От: Мальвина

Кому: бтракаллей

Отправлено: Четверг, 30 марта 2000, 15.38

Тема: Митинг в защиту Лонгбриджа

Привет, Бен.

Кажется, я убедила твоего брата прийти, хотя он страшно боится всего, что может вызвать недовольство партийцев, а особенно Тони. Но сама я обязательно приеду.

Буду рада увидеться с тобой. Может, в кафе «Уотерстоунза», как в старые добрые времена? Думаю, успею к десяти.

До встречи, если ты не против.

С любовью, Мальвина.

Бенжамен, разумеется, явился первым. Он заказал себе капучино, шоколадный хлебец и большую чашку мокко для Мальвины, поскольку хорошо помнил, что она предпочитает.

Он пришел на пять минут раньше; она на пять минут опоздала. Время Бенжамен коротал, читая брошюры, изданные Министерством налоговых сборов, одну об изменениях касательно внесения поправок в записи о консолидации займов, другую — о том, как вернуть уплаченный авансом корпоративный налог путем офсетных сделок в рамках общих корпоративных обязательств. Полезно быть в курсе таких вещей. К появлению Мальвины мокко успел остыть, и пришлось заказывать новую порцию. Она поцеловала Бенжамена, щеки у нее были ледяными. Бенжамен постарался продлить поцелуй как можно дольше, вдыхая аромат ее духов, напомнивший ему об их прежних встречах и безумных, зыбких надеждах, этими встречами продиктованных.

Когда они уселись друг против друга, Бенжамен вдруг обнаружил, что не знает, что сказать. Его смущение, очевидно, было заразным — минут пять они провели в неловком молчании.

— И как ты думаешь, — спросила наконец Мальвина, сделав несколько глотков своего согревающего питья, — что из этого получится? Сумеем мы что-нибудь изменить?

— Ну… не знаю. — Бенжамен не подал виду, насколько его взбудоражил этот вопрос. — Я лишь подумал, что если мы тут, значит… мы все еще друзья.

Мальвина на секунду вытаращила глаза, потом улыбнулась:

— Я не о том. Я о митинге.

— Ах… это. — Бенжамен уставился на пенистую поверхность своего кофе. И когда же он перестанет попадать в унизительные положения? — Не знаю. Возможно, сегодняшний день обернется знаменательным событием. Люди сплотятся, окрепнут духом. Но в головах это ничего не изменит, верно? В головах у власти.

— Нет. Разумеется, нет. — После паузы Мальвина продолжила более веселым тоном: — А как твоя работа? Много ты написал за последнее время?

Мальвина была одним из очень немногих людей, которых Бенжамен посвятил, пусть отчасти, в тайну своего magnum opus. Но даже с ней он не мог говорить о романе сколько-нибудь свободно. Он сказал ей, что книга называется «Бунт», но так и не сумел внятно объяснить, чего он пытается достичь — почему его книга уникальна и в чем ее насущность и революционность. Когда он начинал говорить, слова, слетавшие с языка, весьма плоско отражали идеальную безупречную форму, которую роман обретал в его воображении. Ему хотелось сказать Мальвине, что книга — самое важное, что у него есть; что она сводит его с ума; что это невиданное ранее сочетание старых форм и новых технологий; что его роман навсегда изменит соотношение между музыкой и письменным словом; что за последние месяцы он не написал ни строчки и не сочинил ни одной музыкальной фразы; что иногда ему чудится, будто только книга и держит его в этой жизни, а иногда он чувствует, что теряет веру в свой труд, как и во многое другое… Но какой смысл, какой смысл говорить все это красивой взбалмошной девушке, которая сидела напротив него, слизывая остатки кофе с красивой, винного цвета, верхней губы.

— Не очень, — пробормотал он. — По-прежнему тружусь как проклятый.

