Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Безмерный океан с тобою схож, народ!
И кротким может быть и грозным облик вод;
В нем есть величие покоя и движенья;
Его смиряет луч и зыблет дуновенье;
Он — то гармония, то хриплый рев и гром;
Чудовища живут в раздолье голубом;
В нем созревает смерч; в нем тайные пучины,
Откуда и смельчак не выплыл ни единый;
На нем как щепочка любой колосс земли;
Как ты — насильников, крушит он корабли;
Как разум над тобой, над ним маяк сверкает;
Он — бог весть почему — то губит, то ласкает;
Его прибой — на слух как будто стук мечей —
Зловещим грохотом звучит во тьме ночей,
И мнится, океан, — как ты, людское море, —
Сегодня зарычав, все разворотит вскоре,
Меча на берег вал, как бы металл меча;
Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща;
Его огромный диск, его лазурь густая
Полночных звезд полны, как зеркало блистая;
В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит;
Он, расколов утес, травинку пощадит;
Как ты, к вершинам он порою пеной прянет;
Но он — заметь, народ! — вовеки не обманет
Того, кто с берега, задумчив и пытлив,
Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив.
Джерси, 23 февраля
С тех пор, как справедливость пала,
И преступленье власть забрало,
И попраны права людей,
И смелые молчат упорно,
А на столбах — указ позорный,
Бесчестье родины моей;
Республика отцовской славы,
О Пантеон золотоглавый,
Встающий в синей вышине!
С тех пор, как вор стыда не знает,
Империю провозглашает
В афишах на твоей стене;
С тех пор, как стали все бездушны
И только ползают послушно,
Забыв и совесть, и закон,
И все прекрасное на свете,
И то, что скажут наши дети,
И тех, кто пал и погребен, —
С тех пор люблю тебя, изгнанье!
Венчай мне голову, страданье!
О бедность гордая, привет!
Пусть ветер бьет в мой дом убогий
И траур сядет на пороге,
Как спутник горести и бед.
Себя несчастьем проверяю
И, улыбаясь, вас встречаю
В тени безвестности, любя,
Честь, вера, скромность обихода,
Тебя, изгнанница свобода,
И, верность ссыльная, тебя!
Люблю тебя, уединенный
Джерсейский остров, защищенный
Британским старым вольным львом,
И черных вод твоих приливы,
И пашущий морские нивы
Корабль, и след за кораблем.
Люблю смотреть, о глубь морская,
Как чайка, жемчуг отряхая,
В тебе купает край крыла,
Исчезнет под волной огромной
И вынырнет из пасти темной,
Как чистый дух из бездны зла.
Люблю твой пик остроконечный,
Где внемлю песне моря вечной
(Ее, как совесть, не унять),
И кажется, в пучине мглистой
Не волны бьют о брег скалистый,
А над убитым плачет мать.
Джерси, декабрь 1852 г.
I
Шел снег. Он нес с собой разгром и пораженье.
Впервые голову склонил орел сражений.
За императором брели его войска,
А позади была горящая Москва.
Шел снег. Обрушила зима свои лавины.
За белизной равнин вновь белые равнины.
Знамена брошены. От инея бела,
Как стадо, армия великая брела.
Ни флангов не было, ни центра — все смешалось.
Одно прибежище для раненых осталось —
Под брюхом мертвых лошадей. И по утрам
Горнисты на посту, прижав свой горн к губам,
Не поднимали бивуак; они в молчанье
Стояли: превратил мороз их в изваянья.
Шел снег. И, падая, нес ядра и картечь;
И, пережившие так много битв и сечь,
Вдруг чувствовали страх седые гренадеры.
Шел снег, все время шел! На снежные просторы
Обрушивался вихрь, и не было вокруг
Ни хлеба, ни жилья — лишь безысходность мук.
Не люди смертные с живой душой и телом —
Немые призраки брели в тумане белом,
Процессия теней под черным небом шла.
Пустыня страшная, где царствовала мгла,
Безмолвной мстительницей им в глаза глядела.
И падал, падал снег. Свое он делал дело:
Для этой армии он белый саван ткал.
