ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Леа Терра, наконец, появилась, граф Эрвин Ланна прождал полных два часа.

— Вы чересчур терпеливы, граф Ланна. За это время перебывало бог весть сколько народу, и все потеряли терпение. Вы один всегда пережидаете всех.

Она повела сверкающими плечами, желая выразить недоумение или попросту сдвинуть ниже переливчатый капот. Он соскользнул до плеч, а руки, словно сказочные белые пестики цветка, выступили из раскрывшихся лепестками рукавов.

— Вот сейчас вы скажете: этот жест, сударыня, вознаграждает меня за двухчасовое ожидание. Вы скромны, граф Ланна. — При этом она расхаживала по комнате взад и вперед.

Стройные ноги при каждом шаге натягивали переливчатую ткань, бедра покачивались, как колыбель самых радужных грез. Он видел: она изображает перед ним скаковую лошадь, породистое животное, блаженство и упование людских толп. Сама же она словно глядела на все со стороны. Неправдоподобно стройная линия груди и шеи, но лицо над ними несколько жесткое и усталое в своем великолепии. Глаза были подведены и оттого казались еще более испытующими и алчущими. Из-за чересчур красных губ бледные линии у рта были еще неуместнее. И вокруг такого лица золотистый ореол волос.

— Вы должны требовать большего, граф Ланна. — Резковатый актерский голос. — Вы должны добиться, чтобы актриса перед вами одним гарцевала по всем правилам высшей школы. Вам не пристало торчать здесь по шесть часов в день безвозмездной рекламой.

— Иногда у вас появляется та же манера выражаться, что у вашего брата, — сказал он.

— Ну, хорошо, — подхватила она. — Значит, для вас я не должна быть актрисой. И к чему? Вы старый друг, мне незачем все время быть на ходулях. — Она опустилась, по привычке плавно, как для зрителей, в ближайшее кресло. Превосходное, обитое гобеленом кресло; ее безукоризненно вылепленные пальцы тотчас картинно расположились на позолоченных поручнях. — За это, друг мой, вы целый вечер должны читать мне вслух. Я никого не принимаю. У меня болит голова, ваш голос меня успокаивает. В театр я сообщила, что не приеду, как только узнала, что мы будем одни.

— Я у ваших ног, — сказал он вежливо. — Но разве можно было сообщать в театр так поздно! Через полтора часа ваш выход.

— Через час и три четверти. Но меня это не касается. — У нее был очень утомленный вид, он не стал возражать. — Лучше скажите, мой друг, какую фотографию вы так спешно пытались сунуть за остальные. Вам это не удалось, вон она еще валяется. — Леа потянулась за ней. — Ах, да! — со вздохом, который был бы виден и слышен в партере.

— Вероятно, коллега из тех времен, когда вы только поступили на сцену, — сказал он, превосходно зная, что это Мангольф в молодости.

Она же, не сомневаясь, что он знает:

— Да. Глухая провинция. Неужели я сама была когда-то такой молодой? Совершенно неправдоподобно.

— Скажите мне откровенно…

Услышав этот голос, она подняла глаза; в нем появилась звучность и даже страстность.

— Что с вами, Эрвин?

— Если бы господин Мангольф пожелал тогда на вас жениться, были бы вы теперь счастливы? — договорил он.

Леа глухо:

— Да, вы всегда многое видели. Созерцатель, который проходит именно в ту минуту, когда другие плачут или смеются. Чаще плачут, разумеется. Но бывают и светлые промежутки. Вы, вероятно, на светлые не попадали.

— Я не созерцатель, Леа, — ответил он с непривычной горячностью. — Я давно уже перестал им быть. Вы сами видите, где я просиживаю целые дни и часы. Сперва я действительно только зарисовывал вас.

— Меня? Нет, мою банку с румянами.

— Это было совсем давно. Вероятно, вы тоже выросли с тех пор. Я увидел, какая вы артистка!

Артистка насторожилась.

— Началось с вашей туфельки, с ноги, которая ее носила, потом перешло на походку.

— Пока вы не добрались до лица…

— А тогда раскрылся весь человеческий облик. И сам я лишь после этого осознал себя. Осознал благодаря вам, Леа Терра. Другим, быть может, нужно испытывать срывы, несчастья. Я же переживал все в душе, потому что была женщина, которая так мастерски все изображала. Тогда же я сказал вслух: я люблю ее. — Он и сейчас испугался своих слов.

— Продолжайте, — потребовала она. — Что вы думали обо мне? Ведь это было почти вначале, я еще не прослыла бессердечной.

— Вы — бессердечны! Я живое доказательство противного. Я научился чувствовать лишь у вас.

— Неизменные успехи, и неизменно мнимые! — Она спросила, перегнувшись вперед и сложив руки: — Помните, граф Ланна? Туалеты с глубоким смыслом. Это было мое прозвище, в нем отразилась неприязнь двух лагерей: лагеря глубокого смысла и лагеря туалетов. За мной лично признавали утонченность и, пожалуй, талант. Но сердце? Сердце отрицали, как бы беззаветно я ни отдавалась изображаемой на сцене страсти.

— Вас окружают таким поклонением!

— Молоденькие девушки. Их тянет ко мне, как мышек к кошке. Им хочется узнать, откуда она черпает силу, но при этом они косятся на свою норку. Мужчины? В столице не найдется актрисы, у которой насчитывалось бы так мало настоящих связей, как у меня, несмотря на вечную толчею здесь, — закончила она откровенно.

— Вас ничто не может замарать, — сказал он, опустив глаза.

— Это вы себе внушили, — возразила она без насмешки.

— Правда, какие бы качества они в вас ни ценили, любить вашу человеческую сущность они не могут. Они страшатся ее. Каждый из них по сути ищет себе мышиную норку.

— Вы, граф Эрвин, ничего не страшитесь, — сказала она поощрительно.

— Чего бы я тогда стоил? — спросил он. — Нет, из созерцателя, собиравшего впечатления, возник некто, у кого эти впечатления породили жалость. Только тогда он превратился в человека, который любит вас и потому хочет вас спасти. Любить — значит хотеть.

— Жалость? — Она состроила гримасу, напомнившую ее брага. — Если бы это мне сказали не вы… Мой друг, вы уже седеете. Сколько времени еще придется прощать вам мальчишеские промахи? Поговорим начистоту! Я жестоко страдала от господина Мангольфа чуть не полжизни. За то, чем я стала, ответственность несет он: и за мое искусство и за это все, — жестом охватывая комнату, где кресла, обитые гобеленом, глубокие козетки, треугольные плетеные диванчики в форме золоченых клеток стояли наготове для мужского гарема.

— Если бы я смел сказать вам все!

— Что еще? — спросила она неприязненно.

— О чем я мечтаю!

— Воображаю, о чем вы можете мечтать! — Она погрузилась в мысли и в свою боль.

Он созерцал ее, как на спектакле. Вздрагивание выразительной руки, трагически напрягшаяся шея, подчеркнутая мимика бровей и рта невольно делали зрителем того, кто сам изнемогал от душевной боли. Молчание. В стыде и муке от своей никчемности он стал искать портрет Мангольфа, который она взяла и не положила на место. Должно быть, она спрятала его у себя на груди!..

Но тут она сказала:

— Господин Мангольф достиг всего тоже не самостоятельно, он был связан с актрисой. О! Ему не так-то просто отвязаться, — с жестоким взглядом, от которого Эрвин побледнел. — Какое счастье стареть! — продолжала она, уже спокойнее. — Перед вами мне нечего рисоваться. — Она подлаживается к нему! Сердце у него забилось робкой радостью. — В застарелых чувствах всегда множество трещин. Но если они не теряют силы? Тогда кажется, будто они незаменимы. Смотрите не обожгитесь, Эрвин! — заключила она почти добродушно. Тут раздался звонок. Она торопливо досказала самое, на ее взгляд, важное: — У господина Мангольфа большие неприятности. Ему до смерти опостылело то, что разделяло нас. Стоит мне пожелать — и он все бросит, он потребует развода… — Но гости уже входили.

Вместе явились коммерции советник фон Блахфельдер-младший и доктор Мерзер, за ними следом Мангольф с молодым Шелленом. Сын газетного Юпитера, который вершил дела, скрываясь в облаках, был, в противовес отцу, очень заметен и шумлив, у него тотчас оказались деловые секреты с актрисой. Он вызвал ее в соседнюю комнату, но там стал попросту объясняться в любви, да так громко, что все было слышно через закрытую дверь.

Леа Терра последовала за ним, чтобы избавиться от назойливого Мерзера. Шеллен бежал по той же причине.

— Этот выродок осаждает одновременно нас обоих, — сказала Леа.

— Выродок — то же самое сказала про него и красавица Швертмейер, — заметил Шеллен. — Так называют его все дамы, у которых есть нюх и при помощи которых он хочет реабилитироваться. Какого еще юношу, кроме меня, вы здесь подкарауливаете? — зычно спросил он у прокравшегося следом Мерзера.

Тот принял рассеянный вид, а глаза потускнели от страха.

— По-видимому, вы уповаете на всемогущество своего папаши, — не выдержал он в конце концов и угрожающе оскалил редкие зубы.

На его счастье, раздался телефонный звонок. Леа попросила Шеллена ответить администрации театра, что она лежит. Слышно было, как он выдавал себя за врача. Но так как секретарь директора осмелился усомниться, он назвал свое грозное имя.

