутовство одного из служащих; самому предприятию, по его словам, не угрожало никакой опасности. При этом он с дрожью в сердце оглядывался, ища лазейки. Что там случилось с директором?..

«Народ» вывел его из тяжелого положения, — он так вопил, что привлек к себе общее внимание.

— Проклятая еврейская шайка! — кричал он. — Довольно уж народ терпел от вас!

Все поддержали его: вкладчики, спекулянты, актеры, зрители и заблудившиеся мечтатели.

Глубоко потрясенному поэту Гуммелю пришлось усомниться в мировом перевороте из-за отказа «Главного агентства по устройству жизни» от платежей. Только Элиас являл собой оазис беспечности.

— Чего надрывается этот парень? — спрашивал он, показывая большим пальцем через плечо на шумевший «народ». — Вольно ж ему было всему верить!

Терра энергично протиснулся в комнату. Он и сам верил в директора, верил настолько, что не принял никаких мер предосторожности и таким образом ускорил катастрофу!.. В темную каморку вторглись беснующиеся дикари, а между тем дядюшка Ланге, глухим воем выражавший скорбь о потере столь тяжко заработанных грошей своей дочери Альмы, орудовал топором. Рама обитой войлоком двери затрещала, наконец дверь поддалась и толпа ввалилась в комнату. Но взятая с бою тайна оказалась иной, чем все ожидали. При виде комнаты с бутафорией вместо книг, с люком, с пустыми стенами вместо несгораемых касс, наполненных награбленным добром, многим стало смешно. Но, заглянув за один из бутафорских книжных шкафов, люди перестали смеяться. Безмолвно толпились они, обмениваясь вполголоса краткими соображениями, а затем дружно удалились.

Терра закрыл дверь и для безопасности припер ее самыми тяжелыми креслами. Только тогда он прошел за створку. Директор сидел в кресле у письменного стола, навалившись на один из локотников. Правая рука с револьвером свешивалась вниз; казалось, что она хочет потихоньку засунуть оружие под ковер. Голова склонилась набок и упиралась подбородком в плечо; таким образом, некогда пламенный, а теперь стеклянный взгляд директора приходился, как обычно, на уровне рук посетителей. Казалось, ему по-прежнему важнее всего, что они принесли.

— Несчастный шарлатан, — заговорил Терра, — больше ждать нечего. Все это было лишь плодом твоего шарлатанства, плодом нашего общего шарлатанства. Чем сильнее я и мне подобные верили в существующий социальный строй, тем несокрушимее казался и ты. Временами чувствовалось, что в делах не все ладно, но никто не задавался вопросом, совместимы ли миражи с делами. Ты жертва всеобщей потребности в несбыточном. Те, кто ее удовлетворяет, гибнут, не дождавшись признательности. Мир праху твоему! — заключил он, услышав шаги.

Из люка появилась княгиня Лили.

— Я не любопытна, — заявила она, когда Терра хотел провести ее за бутафорскую стену. — Кроме того, я боюсь новых разочарований.

— Он совсем не страшен.

— У него было все, чего я тщетно искала в мужчинах.

— Неправда, — сказал Терра в приливе ревности. — У него не было будущности.

— Смерть — единственное, чего нельзя простить. — С этими словами она повернулась к выходу. У самой лестницы она, однако, остановилась и схватилась за перила, у нее дрожали колени. — И я собиралась за него замуж. — Она содрогнулась. — А как раз теперь мне было бы особенно некстати попасть впросак.

— Мое восхищение растет с часу на час, — как я понимаю, вы у нового поворота жизненного пути.

Она вдруг протянула ему руку.

— Я должна быть благодарна вам, Клаудиус.

— А я несказанно поражен, что вы еще помните мое имя, — произнес он смиренно.

— Мне сообщили, какую деятельность вы развили сегодня, чтобы вызвать здесь взрыв.

— В этом вы мне ни на йоту не уступали, ваша светлость. Вы пожертвовали даже своими жемчугами.

— Деньги не имеют значения там, где речь идет о более важном, — ответила она горделиво. И торжественно, почти с нежностью: — Вы, милый друг, уберегли меня от такого скандала, который никак не может быть на пользу женщине. Этого я не забуду никогда. Рассчитывайте на меня. Я приду вам на помощь при любых обстоятельствах. Клянусь в этом памятью покойного, — закончила она и стала спускаться впереди Терра по ступенькам.

— Ваша квартира носит отпечаток изысканного вкуса, — констатировал он внизу.

Она поджала губы.

— Он вас уже не слышит. К счастью, все записано на мое имя и полностью оплачено.

