Глава 9
Похоже, каждую неделю в городе происходит событие, которое затмевает все остальные. На этой неделе графиня Маклсфилд устраивает в понедельник грандиозный бал. Хотя леди Маклсфилд не частая гостья в Лондоне, она весьма популярна, как и ее муж, и можно ожидать, что в числе приглашенных будет немало завидных женихов, включая мистера Колина Бриджертона (если, конечно, он не свалится от усталости после четырех дней, проведенных в обществе десяти внуков леди Бриджертон), виконта Барвика и мистера Майкла Анстрадер-Уэдерби.
Автор этих строк осмеливается предположить, что после данной публикации число юных незамужних особ, желающих попасть на бал, значительно возрастет.
«Светские новости от леди Уистлдаун», 16 апреля 1824 года
– Что? – спросил Колин, опешив.
Румянец Пенелопы стал гуще, чем представлялось возможным.
– Ничего, – пробормотала она, отвернувшись. – Забудь, что я сказала.
«Отличная идея», – подумал Колин.
Но едва он решил, что его мир может вернуться в привычное русло, как Пенелопа стремительно обернулась. В ее глазах сверкал такой огонь, что Колин поразился.
– Нет, я не желаю ничего забывать! – выкрикнула она. – Всю жизнь я только и делала, что старалась забыть то одно, то другое, и никогда не говорила, чего я действительно хочу.
Колин попытался что-то сказать, но его горло перехватило.
– Это ничего не будет значить, – продолжила она. – Обещаю тебе, что я никогда не напомню тебе об этом, но я могу умереть завтра…
– И что?
Она не сводила с него огромных умоляющих глаз… Колин почувствовал, что его решимость тает.
– Мне двадцать восемь, – печально сказала Пенелопа. – Я старая дева, и меня никогда не целовали.
Колин тщетно открывал рот. Еще несколько минут назад он прекрасно артикулировал слова, но сейчас не мог произнести ни звука.
А Пенелопа продолжала говорить, ее щеки восхитительно пламенели, губы двигались так быстро, что Колин не мог не задаваться вопросом, каково это – почувствовать их на своей коже. На шее, плечах и… в других местах:
– Я останусь старой девой и в двадцать девять, – сказала она, – и в тридцать. Я могу завтра умереть и…
– Едва ли, – выговорил он наконец.
– Но я могу! И это убьет меня, потому что…
– Ты уже будешь мертва, – возразил он, отметив, что его голос звучит как-то странно и придушенно.
– Я не хочу умирать, не узнав, что такое поцелуй, – закончила она.
Колин мог назвать сотню причин, почему целовать Пенелопу Федерингтон – безумная идея, и первая из них заключалась в том, что ему этого очень хотелось.
Он открыл рот в надежде, что сможет произнести разумную речь, но ничего, кроме вздоха, не слетело с его губ.
И тут Пенелопа сделала единственное, что могло поколебать его решимость. Она заглянула ему в глаза и произнесла одно простое слово:
– Пожалуйста.
Колин дрогнул. Было что-то необыкновенно трогательное о том, как она смотрела на него, словно и вправду могла умереть, если он не поцелует ее. Не от разбитого сердца, не от смущения – она нуждалась в нем как в глотке воздуха, чтобы дать пищу душе, чтобы заполнить сердце.
Колин не мог припомнить случая, чтобы кто-нибудь нуждался в нем до такой степени.
Это вызвало в нем отклик такой силы, что ослабели колени. Он смотрел на нее и не узнавал в ней девушку, которую знал много лет. Ее лицо сияло. Она превратилась в сирену, в богиню, и Колин поразился, как вышло, что он не замечал этого раньше.
– Колин! – прошептала она.
Он сделал шаг вперед – один короткий шаг, но этого оказалось достаточно, чтобы, когда он приподнял пальцами ее подбородок, ее губы оказались в нескольких дюймах от его рта.
Их дыхание смешалось, воздух стал плотным и горячим. Пенелопа дрожала – Колин чувствовал эту дрожь пальцами, но не был уверен, что не дрожит сам.
Наверное, он должен что-то сказать, что-то беспечное и ироничное, в свойственной ему манере. Что-то вроде «Твое желание для меня закон» или «Каждая женщина заслуживает хотя бы одного поцелуя». Но, глядя в ее глаза, Колин понял, что нет слов выразить эмоции, которые он испытывал в этот момент.