Мальвина с улыбкой покачала головой:

— Кто ты такой, Бенжамен? Король нюансов? Ты пишешь этот роман уже двадцать лет. Не хочешь прибавить скорости? Ума не приложу, как так можно работать. Господи, если я наваляю пять строчек, а потом у меня иссякнут идеи, я обычно не упираюсь, просто выбрасываю начатое. — Она выпрямилась и посмотрела на него чуть ли не с гордостью. — А ты как пишешь? Откуда берешь силы продолжать дальше?

Помолчав, Бенжамен ответил очень тихо:

— Я уже тебе рассказывал. В нашу первую встречу.

Мальвина изучала глубины своей кофейной чашки.

— Ну конечно, таинственная femme fatale. Любовь всей твоей жизни. Как ее звали? Прости, вылетело из головы.

— Сисили.

— И книгу ты начал в надежде… Напомни, пожалуйста, что за всем этим стояло? — Бенжамен не ответил, и Мальвина продолжила: — Ах да, вспомнила: когда-нибудь она прочтет твой роман, поймет, что ты гений и как она сильно сглупила, бросив тебя, после чего прибежит обратно. Что-то в этом роде, если не ошибаюсь?

— Что-то в этом роде. — Бенжамен внезапно помрачнел и замкнулся.

— Бенжамен, — порывисто заговорила Мальвина, — возможно, я не понимаю, о чем говорю, но тебе никогда не приходило в голову, что расставание с ней было самой большой удачей в твоей жизни? Счастливым избавлением, почему нет?

Пожав плечами, Бенжамен допил остатки капучино.

— Благодаря тому, что случилось, ты без помех можешь писать — и если бы не книга, возможно, ты бы уже давно рехнулся, — но в том, что касается всего остального, лучше бы тебе забыть об этом дурацком эпизоде. Всегда наступает момент, когда необходимо подвести черту. Ты же, наоборот, переступил эту черту еще двадцать лет назад.

Бенжамен не отреагировал на слова Мальвины, словно и не слышал их. Он просто перевел разговор на другую тему:

— А как у тебя дела? Написала что-нибудь новое?

— Да, я… «тружусь как проклятая», пользуясь твоим выражением.

— И когда ты только успеваешь, — обронил Бенжамен, — при твоей-то занятости. (Впрочем, он прекрасно знал, когда она успевает: ей помогала молодость.)

— Ну, все как у всех, наверное, — ответила Мальвина. — Засиживаюсь допоздна. Глушу кофе. Пытаюсь писать рассказы, но больше чем на пару страниц меня не хватает. Накопилась куча отрывков. Понятия не имею, что с ними делать.

— Ты показывала их кому-нибудь?

— Нет. Я стесняюсь.

— Может, стоит показать?

Конечно, Бенжамену очень хотелось прочесть их самому — что угодно, лишь бы вернуть прежнюю близость с ней. Но он догадывался: Мальвина на это никогда не согласится. Поэтому он уцепился за другую мысль: а не сможет ли он помочь ей в практическом отношении. Будь Бенжамен в состоянии рассуждать здраво, он бы в два счета осознал всю нелепость этой затеи.

— У меня есть знакомый, кому можно показать твои отрывки, — сказал он. — Это мой друг, Дуг Андертон.

— Я знаю Дуга. Вернее, я разговаривала с ним по телефону. Он, кажется, сменил работу?

— О том и речь. Он теперь литературный редактор. Не послать ли ему твои тексты?

Мальвина нахмурилась:

— С какой стати? Он всего лишь заказывает литературные статьи и рецензии на книги.

А публиковать рассказы и прочее в его газете не станут.

— Иногда публикуют, — не сдавался Бенжамен. — А потом, я слыхал, что ему постоянно названивают издатели с приглашениями отобедать. Так что, если ты не против, он мог бы поговорить с ними о тебе. Они только рады оказать ему услугу, чтобы в ответ Дуг обеспечил благожелательные отклики на их продукцию. Словом, в этом бизнесе рука руку моет. И почему бы тебе этим не воспользоваться.

