Буря так и бушевала. В пяти ярдах перед собой Бенжамен почти ничего не видел. Узкие, извилистые тропки казались бесконечными. Машин больше не было, никакие прохожие вот уж час как не попадались ему навстречу. Он заблудился, и самым безнадежным образом. В ничем не нарушаемой тьме с язвившими ему глаза стрелами дождя он не смог бы даже сказать, лежат ли горы слева, а океан справа. Стихия стерла все ориентиры. После того как отец посадил его в Пулхели на поезд, Бенжамен подождал, пока отъедет отцовская машина, и мигом соскочил на перрон. Возвращаться в Бирмингем он вовсе не собирался. Он собирался найти Сисили.

Минут пятнадцать он шел по дороге на Аберсох, потом фермерский грузовичок подвез его до Лланбедрога. Погода, казалось, становилась все хуже, если такое вообще было возможно, и он просидел недолгое время в пабе деревушки Глен-и-Веддв, надеясь, что дождь поутихнет. Не тут-то было, дождь лишь полил пуще и гуще. Часов около восьми Бенжамен начал подниматься на холм, направляясь к Минито. Шел он навстречу ветру и потратил на то, чтобы добраться до деревни, почти час — к этому времени уже совсем стемнело. Бенжамен продолжал двигаться в сторону Ботунног и вскоре свернул на круто уходящую вниз узкую дорогу о двух колеях, ведшую, как он решил, к морю. Ему потребовалось не так уж и много времени, чтобы понять — это было первой его ошибкой.

Давно ли он вышел из паба? Два часа назад? Три? И почему он так и не миновал Ллангиан, почему не достиг травянистых низин, тянущихся к Порт-Нейгулу? Где-то он повернул не в ту сторону, это точно. Но ведь эта дорога должна же вести к какой-нибудь ферме, коттеджу, деревне; должно же найтись в этих измокших, жутких местах живое существо, кто-то, способный указать ему правильный путь, а то и приютить на ночь.

Вот тут-то живое существо из мрака и выскочило. Трое существ, если быть точным, — три охваченных ужасом овцы, во весь опор летевших на него по дороге, безумное блеяние их было первым, не считая воя ветра и шума дождя, звуком, какой Бенжамен услышал с тех пор, как сошел с дороги на Ботунног. Он отскочил в сторону, не меньше овец испуганный этой причудливой встречей. Потом, оглянувшись, ускорил шаг — внезапное появление овец представлялось ему дурным знаком. Если даже они заблудились в этой ночи, на что остается надеяться ему?

Пройдя еще мили две-три, он увидел в стороне от дороги пустой амбар, сломанные двери бешено мотались на ветру. Бенжамен заглянул внутрь. Редкие клочья соломы валялись по земляному полу, если собрать их все вместе, как раз будет на чем поспать. Однако подобная перспектива Бенжамена не привлекала. Его уже колотила дикая дрожь, мысль о том, чтобы попытаться заснуть в промокшей одежде, с ветром, бьющим о стены амбара, и дверьми, которые так и прохлопают всю ночь, выглядела не очень привлекательной. Он бросил рюкзак на пол и несколько минут простоял в дверях, вглядываясь в бурю. Никаких признаков того, что она стихает, не наблюдалось. Ночь оставалась непроглядно черной. Так легко было вообразить себя последним уцелевшим на земле человеком.

И тут Бенжамен ощутил прилив надежды: он углядел вдали точку света. Она появилась только что, в этом Бенжамен был уверен. Кто-то где-то засветил, надо думать, лампу, и совсем недавно. Еще миг — и точка погасла. Нужно идти туда, как можно быстрее.

Бенжамен подхватил рюкзак и побежал по дороге, однако на долгий бег его не хватило, сказалась усталость. Он перешел на быстрый, запышливый шаг, сердце его, словно жалуясь, билось о грудную клетку. Свет то исчезал, то появлялся снова, и Бенжамен решил, что его раз за разом заслоняют деревья. Затем впереди вдруг поднялся кряжистый холм, и дорога начала круто восходить по его склону. Справа можно было различить группу деревьев — что для этого полуострова, с его, как правило, голым, безлесым ландшафтом, редкость. Ударил гром, блеснула изломанная молния, на миг озарив — всего в четверти мили слева — тяжелые, гневные валы океана. Выходит, это Порт-Нейгул — «Уста ада», как называют этот залив англичане. Значит, Рива где-то рядом. Взбодренный этой мыслью, Бенжамен с удвоившейся энергией поспешил к верхушке холма; свет снова погас, но Бенжамен был уверен, что отыщет его. И, пройдя еще несколько сот ярдов, увидел то, что искал — приколоченную к дереву у начала длинной подъездной дорожки грубую деревянную доску с двумя словами на ней: «ПЛАС-КАДЛАН».

Сам того не сознавая, Бенжамен мог в любую минуту свалиться от усталости с ног. Запинаясь, он заковылял по дорожке, которая по всей немалой длине ее больше всего походила на туннель, так низко свисало над ней множество переплетенных древесных ветвей. Одна из них, сломленная порывом ветра, ахнула Бенжамена по голове, едва его не оглушив. Снова блеснул свет лампы, на этот раз слева, и хоть его сразу же загородила нескончаемая череда неухоженных рододендронов, еще минуту спустя Бенжамен уткнулся в маленькую кованую калитку. Он толкнул ее, калитка со скрежетом растворилась. Гравий заскрипел под ногами, Бенжамен торопливо устремился вперед, но тут же споткнулся и рухнул л гущу чего-то колючего, острого — возможно, то была низенькая живая изгородь. Он встал, постарался успокоиться. Ладони покрылись царапинами. Лизнув руку, Бенжамен ощутил вкус теплой крови.