— Что он тут делает? — спрашивал в соседней комнате Блахфельдер у Мангольфа, который старался сохранить тон человека постороннего.

— А вы, господин фон Блахфельдер? Ведь мы в гостях у актрисы. Вы, как я вижу, успели опять побаловать ее великолепным экземпляром Дега.

— Что за краски! Никаких денег не пожалеешь. — Младший хозяин калийной фирмы пришел в экстаз. Тонкая красота его лица с миндалевидными глазами успела поблекнуть, но перед драгоценной картиной она расцвела вновь. — Искусство оправдывает все, — произнес он в экстазе. — Леа — олицетворенное искусство.

Мангольф, продолжая его мысль:

— Искусство оправдывает Шеллена, который обеспечивает рекламу. Другие обеспечивают другое, — кивком указывая на стены.

«Он все еще привязан к ее подолу, — подумал Блахфельдер, но тут же поправился: — Что бы ни дала нам жизнь, женщина одним движением сметает все». Вслух он сказал:

— Простите мою нескромность, Мангольф: в свое время вы, кажется, румянились. Вы были тогда молоды. Вас не огорчает, что молодость уходит? А я не сплю целыми ночами. — И с решительным жестом: — Перейдем к политике! Танжерская поездка императора оказала магическое действие.

— Вас она трогает? — спокойно спросил Мангольф.

— Я только представляю себе: синее море, белая яхта, на носу фигура в каске с орлом… он умеет бить на эффект.

— Как и все мы. Германия умеет бить на эффект. Если бы больше ничего не требовалось…

— Откуда такой скептицизм? — Видно было, что Блахфельдер внутренне насторожился. — Господин помощник статс-секретаря, вам бы следовало проявить предусмотрительность. Вы должны заранее знать, принесет ли танжерская поездка хорошие результаты.

— Принесет, я это знаю. — Мангольф оживился. — И даже уже принесла. Танжерская поездка побудила, наконец, Францию всерьез подумать о союзе с Англией, который давно был ей предложен. После чего мы послали запрос нашим друзьям в Рим. Вслед за тем началась неимоверная сумятица в Париже. Неужели они допустят, чтобы их бешеный министр иностранных дел начал войну?

— Мы хотим мира, — заверил Блахфельдер. — Мы на все готовы ради него.

— Мы подвергаем его всяческим испытаниям. Настоящий мир должен быть прочен. — Вместо ответа Блахфельдер пытливо взглянул на него, но Мангольф был непроницаем. Вдруг он заявил, что ему пора ехать; именно сейчас в министерстве ждут решения из Парижа: либо отставка французского министра, либо девять шансов против одного за войну… — Если он падет, Ланна получит титул князя, — бросил Мангольф напоследок.

Блахфельдер только теперь вышел из равновесия.

— Как? Князя? Значит, это правда? Скажите, это безусловно верно? Можно уже поздравить его? Подождите, Мангольф! — Но тот не внял ему, и Блахфельдер остался один. — Мы переживаем исторический момент, — произнес он торжественно и подошел к открытому окну, высоко над суетящейся в ясном июльском солнце площадью, где никто не был в курсе таких новостей. Но, едва бросив взгляд на площадь, он ринулся в прихожую вслед за помощником статс-секретаря и втащил его назад за плечи: — При этом вам не мешает присутствовать.

Мангольф увидел свою собственную жену вместе с Алисой Ланна. Они как раз входили в подъезд. С ними вернулся только что ушедший Эрвин Ланна.

Их появление вызвало минутное взволнованное затишье. Крики у телефона смолкли, Шеллен усердно целовал руки. Мерзер впал в подлое раболепство, каким бывал одержим и его дядюшка Кнак перед сильными мира. Мангольф сделал вид, будто сговорился с женой встретиться здесь, и усадил ее подле Леи, когда Леа пригласила к чайному столу. Сама Белла пустила в ход все чары, чтобы усадить рядом с собой господина Шеллена. А немного погодя привлекла к себе также Блахфельдера, Мерзера и даже графа Эрвина, в то время как Леа с Алисой скрылись в маленьком будуаре. Мангольфу пришлось наблюдать, как его жена в гостиной его возлюбленной флиртует с четырьмя мужчинами. Те совсем потеряли головы, настолько вызывающе держала себя Белла; несомненно, Шеллен не преминул бы стать нахальным. Мангольф предпочел поскорее ретироваться.

Леа и Алиса разглядывали друг друга, сидя в пестром будуарчике с лакированной мебелью, фарфоровой люстрой и ярко разрисованными шелковыми обоями.

Леа, обводя взглядом комнату:

— Вы — здесь у меня?! Я не выхожу, — знаете, у меня мигрень… Нет, я знала, что придете вы!

— От вашего брата? Неужто я вижу вас? Вас, его сестру! Знаете, вы совсем другая, чем на сцене.

— Потому что там я играю все, только не восхищение, только не… смирение. — И Леа хотела коснуться губами руки гостьи. Но Алиса привлекла Лею к себе на грудь.

За дверью резвилась Белла:

— Руки прочь, Шеллен! Мы с вами в гостях у актрисы, которая славится своими брильянтами. Вот как нынче живут! Все, кто на виду, селятся в новом западном районе. Только я одна кисну в своем Меллендорфском дворце. А здесь все сплошь дворцы! — Прыжок на подоконник, еле удалось ее удержать.

Блахфельдер рассказал, что в Генуе есть улица, состоящая из десяти старинных дворцов. Но куда лучше — сто шестьдесят новых. Шеллен воспользовался этой темой для самых неприкрытых намеков на первое свадебное путешествие Беллы, когда жених один доехал до Италии, а невесте пришлось повернуть назад. Она от смеха чуть не вывалилась из окна; Эрвин Ланна, давно с тревогой следивший за ней, втащил ее в комнату. Словно обессилев, она минутку полежала у него на плече. «Боже! до чего я несчастна!» — как будто послышалось ему. Но она уже снова резвилась, сама не замечая с кем. Однако молодой Шеллен успел прикинуть, какие перед ним открываются возможности.

Алиса и Леа спаслись от шума в спальню. Спальня белая с серебром; кровать такая низкая, что пушистые белые меха, разбросанные по полу, чуть не касаются подушек.

— Кровать односпальная, — заметила Алиса.

— Что тем не менее ничего не доказывает, — заметила Леа.

— Ну, все же, — возразила Алиса. И робко добавила: — Вы в жизни гораздо больше играете, чем чувствуете.

Лицо актрисы приняло злое и печальное выражение.

— Если хотите, это так: моя воля, мой темперамент, все мои способности к жизни и любви поглощены игрой на подмостках — актерским ремеслом. Мои безумства — это маска, страх, бесплодная алчная тоска об упущенном. Дорого мне обошлось ненавистное, неблагодарное, тираническое актерское ремесло. И сейчас, когда пришло время наверстывать, я заставляю молодых людей ждать меня за кулисами. Тех молодых людей, чьи чувства целый день волновали мое воображение: и вот они передо мной, я же, усталая, исчерпанная игрой, отсылаю их прочь! Мерзость! — твержу я себе, опускаясь без сил на кровать. — Сказав это, она опустилась на край кровати и сжала голову руками. — Ведь я говорю с целомудренной женщиной, — пробормотала она. — Иначе б я молчала.

— Скажите, как это возможно всю жизнь любить одного мужчину, которому никогда не будешь принадлежать? — шепнула Алиса ей на ухо.

— Именно потому его и любишь, — промолвила актриса.

Она принялась рассказывать гостье, которая так плохо знала жизнь, что значит обмануть и потерять того, кто в сущности был единственным. Потом снова прежние отношения, новая измена, его, ее, в сочетании с ненавистью, сопротивлением, верностью. Удовлетворение? Счастье? Почти нет — из-за неустанной борьбы. Но верность нерушимая, наперекор всем житейским законам, ценой унижений и потери своего «я». — Нахмурив лоб и отчеканивая слова: — Не будь я опустошена игрой, я, пожалуй, могла бы любить других. А так он стал моей жизнью.

Но Алиса Ланна, думая о себе.

— Только поэтому? — Она погрузилась в размышления: «Неужели и у меня это так, оттого что и я предпочитаю властвовать, а не любить?» Честолюбие — высшая ступень жалкого снобизма, всеобщего и всеобъемлющего увлечения. Но даже Белла способна любить! Даже урожденная Кнак на своих прочно укрепленных жизненных высотах позволяла себе любить и идти запретными путями. Алиса Ланна прижалась к актрисе.

— Я часто задаю себе вопрос, почему я не принадлежу вашему брату? Я не религиозна… Что же еще? Положение в свете? Пример для народа? Боже ты мой, долог ли наш век, — надо спешить урвать свое. И как бы это было просто! — Она замолчала, смущенная безотчетным ощущением, что это было бы слишком просто и что воздержанием она глубже мстит своей судьбе… И, зарывшись в пушистые белые меха, они тесно прижались друг к другу — Алиса и Леа.

Тут как-то особенно настойчиво зазвонил телефон. Одновременно ворвалась госпожа Гаунфест-Блахфельдер и тотчас же бросилась к телефону.

— Из театра? Опять? Хорошо. — И под диктовку Леи: — Она даже не собирается, у нее мигрень… Вероятно, до тех пор, пока вы не увеличите жалованья.

— Совершенно верно! — крикнула Леа.