Смесь опьяняющей страсти, жгучей потребности и чистого восторга.
Вот так в самый обычный полдень, в тихой гостиной на Маунт-стрит Колин Бриджертон поцеловал Пенелопу Федерингтон.
И это было восхитительно.
Вначале он лишь слегка коснулся ее губ – не потому, что старался быть нежным, хотя будь Колин в состоянии думать о таких вещах, то постарался бы учесть, что первый поцелуй должен быть трепетным и благоговейным, как представляется девушкам в мечтах, когда они лежат без сна в своих постелях.
Но, по правде говоря, ни о чем таком Колин не думал. Собственно, он вообще ни о чем не думал. Его поцелуй был трепетным и нежным только потому, что он еще не опомнился от изумления. Он знал Пенелопу целую вечность, но никогда даже не думал о том, чтобы коснуться ее губ. А теперь не выпустил бы ее из объятий, даже если бы его пятки поджаривал адский огонь. Невероятно, что это происходит на самом деле – и что ему дьявольски этого хочется!
Это не был поцелуй, порожденный неодолимой страстью или другими столь же сильными эмоциями. Это было медленное соприкосновение губ, осторожное и испытующее, явившееся откровением не только для Пенелопы, но и для Колина.
Он понял, что ничего не знал о поцелуях. По сравнению с тем, что происходило сейчас, все остальное было не более чем движениями губ и языка в сочетании с ничего не значащими словами.
Было что-то необычайно волнующее в том, что он мог одновременно слышать и ощущать ее дыхание, не считая гулких ударов сердца, заставлявших трепетать ее грудь.
Это было нечто большее чем поцелуй.
Его руки, скользившие по спине Пенелопы, напряглись, прижимая ее теснее. Сквозь тонкий муслин платья он чувствовал тепло ее тела и едва уловимую дрожь.
Колин притянул ее ближе, так что их тела соприкоснулись. Он ощущал все изгибы ее стройной фигуры, и это зажгло огонь в его чреслах. Он хотел ее, Господи, как же он хотел ее.
Его губы стали более настойчивыми, а язык усилил натиск, понуждая ее губы раздвинуться. Пенелопа уступила со слабым стоном, и он устремился вперед. Сладковатый вкус лимонада, который она пила, ударил ему в голову, как крепкий бренди, и Колин усомнился, что устоит на ногах.
Медленно, чтобы не спугнуть ее, он прошелся руками по ее телу. Она была мягкой, с роскошными изгибами, как раз такой, какой должна быть в его представлении женщина. Ее бедра были округлыми, талия тонкой, а грудь высокой и упругой. Ему не терпелось ощутить ее тяжесть в своих ладонях, но он заставил свои руки оставаться там, где они находились (на ее аккуратной попке, так что это была не такая уж большая жертва). Помимо того факта, что было бы дурным тоном обнимать девушку благородного происхождения в ее собственной гостиной, Колин опасался, что если он коснется ее груди, то не сможет остановиться.
– Пенелопа, – вымолвил он, наслаждаясь звуком ее имени. Он был пьян от страсти и отчаянно хотел, чтобы она разделяла его чувства. Она не противилась его объятиям, но до сих пор никак не реагировала на происходящее. О, она льнула к нему и открыла рот, приветствуя его вторжение, но ничего не сказала и не проявила никакой инициативы.
И все же учащенное дыхание и гулкое биение сердца говорили о том, что она возбуждена.
Колин отстранился ровно настолько, чтобы приподнять ее подбородок и заглянуть ей в лицо. Веки Пенелопы трепетали, прикрывая затуманенные страстью глаза, полуоткрытые губы припухли от поцелуев.
Она была прекрасна. Так прекрасна, что у Колина захватывало дух. Как он мог не замечать этого раньше?
Неужели мир населен слепцами? Или все они непроходимо тупы?
– Ты тоже можешь поцеловать меня, – прошептал он, прислонившись лбом к ее лбу.
Пенелопа застыла в неподвижности.
– Поцелуй, – вымолвил Колин, легко коснувшись ее губ, – дело обоюдное.
Ее рука шевельнулась у него на спине.
– Что я должна сделать? – прошептала она.
– Что пожелаешь.
Медленно подняв руку к его лицу, она очертила кончиками Пальцев контуры его щеки и подбородка.
– Спасибо, – шепнула она.
Спасибо?
Колин замер.
Он не хотел, чтобы его благодарили за поцелуй. Это порождало в нем чувство вины.
И превращало то, что произошло между ними, в заурядное событие.
Словно это было нечто сделанное из жалости. И хуже всего то, что, случись это несколько месяцев назад, так бы оно и было.
Что он за человек после этого?
– Не стоит благодарности, – ворчливо отозвался Колин, отступив назад.
– Но…
– Я же сказал, не стоит, – резко повторил он, отвернувшись от нее, словно не мог выносить ее вида, хотя правда состояла в том, что он был невыносим самому себе.
И будь он проклят, если понимает почему! Что его гложет? Вина? Из-за того, что он поцеловал Пенелопу? Или из-за того, что ему это так понравилось?
– Колин, – сказала она, – не злись на себя.
– Я не злюсь, – огрызнулся он.
– Я сама попросила тебя. Практически заставила…
Ничего не скажешь, отличный способ польстить мужскому самолюбию!
– Никто меня не заставлял, – отрезал он.
– Нет, конечно, но…
– Ради Бога, Пенелопа, хватит!
Она отпрянула, глядя на него расширившимися глазами.
– Извини, – прошептала она.
Колин бросил взгляд на свои руки. Они дрожали. Он в отчаянии закрыл глаза. Ну почему, почему он был таким ослом?
– Пенелопа… – начал он.
– Все в порядке, – быстро сказала она. – Ты не должен ничего говорить.
– Нет, должен.
– Я предпочла бы, чтобы ты этого не делал.
Теперь Пенелопа являла собой образец достоинства, сцепив перед собой руки и потупив взор. Она явно избегала смотреть на него, что только ухудшило состояние Колина.
Боже, она решила, что он поцеловал ее из жалости!
Впрочем, какая-то частичка его души трусливо хотела, чтобы она так и думала. Может, тогда ему удастся убедить себя, что им и вправду двигало только сострадание и ничто другое.
– Мне пора, – тихо произнес он, но его голос прозвучал неожиданно громко.
Пенелопа молчала, не пытаясь задержать его. Колин повернулся в сторону двери.
– Мне пора, – повторил он, хотя его ноги отказывались сдвинуться с места.
Она кивнула.
– Я… – начал он, а затем, ужаснувшись от слов, чуть не сорвавшихся с его языка, шагнул к двери.
Но Пенелопа окликнула его:
– Что?
Колин растерянно молчал. Не признаваться же в самом деле, что он поцеловал ее не из жалости! Если он скажет это Пенелопе, если поверит в это сам, это будет означать… будет означать…
– Я должен идти, – проговорил он в отчаянии, словно бегство было единственным способом не дать его мыслям устремиться по опасной дорожке. Он быстро преодолел оставшееся расстояние до двери, ежесекундно ожидая, что Пенелопа что-нибудь скажет или окликнет его по имени.
Но она не окликнула.
И Колин ушел.
Никогда еще он не ненавидел себя до такой степени.
Колин пребывал в чрезвычайно скверном настроении еще до того, как на пороге его дома появится лакей с сообщением, что его хочет видеть мать. После этого он совсем пал духом.
Пропади все пропадом! Вызовы к матери всегда сводились к разговорам о женитьбе. А он совершенно не настроен обсуждать это сейчас.
Но Колин любил свою мать и не мог пренебречь ее желаниями. И потому, ворча и проклиная все на свете, он облачился в сюртук и натянул сапоги.
Он жил в Блумсбери, не самом фешенебельном районе Лондона, однако Бедфорд-сквер, где он снял квартиру в небольшом, но элегантном особняке, считался вполне приличным адресом.
Колину нравилось жить здесь, по соседству с врачами, адвокатами и другими людьми, которые занимались более полезными делами, чем посещение вечеринок. Разумеется, он никогда бы не променял свое аристократическое происхождение на профессию – в конце концов, не каждому повезло уродиться Бриджертоном! – но было что-то бодрящее в деловой походке адвокатов, направляющихся на судебное заседание, или докторов, спешащих к своим пациентам.