Теперь он, с большей уже осторожностью, пошел по узкой гравиевой дорожке, стараясь не соступать с нее, — дорожка, произведя три-четыре поворота, наконец вывела его к дому. Сердце Бенжамена наполнилось радостью. Из двух окон первого этажа изливался свет, масляная лампа горела снаружи, освещая длинную галерейку, тянувшуюся вдоль всего дома к маленькому коттеджу, или флигелю, на дальнем его конце.

Он отыскал дом. Добрался до места. Кошмар остался позади.

Бенжамен постучал в дверь и, когда та распахнулась, увидел перед собой одно из самых устрашающих лиц, какие ему когда-либо встречались. Высокий мужчина лет пятидесяти-шестидесяти, с встрепанными, непослушными седыми волосами, с кожей, обращенной стихиями в подобие дубленой шкуры, и с удивительной, доходящей почти до пояса белой бородой стоял на пороге, свирепо тараща на Бенжамена глаза, в которых явственно читались подозрение и неприязнь. Мужчина заговорил было по-валлийски, но, не получив ответа, рявкнул:

— Ну так что? Кто ты и что тебе нужно?

— Я друг Сисили, — пролепетал Бенжамен.

— Глин! Глин! — неодобрительно воскликнула неслышно возникшая за спиной мужчины маленькая, совсем домашнего вида женщина одних примерно с ним лет. — Ты что, не видишь, мальчика хоть выжимай? — И она взяла Бенжамена за руку. — Входите, мой мальчик, входите.

— Я друг Сисили, — повторил Бенжамен, стоя на каменных плитах пола, уже намоченных стекавшей с него водой. Ничего другого ему в голову не пришло. То была его визитная карточка.

— Я Беатрис, тетушка Сисили, — сказала женщина. — А это ее дядя, Глин.

Мужчина снова уставился на Бенжамена, однако на сей раз во взгляде его различалось подобие приветствия.

— Глин, сбегай, принеси мальчику виски.

Бенжамен получил стаканчик виски, неразбавленного, который и осушил с излишней поспешностью. Вслед за тем его усадили у кухонного очага, однако лучше ему не стало, наоборот, его начала сотрясать неукротимая дрожь. Ему дали еще виски, теперь уже смешанного с имбирем и горячей водой. А потом, по-видимому, уложили в кровать.

Когда Бенжамен проснулся, выяснилось, что он уже умер и попал прямиком на небо. Сомневаться в этом не приходилось нисколько. Собственно говоря, он никогда не пытался представить себе, на что могут походить небеса, однако, увидев их, признал сразу. Вернее сказать, услышав, — первым, что Бенжамен отметил на небе, было пение птиц. Стало быть, находиться по-прежнему в Ллине он никак уж не мог, там настоящего птичьего пения не услышишь, лишь одинокие восклицания чаек. Здесь же птицы распевали сладкозвучный, бесконечный хорал, к которому гармоничным, однотонным контрапунктом присоединялось гудение пчел. Звуков прекраснее Бенжамен никогда еще не слыхал. Да и в прочем небеса оставляли ощущение очень приятное: он лежал на свежей, плотной, совсем недавно выстиранной хлопковой простыне. Солнце вливало в окно лучи белого золота. Кружевные шторы легко колыхались под ласковым ветерком. Токи прохладного воздуха овевали лицо Бенжамена. На самом же заднем плане мягко ударялись о далекий берег волны.

Бенжамен никогда не пытался представить себе, на что могут походить небеса, однако знал, и знал наверняка, что у них имеется одна важнейшая особенность, один критерий, которому они просто обязаны соответствовать. На небесах должна присутствовать Сисили.

Она и присутствовала. Сидела на краешке кровати, неотрывно глядя на Бенжамена, с трудом разлеплявшего глаза. Сисили была вся в белом — в свободном белом летнем платье; золотистые волосы ее стали длиннее, она снова их отпустила; выглядела она более бледной, чем когда-либо прежде, более стройной, и в синих глазах ее ощущалась большая, чем когда-либо прежде, ранимость.

Ну, значит, все правильно. Небеса существуют, просто он прибыл на них последним.

— Здравствуй, Бенжамен, — промолвила Сисили. Бенжамен сел, тут же обнаружив на себе чужую ночную сорочку.

— Здравствуй, — сказал он.

— Ты все же пришел, чтобы найти меня.

— Похоже на то.

— Да. — Сисили улыбнулась. — Я знала, что ты придешь.

На лице Бенжамена обозначилось, надо полагать, удивление, потому что она прибавила:

— Я хотела сказать — знала, что если здесь кто-нибудь и появится, так это будешь ты. Вот…

Она сняла с прикроватного столика и протянула ему чашку чая. Вкус у небесного чая был таким же, как и у всего остального, — вкусом откровения. Ну, может, молока многовато. У Бенжамена это никаких возражений не вызвало. Сисили поцеловала его в лоб и прошептала: «Как же я тебе рада», и Бенжамен осознал, что он все-таки не на небесах, но в каком-то еще даже и лучшем месте.

Запах поджаренного бекона наплывал из кухни. Минуя пещеру прихожей, окутывал древнюю дубовую лестницу, проникал в каждую спальню, ванную, в кабинет, гостиную, моечную и на чердак «Плас-Кадлан». Он быстро завлек Бенжамена, уже принявшего ванну и одевшегося, в кухню — комнату, в которую солнце почти не заглядывало. Сисили сидела там со своими дядей и тетей за огромным обеденным столом. Все получили на завтрак глазунью, кровяную колбасу, вкуснейший бекон и устрашающих размеров ломти белого хлеба.

— Боюсь, нам придется разочаровать нашу племянницу, — сказала Беатрис, с улыбкой наблюдая за набросившимся на еду Бенжаменом. — Она полагает, будто вы приехали, чтобы повидаться с ней, из самого Бирмингема.

Видимо, Бенжамен, даже в его полубредовом вчерашнем состоянии, успел бессвязно объяснить, что отдыхал поблизости со своими родителями. Теперь он рассказал об этом подробнее — Сисили, при вчерашнем его появлении уже спавшей.