А урожденная Блахфельдер еще бесцеремоннее:

— Ищите Шумскую. Если она должна заменять Лею, вам ее не найти, мы спрятали ее. Да, да, здесь в ванной. Итак, всего наилучшего. Выпутывайтесь сами как знаете, а я хочу выпить.

Блахфельдер обняла Лею; Алиса Ланна с огорчением заметила, что даже сильный запах алкоголя не отталкивал от нее Лею, не говоря уже о липких руках и щуплой фигурке, истерически извивавшейся от прикосновений подруги.

— Через три четверти часа он должен начать спектакль. Как же ему быть? — воскликнул Блахфельдер-младший, меж тем как сестрица его собственноручно готовила себе коктейль.

Яичный желток обрызгал ей платье, но она тем не менее отклонила всякую помощь. Впрочем, она уже успела оборвать себе подол. Жемчуг у нее отстегнулся; всем бросилось в глаза, с какой нежностью Леа поправила его.

— Ваша сестрица обаятельное существо, — с огорчением услышала Алиса ее слова.

Блахфельдер возразил:

— Если бы только у нее вечно не расплывались румяна! Достаньте ей румяна, на которые не действует алкоголь. — И он занялся госпожой фон Толлебен.

Доктор Мерзер тоже был весьма галантен. Стараясь заинтересовать обоих сразу — супругу дипломата и очаровательного отпрыска газетного треста, он сообщал сведения о международном кризисе. Сведения, полученные фирмой Кнак, носили тревожный характер. От совета министров, заседавшего в данный момент в Париже, уступчивости ждать не приходится: кнаковские доверенные знали об этом из первых рук.

Шеллен заметил, что его газеты все равно это опубликуют.

— Только бы не отстать от других!

— Промышленность готовится к войне, — сказал Мерзер, брызгая слюной. Его грязно-желтое лицо покрылось до самой лысины сетью алчных морщин.

Но Блахфельдер-младший откинулся на спинку стула и провел рукой по лбу.

— Ах, да, чуть не забыл: в данную минуту французский министр иностранных дел подает в отставку. Одновременно господин рейхсканцлер становится князем.

Молчание. Блахфельдер упивался произведенным им эффектом. Он взглянул на Алису Ланна, ища подтверждения. Доктор Мерзер склонился перед ней.

— Ваш высокочтимый папаша станет князем в момент объявления войны! Как раз сейчас! — с уверенностью сказал он и взглянул на часы.

— А мы сидим здесь, словно позабытые нашим веком, — заметил потрясенный Блахфельдер; вслед за тем несколько минут раздавались возгласы изумления, тревоги, безоговорочной готовности, — последние из уст Беллоны, урожденной Кнак. Леа Терра, правда, примешивала к воинственному пылу Европы свой собственный; она заявила, что не подумает переступить порог театра, пока директор Неккер не увеличит ей жалованья.

— Неккера надо тоже сместить! — крикнул Шеллен.

— Все решает соотношение сил! — воскликнула Леа, между тем как Алиса и ее брат переглянулись. Ему она говорила, что у нее болит голова, а новой подруге — что осталась дома исключительно ради нее.

— Все решает соотношение сил, — повторил в дверях чей-то певучий голос, и появилась графиня Альтгот в сопровождении депутата Швертмейера. Они искали господина Мангольфа. Рейхсканцлер не принимал никого, даже свою старую приятельницу.

— Правда, что вопрос о пожаловании ему княжеского титула решен? А господин фон Толлебен назначается статс-секретарем?

К Алисе Ланна тотчас же вернулась обычная насмешливая сдержанность. Альтгот знала ее и потому оставила в покое; от себя она добавила:

— Во всяком случае, ясно, что стадия переговоров позади. Теперь все решает соотношение сил.

— Разве я этого не говорила? — воскликнула Леа.

Блахфельдер, намешавшая себе во второй коктейль все виды настоек, шумно поддержала ее. Каждый с кем-нибудь соглашался, сам не зная, о каком конфликте идет речь — о театральном или другом. Швертмейер тщетно пытался внести ясность. Его лисья физиономия сунулась своим острым носом в общую беседу и, оскалясь, отпрянула.

— Почему вы так волнуетесь? — спросил его Шеллен. — Взгляните на Блахфельдера! Он спокойно дожидается Мангольфа. А Мангольф возвратится непременно, его здесь крепко держат.

— Так или иначе, я узнаю об этом на четверть часа раньше, чем биржа, — сказал Блахфельдер.

— А мне надо знать на полчаса раньше! — выкрикнул Швертмейер вне себя.

— Для кого? — спросил Шеллен. — Для банкирской конторы Бербериц? Для Кнака? Ведь блистательной патриотической речью, которую вы произнесли вчера, сыт не будешь! — бросил он дерзко.

Депутат старался перекричать его:

— Вам легко рассуждать, молодой человек. Пусть ваши информации будут неверны, вы все равно заработаете на них. Если же мои окажутся ложными, мне крышка.

Их обоих заглушил телефонный звонок. Должно быть, Мангольф? Графиня Альтгот раньше всех схватила трубку и крикнула в нее певучим, но срывающимся голосом:

— Значит, правда? Стадия переговоров позади. Теперь все решает соотношение сил. — Но она тотчас отшатнулась. — Господи, силы небесные, кто это? — Она прижала руки к щекам. — Этот человек крикнул мне такое слово, которого я за всю свою жизнь не слыхала.

— Вы давно покинули сцену и потому забыли его, — резко сказала Леа и сама взяла трубку.

Изменившимся до неузнаваемости голосом она стала выкрикивать ответные оскорбления. Друзья, в полном составе последовавшие за ней в спальню, с ужимками помогали ей изобретать новые. Вдали от общего оживления, на пороге передней стояли только что пришедшие Терра с юношей сыном.

— Вот смотри, сын мой Клаудиус, — сказал Терра. — Такова жизнь, таков свет. Ты должен питать к ним огромное, глубочайшее уважение. Ты видишь перед собой в натуре цвет политики, искусства, промышленности. У них нет дурных побуждений. Просто они таковы!

Алиса Ланна, собравшаяся уйти, натолкнулась на них.

— Мой сын Клаудиус, — произнес Терра. Он говорил с подчеркнутым достоинством, так как видел, что Алиса готова расплакаться. — Я хотел в этот знаменательный день представить его вам. Сын мой, графиня удостоит тебя неоценимой милости взглянуть на тебя.

Они втроем прошли из передней в столовую. Одной стеной она примыкала к гостиной, оттуда появился Эрвин. Он ждал, чтобы его заметили. Но Терра стоял, почтительно склонившись к госпоже фон Толлебен, а она, сидя у стола, рассматривала его сына. Она заглянула в прекрасное лицо мальчика, ее собственное лицо при этом все передернулось.

— Открой же глаза! — сказала она и таким тоном, будто сама не сознавая, что говорит, добавила: — Ты любишь свою мать? — Мальчик откинулся назад, стараясь вырваться от нее; он открыл глаза и плотно сомкнул рот. Она узнала эти стиснутые губы, этот страх перед жизнью. — А отца? — спросила она. Он оглянулся. Какой недоверчивый взгляд! Терра отступил, пораженный, и тут натолкнулся на Эрвина.

— Простите меня! — произнес Эрвин. — Я что-то плохо соображаю. Сколько тяжелого с Леей! — И в ответ на жест Терра: — Да у Алисы тоже плохой вид. Но о ней мне незачем заботиться: тот, кто считает, будто подчинил ее своей власти, глубоко заблуждается. Отнять у нее свободу никто не сможет. Иногда я вижу, как она выходит из дому пешком, и невольно улыбаюсь.

— Куда она идет? — спросил Терра.

— К вам.

— Вы не в своем уме! — в ужасе прошептал Терра.

Эрвин тоже шепотом:

— Если бы это было не так, мне пришлось бы убить господина фон Толлебена.

— Неплохая мысль, — пробормотал Терра.

— Но Леа! Ее мучают беспрерывно, с отчаяния она готова махнуть на себя рукой. А тот, кто мучает ее, тоже теперь не виноват, я это отлично понимаю. Мука стала для нее самой жизнью, которая неотвратимее любимого человека. Что с ней будет?

Молчаливый стон; Терра скорее прочел его в глазах Эрвина, чем услышал из его уст. Он испугался. Увидев, что он потрясен, Эрвин собрал все силы.

— Помогите мне! Вместе мы спасем ее. И Алису тоже. Мы увезем обеих куда-нибудь далеко. Например, на острова Океании, где мало людей и люди еще не развращены. Поедемте, Терра!..

— В самом деле? Туда, где нет ни телефона, ни совета министров? Где не надо волноваться, одержат ли верх те прохвосты, которые требуют немедленной международной бойни, или другие, которые хотят сперва откормить убойную скотинку?

— Где нет ни алчности, ни утомления, ни предательства, главное — предательства! А опасности только такие, какими грозит природа, но ведь она добра.

— Только не наша. Наша человеческая природа иная, — как сладить с ней?

— Физическим трудом, — сказал Эрвин. — Отдыхом без сновидений.

Тут Терра рассмеялся. Алиса издали повернула к ним растерянный взгляд, а юноша — неприступно замкнутый. Затем обе стороны возобновили тихие настойчивые переговоры.

— Убедите Лею! — молил Эрвин. — Если бы я смел сказать ей все! — И прислушиваясь к приближающемуся из соседних комнат шуму: — Нельзя терять ни минуты. Поедем вместе на острова Океании!