Можно было бы заложить коляску, которую он всего лишь час назад поставил в конюшню, вернувшись от Федерингтонов. Но Колину хотелось пройтись пешком, не говоря уж о том, что он не спешил предстать перед материнским оком.
Если его мать намерена прочитать ему очередную лекцию о преимуществах брака, сопровождая ее пространными описаниями достоинств всех девиц брачного возраста, имеющихся в Лондоне, ей придется подождать. К дьяволу все это!
Колин закрыл глаза и застонал. Должно быть, его настроение намного хуже, чем ему казалось, если он докатился до проклятий, думая о собственной матери, к которой он питал (как и все Бриджертоны) глубочайшее уважение и привязанность.
И во всем этом виновата Пенелопа.
Нет, Элоиза, поправился он, скрипнув зубами. Если уж кого винить, так это его непредсказуемую сестрицу.
Хотя нет. Колин снова застонал, рухнув в кресло у письменного стола. Вся вина лежит на нем. Если ему сейчас так тошно, что он готов свернуть кому-нибудь шею голыми руками, это его вина и ничья больше.
Ему не следовало целовать Пенелопу. И не важно, что ему хотелось поцеловать ее, пусть даже он не подозревал об этом, пока она не обратилась к нему с просьбой. Все равно ему не следовало этого делать.
Хотя, если подумать, почему, собственно, ему нельзя было целовать Пенелопу?
Колин поднялся из-за письменного стола, подошел к окну и уставился наружу, прислонившись лбом к стеклу. На улице было пустынно, не считая редких прохожих. Судя по их виду, это были рабочие, занятые на строительстве нового музея, сооружавшегося неподалеку. Стройка была шумной, и Колин приложил все усилия, чтобы снять дом подальше от этого места, на Бедфорд-сквер.
Его взгляд обратился на север, где высился памятник Чарлзу Джеймсу Фоксу. Вот образец целеустремленности! Годами он стоял во главе вигов и, если верить некоторым представителям старшего поколения, не всегда пользовался любовью окружающих. Но так ли уж важно быть всеобщим любимцем? Колин начинал серьезно сомневаться в этом. Видит Бог, в свете едва ли найдется более популярная личность, чем он сам, а посмотрите на него сейчас! Раздраженный, недовольный, готовый броситься на каждого, кто пересечет его путь.
Колин вздохнул и выпрямился, оттолкнувшись ладонью от оконного переплета. Ладно, пора идти, особенно если он намерен добираться до Брутон-стрит пешком. Хотя это не так уж и далеко. Не более получаса быстрой ходьбы, даже меньше, если улицы не запружены народом. Конечно, это дольше, чем представители его сословия привыкли проводить на улицах Лондона – не считая походов по магазинам или модного моциона в парке, – но ему необходимо проветрить мозги. И хотя лондонский воздух не назовешь особенно свежим, это лучше, чем ничего.
Но – таково уж было его везение в этот день – когда Колин добрался до пересечения Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, по мостовой застучали первые капли дождя. А к тому времени, когда он свернул-с Ганновер-сквер на Сент-Джордж-стрит, дождь припустил не на шутку. Колин находился в двух шагах от Брутон-стрит, и казалось нелепым нанимать экипаж, чтобы проделать в нем остаток пути.
Так что он продолжал шагать вперед.
Однако после первых неприятных минут он начал чувствовать себя на удивление хорошо. Было достаточно тепло, чтобы не промерзнуть до костей, и мощные струи дождя, хлеставшие ему в лицо, воспринимались почти как искупление.
Пожалуй, это как раз то, чего он заслуживает.
Дверь дома распахнулась раньше, чем Колин поднялся по ступенькам. Должно быть, Уикем поджидал его у входа.
– Не желаете вытереть лицо, сэр? – предложил дворецкий, вручив Колину большое льняное полотенце.
Колин взял его, поражаясь, когда Уикем успел запастись полотенцем. Вряд ли он мог знать, что у Колина хватит глупости разгуливать под дождем.
Не в первый раз Колину пришло в голову, что дворецкие, должно быть, обладают сверхъестественными способностями. Наверное, это одно из требований, предъявляемых к их профессии.
Он наспех вытер лицо и волосы полотенцем, к величайшему неодобрению Уикема, который, очевидно, полагал, что Колин удалится в туалетную комнату по меньшей мере на полчаса и, чтобы привести себя в порядок.