— Какая мне разница, откуда он взялся, — сказала тетушке Сисили. — Я просто рада, что он здесь. Бенжамен — самый добрый, самый заботливый из всех моих друзей.

— Так вы в Ллине впервые? — спросила Беатрис.

— О нет. — Бенжамен тут же счел необходимым объявить о наличии у него некоторых собственнических прав на эти места. — Для моей семьи Ллин — что-то вроде второго дома. Мы приезжаем сюда уже много лет. Каждый год, на одну и ту же стоянку жилых прицепов.

Последовало подобие небольшого взрыва — дядюшка Сисили со стуком опустил чашку на стол и издал звук, который можно было назвать лишь рычанием. Он явно собирался добавить несколько слов, однако жена его предостерегающе пророкотала: «Глин! Глин!»-и затем обратилась к Бенжамену с разъяснением:

— Мой муж о жилых прицепах слышать спокойно не может. Впрочем, это одна из многих вещей, о которых он не может спокойно слышать.

Вскоре после этого Глин, пробормотав что-то о делах, ждущих его в мастерской, вышел из кухни через заднюю дверь. Бенжамен покончил с завтраком и принялся за мытье тарелок. Сисили их вытирала.

— Я допустил faux pas? — поинтересовался он, когда Беатрис поднялась наверх.

— Не волнуйся. С дядей едва ли не каждый pas оказывается faux. — Сисили отложила посудное полотенце и обвила руками талию Бенжамена. — Ах, Бенжамен, как чудесно, что ты здесь. Ты себе даже не представляешь.

Он тоже обнял Сисили — по обыкновению своему, неловко. Та немного отодвинулась от него.

— Извини, меня сегодня так и тянет подержаться за что-нибудь, правда? — И следом, снова взяв полотенце: — Мне было здесь так одиноко.

Конечно, люди они прекрасные, но ведь уже четыре недели прошло. Я с ума начала сходить.

— Ты сильно болела? — спросил Бенжамен.

— Да я даже не знаю, что это было. Наверное, мне просто стало невмоготу от всего, что со мной происходит. Слегла с гриппом или чем-то похожим и никак не могла от него избавиться. Мне становилось все хуже, хуже. Не знаю, в чем дело — в экзаменах или в кошмарной истории с мистером Ридли. Связаться с ним могла только полная идиотка. Сумасшедшая. О…

— Не говори этого, — взмолился, приложив мыльный палец к ее губам, Бенжамен.

— Чего?

— Что ты ужасный, ужасный человек.

— Как ты догадался, что я собираюсь это сказать?

Бенжамен лишь рассмеялся, потом спросил:

— Так ты хочешь узнать, что произошло, пока тебя не было, в школе?

— Конечно, хочу.

И Бенжамен приступил к рассказу, и рассказ его занял почти все утро.

После ленча Беатрис провела его по дому и саду. Садом она гордилась в особенности.

— Нас-то этот ливень врасплох не застал, — говорила она, пересекая с Бенжаменом маленькую, опрятно подстриженную лужайку, все еще заметно сырую, несмотря на послеполуденное солнце. — Жаль, конечно, что он испортил вам отдых, однако для многих из нас он стал ответом на наши молитвы. Как бы там ни было, теперь до конца недели обещают полную сушь. Что вы скажете о моих будлеях?

Бенжамен ответил, что будлеи очень милы. Да так оно и было.

— У вас здесь какая-то особая атмосфера, — осмелился сказать он. — Совсем не такая, как на всем остальном полуострове. Словно в другой мир попадаешь.

— Да. Вон те лавры, — Беатрис повела рукой в сторону взбиравшихся к ним по холму бутылочно-зеленых деревьев, достигавших в высоту тридцати-сорока футов, — отгораживают нас от Ллина и дают прикрытие, которого прочие садовники полуострова лишены. Потому-то я и смогла добиться здесь столь многого. На этот сад у меня ушло двадцать лет.

— Розы у вас замечательные, — сказал Бенжамен, довольный тем, что сумел распознать хотя бы один цветок.

— Сейчас будет огородик, в котором я ращу травы. Вот эта аллейка называется у нас Тропой Глина. Глин обожает открывающийся с нее вид на Порт-Нейгул. Да и растения здесь из самых его любимых: форзиции, мальвы, японские азалии.

— Сисили говорила мне, что ваш муж — скульптор, — сказал Бенжамен, пригибаясь, чтобы пройти под деревьями, обступавшими тропку с двух сторон.

— Как вы думаете, она поправилась? — спросила, игнорируя этот пробный шар, Беатрис. — С Сисили мне всегда трудно сказать что-нибудь наверняка. Уж больно она хрупкая. И бледненькая.

— По-моему, настроение у нее хорошее, — уклончиво ответил Бенжамен.

— Ваше появление, должна вам сказать, пошло ей на пользу. Надеюсь, вы останетесь у нас еще на несколько дней. Смотрите, вот здесь азалии прикрывает восточный ломонос. У нас и эвкалипты растут. Видите, там, слева. Я и не знала, что среди ее школьных друзей есть кто-то, к кому она так привязана. За последние несколько лет у нее было несколько романов с людьми совсем ни на что не похожими. Приятно думать, что теперь она проводит время с подходящим ей человеком, для разнообразия.

Бенжамен отметил в ее голосе нотки тревоги почти материнской и удивился, поскольку знал, что в кровном родстве Сисили и Беатрис не состоят.

— А где сейчас ее мать? — спросил он.

— В Америке. Уже два месяца, репетирует. Конечно, ничего бы этого не случилось, если б она так не… отсутствовала. Впрочем, это не мое дело.

Они приближались к надворной постройке, коттеджу с пологой крышей, из которого явственно доносились удары молота по резцу.

— Мужу лучше не мешать, — сказала, ускоряя шаг, Беатрис. — Он через неделю во Францию едет. Власти Нанта заказали ему кое-что для главной площади города.