В одной из комнат, весело взвизгивая, без устали бегал из угла в угол ребенок, совсем еще крошка. Няня исчезла при их появлении.

— Мама! — радостно крикнул малыш, бросил куклу, которую таскал за собой, и повис на матери.

— Он умеет радоваться, — заметил Терра. — И у меня, говорят, была сильно развита эта способность.

— Он все еще неразрывно связан со мной, — сказала мать. — Когда я волнуюсь, его невозможно унять.

— До сих пор? А сколько ему лет?

— Ему два года и три месяца, мой друг, — ответила она и посмотрела на него. Взгляд Терра, выдержавший ее взгляд, дрогнул, он сам не знал, больно ли, или сладостно. Он засмеялся.

— И три года прошло со времени нашего близкого знакомства. Вы строго выдержали законный срок, Лили.

— Это мальчик, — деловито пояснила она, — зовут его Клаус, как и полагается. Дай ручку дяде, Клаус!

Терра наклонился, чтобы взять ручку ребенка. Его темные глаза с жгучим вниманием впились в карие глаза ребенка, в личико с красками блондина. Он едва удержался, чтобы не покачать головой. В конце концов это могло быть даже и правдой. Факт, не менее невероятный, чем многие другие. Нетрудно принять эту версию, как и всякую другую… Испуганный ребенок поспешил ускользнуть от назойливого гостя. Он поплакал минутку, а потом, весело взвизгивая, снова принялся бегать по комнате.

— Позвольте выразить вам мою искреннюю, глубокую признательность, — произнес Терра и с изысканной любезностью поцеловал унизанную кольцами руку княгини.

— Благодарность взаимная, — ответила она и налила ему ликера.

— Разрешите задать вам только один скромный вопрос: почему именно на мою долю выпало это незаслуженное счастье?

— Оно было не так уж не заслужено, — ответила она, пожимая плечами. — Ведь вы настоятельно требовали ребенка.

— А до меня? — начал он злобно.

— До вас, если вам угодно знать, никто этого особенно не требовал.

Тяжело дыша, он устремил взгляд в одну точку.

— Каковы же будут дальше наши отношения? — миролюбиво спросила она.

— Проще всего было бы нам остаться добрыми друзьями, — живо предложил он.

— Итак, если я ваш добрый друг: как у вас с финансами? Я не имею права оставить вас на произвол судьбы. Вы были заведующим отделом рекламы в агентстве, которое вряд ли будет существовать впредь.

Он поспешил отклонить всякую заботу.

Но она:

— Мне вы ничего нового не скажете о том, как гнусна жизнь. В свое время вы всем пожертвовали для меня.

Он возразил, что то было другое дело.

— А кроме того, вы отец моего ребенка.

За это он категорически не примет платы.

— Но вы меня оградили от нелепого скандала.

В ответ он засмеялся, и она вместе с ним. Это как будто разрядило атмосферу, и она дала волю слезам. Когда она встала, он поднялся вслед за ней. Они прошлись еще раз по комнате; ребенок стоял и злыми глазами следил за каждым их шагом. Терра держал ее под руку. Лили снова касалась его бедром; ее щека нежно льнула к его плечу, он чувствовал ее дыхание.

— Мне кажется, случилось не такое уж большое несчастье, — сказал он резким тоном.

— Ах, милый друг, вы еще не понимаете, что случилось. — Всхлипывая: — Господин фон Толлебен ускользнет теперь из моих рук.

— Этот Бисмарк? Да пусть его! Он в долгу как в шелку.

— Но его положение! Реклама! Клаудиус, помогите мне.

— Он же не человек, а недоразумение, — рассуждал Терра. — У него нет темперамента. Что привязывало его к вам, мой друг? Высочайшая опера. Следовательно, нужно, чтобы этот шедевр был в вашем распоряжении. После смерти директора опера перешла к вам. Или, еще лучше, покойный хотел унести ее с собой в могилу и бросил в огонь. Вы с опасностью для своих прекрасных рук выхватили ее из пламени.

— Какое пылкое воображение! — сказала женщина с той стороны и обняла его.

— Если и после этого он не будет раболепствовать перед вами, то я готов стать вашим рабом.

— Но вы как-нибудь натолкните его на это.

— Возможность, пожалуй, представится, — сказал он и поджал губы. Он вспомнил о графине и тут же осознал, что ни разу не подумал сегодня о ней, о той, ради кого он вынес столь богатый событиями день. Она отдалилась от него за этот один день так, словно их прошло не меньше ста. Рядом с ним стояла женщина с той стороны и выжидательно смотрела на него. В это время к ним подбежал ребенок и первый раз прижался к его колену. В приливе еще не изведанного чувства Терра сел, чтобы приласкать ребенка, а кроме того, у него ослабели ноги.