С точки зрения Бенжамена — учитывая, что он толком не разбирался в механизмах издательского бизнеса, — его речь прозвучала довольно убедительно. И Мальвина — легко поверившая, что дела делаются именно таким способом, — похоже, заинтересовалась.

— Я подумаю… — пробормотала она.

— Кстати, Дуга ты вот-вот увидишь.

— Правда? Он придет на демонстрацию?

— Разумеется. Его отец был начальником цеха в Лонгбридже, разве ты не знала? Минут через двадцать я должен встретить его на станции «Нью-стрит». Пойдешь со мной?

— Не уверена. Я пока не знаю, где мы встречаемся с Полом.

Дольше засиживаться в кафе не имело смысла. Мальвина и Бенжамен вышли в сырое промозглое утро и влились в набиравшую густоту толпу, которая двигалась по Нью-стрит по направлению к Бристольскому шоссе. Человеческая река уже текла бурно и быстро, хотя она была лишь притоком к главному руслу. Повсюду колыхались полотнища с лозунгами («Не дадим „Роверу“ умереть», «Спасите нашу работу», «Блэр в лужу сел»), и казалось, что весь город высыпал на улицы: пенсионеры шагали бок о бок с подростками, выходцы из Бангладеш в одном ряду с белыми и пакистанцами. Хорошо тут, подумал Бенжамен, хотя демонстранты и выглядели основательно продрогшими. К Мальвине он старался держаться поближе, отчасти боясь потерять ее в толпе, отчасти потому, что ему этого хотелось. И от него не укрылась ее реакция на эсэмэску Пола. На лице Мальвины появилось раздражение и даже обида, но ни малейшего удивления.

— Ох уж этот Пол, — сказала она, обращаясь к мобильнику, захлопнула крышку и сунула телефон в карман кожаной куртки.

— Что такое? Ему не удалось вырваться?

— Говорит, работы много. На него свалилась куча документов. — Мальвина отвернулась, закусив губу. — Черт. Появление здесь стало бы для него большим плюсом. И почему я не смогла его уговорить?

— Мой брат — трус, — произнес Бенжамен, словно разговаривал сам с собой.

Мальвина вскинула на него глаза:

— Ты так думаешь?

— Иногда, — отвел взгляд Бенжамен. И тихо добавил: — Знаю, я не должен был этого говорить. — А потом еще тише: — Ведь он тебе нравится.

— Да, — признала Мальвина. — Нравится. Но это не отменяет того обстоятельства, что временами он ведет себя как законченный придурок.

— Значит, он остается в Лондоне?

— Нет, он сейчас у себя, в Мидлендсе. И попозже я к нему поеду.

— О, — ошеломленно выдохнул Бенжамен. — А как к этому отнесется Сьюзан?

— Она не в курсе. Сьюзан уехала к родителям на выходные. Вместе с Антонией.

— Ты останешься там ночевать?

— Да.

— Действительно, зачем возвращаться в Лондон на ночь глядя, — отозвался Бенжамен, нагружая свой комментарий интонационными оттенками.

— По-твоему, это неприлично?

— А по-твоему? — невесело хохотнул Бенжамен. — Вроде бы ты должна понимать, как работают СМИ. Представляешь, что начнется, если газетчики об этом пронюхают.

Мальвина развернулась к Бенжамену, лицо ее было серьезно. Она смотрела с такой пристальностью и произносила слова с таким нажимом, что выглядела почти комично.

— Запомни, я не кручу с ним роман. Я не сплю с ним. И не собираюсь. Никогда.

Бенжамен молчал, не зная, что ответить. Но после короткой паузы все же нашелся:

— Я тебе верю.

— Вот и хорошо. Потому что это святая правда.