Но их прервали.

— Был такой момент в моей жизни… — успел только произнести Терра. — Теперь я связан неразрывными путами… Все бродят друг вокруг друга. И никто никого не находит.

Альтгот отбыла вместе со Швертмейером, остальные искали госпожу фон Толлебен. На молодого Клаудиуса никто сперва не обратил внимания, но потом Мерзер заприметил его и повел есть пирожные.

Леа увидела это и хотела пойти следом, но брат удержал ее.

— Уважаемая актриса, — начал он, запинаясь. — Граф Эрвин поделился со мной такими душераздирающими переживаниями, до каких тебе не следовало бы доводить даже последнего из твоих верноподданных.

— Что ему нужно? Ведь он мой друг.

— Это, вероятно, труд, который по силам лишь молодому Геркулесу.

— Больше у тебя нет никаких новостей?

— Леонора! — строго сказал брат. — Разумно оценивая твои интересы, я настоятельно советую тебе прекратить неуместные шутки с обществом, в котором мы живем. Если ты недовольна им, когда оно благоволит к тебе, то имей в виду, что во вражде оно исключительно упорно.

— Какая я есть, такой останусь.

— Странно, что чаще всего так рассуждают артисты, то есть люди, которые должны быть только тем, кем их желает видеть общество. Лишь общество своею властью дает тебе возможность проявлять твое дарование, взамен чего оно ждет от тебя и в жизни самого совершенного воплощения его собственных склонностей. Но оно ни в коем случае не разрешит тебе превысить ту меру порока и преступления, которую на данный момент считает для себя допустимой.

— Вот как! — заметила сестра.

— Ты можешь доходить до самых пределов, этого от тебя даже ждут, но только не вздумай переступать их. Это право остается за теми, кто могущественней нас. Поведение госпожи фон Гаунфест-Блахфельдер для тебя безусловно недопустимо.

— А разве сам ты всегда был таким благоразумным? — спросила она, испытующе глядя на него.

— Дитя мое, каковы бы ни были наши планы в отношении существующего общественного строя, мы его нахлебники, — ответил брат с угрюмой откровенностью. — Берегись заронить в нем подозрение, будто ты выше его!

— Я дивлюсь перемене, происходящей в тебе, но для меня это недоступно, — смиренно и с легкой грустью сказала Леа. — И тут же непосредственно: — А теперь пойду спасать твоего мальчугана от посягательств выродка, это будет вполне в духе твоих советов!

В своих ухаживаниях за молодым Клаудиусом доктор Мерзер держался вполне благопристойно. По-видимому, он соображался не только с раскрытыми дверьми, но и с чувством собственного достоинства. Подбитый особенно добротным шелком сюртук его был расстегнут и ничуть не помят, рукам он тоже не давал воли. Грязно-желтый цвет лица и глаз и сетка алчных морщин вплоть до лысины были присущи ему всегда. Гораздо сомнительнее держал себя юноша. В своем неведении он ощущал вожделение мужчины и откликался на него! Длинные ресницы были невинно подняты, шея кокетливо изогнута, ясный взгляд застыл вопросительно. Лицо такое чистое, над чистым лбом такой крупный золотистый локон, а первый, еще не осознанный взгляд любви достался выродку.

Это ему поставила на вид Леа после того, как отослала Мерзера. Она в ярком свете выставила перед мальчиком уродство этого мужчины. Он же снова опустил ресницы, — кто знает, понял ли он ее?

— Тебе нравятся женщины? Ну, например, я? — спросила Леа. Перед робко вскинутым детским взглядом разом засверкала вся прославленная игра ее глаз. — Ты мне очень нравишься, — сказала она, но не своим обычным тоном, а как будто от его имени. Он же решительно сжал губы; она недоумевала, что с ним.

— Оставим глупости, тетя Леа, — потребовал он. — Мне надо что-то сказать тебе. Больше некому. Маму я спрашивать не могу, она сама тут замешана.

— У тебя есть секрет?

Он несколько раз открывал рот, который и открытым был все так же невинен, все так же прекрасен; но едва Леа собралась поцеловать его, как мальчик отвел голову и тихо произнес:

— Мне пишет один господин. — Она выпустила его и хотела отстраниться, но он добавил: — Мой отец.

Долгая пауза. Леа ничего не поняла, но испугалась: что еще он преподнесет? Она поспешно огляделась: Блахфельдер собиралась уходить и тащила с собой несчастного Эрвина Ланна. Белла Мангольф исчезла с Шелленом, у которого был удовлетворенный вид. За чайным столом, друг против друга, самозабвенно отдаваясь скудным мгновениям, сидели Терра и Алиса. Из столовой, где совещались Блахфельдер и доктор Мерзер, были видны обе стороны — влюбленная пара и исповедующийся мальчик.

— Как вы могли это сделать? — шептала Алиса самозабвенно. — Вы смелы до безрассудства. Так играть любовью сына! Чего же нам, бедным женщинам, ждать от вас?

Выражение ее лица, такое самозабвенное в страхе и нежности, не ускользнуло от совещающихся дельцов. Оперируя в беседе крупными цифрами, они в то же время думали: «Там что-то не клеится». Мерзер думал: «Может быть, отношения порваны? Тогда он много потеряет в глазах дядюшки Кнака, и мне нечего остерегаться его». Блахфельдер думал: «Тоже шлюха! — И тут же изысканно: — Нет ничего противоречивее женской души». Но соображения свои они оставили при себе и продолжали беседу, оперируя цифрами.

— Теперь я понимаю его мать, — шепнула Алиса. Она, такая гордая, унижалась до сравнения с княгиней Лили!

Поэтому он возразил:

— Его мать женщина незаурядных душевных качеств, и не только отрицательных, как я полагал. Она без устали пользуется своим природным даром окружать себя фальшивым блеском, вечно меняться, молодеть по желанию, быть возбудительницей все новых иллюзий и первой их жертвой. У меня есть веские основания предполагать у сына те же способности. Клаудиус — сын кокотки!

— Взгляните на него! — сказала Алиса. — У него вид прозелита, еще совсем наивного, совсем юного прозелита. У отрока Иоанна Крестителя в новом музее императора Фридриха точно так же ниспадает локон, точно так же подняты ресницы. Но губы ваш сын сжимает, совсем как вы.

— Тетя Леа, — шептал мальчик, — я знаю, что это правда. Он мой настоящий отец. Никем другим он быть не может. Он пишет о том, чего никто не знает, даже и господин Терра.

— Господин Терра? Но ведь содержит тебя не кто иной, как он.

— Теперь нет. Я хочу, чтобы мама все ему вернула. Мой настоящий отец посылает нам деньги. Посылает секретно, потому что он, наверно, очень знатный и высокопоставленный человек. — Он не слушал ее возражений. — Я это знаю. Я и во сне это видел, да и вообще знаю. Мне это подсказывает моя кровь, — заявил он, широко раскрывая ясные серые материнские глаза и тут же с несокрушимым упрямством сжимая губы.

— Ты с ума сошел! — сказала Леа.

Но он, не слушая:

— После его писем я все вижу в Другом свете. Осенью он послал меня к морю. Раньше я даже летом никуда не хотел ехать без мамы. А теперь я закалился, прямо другой человек, — пощупай, какие мускулы!

— Может статься, — говорил Терра Алисе, — он будет тем, чем не пришлось сделаться мне: настоящим деятельным рыцарем святого духа. А может статься, он до конца дней не проявит себя ничем, кроме убогих сумасбродных порывов. Однако я склонен уверовать в силу его чувства при виде того, с каким жаром он ухватился за мой пошлый обман.

— Бога ради, прекратите это, — умоляла Алиса.

Но Терра с горечью:

— Он не вынес бы разочарования. Я хотел узнать его. Теперь я его знаю.

— О! Но я-то вас знаю еще лучше, — сказала Алиса. — Вам покоя не было, пока вы не выяснили, устоит ли он. Теперь дело сделано. Вы не зря писали ему от имени его высокопоставленного отца. Вас он теперь возненавидит. — И в ответ на испуг Терра: — Вы любите проделывать опыты над теми, кто в вашей власти. Но ваши опыты могут кончиться трагически.

— Трагически? — переспросил он.

— Вам не приходит в голову, что мы можем разлюбить вас? — И она строго, испытующе взглянула на него, во взгляде у нее было такое же недоверие, как недавно у сына. — Это предостережение, — прошептала она и, видя, что он испугался еще больше: — Вы однажды уже предали меня моим друзьям Мангольфам, я этого не забываю.

В другой комнате Леа протестовала, энергично жестикулируя:

— Неужто у тебя нет ни капли здравого смысла? Одумайся, глупый ты мальчик! Я в ужасе! Ведь ты даже не знаешь имени человека, который так зло подшутил над тобой.

— Ты умеешь хранить тайны, тетя Леа? — И, хотя она вместо ответа только пожала плечами, он открылся ей. — Я его знаю, это князь Вальдемар, — да, супруг моей матери. Я его законный сын. Он намекает мне между строк, почему он до сих пор не может взять меня к себе и дать мне воспитание, соответствующее моему рождению. Он в руках какой-то женщины, от которой хочет уберечь меня.

— Это на него не похоже, — сухо сказала Леа. — Я его всегда знала как законченного мерзавца.