Бенжамен сделал из этих скупых замечаний вывод, что дядя Сисили обладает серьезной репутацией. Прежде Сисили о нем никогда не упоминала. С другой стороны, она и о прочих своих родных с многоразличными их успехами, представлявшимися Бенжамену замечательными, говорила лишь походя. Он знал, что отец ее — архитектор, живет в Лондоне и видится с дочерью не чаще одного-двух раз в год. Мать же (переменившая не одного мужа) — известная актриса и за границей проводит времени больше, чем дома. Бенжамену такие люди представлялись населяющими, и по праву, мир, приглядеться к которому он если когда и сможет, то лишь с томительной завистью, прижавшись носом к стеклу.

— Ну вот, — произнесла Беатрис, оборачиваясь, чтобы полюбоваться видом. Они уже добрались до кованой калитки и видели теперь большую часть дома, острые очертания его высоких кровель, гордо возносящихся в небо из низинки, в которой дом был построен. — Красиво, правда? Особенно юго-западный щипец, глядеть на него — всегда одно удовольствие.

Бенжамен не взялся бы сказать, каким, собственно, из щипцов она призывает его полюбоваться. Строго говоря, он не был даже уверен, что хорошо понимает значение слова «щипец». Он сомневался, что у их дома в Лонгбридже имеются таковые. И неожиданно вспомнил о своей семье — чуть ли не в первый раз за день, — и странной, почти непостижимой представилась ему мысль, что прицеп их так и стоит всего в нескольких милях отсюда, в Кайлан-Хед, по другую сторону Порт-Нейгула.

— А сколько лет «Плас-Кадлану»? — спросил он, стараясь эту мысль отогнать.

— Дом построен в конце шестнадцатого века, — ответила уже направлявшаяся к парадной двери Беатрис, — а потом еще викторианцы его расширили. Мы поселились тут двадцать лет назад, к тому времени он уже долго простоял без хозяина. Работы было невпроворот.

— Я всегда мечтал жить в таком доме.

— Ну еще бы. Что ж, возможно, когда-нибудь и заживете. Сисили говорила, вы собираетесь писателем стать.

— Скорее, надеюсь. А может быть, композитором.

— Правда? Так у вас не одна стрела в колчане?

Что и напомнило Бенжамену еще кое о чем: о решении, которое он принял в самом начале этого утра и которое теперь готов был исполнить. Настало наконец время дать Сисили послушать одно из его сочинений. Бенжамен отыскал ее в садике за домом, на деревянной, стоящей выше дома скамье, с которой открывался над крышами и трубами «Плас-Кадлана» и его пристроек вид на море, вливавшееся в Порт-Нейгул, который выглядел в эти часы мирным и безобидным.

— Тетя тебя не утомила? — спросила она.

— Нисколько. Мне здесь нравится. Волшебное место. У меня такое чувство, точно я оказался посвященным в какую-то строжайше сохраняемую тайну…

Сисили улыбнулась и, когда Бенжамен присел с ней рядом, сжала его ладонь в своей. Сидеть вот так близ нее на скамье, рука в руке, — это представлялось ему самой естественной вещью в мире. Как могло случиться, что отношения их всего за несколько часов поднялись, да еще и с такой быстротой, на этот новый, неизмеримо более высокий в сравнении с прежним уровень?

— Сисили, — сказал Бенжамен, — в доме найдется магнитофон?

— Магнитофон?

— Кассетник.

— Да вроде бы. Дядя Глин любит, работая, слушать музыку.

— Как по-твоему, мы сможем позаимствовать его ненадолго?

— Наверняка. — Она смотрела на Бенжамена заблестевшими от любопытства глазами, словно зная, что у него всегда отыщется чем ее удивить. — Пойду спрошу.

Пятнадцать минут спустя они сидели в комнате Сисили, по разные стороны ее кровати, и портативный радиокассетник дяди Глина стоял между ними на одеяле. Бенжамен, прихвативший с собой рюкзак, извлек из него кассету, на которой у него были записаны пьесы, объединенные названием «Морские пейзажи № 1–7». Со времени их записи прошло уже два года. Лента поизносилась, в последнее время он слишком часто слушал ее.

— Ты не скажешь мне, что это такое? — спросила Сисили, когда он вставил кассету в магнитофон.

Минут девять Бенжамен отматывал ленту вперед, к началу «Морского пейзажа № 4», потом, глубоко вздохнув, сказал:

— Знаешь, я ведь сочиняю музыку. Я тебе никогда об этом не говорил?

— Нет, — изумленно ответила Сисили.

— Ну так вот, сочиняю. И я подумал… подумал, может, тебе захочется кое-что из нее послушать.

— Да. Конечно. С удовольствием.

— То, что я хочу проиграть… Ну, в общем, это — о тебе.

Сисили, залившись румянцем, спросила:

— Но как же можно писать музыку о ком-то?

— Когда я писал ее, то думал о тебе. Наверное, это я и хотел сказать. Если угодно, ты меня вдохновила.

— Как… удивительно. И когда ты ее написал?

— Около двух лет назад.

Бенжамен нажал кнопку воспроизведения, и вскоре послышалось обозначающее начало записи шипение.

— Но… — Сисили, обдумав слова Бенжамена, так и не смогла их понять. — Но ведь два года назад мы с тобой не знали друг друга.

Тут началась музыка, и Сисили вежливо примолкла.

Бенжамен изо всех сил старался не показать, как он нервничает, — ему не хотелось портить Сисили удовольствие. Он старался даже не смотреть, пока она слушает музыку, в сторону Сисили, чтобы ее не смущать. И все же время от времени совладать с собой ему не удавалось. Эти четыре минуты показались Бенжамену самыми долгими в его жизни. Качество записи было ужасным, теперь он мог себе в этом признаться. Да и исполнение — столько неверно взятых нот! Почему он не проигрывал эту музыку снова и снова, не добился правильного звучания? И как мог он столько раз слушать ее с тех пор и оставаться таким некритичным? К тому же теперь ему представлялось, что никаких чувств, питаемых им к Сисили, музыка эта не передает. Лишь слабейшее эхо их наислабейшего эха. Для того чтобы выразить хоть часть того, что, как понимал теперь Бенжамен, он чувствует к Сисили, потребовался бы симфонический оркестр и лирический дар Сибелиуса или Равеля.