— Вы, вероятно, прервали учение, но, конечно, не забросили совсем? — спросила Лили. — Это было бы недостойно вас. Тот, кто поддержит вас, пока вы не закончите образования, отнюдь не прогадает. Скажем, вот я… Как знать? — заключила она мечтательно, положив руку ему на плечо.

Он понял: «Может быть, вы женитесь на мне, скоро я приду и к этому, и сделаете карьеру при помощи моих сбережений и связей». Ему предлагалась комбинация, которая оскорбляла буржуазные приличия и была сама по себе унизительна. Ни под каким видом нельзя соглашаться — и все же это предрешено судьбой, приведшей его сюда. «Иди на унижение! Дерзай ради меня!» — твердила его судьба. Рука женщины с той стороны все еще покоилась на его плече. Он схватил эту руку, приблизил к ней лицо и вдруг в необузданном порыве прижал ее сначала к своему влажному лбу, а потом к скорбным губам.

Куршмид и писатель Гуммель все еще стояли в подъезде.

— Какие здесь разыгрались потрясающие сцены! — сказал поэт. — Социальный вопрос — самая благодарная из тем.

— Хорошо, что хоть вы не потерпели ущерба, — заметил Терра. Это относилось, правда, только к моральной стороне дела. Как Гуммель, так и Куршмид предвидели, что на заседании общества «Всемирный переворот», куда они направлялись, начнется форменная паника. Они пригласили Терра пойти с ними. Ему было не по себе, — ведь он немало содействовал катастрофе. Но Куршмид представил Гуммелю Терра как слушателя, способного оценить ту драму, которую Гуммель собирается прочесть нынче вечером членам правления «Всемирный переворот». В толпе Куршмиду и Терра удалось отстать на несколько шагов от Гуммеля.

— Вы сегодня здорово похозяйничали, — сказал Куршмид чуть не с благоговением. — Директор будет не единственной жертвой.

— Меня самого как обухом по голове ударило, — сознался Терра.

— Умоляю вас, со мной не нужно маски! Ваша неутолимая потребность в нравственном совершенстве создает катастрофы, куда только ни ступит ваша нога. Но если бы это сразило даже меня самого, я все же предан вам до конца! — с пылким рукопожатием заключил Куршмид.

Общество «Всемирный переворот» заседало в «Асканийском подворье». В большом неуютном помещении за длинным трактирным столом собралась полностью вся корпорация модернистов, мужчин в возрасте до сорока лет. Более пожилые были адвокаты, их положительный ум служил поправкой к отвлеченным дерзаниям литературных схимников. Увы, и они доверились «Главному агентству по устройству жизни» и были жестоко обмануты. Теперь, правда, они заявляли, что никогда не верили в этот вздор и только уступали пристрастию своих более наивных собратьев к социальным веяниям.

— Что может быть общего у Грюнфельда с веяниями? — заметил кто-то, указывая на человека, сидевшего напротив Терра и явно страдавшего желудком. Слова здесь были такие же острые, как и умы. Требования предъявлялись высокие: находчивость, смелость, ультрасовременные взгляды в области искусства и социальные убеждения. За сарказмом выражений чувствовалось твердое верование — у одних искреннее, у других наигранное, но оно чувствовалось повсюду, в каждом разговоре: скоро предстоит ни больше ни меньше как решение социальной проблемы. В связи с этим наступала эра нового духа, так что обществу «Всемирный переворот» открывалась широкая дорога; но пока что оно устраивало спектакли в отдаленных пригородных театрах, для чего требовались средства — во имя настоящего и будущего блага.

— Я прямо потрясен: здесь обсуждаются революционные мероприятия, — простодушным тоном сказал Терра господину, сидевшему напротив.

— Сколько времени вы в Берлине? — спросил господин Грюнфельд.

— Один день, — сознался Терра.

— Я здесь уже двадцать лет, а всемирный переворот бывает только по средам.

После этой отповеди Терра оставалось лишь приналечь на пунш, и для соседей он перестал существовать. Круговой чашей ведал один из членов общества в коричневом вельветовом пиджаке, сидевший во главе стола. Терра тщетно пытался согласовать традиционные застольные обряды с рискованными замыслами общества. Это ему не удалось, тогда он примирился с ролью адепта, которого терпят и который пассивно следит за событиями. Гуммель начал читать свое произведение.