В конечном счете к парку «Пушечная гора» они подошли впятером: Бенжамен, Дуг, Мальвина, Филип Чейз и его вторая жена Кэрол. Филип высматривал Клэр с Патриком, но их нигде не было видно. Десятки тысяч людей торжественным маршем прошли по Першорскому шоссе; толпа была настроена твердо, решительно, но погромных кличей почти не раздавалось. Бенжамен предполагал, что в демонстрации примут участие по преимуществу местные жители, однако над головами развевались флаги иногородних профсоюзов — из Ливерпуля, Манчестера, Дарема, Йорка. Волна, поднявшаяся в поддержку Лонгбриджа, захлестнула полстраны, несмотря на попытки — предпринятые «обычными подозреваемыми» — предотвратить массовые выступления. Воздух то и дело оглашали возгласы, столь же привычные на протестующей английской улице, как весеннее кукованье в лесу: «Рабочие за социализм! Рабочие за социализм!» Дуг весело воскликнул:

— Фантастика, а? Будто мы вернулись в 70-е. Фил взял Кэрол под руку, что не мешало ему высоко поднимать плакат «Не суйте „Роверу“ палки в колеса». Мальвина переместилась поближе к Дугу и вскоре завязала с ним негромкую конфиденциальную беседу, Бенжамен решил, что она говорит о своих рассказах. И снова, как не раз случалось даже в компании старинных друзей, он оказался здесь лишним, вытесненным в иную, свою личную вселенную, предоставленным своему воображению. Почему так получалось, он не мог понять, и тем не менее. Будь Эмили здесь, он, вероятно, общался бы с ней или, по крайней мере, держал ее за руку. Но ей пришлось остаться дома, чтобы вместе с Эндрю, церковным старостой, размножить брошюры для прихода. Эмили подумывала отменить встречу с Эндрю и отправиться на митинг, но Бенжамену удалось ее отговорить. Он не хотел, чтобы она встретилась с Мальвиной.

— О чем вы разговаривали? — спросил он Дуга, снова завладев его вниманием, когда Мальвина прошла вперед; до «Пушечной горы» оставалось ярдов сто.

— О разном, — ответил Дуг. — В основном о твоем шизанутом братце. Я сказал, что Полу больше нет нужды меня обхаживать. Появление на страницах книжного раздела вряд ли поднимет его рейтинг. Рецензии читают человек десять, из них восемь — авторы этих рецензий.

— Она упоминала свои рассказы?

— Да, что-то такое было. Я особо не вслушивался.

Не впервые Бенжамен с тревогой отметил, что Дуг даже не пытается выказать интерес к новой работе. Если он и комментировал свое новое назначение, то только с презрением. Создавалось впечатление, что Дуг готов совсем уйти из газеты, хлопнуть дверью — в любой момент.

— У них с головой не в порядке, если они вот так тебя задвинули, — сказал Бенжамен. — К примеру, об этом митинге ты мог бы здорово написать. Они послали сюда корреспондента?

— Я за него. Мне милостиво позволили спеть лебединую песню. Фил предложил после митинга пойти к нему, где я могу сесть за его компьютер. Но честно говоря, не знаю, стоит ли суетиться. — Дуг вздохнул, облачко пара, вырвавшееся из его рта, медленно растворялось в холодном, дрожащем от влаги воздухе. — Ума не приложу, Бен, как мне быть. Делать хорошую работу при поганых ставках, наверное. Кстати… а ты не хочешь что-нибудь отрецензировать?

— Я? — удивился Бенжамен.

— Да, ты. Надо же извлечь хоть какую-то пользу из этой говеной работенки — хотя бы друзьям подсоблю.

— Но я в жизни не писал рецензий. А уж тем более для крупной газеты.

— Не важно. Некоторые постоянные авторы порою такое выдают — хуже ты просто не сможешь написать. И между прочим, у меня есть кое-что как раз по твоей части.

— Да ну?

— Помнишь того дряхлого педика, что приходил к нам в школу читать стихи? Фрэнсис Рипер, так его звали.

Бенжамен кивнул. Еще бы, тот день намертво отпечатался в его памяти. Началось с того, что он забыл плавки, и — согласно жестким иезуитским правилам, установленным учителем физкультуры в школе «Кинг-Уильямс», — ему грозила перспектива плавать голым в одном бассейне с одноклассниками. Тогда его спасло вмешательство Господне, и на этом инциденте (пусть и мало кому известном) зиждилась вся система религиозных верований Бенжамена. Такой день, пожалуй, не забудешь, сколько ни старайся.

— Помню. Симпатичный старикан. Потом я купил книжку его стихов. Но давно их не перечитывал, имей в виду. Неужто он еще жив? Когда он приходил к нам, ему уже было под девяносто.

— Помер пять лет назад. А теперь выходит его биография. Огроменный том — около восьмисот страниц. Ну, что скажешь? Возьмешься за рецензию?

— Да, конечно… и с удовольствием.

— Экземпляр книги нам доставят недели через две-три. Я прямиком перешлю его тебе.

Во время этой беседы Филип шел в двух шагах позади, но, поравнявшись с друзьями, внес свою мемуарную лепту:

— Я помню этого малого. У него был такой… ангельский вид, но стихи он писал совершенно похабные, если вдуматься.

— Чего никто из нас тогда не сделал.

— Кроме Гардинга, — вставил Фил. — Неужто забыли, как он поднял руку на уроке Флетчера и спросил, правда ли, что Рипер гей.

— Спросил, да только не в таких пристойных выражениях, — ухмыльнулся Дуг и с притворной мечтательностью добавил: — О, Гардинг, Гардинг! Где ты теперь? Мы по тебя так скучаем.

— Да где угодно, — сказал Бенжамен. — Никто не слыхал, чтобы он уезжал из Бирмингема. Может, он сейчас здесь, в толпе.

— Шон? — Фил покачал головой. — Нет, это не в его стиле. Он не пойдет проявлять солидарность с рабочими, да и ни с кем другим. Анархия всегда была ему больше по вкусу.

— Ну и ладно, — тряхнул головой Дуг. — Встреть мы его сейчас, то-то обломались бы. Я уже говорил, что скорее всего он стал каким-нибудь нормировщиком на стройке. И превратился в еще большую зануду, чем любой из нас.

— Вы о чем? — полюбопытствовала Мальвина, возвращаясь к ним с обочины шоссе.

— Об одном старом знакомом. — ответил Дуг. — Три пердуна среднего возраста вспоминают школьные дни. То бишь те времена, когда ты еще не родилась. — И добавил, подумав: — А когда ты, собственно, родилась?

— В тысяча девятьсот восьмидесятом.

— Господи. — Они глазели на нее с неподдельным изумлением. — Так ты тэтчеровское дитя?

— Ладно, не печалься, что пропустила 70-е, — утешил ее Фил. — Чувствую, мы вот-вот сядем в машину времени и унесемся в прошлое.

Предупреждение Блэру от 100 000-го митинга в защиту «Ровера»

Дуг Андертон

Скандирование не прекращалось, люди повторяли нараспев, словно пребывали в трансе: «Блэра клеймит всяк! Тони Блэр — слабак!»

Услышал ли их премьер-министр, это другой вопрос. Но вчера жители Бирмингема не оставили правительству никаких сомнений насчет того, каковы их чувства и мысли. С 70-х годов, со времен конфронтации горняков и миссис Тэтчер, город не видел такой огромной демонстрации, такого мощного выражения массового протеста.

Решение «БМВ» бросить «Ровер» на произвол судьбы побудило город к активным действиям. Разгневанные, но позитивно настроенные демонстранты — рабочие «Ровера», профсоюзные лидеры и десятки тысяч простых граждан — прошли вчера маршем по улицам Бирмингема, закончив шествие в парке «Пушечная гора». Там, на митинге, прозвучали гневные речи, предваренные коротким выступлением местной группы UB40.