Был каждый одинок и каждый смерти ждал.
— Удастся ль выйти нам из царства лютой стужи?
Враги — Мороз и Царь. Из двух Мороз был хуже.
Бросали пушки на дороге, чтобы сжечь
Лафеты. Замерзал решившийся прилечь.
Трагический кортеж пустыня пожирала;
И если б снежное сорвали покрывало,
Под ним увидели б уснувшие полки.
Аттилы пробил час! Взят Ганнибал в тиски!
Калеки, беглецы, носилки, пушки, кони
Смешались на мосту, спасаясь от погони.
Пять тысяч спать легли, проснулись пятьдесят.
Ней, удостоенный почета и наград,
Был жалок: на него напали три казака.
Все ночи напролет: «Стой! Кто идет? Атака!»
У отступающих оружье отобрав,
Бросались призраки на них, свой дикий нрав
В порыве яростном и дерзком проявляя
И криком коршунов округу наполняя.
Тонула армия в ночи, забывшей сон.
Был император там, все это видел он.
Как дерево под топором, он возвышался:
На великана, что под бурей не склонялся,
Обрушилась беда, зловещий дровосек,
И, топором ее израненный навек,
Взирал на ветви он, упавшие на землю,
И содрогался весь, глухим ударам внемля.
Никто не мог сказать, что завтра будет жив.
А между тем в ту ночь, палатку окружив
И полководца тень на полотне увидя,
Все те, кто смерти ждал, был на судьбу в обиде
Не за себя, а за него: так велика
Была к нему любовь. И страшная тоска
Вдруг овладела им. Исход борьбы кровавой
Постигнув, бога он призвал. Любимец славы
Дрожал, был бледен он, и взор его погас,
Он чувствовал, что искупленья пробил час,
Что за какой-то грех обрушились удары.
«О бог войны, скажи: настало время кары?» —
Воскликнул он в ночи и услыхал ответ.
Тот, кто невидим был, сказал во мраке: «Нет!»
II
О Ватерлоо! Ватерлоо! Словно волны,
Попавшие в сосуд, уже до верху полный, —
Так батальоны смерть смешали на твоей
Арене средь холмов, долин, лесов, полей.
Европа с Францией сошлись. О столкновенье
Кровавое! И нет надежды на спасенье;
Героям изменив, бежит победа прочь,
И горько плачу я, не в силах им помочь;
Затем, что в том бою они велики были,
Бойцы, которые всю землю покорили
И Альпы перешли и Рейн, а королей
Заставили дрожать пред славою своей.
Ночь близилась. Шел бой, тяжелый, непреклонный.
Уже почти была в руках Наполеона
Победа близкая: вел наступленье он
И видел, что прижат был к лесу Веллингтон.
В подзорную трубу глядел любимец славы.
Великий страшный бой и слева шел и справа.
Вдруг радостью объят, забыв сраженья пыл,
«Груши!» — воскликнул он. Увы, то Блюхер был.
Надежда в тот же миг переменила знамя,
Сраженье разрослось, как воющее пламя,
Каре под ядрами английских батарей
Погружено в хаос. Крик гибнущих людей
С равнины несся ввысь. Кровавая равнина
Пылала словно горн, как адская пучина,
И падали в нее разбитые полки.
Тамбур-мажоры, как под ветром колоски,
Склонялись до земли и больше не вставали,
Виднелись на телах следы свинца и стали.
Резня ужасная! Миг роковой! И вот
Приказ последний император отдает,
На гвардию свою он обращает взоры:
Надежды нет другой и нет другой опоры.
«Пустите гвардию в сраженье!» — он вскричал.
И гренадеров всколыхнулся грозный вал,
Уланы двинулись, драгуны, кирасиры,
Повелевающие громом канониры,
В блестящих касках, с палашами до земли,
Все те, кто Фридлянд знал, кто помнил Риволи,
Поняв, что смерть их ждет на празднестве великом,
Все божество свое приветствовали криком.
Затем они пошли в сраженье. Впереди
Играла музыка. Гнев не кипел в груди.
Спокойно шли, смеясь над вражеской картечью,
И были встречены пылающею печью.