— Ты знаешь его? — Глаза мальчика вспыхнули сладостным и суеверным трепетом перед этим откровением. Отец, о котором он только грезил, был живой человек, кто-то знал его: больше он ничего не слышал. Актрисе стало жаль юношеской мечты, она обняла Клаудиуса. Это увидел доктор Мерзер.

— Кажется, наша Леа переходит на мальчиков, — сказал он коммерции советнику фон Блахфельдеру, а тот только спросил:

— Откуда она ваша Леа?

Они закончили совещание; а Мангольфа все нет? Что ж, на очереди искусство и любовь.

— Как актриса она не увлекает, — заявил доктор Мерзер, потому что как женщина она не склонна была увлечься им.

— Вы не первый так говорите, — заметил Блахфельдер. — Однако смею вас уверить, это ошибка. Просто она женщина своего века, — а ведь только такие и могут нас интересовать. Чего вам надо? Разве наши любовницы лунатические девы? Мы знаем таких когтистых и зубастых женщин, которые пожирают мужчин, нимало не портя себе пищеварения. Искренняя любовь у них граничит с чудом. — Блахфельдер явно на что-то намекал. — Кто пережил нечто подобное… — добавил он с чувством.

«Как же, похоже это на тебя!» — подумал Мерзер.

Вслух, но приглушенно, он сказал:

— А разве самая умная женщина Берлина не делает глупостей? — с кивком в сторону Алисы. Взгляд коммерции советника призвал его к порядку; тогда Мерзер, не теряя времени, перешел к Терра: — Этот Терра со своим непомерным самомнением и какой-то сверхморалью не слишком импонирующая фигура для промышленности.

Блахфельдер и здесь проявил широту взглядов, как он это называл.

— Памятуя о благородном несравненном мастерстве Леи Терра, я считаю своим долгом проявить широту взглядов и в отношении ее брата. Он случайно столкнулся с экономикой, но в душе остался мечтателем. Кто это знает по себе… — добавил он с чувством.

«Как же, похоже это на тебя!» — подумал Мерзер.

Алиса и Терра переходили с места на место. Они делали вид, будто рассматривают картины. Имя художника произносилось громко; тихо и с жестами, выдававшими совсем иные слова, они говорили:

— Недоверие! От тебя!

— Ваша мысль изворотлива, вы скрываете свои истинные цели. Неужели господин Мангольф вам дороже меня? Ты пугаешь меня! Кто же ты наконец?

Терра громко:

— Как подумаешь, что не так давно Дега можно было приобрести за пятьсот франков, прямо повеситься хочется. — И тихо: — Я тот, кто с первого дня любил тебя и кто когда-нибудь вместо последнего вздоха выдохнет твое имя! — Но тут новые страхи одолели его. Естественно, что в любви она хочет идти вперед! Ведь она женщина! Вечно довольствоваться воспоминаниями, нежностью и отсрочками?

— Что ты, бескорыстен или холоден? — спросила она его в этот миг.

«Значит, лирикой ее больше не убедишь?»

— Какая нам польза от того, что господа Мерзер и Блахфельдер смотрят на нас как на преступнейших счастливцев? — произнес он, пожалуй, чересчур громко. — Счастливцы — так будем же ими, черт возьми! Что мешает мне, сударыня, сегодня ночью спать с вами?

— Очевидно, мы знаем, что нам мешает, — мягко сказала она. — У нас столько других дел!

— В сущности я не одобряю этого направления, — возразил он, повернувшись к картине. — Честолюбивая бравада не имеет ничего общего с жизнью. Простота чувств! Непоколебимая воля брать счастье и давать его! — А страх, сжавший сердце, исподтишка нашептывал ему: «Я люблю ее, а между тем, строго говоря, не хочу с ней спать. Что это значит?.. Неужели я люблю ее меньше, чем какую-нибудь княгиню Лили? — допрашивал он себя. — Только бы она ничего не поняла! Боже мой, только бы не поняла!» Но она сказала испытующе:

— Вероятно, нам просто следовало пожениться.

— Я не создан для того, чтобы женитьбой на единственной дочери рейхсканцлера князя Ланна возвысить и упрочить свое общественное положение, — напрямик заявил Терра. — Я создан, чтобы любить мою Алису, — добавил он, нагнувшись над картиной.

Она наклонилась, ее голова коснулась его.

— Вы один любите так. Вы не верите, что я могу пожертвовать своим положением. Тогда мне еще серьезнее приходится задуматься, почему мы не принадлежим друг другу, наперекор всему, — сказала она и, отстранившись внешне, внутренне тоже отстранилась от него. Ему послышалась насмешка в ее тоне. А может быть, и ненависть? Хотя в сущности она сама всегда всеми силами противилась как разводу, так и нарушению супружеской верности.

— Эту загадку, — прошипел Терра, — мы унесем с собой в могилу, — и проводил свою даму вниз, к ее экипажу.

— Теперь он уже не опасен для промышленности, — говорил в столовой доктор Мерзер коммерции советнику. — Он еще мнит себя духовным светочем, озаряющим нашу темную обитель. Но я считаю его подлинным филистером, то есть человеком, который не преминет стать таковым, едва отрастит брюшко. Мы его купили со всеми потрохами. Он сам не заметит, как потеряет всю свою загадочность.

— А мальчик? — спросил Блахфельдер язвительно, поймав плотоядный взгляд Мерзера. — Какие загадки таятся в нем?

Леа Терра оттолкнула юношу и встала.

— С тобой не столкуешься, ты ненавидишь своего отца. Но помни: тогда я тоже отказываюсь от тебя.

— Тетя Леа! — умолял мальчик. — Ведь он мне не отец.

— Значит, у тебя нет и тети Леи, — заключила она и оставила его одного, так как раздался звонок.

Мальчик стоял озадаченный, такого вывода он не предвидел.

Все бросились в переднюю. Да, это Мангольф, и вместе с ним директор театра Неккер.

— Господин помощник статс-секретаря любезно подвез меня в своем автомобиле, — пояснил директор.

— Ну как? — задыхаясь, выкрикнули дельцы, выбежавшие из столовой.

— Министр отставлен, — сказал Мангольф.

Блахфельдер немедленно убежал.

— Войны не будет? — спросил смертельно разочарованный Мерзер. И тоже убежал. Но Блахфельдер опередил его: он раньше очутился у телефона.

— Дело в том, что мой автомобиль был неисправен, — заявил директор.

— А на мое жалование автомобиля не купишь, — сказала Леа.

— Поэтому я и здесь, фрейлейн Терра, — галантно отозвался директор.

— Войны не будет? — спросил возвратившийся Терра. — И между вами тоже?

Те, несмотря на телефонную перебранку, как ни в чем не бывало улыбались друг другу.

— Что это за вознаграждение? — говорила актриса. — Я для вас самый ценный член труппы, я одна делаю полные сборы.

И Неккер, теребя попеременно манжеты, носовой платок, жилет, со всем соглашался. Только просил ее безотлагательно ехать с ним в автомобиле помощника статс-секретаря.

— Через двенадцать минут мы должны начать!

Она побежала одеваться, и немедленно вслед за тем из спальни вылетели Блахфельдер и Мерзер.

Они набросились на Мангольфа с дополнительными вопросами.

— Ланна способствовал отставке министра и получил титул князя, — подтвердил Мангольф.

— Если бы разразилась война, он все равно стал бы князем, — уверял Мерзер.

— Весьма возможно, — согласился Мангольф. — Отставленный министр просто послужил предлогом… Его падение было предрешено его же коллегами. Для этого не требовалось и Танжера.

— Последнее вы, господа, в собственных интересах ни в коем случае не должны разглашать, — решительно перебил Терра, и они испуганно дали слово, директор Неккер даже приложил руку к сердцу.

Директор Неккер принимал участие в общем разговоре, польщенный, но не очень заинтересованный; он все время охорашивался. Лично он признавал значение политики, однако был твердо убежден, что его театральные дела несравненно больше трогают не только его самого, но также публику и прессу. Терра держался одного мнения с директором.

— Для всех нас и для каждого в отдельности чрезвычайно важно, чтобы ваше детище, высокочтимый господин директор, не потерпело краха. Я содрогаюсь при мысли, какую бурю это вызвало бы в обществе. А вопрос — будет война или нет — всерьез не волнует никого.

Директор благодарил, тупо улыбаясь, как будто выслушивая привычные комплименты.

— Кто же читает газеты! — с пренебрежением сказал Мерзер. — Люди давно перестали обращать внимание на то, что там пишут. Там только и разговору что о войне. Им важно обделывать свои аферы, в наши они не суются.

Блахфельдер растерянно озирался.

— Значит, снова пронесло. Подумать, из чего мог возникнуть мировой пожар! Во рту какой-то приторный вкус. По меньшей мере как после интересного заезда на бегах! — заключил он и удалился вместе с Мерзером и директором, который побежал вперед, к автомобилю.

Леа крикнула ему из спальни, что сейчас идет. На пути ему попался молодой Клаудиус. Директор успел сказать через дверь:

— Ваш мальчик очарователен, фрейлейн Терра, вылитый ваш портрет. Он будет у меня лучшим молодым любовником.

Мангольф, не шевелясь, стоял перед Терра; вокруг все было пусто, двери распахнуты, стулья сдвинуты в беспорядке.

— Ты хотел мне что-то сказать?