И все-таки его подношение тронуло Сисили, в этом Бенжамен не сомневался. Подвигаясь мало-помалу к такому, допускающему отнюдь не одно толкование, выводу, он не видел в лице Сисили ни тени замешательства, музыку она слушала с неослабным вниманием. Слегка приоткрыв губы, она даже покачивалась еле приметно в такт. И когда Бенжамен взволнованно замер, когда наступил ключевой момент с его долгожданным эффектом — единственное, как полагал Бенжамен, место, по-настоящему интересное в смысле гармонии, — именно тогда Сисили повернулась к нему и под заключительные аккорды спросила:

— О, а это что?

— Смена тональности, — гордясь собой, пояснил Бенжамен. — Переход от соль минор к ре. Просто его в этом месте не ждешь.

— Нет, там был какой-то шум. На втором плане.

— Шум?

— Как будто кошка мяукнула.

Музыка смолкла. Бенжамен выключил магнитофон.

— А, это кот. Его зовут Желудем. Это он в комнату просился, туда, где я делал запись.

— Я и не знала, что у тебя есть кот. А какой он породы?

— Это не наш. Живет у дедушки с бабушкой. Сисили сказала, что музыка ей очень понравилась, сказала, как она тронута, и Бенжамен видел, что говорит она искренне. И все-таки он испытывал разочарование. Не стоило показывать ей это. Он совершил ошибку.

— Я, пожалуй, отнесу его назад, дяде Глину, — сказала Сисили, беря с кровати магнитофон. — Да, кстати, — она приостановилась у двери, — сегодня вечером он приглашает нас с тобой в паб. Я здесь уже четыре недели, и он ни разу меня не позвал, а стоило появиться тебе, как он пожелал отправиться туда с нами обоими. Просто поразительно: по-моему, ты ему и вправду понравился.

Мысль о поездке в паб встревожила Бенжамена. Что, если они отправятся в одно из тех заведений, в которые заглядывают и члены его семьи, — в Аберсох или Ллангедан? Выяснилось, впрочем, что волновался он понапрасну. Глин остался неколебимым в своем желании держаться подальше от отпускников, и путь, им выбранный, вылился в приятную двадцатиминутную поездку к одному из самых отдаленных и редко посещаемых уголков полуострова. Они проехали через Абердарон, где все еще жил, служа приходским священником, поэт Р. С. Томас («Великий человек, очень великий», — проинформировал своих спутников Глин), потом, где-то над Учминиддом, плавно повернули к холмам. В нескольких сотнях ярдов от побережья возвышался скалистый Инис-Енлли, остров Бардси, на котором стоял некогда монастырь, легендарное место паломничества.

Дом, к которому привез их Глин, на паб не походил совершенно. А походил он на выбеленное известью фермерское жилище под соломенной крышей. Пятерка овец пощипывала у двери тощую травку, машин поблизости не наблюдалось, как не наблюдалось и вывески, зазывавшей людей вовнутрь. Бара в доме также не обнаружилось — лишь пара столов да огромная дубовая бочка у каменной стены; клиенты — если это верное слово — просто нацеживали себе из бочки красноватого, еще не перебродившего пенистого пива. При этом никакие деньги из рук в руки вроде бы не переходили.

За одним из столиков уже сидело трое мужчин. Увидев Глина, они встали. Последовали, и во множестве, хлопки по спинам, рукопожатия и валлийские приветствия. Мужчины поприветствовали и Бена с Сисили («Добрый вечер»), однако дали им также понять — не напрямую, но твердо, — что сесть обоим лучше наособицу, за другой столик. Вскоре стало ясно, что такое распределение мест более чем разумно. За столом четверки друзей начала набирать ход замысловатая игра в криббидж, перемежавшаяся долгими разговорами, порой громогласными, порой ведомыми вполголоса и серьезно, при этом собеседники время от времени мерили непрошеных английских гостей критическими взглядами.

— Я этих людей уже видела, — сказала Сисили, отважно хлебнув пива и сморщась от густой его терпкости. — Они иногда заходят к нам — обычно после того, как тетя ложится спать.

— О чем они разговаривают?

— Думаю, о политике. Все они ярые националисты.

Бена это шокировало. О валлийских националистах он знал из выпусков новостей. Они поджигали коттеджи, в которые люди приезжали сюда на летние отпуска.

— Так твой дядя националист?

— Разумеется. Он то и дело высказывается на этот счет в английских газетах, наживая кучу неприятностей. Он и ИРА одобряет.

Тут уж Бенжамен и вовсе вытаращил глаза. Годы и годы, с самого взрыва бомбы в том пабе, а может, и до него, он не слышал об ИРА ни от родных, ни от друзей, ни от школьных учителей, ни от телевизионных политиков — ничего, кроме слов поношения и презрения. Тех, кто состоял в этой организации, какими только кличками не награждали — от детоубийц до безумцев и психопатов. Ему и в голову никогда не приходило, что на них можно смотреть как-то иначе. Глин мог вести себя устрашающе, однако он приходился Сисили дядей, и она явно любила его, и потому Бенжамен не мог сомневаться в том, что человек он по сути своей достойный. И вот вам. Оказывается, он принимает сторону ИРА! Сторону тех, кто убил Малкольма, кто причинил Лоис ужасные страдания. Как же это возможно? Или мир еще даже более сложен, чем ему представлялось, и у каждого аргумента имеется своя оборотная сторона? И как тогда людям наподобие Дуга удается — в таком-то мире — сохранять твердость и с такой уверенностью держаться за свои четко очерченные политические убеждения?