Увы! Наполеон за гвардией своей
Следивший пристально, увидел шквал огней,
Который на нее из пушек извергался,
И полк разгромленный в пучину погружался,
И таяли его железные полки,
Как свечи таяли. Держа в руках клинки,
Они величественно к гибели шагали.
Спокойно спите! Смерть вы храбро повстречали.
Смотрела армия в смятенье, как беда
Полки гвардейские косила. И тогда,
Вдруг вопль отчаянный издав среди смятенья,
Испуганная великанша, Пораженье,
В лохмотья превратив полотнища знамен
И храбрости лишив храбрейший батальон,
Из праха начала расти неодолимо,
Подобно призраку из пламени и дыма.
И страхом искажен был Пораженья лик.
«Спасайтесь!» — слышался его ужасный крик.
«Спасайтесь!» — о позор! — все закричали разом.
Смертельно бледные, почти теряя разум,
Средь опрокинутых фургонов, по телам
Людей поверженных бежали по полям,
В овраги скатывались, прятались в сарае,
Бросая кивера, оружие бросая.
Под прусской саблею испытанный боец
Кричал, и плакал, и дрожал. И наконец
Все то, что армией великой называлось,
Как подожженный стог, развеялось, распалось.
Увы! Бежали те, кто сам любую рать,
Кто всю вселенную мог в бегство обращать.
Промчалось сорок лет, другие минут сроки,
Но уголок земли, зловещий, одинокий,
Равнина, где стряслась великая беда,
Гигантов бегство не забудет никогда.
Глядел Наполеон, как льются словно реки
Бегущие полки, и снова в человеке
Зашевелился червь сомненья и тоски,
И к небу человек воззвал: «Мои полки
Разбиты, власть моя лежит на смертном ложе.
Так, значит, вот оно возмездие, о боже?»
И в пушечном дыму, который застил свет,
Услышал голос он. Сказал тот голос: «Нет!»
Джерси, 30 ноября 1852 г.
Его величие блистало
Пятнадцать лет;
Его победа поднимала
На свой лафет;
Сверкал в его глубоком взгляде
Рок королей.
Ты ж обезьяной скачешь сзади,
Пигмей, пигмей!
Наполеон, спокойно-бледный,
Сам в битву шел;
За ним сквозь канонаду медный
Летел орел;
И он ступил на мост Аркольский
Пятой своей.
Вот деньги — грабь их лапой скользкой,
Пигмей, пигмей!
Столицы с ним от страсти млели;
Рукой побед
Он разрывал их цитадели —
Как бы корсет.
Сдались его веселой силе
Сто крепостей!
А у тебя лишь девки были,
Пигмей, пигмей!
Он шел, таинственный прохожий,
Сквозь гул времен,
Держа и гром, и лавр, и вожжи
Земных племен.
Он пьян был небывалой славой
Под звон мечей.
Вот кровь: смочи твой рот кровавый,
Пигмей, пигмей!
Когда он пал и отдал миру
Былой покой,
Сам океан в его порфиру
Плеснул волной,
И он исчез, как дух громадный
Среди зыбей.
А ты в грязи утонешь смрадной,
Пигмей, пигмей!
Джерси, сентябрь 1853 г.
Убита совесть! Он, довольный черным делом,
С усмешкой торжества склонился к мертвецу.
Кощунственно глумясь над бездыханным телом,
Он оскорбляет труп ударом по лицу.
Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,
Судья ждет подкупов, священник — синекур,
И бога своего, как некогда Иуда,
В Париже в наши дни вновь продает Сибур.
Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне
Избранник господа и курии святой».
Когда они поют, меж набожных ладоней
Нетрудно разглядеть зажатый золотой.
На троне — негодяй! Пусть он помазан папой,
Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.
Державу он схватил одною хищной лапой,
Сжимает он в другой палаческий топор.
Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый
Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;
От власти опьянев, он пурпур нашей славы
Постыдно запятнал блевотиной своей.