Терра так же быстро, тихо, твердо:

— Дорогой Вольф, я понимаю тебя. Толлебен только что стал министром иностранных дел. Прими мое глубокое соболезнование, но тебе все-таки следовало бы настолько владеть собой, чтобы не разглашать государственных тайн. Нашему высокочтимому рейхсканцлеру и без того известно, что ты, безразлично по каким причинам, тесно связан с ненавистным ему зятем.

— Связан? Я? Таков был твой умысел, когда ты удержал меня от несравненно менее пагубного поединка с Толлебеном.

— Это было необходимо, — возразил Терра и опустил голову, ибо Мангольф сказал правду; таков был его умысел.

— Я связан? — стремительно и страстно заговорил Мангольф. — И это с сознанием, что мне никогда не занять первого места? Я все отмету. Я человек независимый. Я не ты, чтобы жиреть и продавать себя. И кому? Беспардонной государственной системе, которая по легкомыслию каждые полгода ставит нас под угрозу войны!

— Такие слова из твоих уст! — только и успел сказать Терра.

Мангольфа словно прорвало:

— Я никогда не отрицал войны, как явления предельной значимости, но я презираю ее, когда она становится игрушкой. Я знаю, убийство всегда будет крайней ступенью в борьбе за существование. Кровожадный людской сброд, порою утомившись, принимает цивилизованное, деликатное обличье, но кровавый угар неизбежно вновь охватывает его.

Хлопнула дверь. Шаги и шелест; светлое лицо Леи показалось на пороге:

— Браво! Настоящий характерный актер! — И она исчезла. Мангольф зашатался.

— О ней мы позабыли, — сказал Терра. — Во всем прочем ты прав, до единого слова. Ты обрел себя, теперь ты на прямом пути. Прими поздравления от продажного негодяя… Будь человеком! — сказал он уже по-иному, так как Мангольф закрыл глаза.

— Значит, развестись? — прошептал Мангольф, не открывая глаз. — Сразу всему положить конец?

— Из-за молодого Шеллена? Ерунда! Твоя жена просто хочет доказать тебе, что с помощью газетной рекламы ты, пожалуй, еще можешь выплыть. — Терра в испуге охнул и сжал губы: какое страшное предположение он высказал.

Но Мангольф открыл глаза и спросил:

— А Леа? — Как он беспокоится о Лее! Больше, чем об урожденной Кнак, больше, чем о своей карьере! — Если она захочет, если она еще хочет меня, — сказал Мангольф нерешительно, — мы уедем куда глаза глядят.

Но Терра уже им не интересовался, он отошел к открытому окну.

Внизу стремительно подкатил второй автомобиль; еще на ходу дверца распахнулась, с подножки спрыгнула дама и вдруг очутилась лицом к лицу с Леей.

— Где мой сын? — крикнула она.

Княгиня Лили! Терра лишь сейчас понял, что происходит.

Леа, стоя на краю тротуара, огляделась по сторонам; юный Клаудиус исчез. Она посмотрела на директора Неккера, потом на остальных.

— Я не знаю, где он, — сказала она и пошла садиться в автомобиль.

Но княгиня Лили успела проскользнуть между нею и дверцей автомобиля. Терра невольно отметил эту гибкость, эту ловкость.

— Вы принимаете моего сына без меня, а потом отговариваетесь незнанием. Так не годится.

— Не годится задерживать меня.

И Леа попыталась отпихнуть ее. Но безуспешно. Напряженная пауза. Директор Неккер вынул часы.

— Осталось три с половиной минуты.

Блахфельдер и Мерзер не шевелились. Шофер застыл в иронической неподвижности.

Леа откинула голову, как перед драматическим уходом со сцены в третьем акте.

— Сударыня, отец мальчика счел, видимо, излишним вводить вас ко мне в дом.

— Ваш дом, сударыня, всем известен, — ответила княгиня Лили спокойно и фамильярно. При этом локти обеих дам соприкоснулись, грозила потасовка. По знаку директора автомобиль проехал два шага вперед. Леа прыгнула в машину. Неккер и Блахфельдер устремились следом. Только Мерзер замешкался.

— Одна и три четверти, — сказал Неккер, глядя на часы.

А Леа, отъезжая, крикнула громко, чтобы отвлечь внимание от недружелюбной выходки княгини Лили:

— Каким образом одна и три четверти? Мой выход только в третьей сцене, у меня полных двенадцать минут, а я уже загримирована. Как вы думаете, стала бы я иначе ломаться весь вечер? Ведь сегодня на спектакле будет антрепренер из Нью-Йорка.

Перед княгиней Лили почтительно расшаркался доктор Мерзер. Он сообщил свою фамилию, свой адрес и заговорил о сильнейшем впечатлении, о своей давнишней мечте; но она не смягчилась. Тогда он стал усердно звать юного Клаудиуса. Льстивый голос, видимо, убедил ее, она последовала за Мерзером.

Терра оторвался от окна. Происшествие внизу отшумело и рассеялось в мгновение ока, Терра слушал теперь Мангольфа. Друг все еще говорил, обращаясь к нему. Он снова услышал все сначала:

— Я никогда не отрицал войны, как явления предельной значимости…

На это он решил ответить.

— Не большей, чем ты сам, дорогой Вольф. Ты никогда не утрачиваешь своего идеала, потому что ты сам для себя идеал. Так должно быть, иначе нельзя считаться человеком. В свое оправдание могу только сказать, что, на мой взгляд, вся цель системы Ланна — устранять из жизни все значимые явления, и я от души приветствую это, прежде всего в твоих интересах. Что было бы с тобой, если бы разразилась война? Тебе пришлось бы иметь дело с кровожадным сбродом, а как бы ты это вынес? — Он не оглядывался на Мангольфа, он говорил наполовину в окно. — Тебе следует искренно желать, чтобы сброд и в дальнейшем сохранял цивилизованное и деликатное обличье. Представляй ему отечество исключительно в качестве солидного предприятия для капиталовложений, но отнюдь не для рискованных спекуляций. Для них оно не приспособлено, мне это виднее, я ведь человек деловой. То, чем ты хочешь стать…

Он хотел сказать: для таких, как ты, возможно только в эпоху нерушимого мира, — и обернулся. Как? Мангольф исчез. На его месте детская фигура. Клаудиус, но взгляд совсем не детский.

— Я хочу быть солдатом, — сказал сын.

— Это самое уважаемое сословие, — подтвердил отец.

— Несмотря на твои вечные насмешки, — сказал сын. Первый открытый вызов.

— Поговорим серьезно! — И отец шагнул ему навстречу. — Если ты хочешь быть солдатом, из этого еще не следует, что ты желаешь войны. Нельзя желать того, чего не знаешь, а никто из нас войны не знает.

— Я люблю свое отечество. — Жесткий молодой взгляд. — Мы, молодые, любим его не так, как любят дельцы.

— А как герои. Это ваша привилегия.

Но юноша не шел на примирение.

— И, кроме того, нам ненавистно ваше благоразумие. Ненавистна ваша расчетливость, ваша ирония. Вы сами ненавистны нам!

Его собственные стиснутые губы раскрылись, чтобы сказать ему это! Пораженный Терра смотрел, как вздымается грудь мальчика. Грудь слабая и вздымается от самоутверждения. Совсем новое воинственное племя заявляет здесь о себе. Как он ужасающе переигрывает — с этих пор! Терра был всецело поглощен сыном, а тот — самим собой. На парадном звонили, они не двигались.

— Вот уже и лето. В будущем месяце ты, сын мой, снова поедешь к морю.

— На твои деньги — нет.

— А у тебя есть другие деньги, сын мой?

Враждебное молчание.

— Что, если они не придут?

— Я все-таки буду знать, кто властен надо мной, — попеременно краснея и бледнея, с трудом выговорил сын.

— Разве не бог? — спросил отец.

— Да, и он тоже, — сказал сын. — Совершенно верно, я в ладах с небом. — Терра казалось, будто он слышит самого себя из этих, столь знакомых ему уст. — Я не признаю бессмысленной иронии. То, что надо мной, пусть там и остается. Зато я сам буду отстаивать свое место. Если понадобится, даже против тебя!

— Я же буду молиться за тебя богу, — сказал Терра так многозначительно, что сын испугался… Тут на парадном поднялся такой оглушительный трезвон, что Клаудиусу пришлось пойти отворить: он очутился в объятиях матери. Он хотел немедленно уйти с ней, но она воспротивилась, желая во что бы то ни стало попасть в квартиру.

— Это и есть святилище? — заметила она пренебрежительно. — Здесь великая артистка принимает своих почитателей?

— И почитательниц. Ты приглашена на завтрашний семейный обед. — На ухо Терра шепнул ей: — Тебе следует прийти. Твой сын влюблен в Лею и рассказывает ей всякие небылицы.

Она испугалась: значит, она в курсе дела! Она поощряет фантастические мечты Клаудиуса и содействует его превращению в авантюриста! Терра уже поднял на нее руку, но вовремя вспомнил, кто все это затеял и ввел в соблазн как мать, так и сына. Рука его бессильно повисла, он застыл на месте, он увидел, что его страсть к мистификации порождает преступления. «Как бы мы вместе с сыном по неисповедимой воле божьей не кончили жизнь преступниками!» — осознал он с дрожью покорности.

Придя в себя, он увидел, что сын стоит в угрожающей позе, выставив одну руку против отца, другую отведя назад для защиты матери. Потом он предложил ей эту юную руку, выпрямился, чтобы быть одного с ней роста, и удалился вместе с ней, прямой, как стрела.