— ИРА причинила моей сестре столько страданий, — сказал он. То была простая констатация факта, придумать что-либо лучшее он не смог.

— Как она, Бен? Он вздохнул.

— Да не так уж и плохо. В последние дни даже повеселела. Мама с папой надеются, что в ближайшие два-три года она сможет вернуться в шестой класс, сдать экзамены повышенного уровня, а там, может быть, и об университете подумать.

— Столько времени уже прошло, правда? Почти четыре года.

— Ну ты же понимаешь, временами ей становилось хуже. С ней и сейчас надо обходиться очень осторожно. Всего несколько дней назад Пол снова ее расстроил.

— А что произошло?

— Да поставили мы под вечер стол рядом с прицепом, решили полакомиться сосисками. Папа поджарил их на барбекю. И тут — помнишь ту жуткую драку, о которой я тебе рассказывал, между Калпеппером и Стивом, — ну вот, Пол начал меня о ней расспрашивать. И расспрашивал, и расспрашивал. Причины драки или еще что его не интересовали, ему просто требовались кровавые подробности. «Так он ему нос сломал? И много натекло крови? А трещины в черепе не было?» — в таком вот роде. А Лоис и слышать-то эти разговоры не может. Слишком они напоминают ей о том, как… как, наверное, выглядел Малкольм. Она начала кричать на Пола: «Перестань! Перестань! Перестань!» — а потом запустила в него сосиской, ушла в прицеп и часа два проплакала. На следующий день она все утро пролежала в постели, а мы отправились в Пулхели за покупками — все, кроме папы, он остался присматривать за ней. И где-то около полудня она просто встала, оделась и сказала, что хочет пойти погулять. И пропала до самого вечера. Конечно, все мы места себе не находили от беспокойства, хоть я и не сомневался, что в конце концов она возвратится. Она и возвратилась. Но только говорила потом, что ничего не помнит, не может сказать, где была, вообще ничего.

Сисили сжала его ладонь. И это был не просто утешительный жест.

— Мне так жаль, Бенжамен. Бедная Лоис.

Он отошел, чтобы наполнить их стаканы, а вернувшись, попросил Сисили рассказать о матери. Валлийское происхождение ее было для Бенжамена новостью.

— Вообще-то ее отношение к этим делам с чувствами дяди Глина и рядом не лежало. Все мужья мамы были из разных стран, по-моему, ей просто нравится думать, что у нее вообще нет национальности. Во всяком случае, сейчас она в Нью-Йорке и только об Америке и говорит. — Сисили понизила голос. — На самом деле, Бен, валлийские пристрастия дяди немного преувеличены. Глин с мамой родились в Аберистуите, но еще малыми детьми попали в Ливерпуль и большую часть жизни провели в Англии. Дядя снова заинтересовался Уэльсом, лишь прослышав о своем нынешнем доме, узнав, что может получить его за гроши и зажить сельским джентльменом. А тетя — вся ее семья родом из Танбридж-Уэлса. Разумеется, это не означает, будто он говорит не то, что думает. Просто не стоит слишком уж пугаться, слушая его, вот и все.

Бенжамену вдруг показалось, что Сисили выглядит усталой, довольно скоро заметил это и дядя Глин. Он попрощался с друзьями, похоже обосновавшимися здесь на всю ночь, и повез Бенжамена и Сисили обратно в «Плас-Кадлан». Бенжамен сидел впереди, рядом с ним.

— Ну что, англичанин, как тебе понравился вкус настоящего валлийского пива? В туристских пабах или на вашей стоянке (следующее слово выплеснулось из его гортани, точно комок слизи) прицепов такого не получишь.

— Не называй его «англичанином», — сказала Сисили, — ужасно грубо звучит.

— Но ты ведь англичанин, верно? — спросил, скосившись на Бенжамена, Глин.

— Разумеется.

— Ну вот, я тебя так и называю. Ты же, я полагаю, не стыдишься звания англичанина?

— А что, следует?

— Лично я англичан не люблю. И, как это ни странно, никто из друзей, с которыми я только что разговаривал, их тоже не любит. А знаешь почему? — Глин не стал дожидаться ответа, он просто продолжал говорить: — Так я тебе скажу: валлийцы ненавидят англичан с незапамятных времен и будут ненавидеть, пока те не перестанут лезть в их дела. Они ненавидели англичан с самого тринадцатого века, когда Эдуард Первый вторгся в Уэльс, и его солдаты убивали женщин и детей, и убили Ллевелина Второго, и приняли законы, по которым валлийцам не дозволялось иметь никакой власти, а законы Уэльса отменили, заменив их английскими, и понастроили по всей стране английских замков, запретив валлийцам жить хоть в какой-то близи от них, и при этом все время посылали валлийцев во Францию, на поля сражений, и те гибли там в войнах, никакого отношения к ним не имевших, но зато оплачивавшихся главным образом из налогов, которые англичане с них драли. А еще пуще стали ненавидеть в начале пятнадцатого столетия, когда Оуэн Глендовер возглавил движение за независимость и попытался воскресить в валлийцах чувство национального самосознания, англичане же ответили тем, что обратили весь Северный Уэльс, и Кардиган, и Поуис в пустыню, сжигая дома и разрушая церкви, они даже захватили тысячи валлийских детей, оторвали их от семей и отправили в Англию, в услужение богатым англичанам.

Глин свернул на обочину и выключил двигатель. Привычная страсть так захватила его, что машину начало мотать на узкой дороге из стороны в сторону, и потому к остановке этой все отнеслись с облегчением.