– Где мама? – спросил Колин.
Поджав губы, Уикем демонстративно уставился на ноги Колина, вокруг которых образовались две небольшие лужицы.
– В своем кабинете, – отозвался он, – но она беседует с вашей сестрой.
– С которой? – поинтересовался Колин, просияв улыбкой назло Уикему, который явно пытался досадить ему, не упомянув имени сестры.
Как будто достаточно сказать Бриджертону «ваша сестра», чтобы тот понял, о ком идет речь!
– С Франческой.
– Ах да. Кажется, она скоро возвращается в Шотландию?
– Завтра.
Колин вернул полотенце Уикему, который воззрился на него как на большое мохнатое насекомое.
– В таком случае я не стану беспокоить ее. Дайте мне знать, когда она освободится.
Уикем кивнул.
– Вы не хотели бы переодеться, мистер Бриджертон? Полагаю, наверху, в спальне вашего брата Грегори, найдется что-нибудь подходящее.
Колин обнаружил, что улыбается. Грегори заканчивал Кембридж. Он был на одиннадцать лет младше Колина, и не верилось, что они могут носить одежду одного размера. Но видимо, пришло время признать, что его младший брат вырос.
– Отличная идея, – сказал Колин, бросив удрученный взгляд на свой промокший рукав. – Я оставлю свою одежду здесь, чтобы ее высушили и почистили, и заберу в другой раз.
Уикем снова кивнул:
– Как пожелаете. – И исчез в таинственных глубинах коридора.
Перескакивая через две ступеньки, Колин поднялся на второй этаж и зашагал по коридору, оставляя мокрые следы.
Услышав стук открывшейся двери, он обернулся и увидел Элоизу.
Вот уж кого он меньше всего хотел видеть! Элоиза вернула его мысли к утренним событиям, к Пенелопе, к их разговору. И поцелую.
В особенности к поцелую.
Хуже того, к чувству вины, которое он испытал после этого. И которое до сих пор испытывал.
– Колин, – радостно сказала Элоиза, – я и не знала, что ты здесь… Ты что, шел пешком?
Он пожал плечами.
– Я люблю дождь.
Она с любопытством уставилась на него, склонив голову набок, как всегда делала, когда была чем-то озадачена.
– У тебя сегодня какое-то странное настроение.
– Ты что, не видишь, что я насквозь промок?
– Нечего бросаться на меня, – заявила Элоиза, скорчив высокомерную гримаску. – Я не заставляла тебя слоняться по городу под дождем.
– Когда я вышел из дома, никакого дождя не было, – сказал Колин, оправдываясь. В его сестрице было нечто, заставлявшее его чувствовать себя восьмилетним сорванцом.
– Но небо-то наверняка хмурилось, – сказала она. Похоже, в ней самой осталось что-то от восьмилетней девчонки.
– Может, продолжим эту дискуссию, когда я немного обсохну? – осведомился он нарочито терпеливым тоном.
– Конечно, конечно, – отозвалась она с преувеличенной любезностью. – Я подожду тебя здесь.
Колин неспешно переоделся в одежду Грегори, уделив больше внимания своему галстуку, чем когда-либо за последние годы. Наконец, уверенный, что Элоиза уже скрежещет зубами, вернулся в коридор.
– Говорят, ты сегодня виделся с Пенелопой, – сообщила она, не тратя времени на вступление.
Виделся! Если бы только это.
– И кто же это говорит? – осторожно поинтересовался Колин. Он знал, что его сестра дружна с Пенелопой, но вряд ли Пенелопа стала бы откровенничать о том, что произошло между ними.
– Фелисити сказала Гиацинте.
– А Гиацинта рассказала тебе.
– Конечно.
– Нужно что-то делать, – пробормотал Колин, – со всеми этими сплетнями, которые носятся по городу.
– При чем здесь сплетни, Колин? – возразила Элоиза. – Никто не думает, что тебя интересует Пенелопа.
Если бы она говорила о какой-нибудь другой женщине, то сопроводила бы свои слова хитрым взглядом, подразумевавшим: «Или я ошибаюсь?»