Но тут кто-то громко вздохнул с непритворным восхищением. То был доктор Мерзер; он покинул темный угол, он отворил перед прекрасной парочкой дверь в переднюю и почтительно последовал за ней. Княгине не пришлось призывать его в свидетели случившегося, он сам всецело предоставил себя в ее распоряжение. Прежде всего он испросил разрешения повезти княгиню и молодого графа отужинать. Молодой граф! Юноша Клаудиус от этих слов стал как будто еще выше. А лицо его, в благодарность за такие щедроты жизни, стало еще прекраснее.

— Соглашайся, мама! — попросил он вкрадчиво.

Княгиня Лили колебалась.

— Как зовут вашего обворожительного сына? — спросил доктор Мерзер.

— Вальдемар, — поспешно ответил Клаудиус.

Но мать отклонила приглашение. Она считает, что еще рано вывозить мальчика. Это было ложью; она, наоборот, считала, что ей уже поздно показываться с ним, он велик для сына. Кроме того, ее шокировала явная взаимная симпатия между мальчиком и выродком. Да, выродком! Она посмотрела на Мерзера, это слово было у нее как на губах, так и в глазах, он не мог ошибиться.

Мерзер только смущенно замигал, сохранив, однако, и достоинство манер и галантность обращения. Он привык к препятствиям, но зато знал, сколь податлива невинность! Как упоительно было кокетство этого мальчугана, его доверчивость, еще не осознанная им самим нежность, славшая новому другу ласку из-под длинных ресниц, в то время как он просил мать не лишать его удовольствия. «Детская жажда жизни! — думал Мерзер. — Здесь мне раздолье, здесь я могу осчастливить».

— Мама! — шептал мальчик. — Ты от него не избавишься. Он все время спрашивает о тебе, он в тебя влюблен.

Мать была побеждена, она обняла сына. Быть может, он уже лгал, как его отец? Ах, он умел льстить, как никто. Мужчины казались менее гнусным племенем из-за этого будущего мужчины, который принадлежал ей одной!

Движение ревности в сторону выродка, который незаметно кивнул своему шоферу. Как прекрасная влюбленная парочка, вошли они в его автомобиль; Мерзер следом, словно скромный гость или даже просто приживальщик. Он хотел сесть впереди. Княгиня не возражала; она думала о своих долгах и удвоила сдержанность.

Но мальчик шаловливо усадил выродка рядом со своей обожаемой матерью.

Вся эта грязная игра не укрылась от Терра.

Терра тут же решил прибрать к рукам Мерзера. Только частная жизнь сильных мира делает их уязвимыми, а у доктора Мерзера была весьма не двусмысленная частная жизнь.

— Что за достойный человек ваш высокочтимый дядюшка, — говорил Терра своей жертве однажды вечером в спальном вагоне первого класса по дороге в Кнакштадт. — Он делает вид, будто находится в связи с танцовщицей Кристалли, но на самом деле, как выяснилось, он из чистого рыцарства покрывает весьма высокопоставленную особу.

— Больше он ни на что не способен, — хихикая, произнес Мерзер.

— Вот вы, господин доктор Мерзер, другое дело! Вы не только галантно жертвовали собой, чтобы уберечь красавицу Швертмейер от более тяжких заблуждений, — целые аристократические клубы живут исключительно вами! — Видя, что у Мерзера вытянулась физиономия и он хватается за уходящую из-под рук стену, Терра решил ободрить его: — Надеюсь, вы не считаете меня противником самых мужественных радостей? Только классы и народы, предназначенные властвовать, знают любовь мальчиков. — Последние слова он произнес слишком громко. Мерзер беспокойно оглядел коридор. Но час был поздний, другие промышленники уже разошлись по своим купе, Мерзер тоже собрался ретироваться, но Терра прислонился к его двери; Мерзеру пришлось опереться на дверь Терра.

— Вам это, верно, не дешево обходится, — заметил Терра.

— Говорите тише! — прошипел Мерзер. — Что вы знаете и чего хотите?

— Вот золотые слова! — Терра перевел дух, а у Мерзера дух захватило. Оба выжидали, прижавшись к дверям своих стремительно мчащихся спален. Нос у Мерзера так заострился от страха, что пенсне свалилось с него; тогда Терра заговорил.

Сперва он припомнил свой кабинет в Кнакштадте, украшенный портретами хозяев. Дедушка, основатель фирмы, был изображен в праздничном сюртуке, без синего фартука, в котором он еще иной раз работал. Лицо у него было суровое и благочестивое, руки, вероятно, в почерневших трещинах. Этими почерневшими руками он считал деньги в конторе до тех пор, пока его сын не стал настоящим крупным буржуа. Портрет сына с окладистой бородой, какие носили в семидесятых годах, говорил о просвещенности и благополучии, солидном благополучии и буржуазном свободомыслии, основанном на уверенности, что так мир задуман, таким он и пребудет.

— Это было недальновидно, — сказал Терра. — Но порядочные люди всегда недальновидны. Как мог второй Кнак предвидеть ставшее для нас уже привычным явление в лице Кнака-внука, когда сам он простодушно поставлял пушки своему королю?

— И другим лицам тоже, — заметил Мерзер.

— Неужели и враждебным державам? Но, наверное, не лучшие, — не лучшие враждебным державам? — настаивал Терра. — А разве второй Кнак тоже совал нос в государственные дела? Видите, как далеко мы шагнули вперед.

— У нас все возрастает потребность в сбыте, и удовлетворить ее становится все труднее.

— Это именно и я хотел сказать. Покупайте! Иначе мы втравим вас в войну. Народам же виден лишь облик миролюбивого гражданина. Какой глубокий смысл в том, что наш почтенный шеф страдает диабетом! Вы сами, господин доктор Мерзер, были в детстве рахитиком, следы остались до сих пор. Вы некрасивы до уродства и всю жизнь возитесь с тяжкой, неблагодарной задачей, как бы скрыть свои природные изъяны. Что это? Вы позволяете себе обнаруживать перед посторонним ваши безобразные подергивания мускулов лица! Я давно разгадал вас, покажите же, наконец, всему миру свой отвратительно кровожадный лик! — И скрежеща зубами: — Мой сын…

— Все это из-за сына! — взвизгнул Мерзер. — Вы городите вздор из-за сына.

Терра, снова овладев собой:

— Мой сын ничего против вас не имеет. Уродство Сократа тоже привлекало юношей. Я, со своей стороны, отношусь терпимо к причудам молодого поколения.

В ответ последовал презрительный смешок Мерзера. Затем Мерзер стал распространяться о своих нравственных устоях и под конец спросил, нуждается ли Терра в деньгах.

— Мои потребности много скромнее ваших, — сказал Терра. — Ведь вы превышаете свои возможности. Вы обкрадываете резервный фонд. — Тут мерзеровский тик стал поистине ужасным. Терра молча наблюдал его без всякого отвращения, даже с жалостью. — Вам прекрасно бы жилось, не будь вы племянником фирмы, а служи в ней за семьдесят пять марок в месяц. Только бессмысленное богатство сделало вас расточителем и в результате даже вором. — Терра говорил тоном наставника.

— Это вы тоже знаете? Разве вы состоите при моем дяде? — спросил Мерзер, даже не пытаясь возражать.

— Не слишком доверяйтесь ему!

Тут племянник совсем потерял голову.

— О нем тоже есть что порассказать, вы бы немало подивились.

— Я ничему не дивлюсь. Зато вы, господин доктор, не откажете взять на себя обязанность неукоснительно сообщать мне о всех секретных мошеннических сделках нашего почтенного шефа. Его частная жизнь поневоле безупречна. Мы оба знаем, что его можно поймать только на государственной измене в области крупной промышленности.

— Ну, ну, что за выражения! — заметил Мерзер, на самом деле даже довольный ими; он видел, что опасность для него лично миновала. — Чего вы, собственно, хотите? — спросил он с любопытством. — Живется вам как нельзя лучше. У нас в предприятии встречаются, конечно, сварливые субъекты, так называемые идеалисты, в силу своих ограниченных способностей пригодные лишь на средние должности и недовольные этим. Вы ведь стоите выше их.

— Я хочу подняться еще выше, — сказал Терра четко. — Я хочу власти.

— Это возможно, только если мы будем заодно. — И Мерзер хладнокровно предложил: — Поддержите меня!

Об этом они проговорили до рассвета.

Тем не менее Терра и в дальнейшем был настороже, опасаясь, как бы Мерзер не повредил ему в глазах Кнака. Вот уж поистине опасный противник, этот Кнак! Терра знал его. Они следили друг за другом, готовясь к нападению, но, вероятно, лишь собственная хитрость подсказывала промышленнику, что враг не смирился. Мерзер был тут ни при чем; против него Терра себя обезопасил, Мерзер мог красть больше прежнего. Так шли месяцы, когда Терра ездил в Кнакштадт, и еще другие, когда Кнак совещался с ним в своей берлинской конторе. В течение зимы Кнак неоднократно показывал ему запросы Пютуа-Лалуша. Предложения исходили от третьих лиц, но, несмотря на окольные пути, смысл их был ясен. Не видит ли Терра здесь западни? «В каком смысле?» В патриотическом. Алхесирасская конференция открывает обширные деловые возможности, правда, небезопасные.