По возрастным параметрам, а также в отношении классовой и этнической принадлежности митинг отразил разнообразие городского населения во всем объеме. 84-летний Джо Давенпорт нес плакат, предлагавший новую расшифровку сокращения «БМВ»: «Бросили Мидлендс, выжиги!» У ног взрослых крутились маленькие дети, пускавшие воздушные шарики и запасавшиеся конфетами в ближайших ларьках. Никаких прискорбных инцидентов не отмечено, вмешательства полиции не потребовалось.

Во время произнесения речей представители крайне левых группировок пытались перебивать Ричарда Бэрдена, депутата от Нортфилда, которому пришлось в одиночку противостоять возмущению людей, выражавших свое недовольство инертностью, мягко выражаясь, и недостатком предвидения со стороны правительства. (Парламентский коллега Бэрдена, Пол Тракаллей, на митинге блистательно отсутствовал.) Речи других ораторов вызвали у митингующих единодушный отклик. Самое шумное одобрение заслужил Альберт Бор, председатель Городского совета Бирмингема, назвавший продажу Лонгбриджа «изнасилованием „Ровера“». Тони Вудли из профсоюза транспортных рабочих также не стал ходить вокруг да около, заявив, что «БМВ» поступил «нечестно и бесчестно», и напомнил, что правительство несет ответственность перед «Ровером», перед Британией и британской промышленностью в целом.

Вероятно, самым ярким событием стала речь доктора Карла Чинна, известного радиоведущего и самостийного «гражданского историка», который оказался пылким оратором, щедро приправлявшим свое выступление экскурсами в славную историю и традиции рабочего и профсоюзного движения. Нынешний премьер-министр, услышь он нечто подобное от человека своего круга, поперхнулся бы своим любимым шардоне.

Отсылки к легендарному чартистскому прошлому не пропали даром, люди расходились по домам еще в более решительном настроении, чем пришли на митинг, они рвались в бой. Какие формы примет этот бой и кто станет его участниками, зависит теперь — как и все прочее, очевидно, — от исхода тайных переговоров, которые, несомненно, ведутся ныне за закрытыми дверями Миллбэнка.

Речь Карла Чинна заканчивалась словами: «Мы выносим предупреждение — и если к нам не прислушаются, мы запрудим улицы Лондона и возьмем штурмом ворота Вестминстера». Когда одобрительные крики улеглись, на трибуну снова вышел Том Вудли. «Сегодня мы дали „БМВ“ ясно понять — по-тихому от нас не избавиться». Он повторил эту фразу, и крики стали еще громче, а аплодисменты дружнее. В этот момент Филип почувствовал, что его трогают за плечо.

Обернувшись, он увидел своего сына и бывшую жену, оба улыбались.

— Привет, Клэр.

Филип крепко ее обнял, потом хлопнул Патрика по спине. Клэр и Кэрол повели себя благоразумно: коротко, вежливо обнялись.

И тут Клэр заметила, что на нее смотрит Дуг. За пятнадцать лет они встретились впервые. Он взял ее за обе руки, и в его глазах она увидела прежние голод и любопытство, памятные ей с давних пор, — с тех пор, когда они каждый день возвращались из школы домой на автобусе № 62. Ей стало не по себе, а припомнив декабрьский концерт Бенжамена, она смутилась еще сильнее: тогда она поняла, что некоторые чувства не увядают, и неважно, сколько лет прошло, и неважно, сколько друзей, супругов и любовников появилось и сгинуло за эти годы. «Точно, — провидчески думала она, — Дуг всегда будет испытывать те же чувства ко мне, я — те же чувства к Бенжамену, а Бенжамен — к Сисили. Двадцать лет минуло, но по сути ничего не изменилось. И ничего не изменится».

Своими соображениями Клэр делиться не стала. Просто улыбнулась, когда Дуг отвесил ей комплимент:

— Выглядишь потрясающе.

— Ты тоже ничего. Я слыхала, ты влился в ряды аристократии. Общение с правящим классом тебе определенно к лицу.

Достойный ответ Дуг придумать не успел: его отвлек мужчина, стоявший за спиной Клэр, который явно хотел с ним поговорить. Это был высокий, немного робкий с виду человек лет семидесяти, в синей куртке, с седыми редеющими волосами. Он опирался на руку жены — дамы куда более крепкой, здоровой и властной. Их лица были Дугу знакомы, но имен он припомнить не мог. Клэр, заметив его растерянность, пришла на помощь:

— Ой, простите… вы ведь встречались раньше? Это мистер и миссис Тракаллей, мама и папа Бенжамена. Мы случайно набрели друг на друга у крикетной площадки.

— Здравствуй, Дуг. — Колин Тракаллей пожал ему руку, но не отпустил, а продолжал держать в своей, словно по забывчивости. — Ты молодец, многого добился в жизни. Мы с Шейлой очень за тебя рады. Любопытно только, как бы твой папаша к этому отнесся?

— Он был бы счастлив видеть вас здесь, это уж точно, — с искренним радушием ответил Дуг.

— Да, бывали между нами разногласия. А у кого их тогда не было! Но ведь это большой хороший завод, вот в чем самое главное. И никому не нужно, чтобы его снесли на металлолом.

— Вы все еще там работаете, Колин?

— Нет, вышел на пенсию четыре года назад. Когда возраст подошел, и ни минутой раньше, хочу заметить. Мы очень расстроились, когда услыхали о твоем отце, Дуг. Очень. Ему так и не удалось насладиться пенсией.

— Ну, все случилось очень быстро. Вряд ли он понимал, что происходит. Не самый плохой способ уйти.

— Как Айрин? Справляется?

— У нее бойцовский характер. Она бы с радостью пришла сюда сегодня, но ей недавно сделали операцию на бедре. На прошлой неделе я был у нее, отвозил в больницу и все такое. В общем, мы решили, что в частной клинике ей будет лучше.

— Что ж, — отозвался Колин, — на то и деньги, чтобы их тратить, верно?

— Теперь все с деньгами, — вставила Шейла Тракаллей. А затем — возможно, с целью сменить тему — добавила: — Мы думали, Бенжамен с тобой.

— Он где-то здесь. — Дуг начал оглядываться, внезапно сообразив, что не видел своего друга уже с четверть часа. — Он пошел кого-то провожать, но сказал, что скоро вернется. — Обернувшись к Филипу и Кэрол, Дуг с привычным недоумением и ноткой раздражения в голосе (ох уж этот Бенжамен!) спросил: — Никто не знает, куда он подевался?

Речи скоро утомили Мальвину, по ее лицу это было ясно видно. Не затем она сюда явилась, размышлял Бенжамен. Она приехала ради Пола, и не только для того, чтобы убедиться, что он находится там, где надо, на глазах тысяч людей, но и из элементарного желания побыть рядом с ним. Эти размышления злили Бенжамена, но отмахнуться от них не получалось. Но самое печальное — его чувства к ней остались прежними. Когда посреди речи Тони Вудли она повернулась к нему со словами «Похоже, мне пора сваливать», Бенжамен не раздумывая последовал за ней и проводил до автостоянки, расчищая путь в тесной толпе.

— Ты пропустишь все остальное, — сказала она в воротах парка. — Возвращайся обратно, к друзьям.

Он кивнул беспомощно. Ему было стыдно за то, что его так тянет к ней, но он ничего не мог с собой поделать. Это было выше его сил. И Мальвина, видимо угадав его состояние, прежде чем уехать, сказала странную вещь, поразительную вещь, которой он никак от нее не ожидал:

— Знаешь, Бенжамен, что бы ни случилось, как бы все ни повернулось… я всегда буду дорожить нашим знакомством. Никогда об этом не пожалею.

Она быстро, порывисто поцеловала его в щеку и шмыгнула прочь, как рыба, которая стремглав удаляется в безопасные воды. Бенжамен еще долго смотрел ей вслед.

А потом побрел назад, к сцене, находившейся на дальней оконечности парка, где Дуг, Фил и Кэрол занимали самую выигрышную позицию. Речи ораторов уже казались бессмысленным шумом, канонадой гулких выкриков, произносимых на языке, который Бенжамен давно забыл, — хотя толпа, очевидно, этот язык помнила. Бенжамен подумал, что мог бы с легкостью предсказать, когда зашумит очередной прибой одобрительных воплей и рукоплесканий, — толпа реагировала абсолютно рефлекторно, откликаясь на интонацию и ритм голосов, а не на смысл речей. Утром Бенжамен вышел из дома политизированным, ощущая свою причастность к происходящему, а сейчас, ближе к концу митинга, он, не противясь, погружался в нечто вроде вялой меланхолии — настроение, полностью противоположное тому, которое обещало начало демонстрации. Нет, так не годится. Он снова встанет рядом с этими людьми плечом к плечу, а потом вместе с друзьями отправится в паб, где они поведают друг другу, какой необыкновенный выдался день, какой заряд бодрости они получили. Вероятно, его родители уже добрались до митинга, и, конечно, они тоже захотят пойти в паб. Вот в чем заключается его долг: быть с ними. Вот что обязан делать здравый и приличный человек.

Бенжамен двинул через автостоянку, приближаясь к толпе. Палатка с хот-догами наполняла воздух запахом мяса с луком, а совершенно седой краснолицый человек с профсоюзными эмблемами, сверкавшими на его цилиндре и жилетке, продавал детям воздушные шарики. Бенжамен засмотрелся на двух маленьких девочек лет пяти и трех — с важным видом они крепко держали шарики за нитку, пока их мать возилась, отрывая крышку с пластиковой коробки для завтраков, из которой она в итоге извлекла сэндвичи с джемом, завернутые в пищевую пленку.

Пятилетняя взяла сэндвич и принялась есть, но ее младшую сестру подвела координация. Потянувшись к сэндвичу, малышка выпустила из пальцев нитку, и желтый шарик немедленно взмыл вверх. Девочка задрала голову, и в первый момент лицо ее ничего не выражало, но вскоре в ужасе застыло.

— Мамочка! — закричала девочка и попыталась схватить шарик, но он был уже слишком высоко. — Мама!

В ушах Бенжамена этот вопль звучал куда громче, куда убедительнее, чем гортанное камлание, доносившееся со сцены. Он бросился вдогонку за шариком, приговаривая: «Я его поймаю! Поймаю!» Бенжамен слышал себя словно издалека, а мама девочки смотрела на него с испугом и полной уверенностью, что перед ней сумасшедший. Девочка тоже таращила на него глаза, но Бенжамену было все равно: его взгляд был прикован к шарику, взявшему курс на каштановые деревья, росшие у ограды парка. Шарик набирал скорость, Бенжамен старался не отставать, расталкивая плотные группки митингующих; вдогонку ему полетело «какого черта?..», когда он схватил за плечо какую-то женщину. Выбравшись из толпы на более-менее открытое место, Бенжамен бросился бежать, но было уже слишком поздно. Желтый шарик поднимался выше и выше, зацепился за ветку, ловко высвободился и поплыл по серому апрельскому небу, кувыркаясь, вычерчивая замысловатые петли, пока почти не исчез из виду, пока не растаял медленно в бесконечном пространстве, оставив по себе лишь огненную желтую точку на сетчатке и горькое, невыносимое чувство утраты…

Бенжамен приковылял обратно к матери и ее дочкам; с трудом переводя дыхание, он сказал:

— Я не смог догнать его, как ни старался. Он проворнее меня.

— Все в порядке, — холодно ответила мать. — Это только шарик. Я куплю ей другой.

Он взглянул на малышку. Глаза ее наполнились слезами, но на Бенжамена она смотрела все так же пристально, недоверчиво и озадаченно.

— Мне очень жаль, — обратился к ней Бенжамен. — Правда, жаль.

Затем он повернулся и зашагал прочь от толпы, чтобы больше сюда не вернуться.