— И во все эти ужасные времена, — снова заговорил он, — только бардам и удавалось сохранять живым валлийский язык, прекрасный язык Уэльса, самый древний — известно тебе об этом? — на всех наших островах, однако и его, родной наш язык, самую нашу суть, отнял у нас в тысяча пятьсот тридцать шестом Томас Кромвель с его так называемым Актом о так называемой Унии, насадившим у нас бесцветный, тошнотворный, хилый английский язык и обратившим, господи помилуй, в преступление даже ведение собственных наших дел на нашем родном языке! Этот проклятый Акт ничем не отличался от Акта об Унии, который англичане навязали шотландцам в тысяча семьсот седьмом, пригрозив, если условия их будут отвергнуты, заблокировать всю шотландскую торговлю и принудив шотландский парламент проголосовать за собственное упразднение в обмен на крохотную горстку шотландских членов парламента в Вестминстере и на презренную подачку в несколько сот тысяч фунтов. «Но золотом английским нас на торжище купили», — писал Робби Берне, и, видит Бог, он был прав! А следом англичане повели себя с шотландцами в точности так же, как с Уэльсом, переиначивая систему налогов, чтобы оплачивать деньгами, заработанными тяжким трудом шотландских крестьян, ткачей, рудокопов, заграничные имперские авантюры Англии. Так оно и продолжается по сей день, только теперь в дело идут доходы от нефти, добываемой в Северном море. И все-таки страдания, которые пережили Шотландия и Уэльс из-за ненасытности, твердолобости и жестокости англичан, не идут ни в какое сравнение с ужасами, выпавшими на долю Ирландии. Имеешь ли ты хоть какое-то представление, говорят ли вам в ваших школах хоть что-нибудь о страшных бедствиях, которые обрушились на Ирландию во времена правления Елизаветы Первой и протектората Оливера Кромвеля? Когда Елизавета приступила в тысяча пятьсот пятьдесят шестом к колонизации Ирландии, страна восстала, и английские генералы королевы принялись состязаться друг с другом в лютости, с которой они убивали, вешали, обирали, грабили и вырезали ни в чем не повинное местное население. Земли, принадлежавшие и погибшим, и уцелевшим, неважно, захватывались и отдавались шотландским переселенцам, а когда в шестьсот сороковых разразился новый бунт, его подавил Кромвель, недолгое время носившийся с идеей тотального геноцида, а после решивший просто-напросто переселить всех коренных ирландцев за Шаннон. И, пока шло переселение, тысячи ирландцев были убиты, или заключены в тюрьмы, или отправлены морем в Вест-Индию, где их обращали в рабов. Боже ты мой, и после таких жестокостей тебя удивляет, что любой ирландец, еще сохранивший силу духа, по-прежнему считает себя пребывающим в состоянии войны с англичанами, продолжающейся вот уже три столетия? Тебя удивляет, что шотландцы не верят вам, а валлийцы вас презирают? Ты полагаешь, индейцы Америки, маори Новой Зеландии или аборигены Австралии и Тасмании простят вам то, что вы почти истребили их, убивая, моря голодом и заражая болезнями? Нет, знаешь ли, вам больше не удастся дурачить мир вашей ах какой очаровательной застенчивостью, вежливостью, английской ироничностью и английским самоуничижением. Спроси любого самостоятельно мыслящего валлийца, шотландца или ирландца — и ты получишь один и тот же ответ. Вы — люди жестокие, кровожадные, алчные и склонные к стяжательству. Нация тунеядцев и мясников. Тунеядцев и мясников, говорю я тебе! — Глин, сидевший наклонясь к рулю и стискивая его побелевшими от напряжения пальцами, откинулся назад, резко вздохнул и спросил: — Ну-с, что ты скажешь на это, англичанин?

Последовало долгое молчание — Бенжамен, поджав губы, тщательно подбирал слова.

— Что же, существует и такая точка зрения, — ответил он.

Глин включил двигатель и повез их домой.

В послеполуденный час следующего дня, безоблачного, с пронзительно синими небесами, дня немыслимого покоя, дня, когда гудение насекомых в вереске и то представлялось исполненным смысла событием, Бенжамен и Сисили поднялись, чтобы прогуляться, на мыс, тянувшийся над Ривом. Вчера ночью, прежде чем разойтись по кроватям, они поцеловались в дверях ее спальни, и никаких сомнений относительно смысла его поцелуй этот не оставил. Правильно истолковать такой поцелуй способен был даже Бенжамен. Сисили прошептала: «Что-то у нас с тобой завязалось, правда?» — а после ускользнула во тьму своей спальни, напоследок успев с быстрой, упоенной улыбкой оглянуться на Бенжамена.

Он пролежал без сна почти до рассвета — мысли о новом, нежданном счастье так и плясали в его голове.

Сегодня же они карабкались, поднимаясь к зазубренному кряжу Крейгиау-Гвинеу, на котором, по словам дяди Глина, стояла некогда горная крепость, построенная, вероятно, еще в железном веке. Впрочем, в этот жаркий безмолвный час им, окруженным с трех сторон океаном, по которому катили пенистые валы, было не до размышлений о подобных вещах. Спуск от крепости к верхушке обрыва оказался более пологим. Бенжамен, держа Сисили за руку, вел ее по овечьей тропе сквозь колючий утесник: в таких местах он обретал проворство и уверенность шага, обнаруживая, что само строение земли Ллина запечатлелось в его сознании за годы детских прогулок, за долгие светлые вечера, отданные веселым вылазкам с Лоис, с отцом и мамой, с дедушкой и бабушкой, даже с Полом. Пусть Глин говорит что хочет: часть этого полуострова все равно принадлежит ему, в каком-то смысле.

Еще не достигнув края обрыва, они наткнулись на широкую, изрядно разбитую дорогу, идущую вдоль мыса. Они повернули налево и пошли по ней в сторону Порт-Нейгула. Там, где дорога сворачивала, уклоняясь от моря, из папоротников поднималась широкая плоская каменная плита. Прекрасное место, чтобы присесть и передохнуть. Его как раз хватало на двоих, если, конечно, эти двое не против того, чтобы сидеть, как можно теснее прижавшись друг к другу.