В своей шерстяной егеровской куртке он сидел рядом с коричневым вельветовым пиджаком и читал, сильно злоупотребляя диалектом и негодованием. На диалекте в его пьесе говорили маленькие люди, негодовал же он на богачей. Они эксплуатируют бедняков не только на расстоянии, — они, как тигры, сидят у них на шее, голодом и работой убивают их сыновей, а дочерей — своей похотью. Без сомнения, это было убедительно и мрачно и именно в силу предельной мрачности полно веры в грядущий день. Были в драме и такие места, которые заставляли Терра искренне восхищаться Гуммелем. При такой внешности и такой некультурности языка — столько гордой человеческой воли. В подобные мгновения все вокруг представали перед ним в ином свете, существами великодушными, жаждущими добра: необыкновенная порода людей, надо примкнуть к ним. А сам поэт, — густая борода скрывала тонкие и подвижные черты его лица и даже скрадывала проницательность взгляда; но как напряжены тощие плечи под шутовской курткой!

К сожалению, на сцену снова выплыли маленькие люди, и в состраданье, им сопутствовавшем, обнаруживалась, невольно ли, или нарочито, та манера смотреть на мир снизу, которая оскорбляла и отталкивала Терра.

Он тут же решил сбрить свою бородку во избежание всякого сходства с Гуммелем. Но слушать продолжал из-за главной женской роли. Сначала героиня была учительницей, невыигрышная роль, как ему показалось. Она-то и была связующим звеном между богатым домом, где ее любили, и бедным, откуда она происходила. Но постепенно из учительницы она превратилась в авантюристку, которая жила в роскошной вилле, поглотив полностью и дом богачей и их самих. «Неплохо для Леи, — подумал он, — После франкфуртских успехов она вполне созрела для Берлина. Но интересно знать, имеет ли это общество достаточно веса, чтобы моей сестре стоило путаться с ним. Может быть, все их так называемое движение только выдумки „Главного агентства по устройству жизни“.

Гуммель закончил чтение, в его честь выпили еще круговую чашу, а затем началась критика. Соревнуясь в остроумии, каждый выискивал какие-нибудь недостатки. Грюнфельд протестовал с точки зрения юридической, и его доводы уничтожали все в целом; вельветовый пиджак, прихлебывая, заявил, что из-за путаницы во взаимоотношениях полов он ни в чем разобраться не может. Наступившую непредвиденную паузу прервал Терра:

— Как совершенный профан, и притом только сегодня приехавший в Берлин, я позволю себе, со всей необходимой скромностью, предложить один краткий вопрос.

Такое необычное вступление заставило всех умолкнуть.

— Подобные пьесы пишутся потому, что существует социальная проблема, или социальная проблема создается подобными пьесами? — спросил он смиренно, то ли от робости, то ли из ехидства.

Как он и предполагал, многие высказались за второе. Писатель, раздраженный придирчивой критикой, подсел со стаканом пива к симпатичному профану, который, по-видимому, принял его всерьез. Терра заявил, что его особенно интересует образ учительницы.

— Вы не находите, — подсказал ему писатель, — что в ней воплощена месть эксплуатируемых?

Терра ответил, что месть эксплуатируемых — дело второстепенное, а что с такими женщинами он встречался и тут не считает себя совсем профаном.

— Нам надо обсудить этот вопрос. Пойдемте со мной, — предложил Гуммель. Терра понял, что тот намерен до бесконечности толковать о своей пьесе, и только роль для сестры побудила его принять приглашение.

Втроем с неизбежным Куршмидом, разговаривая, шагали они без определенной дели по улицам. Их жестикулирующие силуэты отражались в мокром асфальте. Прохожие смотрели им вслед. Возбужденный до экстаза Куршмид уверял, что пьесе обеспечен мировой успех, но только при условии, если главную роль будет играть одна определенная актриса.

— Это невозможно! — воскликнул Терра. — О моей сестре не может быть и речи, что бы вы ни сулили. В ней слишком много от природы и простонародья, она слишком безыскусна, чтобы быть обольстительницей.

Куршмид хотел возразить, но осекся.

Писатель ликовал:

— Это как раз то, что мне нужно и чего я нигде не нахожу. Ради бога, не надо обольщения, не надо нечестивой красоты! Какие волосы у вашей сестры?

— Она уже седеет, — сказал Терра.

Он остановился у небольшой кухмистерской.

— Только у меня маловато денег, — сознался он без стеснения. — А как обстоит дело у вас, господа?