Но это была Пенелопа, и даже Элоиза, ее лучшая подруга и защитница, не могла вообразить, что мужчина с репутацией и популярностью Колина может заинтересоваться женщиной с репутацией и популярностью (точнее, отсутствием таковой) Пенелопы.
Настроение Колина из плохого сделалось отвратительным.
– Как бы там ни было, – продолжила Элоиза, совершенно не догадываясь о грозе, назревавшей в ее обычно жизнерадостном брате, – Фелисити сказала Гиацинте, будто Брайерли говорил, что ты приходил к ним с визитом. Интересно, что ты там делал?
– Не твое дело, – отрезал Колин, надеясь, что она удовлетворится таким ответом, но не слишком на это рассчитывая. Однако, будучи оптимистом по натуре, сделал шаг к лестнице.
– Это насчет моего дня рождения, да? – попыталась угадать Элоиза, заступив ему дорогу с такой неожиданной прытью, что его нога уперлась в ее туфельку. Она поморщилась от боли, но Колин не проявил особого сочувствия.
– При чем здесь твой день рождения? – огрызнулся он. – До него еще… – Он осекся. Вот черт! – Одна неделя, – буркнул он.
Элоиза торжествующе улыбнулась. Затем, сообразив, что разговор устремился не в то русло, вернулась к интересующей ее теме.
– Итак, – сказала она, слегка передвинувшись в сторону, чтобы еще больше загородить ему путь, – если вы говорили не о моем дне рождения – а теперь ничто не убедит меня, что вы говорили о нем, – зачем тебе понадобилась Пенелопа?
– Неужели в этом мире нет ничего личного?
– Только не в этой семье.
Колин решил, что самый лучший выход из положения – это принять обычный беспечный вид, даже если он ни в малейшей степени к этому не расположен. Изобразив самую лучезарную из своих улыбок, он склонил голову набок и поинтересовался:
– Слышишь? Кажется, меня зовет мама?
– Никто тебя не зовет, – заявила Элоиза. – И вообще, что с тобой? Ты выглядишь очень странно.
– Со мной все в порядке.
– Ничего подобного. У тебя такой вид, словно ты побывал у дантиста.
Голос Колина понизился до невнятного бормотания:
– Всегда приятно услышать комплимент от члена семьи.
– Где же нам ждать честного беспристрастного мнения, – парировала Элоиза, – как не в собственной семье?
Колин прислонился к стене и сложил руки на груди.
– Я предпочитаю лесть честности.
– Не выдумывай.
Господи, как же у него чешутся руки! В последний раз он отшлепал Элоизу, когда ему было двенадцать. Его выпороли тогда розгами. Это был единственный случай, когда отец поднял на него руку.
– Ладно, – заявил Колин, – мне надоел этот разговор.
– Тебе надоели, – ядовито заметила Элоиза, – мои вопросы о том, зачем тебе понадобилась Пенелопа, но мы оба знаем, что я от тебя не отстану.
И тут Колин понял. Всем своим существом, от макушки до пяток, что его сестра и есть леди Уистлдаун. Все элементы головоломки совпали. В природе не было никого более настырного и упрямого, кто не жалел времени и усилий, чтобы докопаться до сути любой сплетни или намека.
Когда Элоиза чего-то хотела, она не успокаивалась, пока не получала желаемое. Ее не волновали деньги, вещи или другие материальные ценности. Предметом ее вожделения была информация. Ей нравилось все знать, и она не слезала со своей жертвы, пока не выпытывала из нее все, что хотела услышать.
Просто чудо, что ее до сих пор не разоблачили.
– Мне надо поговорить с тобой, – внезапно сказал Колин и, схватив сестру за руку, втащил в ближайшую комнату, которая оказалась ее спальней.
– Колин! – взвизгнула она, безуспешно пытаясь вырваться. – Что ты себе позволяешь?
Колин захлопнул дверь, отпустил руку Элоизы и устремил на нее грозный взгляд, скрестив руки на груди.
– Колин? – повторила она, озадаченно глядя на него.
– Я знаю про твои делишки. – Мои делишки?
И тут, дьявол ее побери, она начала смеяться.
– Элоиза! – загремел Колин. – Я, кажется, с тобой разговариваю!
– С кем же еще, – выдавила она, сгибаясь от хохота.
Колин стиснул зубы, яростно сверкая глазами.