Бенжамен окинул взглядом огромную ширь залива, заслужившего свое название тем, что в ходе столетий он заманил в себя на верную смерть бесчисленных мореходов; нынче залив — в который, впрочем, раз — выглядел почти благодушным. Величавость этой панорамы, еще и освященной присутствием Сисили, наполнила душу Бенжамена загадочным, неизъяснимым блаженством.

— В прошлом году, вот в это же время, — сказал он, — мы с дедушкой смотрели на такой же вид. Вон оттуда, — он указал на лежащий по другую сторону залива Клайн. — И дед произнес удивительные слова. Он сказал, что невозможно смотреть на такую картину и сомневаться в существовании Бога.

Несколько мгновений Сисили молчала, а потом спросила:

— А ты с ним согласен?

Бенжамен открыл было рот, чтобы ответить, но смолчал. Он едва не выпалил решительное «да», однако что-то удержало его. Некое новое вкрапление неуверенности в сознании. Сложная вереница быстрых мыслей, приведенных в движение этим вопросом, завершилась неожиданно тем, что он произнес, обращаясь к Сисили:

— Можно тебя о чем-то спросить?

— Конечно. О чем хочешь.

— Как ты смогла простить меня?

— Простить? За что мне тебя прощать?

— За ту статью.

— Господи, Бенжамен, это же было сто лет назад.

— Да, я знаю. И все-таки. Она была такой обидной. Недоброй.

— Ничего подобного. Я тебе уже говорила: она стала лучшей услугой, какую мне когда-либо оказывали. Актрисой я всегда была никудышной. Я выходила на сцену только потому, что так хотела мама, — ну и еще потому, что это отвечало моим глупым представлениям о себе. А ты меня от них исцелил. Именно так, в буквальном смысле: исцелил. Я не верю, что ты сделал это по злобе. Ты ведь уже сочинял тогда музыку, потому… потому, что любил меня — теперь я знаю, — и, думаю, по той же причине написал и ту статью.

— Потому что любил?

— Да, думаю, так. Чтобы я заметила тебя. Это и есть любовь, если хочешь. Состояние, в котором… в котором люди помогают один другому увидеть, какие они есть на самом деле.

— Да, — произнес Бенжамен. — Да, ты права. Она ответила на его вопрос. В этой новой близости с Сисили Бенжамен открыл уже и свое новое, более истинное «я», и это «я» не знало точного ответа, никакого не знало ответа на вопрос, существует Бог или нет. Похоже, Бенжамену придется вскоре смириться с бременем обновленной личности, еще более склонной к сомнениям, нежели та, какой он обладал прежде.

— Не знаю, — признался он Сисили, — не знаю, согласен я с дедушкой или не согласен.

— Христианство не для меня, — решительно произнесла она. — По-моему, восточные религии способны научить нас гораздо большему, тебе так не кажется? Да и вообще, я верю в то, что основу каждой религии составляет, скорее всего, один и тот же Бог. Во что обращает меня эта вера — в пантеистку?

— Пантеист — это человек, который видит Бога во всем. Думаю, как раз дедушка на самом-то деле пантеист и есть. Бедный дедушка. Он сейчас прикован к постели, у него постоянные боли.

Бенжамен встряхнул головой, отгоняя нахлынувшие вдруг мрачные мысли.

— Я знаю только одно, — сказал он, — я очень люблю эти места и чувствую, что они накрепко связаны с… с моим будущим.

Сисили непонимающе взглянула на Бенжамена. Собственно, и сам Бенжамен своих слов не понял.

— Здесь завершится моя история, — медленно выговорил он. Впрочем, и эти слова были ничем не лучше. — Прости, что-то меня на выспренность потянуло.

Сисили склонила голову к плечу и какое-то время обдумывала его последние слова.

— Хотелось бы и мне знать, где завершится моя история. Дома у меня настоящего нет. В Бирмингеме я себя как дома не чувствую, да, если по правде, и нигде. Может, мне с этим в Америке повезет.

— Почему в Америке? — спросил Бенжамен. Она ответила чуть дрогнувшим голосом:

— Потому что я скоро уеду туда. — И, ощутив, как замер сидевший рядом с ней Бенжамен, Сисили обратила на него глаза, полные печали — из-за боли, которую должна была ему причинить. — О, не навсегда, Бен. На несколько месяцев.

— Несколько месяцев!

— Только на время, пока мама будет играть в Нью-Йорке. Театр не бродвейский, так что спектакль может протянуть всего недели две. Я буду ужасно скучать по тебе, Бенжамен. Но когда еще мне удастся попасть в Америку? Мы будем жить на Манхэттене, а уик-энды проводить на Лонг-Айленде…

— А экзамены? Я думал, ты собираешься вернуться в школу.

— Не раньше Рождества. — Она встала, притянула Бенжамена к себе. Тело Сисили плотно прижалось к нему, он ощущал ее частое дыхание, биение ее сердца. — Послушай, Бен, в прошлом я наделала кучу дурацких ошибок с мужчинами. Ты — не ошибка. Ты — первый. Первый, последний и единственный. То, что происходит здесь с нами, это только начало, ты разве не понимаешь? Нас еще ждут впереди сказочные времена, тебя и меня. Сказочные, невероятные времена. Нам так повезло, так сильно, так здорово повезло — мы нашли друг друга. Мы молоды, Бен, так молоды, и мы уже знаем\ Мы самые везучие люди на свете, ты и я! И я от этого отказываться не собираюсь. Ничто на свете не заставит меня отказаться от этого. Что такое несколько месяцев, несколько месяцев разлуки в сравнении с тем, что нас ожидает? Ничто, Бенжамен. Совершенное ничто.

Он отвел с ее лба прядь волос и спросил: «Ты будешь писать мне?» — и Сисили ответила: «Каждый день», и Бенжамен увидел, как в ее глазах отражаются два океана, и она увидела, что его глаза наполняются слезами, но даже сквозь слезы Бенжамен чувствовал, как огромное, божественное блаженство пожирает его, и понимал, что это такое — любить и быть любимым.