Но Гуммель, которому место было именно здесь, увильнул, заявив, что не хочет есть. Следующую попытку Терра сделал у сияющего входа в Винтергартен, и Гуммель охотно согласился. Спектакль должен был окончиться с минуты на минуту; когда они стояли у кассы, публика начала уже выходить. Терра круто повернулся, выпятил грудь и, судорожно приоткрыв рот, потянулся к шляпе. Он не успел ее снять, как графиня прошла мимо, даже не взглянув в его сторону. Тем не менее он знал, что она издали разглядывала его, пока он ее еще не видел. А тут она стремительно повернулась к своему спутнику, — и кто же был этот спутник? Бисмарк-Толлебен! Ее брат, стройный и вялый, шел позади нее с сине-желтым лейтенантом. Движением хищного зверя Терра вытянул шею в сторону своих приятелей, не заметили ли они чего, но они вели переговоры о билетах. Кровь в нем бурлила: скорее догнать, остановить ее и ту сволочь, которая вместе с ней плюет на него! Тут же, на улице напомнить ей о ее ночных похождениях, а Толлебену бросить в лицо одно только имя женщины с той стороны! У него выступила пена на губах, он ухватился за окошко кассы. Приятели пропустили его вперед, чтобы он заплатил; тогда он увидел, кто они такие, его собратья, и кто он сам в своем потрепанном плаще. Он проглотил обиду и сказал, побледнев, но нарочито весело:

— Чего ради мы будем брать самые последние, дрянные места? Вот вам и Берлин! — С этим он первый вышел на улицу.

«Тут надо действовать по-иному, — размышлял Терра, принимая участие в разговоре. — Таких гордецов следует проучить. Даю себе клятву рассчитаться с ними, да так, что и через десять лет никто не посмеет не ответить мне на поклон… Но надо сделать это без промедления, не позднее, чем завтра». Он чувствовал, что предстоит бессонная ночь. Ему очень хотелось отвязаться от этого писаки, благо цели своей он уже достиг. Ведь теперь тот будет болтать до самого утра.

Он повел обоих приятелей в приличный ресторан, где сам курил папиросу за папиросой, в то время как они ели. Гуммель ел жадно, но с претензией на хорошее воспитание; ему показалось, что за одним из столиков сидят его знакомые. Только когда выяснилось, что это не они, он дал себе волю.

— Вы меня угощаете, а у вас у самого, верно, не так густо, — сказал он, охая: торопливо съеденная пища отягощала его. — Но посмотрите на улицу, на этих бессовестных прожигателей жизни! — стонал он: из театров как раз выходила хорошо одетая публика.

Терра ответил, что есть ли у них совесть, или нет, это их личное дело.

— Как? В вас нет общественного сознания?

— Не сочтите мой встречный вопрос дерзостью, мною руководит одно лишь горячее желание получить фактические сведения. Сколько времени вы уже пишете без особого успеха?

Гуммель явно раскис под влиянием переполненного желудка.

— Я не старше вас. — В глазах писателя вспыхнули синеватые огоньки. — Только я больше голодал.

— В таком случае я лучше пошел бы в балаганные фокусники либо стал рекламировать других, пока сам не добился бы успеха.

— Я, — заявил Гуммель, — борюсь рука об руку с другими бедняками, со всем классом пролетариев. Движение увлекает меня за собой. Вот увидите, я достигну вершины! — пророчески воскликнул он. Затем покорно, но горделиво: — У меня еще никогда не было собственной кровати. Каморка Куршмида — это моя ночлежка.

Куршмид сухо заметил, что расстается со своей каморкой.

— Тогда, — сказал Гуммель, — мое земное бытие спустится ступенькой ниже. Оскорбления, неудачи, насмешки — вот моя пища, я расту благодаря им.

— Значит, вы убедились в том, что возбуждаете в людях ненависть к себе? — спросил Терра, в первый раз искренно.

— Но и любовь! — с синеватыми огоньками в глазах. — В жилищах нищеты на меня взирают, как на избавителя.

— Сколько я ни старался уверовать в вас, но нет, не могу: вы недостаточно сильны, — заявил Куршмид и подвинулся к Терра.

— Вы еще придете ко мне клянчить роли, Куршмид.

Терра, услышав это, стал что-то напевать в нос, затем решительно подозвал кельнера, расплатился и направился к выходу. Гуммель пригласил их в кафе Бауэр, он употребил даже выражение: «Чтобы реваншироваться».

— Еще не все потеряно, — сказал Терра на это. — Вы еще станете добропорядочным бюргером.

Фридрихштрассе являла обычную картину ночной жизни: кое-где шла торговля, были открыты магазины дешевых галстуков, табачные лавки, базары мелочей. Рабочие перекладывали мостовую, цепь экипажей объезжала препятствие, не останавливаясь. Берлинские полуночники, из которых одни были слишком голодны, другие слишком сыты, чтобы идти спать, заполняли тротуары, как днем; от газового света из окон увеселительных заведений на толпу падали кровавые пятна. Злачные места, неведомые днем и погребенные в мути домов, расцветали красными огнями, и перед каждым стоял шуцман. Стоило господам в шубах выйти из дверей такого притона, их немедленно окружал целый рой бездомных бродяг. Подъезжали кареты, худосочные подростки открывали дверцы, тотчас подбегали продавцы подозрительного товара, чтобы из-под полы предложить господам непристойные картинки. Воры налетали на свою жертву, а удирая, пользовались покровительством стоящих кругом; старые сводники, скользя мимо шуб, сулили им в широкие спины нечто необычайное, а из тени какого-то подъезда пожилая дама без всякой церемонии вывела за руку накрашенную девочку с распущенными белокурыми волосами. Пудра, которую употребляли проститутки, была ярко-сиреневой.

— У нас нет Ночного покоя, — говорил Гуммель, снова поворачивая назад, потому что он не мог расстаться со своими спутниками. — У нас нет еще воскресного покоя, как в Англии, и даже по ночам представители имущих классов могут попирать ногами бедняков, а уж кому думать о призрении хотя бы женщин и детей! Вот, любуйтесь капитализмом в самом неприкрытом виде! Это станет невозможным, когда мы возьмем его в переделку, когда у власти будем мы.

— Когда у власти будете вы, — заметил Терра, — вас будут играть в театре не на окраине, а там, где пошикарнее, и тогда капитализм возьмет вас в переделку.

— Вы не верите в переворот?

— Не путем писания пьес, — сказал Терра.

И так как Гуммель принялся пространно обосновывать свою веру в воздействие литературы, Терра предложил ему вместо скучного кафе зайти в заманчиво освещенный мюзик-холл в десяти шагах от Унтерденлинден. Через узкий коридор, по грязной лестнице они попали в кабачок с открытой сценой. На эстраде полукругом сидели завитые женщины, полуголые, в зеленых, пунцовых или стеклярусных платьях, туго обтягивающих толстые «олени и открывающих взорам высокие золотые сапожки. Шестая по счету, стул которой в данный момент пустовал, пела, выбиваясь из сил, чтобы перекричать бешеный грохот, производимый бледным пианистом; еще две обслуживали залу: из-за них как будто даже разгорелся спор между столиками, хотя зала не была полна. Вина в три марки и выше были доступны не всем. Гуммель сложил всю ответственность на своих спутников. Они сидели одни за боковым столиком, почти спиной к эстраде.

Гуммель умолк только для того, чтобы выпить, но Терра воспользовался паузой.

— Чем вы собираетесь покорить этот мир, каков он есть? — Широким жестом он обвел залу и эстраду. — Состраданием? Я, со своей стороны, твердо убежден, что мир не даст вам и пятидесяти пфеннигов за ваше сострадание.

— Я ничего за него не требую, — кротко улыбнулся Гуммель.

— За все нужно чего-нибудь требовать, — настаивал Терра. — Вы оскорбляете богом установленный порядок. — После чего Гуммель стал молча пить.

Дородная девица на эстраде распевала: «Эрна и Эмиль бьются что есть сил. Они кряхтят, пыхтят, так что швы трещат». После каждого куплета она лениво раз-другой поводила бедрами и с равнодушнейшим видом плутовато грозила пальчиком.

— Проповедуйте с подмостков, как целый легион ангелов, — воскликнул Терра, — любой биржевой разбойник в партере влиятельнее вас! Создавайте новые общества для подготовки всемирного переворота, а один-единственный молодой человек, Вильгельм Второй, который бесцеремонно выдвигает на первый план свое «я», воздействует несравненно шире и глубже, чем вся ваша агитация за общественную солидарность. Спустя двадцать лет после доходнейшей из войн вы хотите заставить народ забыть, откуда проистекает его благополучие? Вот та несокрушимая стена, перед которой вы можете умереть с голоду.

Гуммель, дойдя до дна бутылки, развел руками:

— Неужели вы сами не понимаете? Вы, как и я, продукт этой войны, последней войны. Должно было явиться наше поколение, крещенное кровью и умудренное опытом с юных лет, чтобы принести человечеству мир. В решении социального вопроса залог вечного мира.