Элоиза попыталась что-то сказать, но не выдержала и снова залилась смехом. Еще немного, мрачно подумал Колин, и ее хватит удар.
– Что, к дьяволу, с тобой происходит? – рявкнул он. Что привело ее в чувство – его тон или богохульство, – Колин не знал, но она мгновенно посерьезнела.
– Господи, – тихо произнесла она, – неужели ты это серьезно?
– А что, разве похоже, что я шучу?
– Нет, – сказала Элоиза. – Хотя вначале мне так показалось. Извини, Колин, но орать и сверкать глазами – совсем не в твоем духе. Ты выглядел почти как Энтони.
Колин никогда еще не был так близок к тому, чтобы убить свою сестру. В ее собственной комнате, в доме их матери.
– Колин? – неуверенно сказала Элоиза, начиная догадываться, что он не просто рассержен, а пребывает в бешенстве.
– Сядь. – Он указал подбородком на стул. – С тобой все в порядке?
– Сядь! – гаркнул Колин.
Элоиза с большой готовностью села.
– Не припомню, когда ты в последний раз повышал голос, – прошептала она.
– А я не могу припомнить, когда у меня были для этого столь веские основания.
– Что случилось?
Она еще спрашивает! Что ж, придется ей убедиться на собственной шкуре, что нет ничего тайного, что не стало бы явным.
– Колин?
– Я знаю, что ты леди Уистддаун.
– Что?
– Бесполезно отрицать. Я видел собственными глазами…
Внезапно вся его злость прошла. Он почувствовал себя старым и усталым.
– Элоиза, у меня есть доказательства.
– Какие? – недоверчиво спросила она. – Какие могут быть доказательства, если это неправда?
Он схватил ее за руку.
– Посмотри на свои пальцы.
Она посмотрела.
– Ну и что?
– Чернила.
Элоиза опешила.
– И поэтому ты решил, что я леди Уистлдаун?
– А что я должен был подумать?
– Что я писала пером.
– Элоиза… – произнес Колин предостерегающим тоном.
– Я не обязана рассказывать тебе, почему у меня пальцы в чернилах.
Колин продолжал сверлить ее глазами.
– Ладно. Хорошо. – Она мятежно скрестила руки на груди. – Я пишу письма.
Он одарил ее полным скептицизма взглядом.
– Но я действительно пишу письма! – воскликнула Элоиза. – Каждый день. Иногда по два письма в день, когда Франческа в Шотландии. Я надежный корреспондент. Тебе следовало бы это знать. Я написала немало писем, адресованных тебе, хотя сомневаюсь, что ты получил хотя бы половину.
– Письма? – произнес он тоном, полным сомнения и… насмешки. – Неужели ты действительно думаешь, что я удовлетворюсь подобным объяснением? Кому, к дьяволу, можно писать столько писем?
Элоиза залилась румянцем.
– Это тебя не касается.
Подобная реакция могла бы заинтриговать Колина, не будь он уверен, что она лжет.
– Ради Бога, Элоиза, – бросил он, – кто поверит, что ты пишешь письма каждый день? Уж точно не я.
Элоиза яростно сверкнула глазами.
– Мне плевать, что ты думаешь, – произнесла она натянутым тоном. – Нет, не плевать. Меня бесит, что ты не веришь мне.
– Ты пока еще ничего не сделала, чтобы я поверил тебе, – устало заметил Колин.
Элоиза встала, подошла к нему и ткнула пальцем ему в грудь.
– Ты мой брат, – свирепо сказала она. – Ты должен верить мне. Безоговорочно. Ты должен любить меня. Без всяких условий. Вот что значит быть одной семьей.
– Элоиза, – произнес Колин не громче вздоха.
– И не пытайся оправдываться.
– Не буду.
– Это еще хуже! – Она шагнула к двери. – Ты должен на коленях молить меня о прощении.
Колин не ожидал, что способен улыбаться, и тем не менее улыбнулся:
– Ну, это уж совсем не в моем духе, ты не находишь?
Элоиза открыла рот, но из ее горла не вырвалось ничего, кроме междометий, произнесенных чрезвычайно раздраженным тоном, после чего она выскочила из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Колин опустился в кресло, гадая, когда же она сообразит, что оставила его в своей собственной спальне.
Пожалуй, ирония – его единственная отдушина в такой вот несчастливый день.