— Я юрист, патриотизм тут ни при чем, лишь бы меня не упрятали в тюрьму. — Последний довод показался Кнаку рискованным. А Терра долгое время терзался сомнением, не написан ли этот относительно безобидный документ по заказу — специально для него?

Он подумывал расспросить Мерзера, но письменные сообщения сына, адресованные князю Вальдемару, показывали, что Мерзеру доверять опасно. «Давно пора, чтобы князь Вальдемар самолично предостерег своего сына Клаудиуса. Но откуда мне раздобыть подходящего князя Вальдемара?»

Он приходил в отчаяние, не видя способов вернуть себе расположение мальчика. Только матери он мог открыть, что ее обманывают, посягая на ее сына. Но княгиня Лили уже и сама до этого додумалась, лишь создавшееся положение не позволяло ей вмешаться. Клаудиус исчезал, едва появлялся Терра. «Он отрекся от меня, — чувствовал Терра, как только захлопывалась дверь. — И совершенно справедливо. Я толкаю его на дурное, а потом теряю над ним власть. Ни один отец не вел себя так терпимо и в то же время так подло. Я гублю человеческую душу! Это будет самым тяжким из моих прегрешений».

— Ты давно уже не строил гримас, — заметила княгиня в зеркало, перед которым подправляла свою неувядаемую красоту.

Он застонал.

— Еще бы! Мне не часто приходилось одновременно сражаться со всеми кошмарными страшилищами, какие только порождает жизнь.

— Если это не пустая болтовня, очевидно, ты хватил через край в своих обычных сумасбродствах.

— Знала бы ты, какое благодеяние для жалкой твари вроде меня выслушивать заслуженные упреки от испытанного друга вроде тебя!

Она с сердобольным видом подошла к нему, кстати лицо ее было уже готово.

— Старый друг, тебе давно пора образумиться. В известные годы нельзя уже быть вне жизни, иначе это плохо кончится.

— На что ты намекаешь?

— Вот вопрос! Разумеется, я говорю о твоем романе. Всякий видит, чего он тебе стоит. Дитя, меня ты не проведешь, ты никогда не обладал этой женщиной.

— Однако все в этом уверены, — пролепетал он испуганно.

— Пусть их верят, — вам, мужчинам, так приятнее. А я стою на своем. Где же происходят ваши томительные встречи?

— За городом, — сознался Терра послушно, как дитя. — При нынешней погоде это несносно. Она безумно ненавидит мужа. Вот главная причина, почему мы терзаем друг друга и не находим удовлетворения.

Княгиня пожала прекрасными плечами.

— Ничего ты не понимаешь. Тебя она сводит с ума, а мужа тоже не упускает. Чем она для тебя рискует? Ну, а ты? В тебе самом нет настоящей страсти, иначе она давно была бы твоей.

— Вот истинный здравый смысл! — сказал он облегченно, меж тем как она уже снова вертелась перед зеркалом, оглядывая свой вечерний туалет.

— Я охотнее проводил бы ночь за ночью у тебя, — сознался он.

— Этого многие бы хотели, — сказала она, продолжая вертеться.

— Тут-то и кроется мое непостижимое раздвоение, — сказал он, вовсе не думая о ней.

Она же расхохоталась от души, невозмутимо и заразительно.

— Все равно тебе уже поздно меняться, — сказала она.

— Только ты не меняйся! — серьезно посоветовал Терра. — Ты безупречна, и как мать тоже. Береги наше возлюбленное дитя! — прибавил он умоляюще.

— Ты ходишь сюда лишь ради него, — заметила она в досаде. — Но что ты даешь ему, кроме твоих рискованных — ну, скажем, дурачеств? — закончила она первым попавшимся словом. — А я, старый друг, — добавила она, похлопывая себя по белоснежной шее, — я приспособляю его к себе.

Во время этой декларации на пороге появился мальчик. Терра вскочил от неожиданности: молодой человек во фраке. В черном он казался выше, хрупкость, изящество и нежность красок делали его похожим на переодетую девушку. Он помог матери накинуть манто Она взяла его под руку. Что за пара! Знатный юноша избрал себе в подруги многоопытную, но еще молодую женщину. То была пара, созданная для легких наслаждений, невозмутимая, неутомимая. Пара, за которой тянулись все взгляды, как за воплотившейся мечтой. Для каждого, в ком иссякал жизненный пыл, эта пара была прямо находкой. Ей цены не было.

— Желаю успеха, — пробормотал Терра.

— Можно сказать, что он мой сын? — спросила мать.

— Всем, что тебе свято, клянусь: нельзя! — сказал Терра. — И все это для господина доктора Мерзера? — спросил он.

У обоих губы сложились в пренебрежительную гримасу.

— Есть и другие кавалеры, — сказал пятнадцатилетний юноша и удалился со своей дамой.

— Это начало конца! — вскричал Терра спустя долгое время. Он был один и говорил вслух. — Ты этого хотел, прохвост! Коварный прохвост, ты щедро снабжаешь деньгами мать, чтобы она загубила и убрала с твоего пути твое собственное дитя. Ты боишься этого юноши. Он не чета тебе, он может стать наглядным доказательством твоей неудавшейся жизни. Подлый убийца, ты толкаешь его, снабдив деньгами, в первую попавшуюся пропасть!

Самообвинения сыпались градом. Но когда все было сказано: «В какой же момент следовало отнять его у матери?» И он решил про себя: «Такого момента не было. Мой Клаудиус — сын кокотки. В белокурой головке моего малыша, к которой я некогда прижимался лицом, всегда было темно. А почему бы только в головке? Должно быть, и в сердце у него тоже темно? Нет, я не в силах был изменить ни головы, ни сердца. Из мальчика, который послушно терпел меня и выжидал, вырос юноша и стал моим врагом. Но при этом я не шутя подозреваю, что, несмотря на все, мы любим друг друга… Судьба, свершай свой путь!» — закончил он и ушел.

«Моя старая приятельница советует мне быть, как все! Пусть лучше оглянется на себя! Едем!» Он сел в свой автомобиль и поехал в Либвальде.

Что за путешествия зимними ночами ради часового свидания! Опасность была несравненно больше, чем если бы Алиса просто принимала его у себя в красной гостиной. Страх перед супругом? Не в этом дело. Но пусть супруг потеряет след, пусть, еще лучше, потеряет разум. Его шпионы, наверное, донесут ему, где происходят встречи, но они не раскроют ему смысла прогулок по грязи в самых неожиданных местах. Терра думал: «Собственно, все наши стремления сводятся к тому, чтобы он не мог сомневаться в нашей физической невинности? Мы совершаем самый ловкий обман, ибо он соответствует истине. Как тут распутаться какому-то Толлебену! Он, не задумываясь, предпочел бы, чтобы мы обманывали его попросту. Никакой улики. Он не может рассчитывать даже на такое реальное оскорбление, как в случае с Мангольфом. Дьявольски скомбинированный план, чтобы человек с подобной самоуверенностью лишился рассудка».

В этот миг посреди пустого шоссе, где завывает ветер, он ненавидел Алису. «Как можно до такой степени подчиниться женщине! Мужчина должен сохранить за собой хотя бы возможность борьбы. В сущности я больше уважаю Толлебена, чем эту женщину… Что, если повернуть назад?»

Но едва он вошел в парк Либвальде, как раскаяние овладело им. Деревья кряхтели и скрипели под ветром, влажная листва змеилась в темноте, студено журчала вода. «Все это хранит мою Алису, среди глухой пустынной непогоды я ищу мою Алису!»

Он выбрался на аллею, на большую аллею между террасой и рекой. Быть может, она стоит под деревьями в глубокой тьме, и те же докучные мысли сковывают ее и она не хочет знать, что он идет к ней?

На берегу реки тропинки пересекают сухой кустарник — все такое же безотрадное место! Колючки задевают его, так узок проход, в вязкой глине тонут ноги: здесь когда-то небо точно разверзлось перед ним. А вот и узкое пространство между кустами — и, скорчившись, растопырив узловатые руки, звероподобный силуэт дерева! Эмблема убийства. Терра узнавал все вновь. За кустами клокочет и бурлит вода, подобно проливающейся крови! Здесь он хотел убить ее и умереть вместе с ней. Но здесь все только началось… «Здесь я найду мою Алису!»

Она металась взад и вперед в темноте, как в тенетах. Ему пришлось дотронуться до нее; она ничего не видела и не слышала в тенетах своих мыслей.

— Сколько мы перестрадали с тех пор и доныне! — воскликнула она. — Как отплатить за это людям?

Он бережно обнял ее.

— Ты только что из Ниццы? Мою Алису окружала там сияющая синева, и оттуда она поспешила вернуться прямо сюда, в эти печальные места. Ради меня, Алиса, ради меня?

Она покоилась в его объятиях, сомкнув глаза.

— Я бежала в Ниццу. Мне все время хочется убежать, но для меня нет прибежища. Одну ночь я пролежала там без сна, проклиная все. Потом вернулась. Возьми меня!

Он опустился перед ней на колени в грязь. Но она отвернулась, плотно сомкнув глаза; он встал, а она так и не пошевелилась.

Идя по аллее, они заметили далеко впереди слабое поблескиванье — калитка парка.

— Сюда мы бежали когда-то, потом разом остановились и едва перевели дух. Открыта она сегодня?

— Она всегда была открыта, но ты не увез меня.