— Я тоже не молокосос, — ответил Терра, — и по грубости натуры полагаю, что дух решительнее всего обнаруживается в действии. Эта публика мне нравится, — сказал он, силясь перекричать шум, так как спор столиков из-за прислуживающих дам перешел в драку. Клубок мужских тел, ощетинившийся, как еж, катался, кусаясь и отбиваясь, в луже воды из опрокинутого ведерка от шампанского. Арбитры вскочили на стулья и дикими возгласами поощряли схватку. Местные дамы визжали во весь голос, капельмейстер наяривал Гогенфридбергский марш. Внимательно приглядываясь к этому ограниченному, но оживленному мирку, Терра думал: «Поколение, крещенное кровью». Хорошо сказано. Вновь и вновь подтверждалась и вскрывалась всеобщая кровавая зависимость, которую он мгновенно осознал в ту головокружительную ночную поездку с вершины башни по спирали вниз, к луже крови, где испустили дух два борца.

«Я больше, чем кто-либо, имею право считаться представителем моего поколения, крещенного кровью». Всего лишь день в «Главном агентстве по устройству жизни» — и уже труп! Он вмешался в отношения между двумя атлетами и укротительницей змей, — и все они покончили счеты с жизнью. Катастрофы зарождались в нем и ему подобных. И немедленно перед ним возникло лицо одного из ему подобных, самое враждебное, самое близкое, дышащее презрением, преданное греху честолюбия, — лицо Мангольфа! «Вот мой спутник! Он счастлив был бы увидеть меня внизу, но я выплыву, и если мы когда-нибудь попадем в преисподнюю, то безусловно вместе!» Терра торжествующе заскрежетал зубами, он мысленно провидел отдаленнейшие вехи своей жизни. Но вдруг он вздрогнул, услышав у самого своего уха взволнованный шепот. Это был Куршмид.

— Помогите мне, — шептал он, — я борюсь с невыносимыми сомнениями! Неужели вы, при своей неутолимой жажде нравственного совершенства, можете желать войны?

Терра, устремив взгляд на клубок дерущихся:

— Я хочу того, что должно быть.

— Хотят не хотят, — сказал хозяин ресторана, — а должны, — и с помощью слуг разорвал на части клубок. Для умиротворения умов капельмейстер заиграл что-то более спокойное, а дама в платье цвета резеды запела:

Она пела хриплым с перепоя голосом, но тем выразительнее. Когда она подняла кверху руки для материнского благословения, у нее под мышками обнаружились два больших мокрых пятна, а на рай, где целуются, она неодобрительно покосилась.

— Ваше здоровье, — сказал Гуммель, настроенный миролюбиво. — А чего вы хотите? Ничего?

Едва Терра отвел взгляд от певицы, как кельнерша спросила его:

— Нравится она вам, что ли?

Кельнерша была одета под бебе, в платьице с широким кушаком, в чепчике с прикрепленными к нему белокурыми кудряшками и с ниточкой кораллов на могучей груди.

— Воображает тоже, что она тут одна настоящая артистка. Смех, да и только! — обиженно заметила она.

— Смейтесь сколько вашей душе угодно, милая фрейлейн! Разрешите мне только ответить на вопрос моего приятеля, не терпящий отлагательства. Вы тем временем будьте добры принести еще две бутылки вина. — Сконфуженная девица удалилась, а Терра с достоинством продолжал: — Действительно, я ничего не хочу, почти ничего, или во всяком случае немногого. У меня самые простые трезвые желания, — например, чтобы мне никто не наступал на мозоли. Чтобы не отворачивались от меня, проходя мимо, и не смеялись над тем, что я хочу поведать миру, — добавил он, так как Гуммель и Куршмид слушали, усмехаясь.

Бебе принесла бутылки и без приглашения налила стаканчик себе. Терра выпил с ней, со своими собутыльниками, а третий стаканчик выпил один, все это молча и озлобленно.

— Ну, рассказывайте дальше, дружок, — попросила бебе.

— Я прохожу под унижениями, как под проливным дождем, а люди удивляются, что я не теплый и не сухой.

— Вы мне нравитесь! — вскричала бебе. — Вот уж оригинальный гость!

— Только смирение покоряет мир, — бормотал Гуммель, усталый и несчастный; его клонило ко сну.

А Терра воодушевлялся все больше, голос его окреп.

— Ваши бездарные рецепты счастливой жизни никого не убедят, пока вы не проверите их на самом себе. Строго говоря, существует только одна действенная мысль: только она и страшна тем, у кого слишком много денег и добра. То, что есть во мне в смысле морального динамита, есть и у всякой девки! — прогремел Терра в нос.

— Да что вы! — удивилась бебе. Музыка больше никого не интересовала, столики прислушивались к словам Терра; вторая кельнерша, одетая шпреевальдской кормилицей, присоединилась к бебе и стояла, опершись на ее плечо.

— Каждая девка, — гремел Терра, — имеет значение для бога, духовное величие, право на человеческое достоинство и на неприкосновенность!

— Браво! — закричали бебе и кормилица и погрозили кулаками столикам, которые ржали.

— Борьба за мое человеческое достоинство, — гремел Терра, — это раз и навсегда единственный смысл моего земного существования!

— И еще пьянство! — выкрикнул кто-то.

— Если я добьюсь уважения для себя, — Терра поднял стакан, приветствуя всех вокруг, — то я добьюсь его также и для вас! Выпьем же до дна! — Он выпил стоя, и все последовали его примеру. Бебе, всхлипывая, повисла у него на шее, кормилица сказала:

— Наконец-то к нам в заведение попал приличный человек!

От единодушных криков «ура» Гуммель проснулся; он поднял голову и попросил опохмелиться, но Терра расплатился и проворно встал.

— Только не унывайте, милая фрейлейн! — прибавил он, обращаясь к ревущей бебе. — Никто на свете не скажет вам спасибо, если вы примкнете к армии спасения. Желаю успеха!

На улице в сырой и холодной предрассветной мгле Гуммель съежился и заныл, как ребенок:

— Вот ужас! Что же мне теперь делать?

— Идти домой с господином Куршмидом.

— Какая же в этом радость? — спросил бедняк.

— Здесь еще прогуливаются одинокие дамы. Я охотно… — предложил Терра.

Писатель вдруг заплакал.

— Вы мне не друг, — сказал он, успокоившись. — Но вы первый готовы оплатить мне какую-нибудь радость. Остальные полагают, что достаточно самого насущного. У меня много почитателей, но никому и в голову не приходит, что на душе у меня все равно тяжело, есть ли у меня теплая комната, или нет. Хоть бы один только раз сняли с меня эту тяжесть, на самое короткое время, на несколько ночных часов. Я жду этого, жду и жду! — Он воздел руки к дождливому небу. Никто не прерывал его. — Пиршественный стол, с цветами и серебром, дом, полный прекрасных женщин, музыка, и все в мою честь! — От радостных мечтаний голос его поднялся до теноровых нот. — Один мой взгляд — и они опьянены или стоят предо мной во всей своей мраморной красе. Они читают в моей душе, они, наконец, узнали меня, я не одинок, и мне сладко. О сладкая ночь! — И Гуммель, размахивая крылами поношенного плаща, сделал несколько стремительных шагов, устремился навстречу дымчатому призраку зари, прояснившему его разгоряченный мозг.

Прохожие останавливались; шуцман, шагавший вдалеке, предусмотрительно приблизился.

— Не оставляйте его одного, — сказал Терра Куршмиду, собираясь уйти.

— Прошу вас, два слова! — молил Куршмид. Круги у него под глазами отсвечивали синевой. — Я сгораю от стыда, я усомнился в вас!

— Ну, полно!

— Наложите на меня покаяние, но только не на словах. Я готов для вас на любой подвиг.

— Хорошо, посмотрим, — бросил Терра, уходя.

«У меня ведь назначено свидание», — вспомнил он и вошел в кафе «Националь». Только за одним столиком еще была жизнь, и поддерживал ее, разумеется, не кто иной, как Морхен. Он сидел, обняв двух постоянных посетительниц кафе; мраморный столик, зажатый между тремя дородными телами, казался маленьким, как блюдце. Когда Терра сел сбоку на диванчик, послышался звон трех бокалов. Осушая свой бокал, Морхен заметил его в зеркале; многозначительно подмигивая, он выпил за его здоровье.

— Трупный запах не всем по душе, — сказал Терра громко и раскатисто.

— Присаживайтесь к нам, здесь нет никого, — прокудахтал Морхен.

Одна из дам обнаружила свою осведомленность:

— Вы, вероятно, занимаетесь анатомией? Ну, нам это все равно.

Но Терра сидел молча и неподвижно, только глаза его горели из полумрака.

— Мне как-то не по себе, — заявила дама.

Морхен спросил через плечо:

— Вы, должно быть, отдыхаете после тяжелой работы? Стоило потрудиться.

Терра грозно:

— Убийца! Вы разорили за игорным столом «Главное агентство по устройству жизни».

Тут Морхен засмеялся:

— Со мной покойный мог бы работать еще сто лет, если бы вы нам не помешали. И все вышло потому, что я не вернулся к семи часам из-за нитки жемчуга… — он порылся в карманах, — которая оказалась фальшивой, — и через плечо швырнул ее на колени Терра.