Но если мой народ в бессовестном обмане
Погрязнет, — может быть, и это впереди, —
И если, отказав в приюте, англичане
Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»
Когда отринут все, чтоб угодить тирану;
Когда помчит судьба меня, как лист сухой;
Когда скитаться я от двери к двери стану
С изодранной в клочки, как рубище, душой;
Когда пески пустынь и в небесах светила —
Все будет против нас, отверженных гоня;
Когда, предав, как все, трусливая могила
Откажется укрыть от недругов меня, —
Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!
Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.
Со мною вы всегда, со мною вы повсюду —
Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!
Соратники мои, мы цели величавой,
Республике верны, и наша крепнет связь.
Все, что теперь грязнят, — я увенчаю славой,
Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь.
Во вретище своем, под пеплом униженья,
Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат.
Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,
Когда тебя сведут в тюремный каземат.
К позорному столбу вас пригвождаю ныне,
Продажные вожди обманутой толпы!
Я верен вам навек, опальные святыни,
Вы — стойкости моей гранитные столпы.
О Франция! Пока в восторге самовластья
Кривляется злодей со свитой подлецов,
Тебя мне не видать, край горести и счастья,
Гнездо моей любви и склеп моих отцов.
Не видеть берегов мне Франции любимой;
Тяжка моя печаль, но так велит мне долг,
Я на чужой земле, бездомный и гонимый,
Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.
Изгнание свое я с мужеством приемлю,
Хоть не видать ему ни края, ни конца,
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,
Я буду и тогда республики солдатом!
Меж тысячи бойцов — я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один — клянусь, я буду им!
Джерси, 14 декабря
Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,
Кто предречет,
Направит колесо к невзгоде или к счастью
Свой оборот?
И что затаено в твоей руке бесстрастной,
Незримый рок?
Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной
Сверкнет восток?
В туманном будущем смесились два удела —
Добро и зло.
Придет ли Аустерлиц? Империя созрела
Для Ватерло.
Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду
Священных стен.
Мой дар изгнанника, души моей лампаду,
Прими взамен.
И так как в этот час тебе нужны все руки
На всякий труд,
Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки
Грозят вот тут;
И так как то, к чему стремились наши деды,
Наш век попрал;
И так как смерть равна для всех, а для победы
Никто не мал;
И так как произвол встает денницей черной,
Объемля твердь,
И нам дано избрать душою непокорной
Честь или смерть;
И так как льется кровь, и так как пламя блещет,
Зовя к борьбе,
И малодушие бледнеет и трепещет, —
Спешу к тебе!
Когда насильники на нас идут походом
И давят нас,
Не власти я хочу, но быть с моим народом
В опасный час.
Когда враги пришли на нашей ниве кровной
Тебя топтать,
Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,
Отчизна-мать!
Кляня их полчища с их черными орлами,
Спесь их дружин,
Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями.
Твой верный сын.
Благоговейно чтя твое святое горе,
Твою беду,
К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,
Я припаду.
Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен
Твоей судьбе,
Я думал и мечтал, в изгнании затерян,
Лишь о тебе.
Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова
В семье своей,
И, под зловещий смех разгула площадного
Тупых людей,
Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,
Боготворя
Непобедимый лик отчизны, на котором
Горит заря.
В былые дни безумств, где радостно блистает
Кто сердцем пуст,
Как будто, пламенем охваченный, сгорает
Иссохший куст,
Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,
Шальной богач,
Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой
Своих удач,
Когда в твоих стенах гремели бубны пира
И звонкий рог, —
Я из тебя ушел, как некогда из Тира
Ушел пророк.
Когда Лютецию преобразил в Гоморру
Ее тиран,
Угрюмый, я бежал к пустынному простору,
На океан.
Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,
Твой смутный бред,
В ответ на этот блеск, и пение, и хохот
Я молвил: нет!
Но в час, когда к тебе вторгается Аттила
С своей ордой,
Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —
Я снова твой!
О родина, когда тебя влачат во прахе,
О мать моя,
В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,
Хочу и я.
И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,
Разит картечь,
Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя
Иль мертвым лечь.
О Франция, когда надежда новой жизни
Горит во мгле,
Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,
В твоей земле!
Брюссель, 31 августа 1870 г.
Войти с помощью соц. сетей: