Славный мир был заключён, и 17 декабря в субботу в шесть часов вечера Дэвид вернулся домой. Не успел поезд остановиться у Тайнкаслской центральной станции, как он выскочил и взволнованный побежал по платформе, нетерпеливо глядя в сторону решётки, чтобы поскорее увидеть Дженни и Роберта. Но первая, кого он увидел, была Салли Сэнли. Он помахал ей рукой: значит, они вовремя получили его телеграмму. Салли в ответ тоже стала усердно махать рукой. Но Дэвид едва ли заметил это; он в это время предъявлял свой льготный билет контролёру. Наконец, его пропустили, и он поспешил к ней, запыхавшийся, улыбающийся.

— Алло, Салли! А где моё семейство?

В ответ на его стремительно-радостное приветствие, она тоже улыбнулась, но как-то принуждённо.

— Приятно увидеть вас снова, Дэвид. Мне надо поговорить с вами. Как поезд запоздал! Я так долго ждала, что должна теперь выпить чашку кофе.

— Что ж, — улыбнулся Дэвид, — если вам хочется кофе, едем по скорей на Скоттсвуд-род.

— Нет, — возразила Салли. — Мне хочется выпить кофе сейчас же. Пойдём в буфет.

Недоумевая, он пошёл за ней. Салли уплатила у стойки за две чашки кофе и отнесла их на один из круглых мраморных столиков. Дэвид наблюдал за ней. Он сказал протестующе:

— Не надо мне никакого кофе, Салли. Я только что в поезде пил чай.

Салли точно не слышала его. Она уселась за столик, испещрённый мокрыми кругами в тех местах, где кто-то ставил налитый через край стакан с пивом. Дэвид тоже сел, по-прежнему недоумевая.

Салли сказала:

— Мне надо потолковать с вами, Дэвид.

— Ну что же, говорите. Но разве мы не можем поговорить дома?

— Там неудобно. — Салли взяла ложку и помешала свой кофе, но пить не стала. Глаза её не отрывались от Дэвида, и в этих глазах была трагическая жалость, но Дэвид её не заметил. Глядя на мрачное некрасивое лицо Салли, скуластое, с несколько массивным подбородком, он начал подозревать, что с нею что-то стряслось.

Ока пила кофе очень медленно, словно цедила его; наконец, всё же почти допила. И Дэвид с подавленным нетерпением потянулся за своим солдатским мешком.

— Ну, пойдём же! Поймите, что со времени моего последнего отпуска прошло девять месяцев! Я умираю от желания поскорее увидеть Дженни и малыша. Как поживает мой сынок?

Салли снова посмотрела ему в лицо своими тёмными глазами, — на этот раз с внезапной решимостью.

— Дэвид, Дженни не виновата…

— В чём?!

— Это случилось не потому, что она пошла работать и всё такое… — Салли помолчала. — Вы знаете ведь, что мальчик всегда был слабенький. Я хочу, чтобы вы поняли, что Дженни тут, в сущности, ничем не виновата…

Дэвид сидел за мраморным столиком с мокрыми следами стаканов и смотрел из Салли. В буфете было сильно накурено, снаружи доносились крики толпы, которая приветствовала возвращавшихся с войны «храбрых ребят». Пронзительно и насмешливо свистел паровоз.

Слова были не нужны. Теперь он знал, почему Салли так пристально на него смотрела. Он понял, что больше никогда не увидит Роберта, которого так мечтал поскорее увидеть.

Пока Салли, понизив голос, рассказывала ему о происшедшем (о том, как в августе у ребёнка сделалось внезапное воспаление кишок… он проболел только два дня… Дженни боялась сообщить ему), он слушал молча, стиснув зубы. По крайней мере, этому он научился на войне: держать себя в руках. Когда Салли кончила, он долго оставался до странности молчалив и неподвижен.

— Вы ведь не будете суровы к Дженни? — умоляюще сказала Салли. — Она нарочно послала меня…

— Нет, я ничего ей не скажу. — Он поднялся, вскинул свой мешок на плечо, и открыл дверь, пропуская вперёд Салли. Они вышли из вокзала и направились на Скоттсвуд-род. Перед № 117А Салли остановилась.

— Я сейчас не пойду домой, Дэвид. У меня ещё есть кое-какие дела.

Дэвид стоял и смотрел ей вслед. Несмотря на терзавшую его боль, он подумал о том, как хорошо было со стороны Салли встретить его. Славная душа эта Салли! Может быть, она знала, что он был против поступления Дженни на военный завод в Виртлее и переезда её с Робертом из Слискэйля с его чистым морским воздухом в этот густо населённый фабричный город. Дэвид отмахнулся от этой мысли. Усилием воли согнал с лица мрачное выражение и вошёл в дом.

Дженни была внизу одна, она лежала, свернувшись калачиком, на старом волосяном диване, сняв туфли и с раскаянием поглаживая пальцы своих ножек в шёлковых чулках. Эта знакомая картина — Дженни, отдающая обычную дань искалеченным тесной обувью пальчикам, — затронула в его памяти какую-то трепетную струну. Он по звал с порога:

— Дженни!

Она подняла глаза и ахнула, потом взволнованно протянула ему руки:

— О Дэвид! — вскрикнула она. — Наконец-то!

Дэвид медленно подошёл к ней. В судорожном порыве обняла она его руками за шею, прижалась щекой к его куртке и заплакала.

— Не гляди на меня так, о, не сердись, Дэвид, родной. Я не виновата, право, не виновата. Бедный крошка всё время бегал, а я была на работе, и мне и в голову не приходило позвать доктора, а потом вдруг его милое личико сразу словно съёжилось, и он уже меня не узнавал, и… о, Дэвид, как я страдала, когда ангелы взяли его от меня. О боже… боже!..

Жалобно всхлипывая, она распространялась о пережитом ею горе, незаметно для себя открывая некоторые подробности смерти её нежеланного ребёнка. Дэвид слушал молча, с застывшим лицом. Под конец она воскликнула, кидаясь к нему на шею:

— У меня бы сердце разбилось, если бы ты не возвратился, Дэвид. Как чудесно, что ты уже здесь. Ты не знаешь, как… о господи, господи!.. Как я все эти месяцы… Ведь ты понимаешь, что это не моя вина, — скажи, что понимаешь, Дэвид, ну, пожалуйста! Я не могла с этим примириться, я так страдала! — Она громко всхлипнула. — Но теперь все хорошо, раз ты возвратился, раз мой большой храбрый муж возвратился с войны. О, я не могла ни спать, ни есть…

Он успокаивал её, как только мог. В то время как Дженни рыдала на диване, описывая свои страдания, горе после утраты Роберта и мучительное ожидание Дэвида, одна из подушек свалилась с дивана на пол, и под ней оказалась большая, уже наполовину опустевшая коробка шоколадных конфет и юмористический журнал. Продолжая успокаивать Дженни, Дэвид, ни слова не говоря, водворил подушку на место.

Наконец, Дженни подняла голову и улыбнулась сквозь слёзы.

— Дэвид, ты рад, что вернулся ко мне? Скажи, рад?

— Да, это такое счастье вернуться домой, Дженни. — Он помолчал. — Война позади, и мы с тобой сразу же уедем и начнём жизнь сначала.

— О да, Дэвид, — согласилась она с лёгкой дрожью в голосе. — Я тоже этого хочу. Право, ты — лучший из мужей! Ты будешь держать экзамен на бакалавра и, не успеем оглянуться, как станешь директором школы.

— Нет, Дженни, — сказал Дэвид каким-то странным тоном. — Учителем я больше не буду. Это тупик. С этим кончено. Мне давно следовало бросить это дело.

— Но чем же ты займёшься, Дэвид? — спросила она, чуть не плача.

У Дэвида появились какие-то новые чёрточки под глазами и новая суровость в лице, почти пугавшая Дженни.

— Гарри Нэджент дал мне письмо к Геддону, в Тайнкаслское отделение Союза, и я несомненно получу там работу, Дженни. Конечно, небольшую; пока канцелярскую работу, но ведь это только для начала. Это — начало, Дженни! — Страстное увлечение прорвалось сквозь вялость его голоса. — И оно приведёт меня, наконец, к настоящему делу.

— Но, Дэвид…

— Да, я знаю, платить будут мало, — перебил он её. — В лучшем случае — два фунта в неделю! Но этого нам на жизнь хватит. Ты завтра поедешь в Слискэйль, Дженни, милая, и приведёшь в порядок дом, а я разыщу Геддона и договорюсь с ним.

— Но, Дэвид, послушай, — в ужасе ахнула Дженни. — Два фунта в неделю! А я… я зарабатывала четыре.

Он пристально взглянул на неё.

— На деньги нам наплевать, Дженни. Я не денег добиваюсь. На этот раз не будет никаких компромиссов.

— Но ведь я могла бы… — молила она, по старой привычке теребя его за отворот куртки, — я могла бы продолжать свою работу ещё некоторое время. За неё хорошо платят.

Дэвид крепко сжал губы, сдвинул брови:

— Дженни, милая, — начал он спокойно. — Нам надо раз навсегда понять друг друга…

— Но ведь мы понимаем друг друга, Дэвид, — заторопилась она с неожиданной уступчивостью, снова прижимаясь головой к его куртке. — И ты знаешь, что я люблю тебя.

— И я тебя люблю, Дженни, — сказал он медленно. — Итак, мы завтра собираем вещи и уезжаем в Слискэйль, к себе домой.

Он смотрел прямо перед собой, словно вглядываясь в будущее.

— Теперь у меня будет настоящее дело. Гарри Нэджент — мой друг. Я буду работать в Союзе горнорабочих и буду баллотироваться в муниципальный совет. Если меня проведут…

— О да, Дэвид… Муниципальный совет — это замечательно, Дэвид! — Дженни подняла к нему влажные, полные восхищения глаза.

Она уже видела себя женой члена городского самоуправления. Лицо её приняло довольное выражение, и она инстинктивно оправила платье. Дженни была одета очень хорошо и со вкусом: тяжёлый шёлковый джемпер, элегантная юбка, плотно обтягивавшая бедра, пара красивых колец на пальце. Она была несомненно красива. Но, должно быть, в последнее время она слишком много работала. Под тонким слоем пудры на её щеках Дэвид подметил мелкие, тоненькие красноватые жилки. Это было похоже на цветы, причудливые, экзотические цветы под пудрой, — и почти красиво.

Дженни посмотрела на него, склонив голову набок, полуоткрыв пухлые губы, во всём сознании своей прелести.

— Что? — спросила она. — Я тебе ещё нравлюсь? — Она засмеялась коротким, задорным смешком. — Па и ма отправились в Витли-Бэй. Салли достала им бесплатные билеты. Они приедут поздно.

Он резко отвернулся и, подойдя к окну, стал глядеть во двор. Он ничего не ответил на слова Дженни. У Дженни опустились уголки губ. Она не могла не отметить про себя, что Дэвид как-то неуловимо изменился: он стал жёстче, увереннее в себе и сдержаннее, его прежнее мальчишеское упрямство превратилось в твёрдую решительность. Позднее, когда пришли Альфред и Ада, перемена в Дэвиде стала ещё заметнее. Он был очень любезен с ними, но, не смущаясь обиженным видом Ады, категорически объявил, что Дженни и он завтра уезжают к себе домой, на Лам-Лэйн.

И Дженни напрасно надеялась, что ей удастся поколебать его решение. На следующее утро она уехала в Слискэйль поездом в девять сорок пять, а Дэвид отправился на переговоры с Геддоном.

Местное отделение Союза находилось на Радд-стрит, совсем близко от Центрального вокзала, и состояло из двух просто убранных комнат; в первой от входа помещалась канцелярия, где седой человек с лицом в синих оспинах и руками старого шахтёра приводил в порядок картотеку в большом шкафу, а на дверях второй, маленькой, красовалась надпись: «Посторонним вход запрещён». Здесь не было ни линолеума, ни ковра, — просто некрашеный и очень пыльный дощатый пол. На стенах — ничего, кроме двух-трёх таблиц, карты округа и плаката: «На пол не плевать». Когда Том Геддон появился из внутренней комнаты и вынул изо рта свою коротенькую трубку, он тут же и нарушил это правило, хотя собственно нацелился плюнуть в холодный камин.

— Ага, так вы — Фенвик, — сказал он. — Припоминаю. Видел вас на суде, перед войной. Я и отца вашего знал.

Он энергично пожал руку Дэвиду и отстранил протянутое ему рекомендательное письмо.

— Гарри Нэджент писал мне о вас, — пояснил он ворчливо. — Уберите свой конверт: если только в нём нет денег, то он мне не нужен.

Он угрюмо улыбнулся Дэвиду. Том Геддон был суровый человек. Невысокий, чёрный, горячий, с целой копной густых чёрных волос, густыми чёрными бровями и желтоватой нечистой кожей, этот человек поражал своей неукротимой энергией. Вечно он плевался, потел, сыпал проклятиями. Он обладал неистощимой способностью есть, пить, работать и ругаться. Он был прекрасный агитатор, с большим запасом стереотипных фраз и блестящим даром остроумия. Но мозгов природа отпустила ему очень мало, и из-за этого пустякового недостатка сн, разочарованный, вот уже пятнадцать лет, как застрял в слискэйльском отделении Союза. Он знал, что никогда не пойдёт дальше.

Умывался Геддон не слишком часто и имел такой вид, как будто он спал в том же бельё, которое носил днём. И так оно на самом деле и было.

— Так вы вместе с Гарри были на этой проклятой войне? — спросил он саркастически. — Только не рассказывайте, будто вам там нравилось! Пойдёмте ко мне, посидим, потолкуем.

Они вошли в маленький кабинет. Поговорили. Оказалось, что Геддон действительно лишился секретаря, которого призвали, когда вышел «этот проклятый закон Дерби», и затем прострелили «его проклятую башку» при Сампрё. Геддон, в угоду Гарри Нэдженту, соглашался взять Дэвида на испытание. Всё будет зависеть от Дэвида: ему придётся заниматься одновременно выдачей пособий, урегулированием конфликтов с хозяевами и корреспонденцией. Кроме того выяснилось, что жалованье ещё меньше, чем рассчитывал Дэвид, — только тридцать пять шиллингов в неделю.

— Вам надо познакомиться с моим слогом, — буркнул Геддон. — Вот посмотрите это.

Он с притворным равнодушием открыл ящик и бросил Дэвиду газету — номер рабочего листка «Уикли Уэркер», вышедший не сколько лет назад. На одной из пожелтевших страниц с неуловимым затхлым запахом лежалой бумаги, синим карандашом была отмечена статья.

— Это моя, — сказал Геддон. — Ну-ка, прочтите! Это я написал.

Пока Дэвид читал статью, Геддон делал вид, что не смотрит на него. Она была озаглавлена «Два общества» и отличалась беспощадной едкостью. Здесь противопоставлялись приём в Букингэмском дворце — и собрание в доме Блоггса, хорошо знакомом автору. Выражения были неуклюжи и грубы, но контрасты даны с мощной выразительностью.

«Молодая леди де Флемингтон была в белом атласном платье с шлейфом, расшитом блёстками. Нитка бесценного жемчуга украшала аристократическую шею, а страусовые перья были схвачены алмазной повязкой».

И тут же ниже:

«Старая миссис Слэни — подёнщица. На ней нет перьев, только какое-то подобие платья, сшитое из куска старого мешка. Она живёт в одной комнате, в доме Блоггса, зарабатывает двенадцать шиллингов в неделю и больна чахоткой».

Дэвид прочёл до конца статью, невольно увлечённый её серьёзностью и силой. В статье отразился весь Геддон — искренний фанатик, проникнутый свирепой классовой ненавистью.

— Хорошо написано, — сказал, наконец, Дэвид, и сказал искренно.

Геддон усмехнулся — Дэвид затронул его слабую струнку, и он уже видел в нём друга. Он отобрал газету и заботливо положил её обратно в ящик. Затем сказал:

— Здесь видно, что я о них думаю. Ненавижу всю их проклятую шатию. Кое-кого из них я здорово разделал! Я их заставлю плясать под мою дудку. Возьмите, к примеру, ваш поганый Слискэйль. Скоро, на этих днях, мы там немного позабавимся.

Дэвид, видимо, был заинтересован.

— Ну, так и быть, слушайте, расскажу вам, — угрюмо сказал Геддон. — Старый Баррас выбыл из строя, а сынок думает, что сумеет вести дело. Он там козыряет ваннами для шахтёров и всякими гигиеническими затеями — обычное очковтирательство! Он тратит на это кое-что из тех денег, которые старик выжимал из рабочих, жульничая с сверхприбылью и с налогами, и хочет нас уверить, что превратит «Нептун» в какой-то новый Иерусалим. Но погодите, погодите немного, мы не забыли, как они поступили с нами во время катастрофы. Слишком легко они из этого выпутались. Я только дожидался окончания войны, чтобы за них приняться. Они получат хорошую встряску, будут знать, как губить людей, а потом уж я с ними окончательно разделаюсь!

Геддон вдруг замолчал, глядя куда-то в пространство. С минуту лицо его сохраняло жёсткое, мрачное, суровое выражение. Затем он снова раскурил свою потухшую трубку, придвинул к себе корзинку с ожидавшей ответа корреспонденцией.

— Значит, вы приступите к работе с понедельника, — сказал он Дэвиду и закончил аудиенцию угрюмой шуткой: — А теперь отправляйтесь, не заставляйте ждать свой Роллс-Ройс, иначе ваш ливрейный лакей потребует расчёта.

Дэвид поспел на ближайший поезд в Слискэйль и по дороге принялся серьёзно обдумывать свои планы. Первый шаг по намеченному пути уже сделан. Ничего потрясающего, — незаметное, очень скромное начало. Оно оправдывается единственно необходимостью — не необходимостью заработка, а необходимостью неуклонно идти к цели. Цель эта чётко рисовалась впереди. Дэвид решил твёрдо, что больше не должно быть полумер. Все — или ничего.

Он застал Дженни в разгаре хозяйственной деятельности, увлечённую новизной положения: раздавались то восторженные крики, когда она делала какое-нибудь неожиданное открытие, то восклицания неудовольствия.

— Посмотри, Дэвид, я совсем забыла об этих красивых фарфоровых подсвечниках!.. — И затем: — О господи, посмотри, как облезла эта сухарница, а продавец клялся, что она никелированная! — Или: — Правда, Дэвид, милый, я домовитая хозяюшка?

Дэвид снял куртку, засучил рукава и принялся переставлять мебель. Потом, встав на колени, толчёным кирпичом и парафином начистил заржавевшую решётку камина. Немножко поскрёб пол, выполол густо заросший сорной травой клочок земли, который Дженни когда-то обещала превратить в сад. Так он помогал ей до трёх часов, затем они пообедали тем, что имелось под рукой. Поев, Дэвид умылся, привёл в порядок свой костюм и вышел из дому.

Чудесно было очутиться снова в родном городе, оставив позади грязь, и страдания, и ужасы войны. Он не спеша брёл по Лам-стрит, чувствуя, как снова окунается в жизнь Слискэйля, глядя на чёрные силуэты копров, высившихся над городом, над гаванью и морем. По дороге к Террасам его несколько раз останавливали знакомые, здоровались, поздравляли с благополучным возвращением. Их дружелюбие согревало душу, окрыляло жившую в ней надежду.

Он пошёл прежде всего к матери и провёл у неё целый час. Смерть Сэмми заметно отразилась на Марте, а известие о его женитьбе она приняла очень странно. Марта не хотела ничего знать об этом браке; она целиком вычеркнула его из своего сознания. Весь город знал о женитьбе Сэма; мальчику Энни было уже одиннадцать месяцев, и его назвали при крещении Сэмюэлем Фенвиком. Но для Марты этого брака не существовало. Она отгородилась от него стеной и тешила себя иллюзией, будто Сэмми никогда никому, кроме неё, не принадлежал.

Было уже пять часов, когда Дэвид ушёл от матери и направился по Инкерманской Террасе к дому Гарри Огля. Гарри Огль был старший из сыновей Огля, брат Боба, погибшего в шахте, сорокапятилетний человек, бледный, жилистый, с всегда почему-то хриплым и беззвучным голосом, в своё время поддерживавший Роберта Фенвика и преклонявшийся перед ним. Несмотря на отсутствие голоса, Гарри был популярен и пользовался среди шахтёров репутацией большего умницы. Он состоял секретарём местной организации шахтёров, казначеем Кассы врачебной помощи и гласным слискэйльского муниципального совета от Рабочей партии.

Гарри Огль обрадовался Дэвиду, и после того, как они, сидя в тесной кухонке, обменялись новостями, Дэвид с сосредоточенным видом наклонился вперёд.

— Гарри! Я пришёл просить вас об услуге. Я хотел бы, чтобы вы посодействовали выдвижению меня в кандидаты на выборах в муниципалитет в будущем месяце.

Гарри редко задавал вопросы и никогда ничему не удивлялся. На этот раз он довольно долго молчал.

— Выдвинуть в кандидаты легко, Дэвид, но я боюсь, что пройти тебе никак не удастся. В вашем участке твоим соперником будет Мэрчисон. Его вот уже десять лет подряд выбирают в городское управление.

— Я знаю! И он бывает на одном заседании из шести.

Ответ Дэвида, видимо, рассмешил Гарри.

— Может быть, оттого-то он так долго и держится.

— Я хочу попробовать, Гарри, — сказал Дэвид с прорвавшейся вдруг тенью былой горячности. — Попытка не пытка.

Новая пауза.

— Ну что ж, — отозвался, наконец, Гарри. — Раз тебе так этого хочется… Сделаю, что могу.

В этот вечер Дэвид возвращался домой с сознанием, что сделал и второй шаг. Он ничего не говорил Дженни до тех пор, пока, десять дней спустя, не была утверждена его кандидатура. Тогда только он рассказал ей.

Муниципальный совет! Дэвид — кандидат в городское самоуправление! Дженни пришла в бурный восторг. И почему он ей не сказал раньше? Она думала, что Дэвид просто её дурачит, когда он заговорил об этом в первый вечер, на Скоттсвуд-род. «Но это ведь замечательно, попросту замечательно, Дэвид, миленький!»

Дженни с восторгом окунулась в предвыборную кампанию. Она усердно вербовала избирателей, сшила себе прехорошенькую кокарду цветов партии Дэвида, подавала разные советы: у Клэри, мол, есть приятель шофёр, он мог бы одолжить им автомобиль, и она сама будет с Дэвидом объезжать избирательный участок. Или почему бы не убедить директора нового кино «пропустить на экране что-нибудь насчёт Дэвида?» На каждом окне их дома она наклеила плакат с надписью ярко-красными буквами: «Голосуйте за Фенвика».

Эти плакаты приводили Дженни в экстаз. Она по несколько раз в день выходила полюбоваться на них.

— Ну вот, Дэвид, наконец-то ты будешь знаменит! — твердила она весело; и не понимала, почему такие замечания заставляли Дэвида огорчённо сжимать губы и отворачиваться.

Она, разумеется, была убеждена, что Дэвид «пройдёт», и уже заранее представляла себе, как будет приглашать на чай жён его товарищей, гласных муниципального совета, как будет делать визиты миссис Ремедж в новом большом доме Ремеджей на вершине Слус-Дин; она смутно надеялась, что все это как-то будет способствовать их продвижению в обществе. «Конечно, денег муниципальный совет не даст, но он может открыть дорогу к какой-нибудь карьере», — оживлённо рассуждала Дженни. Она органически не способна была понять побуждения, которые руководили Дэвидом.

Наступил день выборов. Дэвид в глубине души сомневался в успехе. Имя, которое он носил, пользовалось уважением в Слискэйле, отец его погиб в копях, брат убит на войне, и сам он три года пробыл на фронте. То, что он перед самыми выборами возвратился с войны, придавало ему выгодный романтический ореол (который он презирал). Но у него не было необходимой ловкости и опыта, а Мэрчисон имел обыкновение во время выборов открывать широкий кредит в своей лавке и как бы невзначай совать в корзинки покупателей то кусок душистого мыла, то коробку сардин, — и это делало его опасным соперником.

В субботу днём, когда Дэвид направился на Террасы, он встретил Энни, шедшую из новой школы на Бетель-стрит, где происходило голосование. Энни остановилась.

— А я только что голосовала за вас, — сказала она просто. — Я постаралась пораньше управиться дома, чтобы попасть вовремя.

Дэвид весь вспыхнул от тона, каким Энни сказала это, от мысли, что она специально ходила в город голосовать за него.

— Спасибо, Энни.

Они молча стояли друг против друга. Энни никогда не отличалась словоохотливостью. Она не стала делиться с ним своими мыслями, не выражала восторженной уверенности в его успехе, но Дэвид угадывал её доброжелательность. Он почувствовал вдруг, что ему нужно очень много сказать Энни. Ему хотелось выразить ей сочувствие по поводу смерти Сэмми; спросить о мальчике; у него появилось непреодолимое желание поговорить с ней о маленьком Роберте. Но мешала шумная, людная улица. И вместо всего этого он сказал только:

— Я ни за что не пройду.

— Кто знает? — промолвила Энни с слабой улыбкой. — Можете пройти, а можете и не пройти, Дэви. Но попытаться следует. — И, кивнув со своим обычным выражением, пошла домой нянчить ребёнка.

Дэвида после встречи с Энни поразило то, что она так умно и так ободряюще говорила о его шансах на успех.

Когда был объявлен результат голосования, оказалось, что он получил только на сорок семь голосов больше Мэрчисона. Но в гласные он прошёл.

Дженни, немного озадаченная шаткостью победы, была тем не менее в восторге от избрания Дэвида.

— Видишь, ведь я тебе говорила!

Она ожидала первого заседания нового муниципалитета с таким суетливым нетерпением, точно это она была новым его членом.

Дэвид едва ли разделял весёлое настроение Дженни. Дэвид, получив доступ к архивам, протоколам, документам, знакомился с мелочными треволнениями местной политики, вскрывая обычную мешанину социальных, религиозных и личных интересов, извечный принцип «рука руку моет». Главной силой был, конечно, Ремедж. Последние четыре года Ремедж командовал муниципалитетом. Дэвид сразу увидел в Ремедже человека, с которым ему придётся воевать.

Вечером 2 ноября собрался новый муниципальный совет: председательствовал Ремедж. Кроме него, гласными были Гарри Огль, Дэвид, преподобный Инох Лоу из церкви на Бетель-стрит, Стротер, директор школы, торговец мануфактурой Бэйтс, Конноли из «Газового общества» и Раттер, секретарь городского управления. Сперва произошёл грубовато-фамильярный обмен приветствий в передней между Ремеджем, Бэйтсом и Конноли; громко смеялись, хлопали друг друга по спине, весело разговаривали о каких-то пустяках, а преподобный Лоу делал вид, что не слышит наиболее неприличных шуток, был почтителен к Конолли и подобострастно ухаживал за Ремеджем. На Дэвида и Гарри Огля никто не обращал внимания. Только когда они направились в зал заседаний, Ремедж бросил холодный взгляд на Дэвида.

— Жаль, что нашего старого приятеля Мэрчисона больше нет с нами, — заметил он по своему обыкновению громогласно и нагло. — Как-то неприятно видеть на его месте чужого.

— Не обращай внимания, парень, — шепнул Дэвиду Гарри. — Ты скоро привыкнешь к его манере разговаривать.

Все заняли места, и Раттер начал читать протокол последнего заседания старого муниципального совета. Читал быстро, сухим, равнодушным, монотонным голосом, затем, почти без перехода, тем же голосом объявил:

— Первый вопрос — утверждение договоров на поставку мяса и сукна. Я полагаю, джентльмены, что вам угодно будет считать их утверждёнными.

— Совершенно верно, — зевнул Ремедж. Он развалился в кресле во главе стола, подняв к потолку широкое красное лицо и сложив руки на огромном брюхе.

— Да, они утверждены, — поддержал его Бэйтс, вертя большими пальцами и упорно глядя на стол.

— Значит, утверждено, джентльмены, — объявил Раттер и потянулся за книгой протоколов.

Но тут спокойно вмешался Дэвид.

— Позвольте, одну минуту!

Воцарилось молчание. Весьма натянутое молчание.

— Я этих договоров не читал, — продолжал Дэвид совершенно хладнокровно и рассудительно.

— Вам и незачем их читать, — фыркнул Ремедж. — Они приняты большинством голосов.

— О! — воскликнул Дэвид удивлённым тоном. — А я и не заметил, как мы голосовали.

Секретарь Раттер с важным и недовольным видом уставился на кончик своего пера, как если бы оно сделало недопустимую кляксу. Он чувствовал на себе взгляд Дэвида и в конце концов вынужден был ответить на этот испытующий взгляд.

— Можно мне взглянуть на договоры? — спросил Дэвид. Ему было известно все относительно этих договоров, и он хотел только оттянуть запись решения в книгу протоколов. Эти договоры были предметом давнишних толков в Слискэйле. Договор на поставку сукна особенного значения не имел: дело шло о снабжении форменным платьем санитарного инспектора, контрольного врача и разных других служащих городского управления, и хотя Бэйтс (торговец мануфактурой) наживал на этой поставке скандальный барыш, общая сумма договора была не слишком велика. Другое дело — договор на поставку мяса. Этот договор, по которому Ремеджу поручалось все снабжение мясом местной больницы, был вопиющим беззаконием «перед богом и людьми». Цену Ремедж получал как за самое лучшее мясо, а доставлял головы, ноги, кости да обрезки.

Дэвид взял договор на мясо из беспокойных пальцев Раттера. Прочёл его. Сумма была большая, триста фунтов. Он умышленно медленно просматривал синевато-серую бумажку, задерживая ход заседания, чувствуя на себе взгляды всех.

— Что же, на эту поставку были устроены торги? — спросил он наконец.

Ремедж, не выдержав, нагнулся вперёд, к столу, и его красная физиономия злобно исказилась от гнева.

— Я получаю этот подряд вот уже больше пятнадцати лет. А вы против этого, что ли?

Дэвид посмотрел на Ремеджа: вот он — первый момент, первое испытание. Он был спокоен, вполне владел собой. Сказал хладнокровно:

— Я полагаю, что найдётся много людей, которые против этого.

— Врёте вы, чёрт вас возьми! — разразился Ремедж.

— Мистер Ремедж, мистер Ремедж! — проблеял сочувственно преподобный Лоу. Он всегда и в муниципальном совете и вне его лебезил перед Ремеджем, его любимейшим прихожанином, человеком, который был первым из основателей церкви на Бетель-стрит, золотым тельцом среди его редкошерстного стада. И Лоу принялся сердито отчитывать Дэвида:

— Вы здесь новый человек, мистер… э… Фенвик. Уж не чересчур ли рьяно вы принялись за дело? Не забывайте, что относительно этих поставок мы всегда давали объявления в газете.

Дэвид ответил:

— Да, объявление размером в четверть дюйма, втиснутое, где придётся, в местной газете. Объявление, которого никто никогда не видит.

— А для чего его видеть? — загремел Ремедж с конца стола. — И какого дьявола вы суёте свой нос в это дело? Я уже пятнадцать лет получаю эту поставку, и никто никогда слова не скажет против.

— Никто, за исключением людей, которых кормят вашим тухлым мясом, — возразил Дэвид ровным голосом.

Наступило гробовое молчание. Гарри Огль метнул на Дэвида растерянный взгляд. Раттер побледнел от испуга. Ремедж, распираемый яростью, грохнул по столу своим большим кулаком.

— Это клевета! — заорал он. — За такие слова можно под суд попасть! Бэйтс, Раттер, вы все свидетели, что он меня оклеветал.

Раттер протестующе поднял своё кроткое лицо. Его преподобие готовился заблеять. Но Ремедж снова завопил:

— Он должен взять свои слова обратно, должен, чёрт возьми!

Раттер сказал:

— Мистер Феквик, я вынужден просить вас взять свои слова обратно.

Странный задор овладел Дэвидом. Не сводя глаз с лица Ремеджа, он нащупал в кармане и вытащил пачку бумаг. Сказал:

— Мне незачем брать обратно свои слова, так как я могу доказать их. Я постарался собрать доказательства. Вот здесь заявления за подписями пятнадцати больных сельской больницы, трёх сиделок и самой сестры-хозяйки. Все это люди, которые ели доставляемое вами мясо, мистер Ремедж, и, по выражению сестры-хозяйки, оно не годится даже для собак. Разрешите прочитать вам эти за явления, джентльмены. Мистер Ремедж может рассматривать их как свидетельские показания.

Среди полной тишины Дэвид прочитал вслух «свидетельские показания» о мясе, которым снабжал больницу Ремедж. Жёсткое, полное хрящей, а иногда и протухшее: таковы были отзывы о нём. Джен Лори, одна из сиделок больницы, удостоверяла, что после того, как она съела кусок вонючей баранины, у неё сделались жестокие колики. У сестры Габбингс завёлся кишечный паразит, который мог попасть в желудок только из заражённого мяса.

Даже самый воздух, казалось, окаменел, когда Дэвид кончил. Невозмутимо складывая бумаги, он видел рядом с собой лицо Гарри Огля с выражением угрюмого восхищения, а напротив — лицо Ремеджа, близкого к апоплексическому удару от ненависти и бешенства.

— Это ложь, — произнёс, наконец, Ремедж, запинаясь. — Я доставляю самое лучшее первосортное мясо.

Тут в первый раз заговорил Огль:

— Ну, тогда избави бог нас от первосортного мяса, — проворчал он.

Преподобный Лоу примирительно простёр свою жемчужно-белую руку. И проблеял:

— Может быть и попадались когда-нибудь случайно плохие куски: от этого не убережёшься.

Гарри Огль буркнул:

— Пятнадцать лет это продолжалось — хороша случайность!

Конноли нетерпеливо засунул руки в карманы:

— Сколько шуму из-за ерунды! Ставьте на голосование! — Он знал, как окончательно уладить дело. И повторил громко: — Давайте проголосуем!

— Они тебя одолеют, Дэвид, — горячим полушёпотом сказал Гарри Огль.

Бэйтс, Конноли, Ремедж и Лоу всегда были заодно, помогая друг другу обделывать свои делишки.

Дэвид обратился к преподобному Лоу:

— Я взываю к вам как проповедующему Евангелие. Неужели вы допустите, чтобы больные люди продолжали есть дрянное мясо?

Преподобный Лоу слабо покраснел, и на лице его появилось упрямое выражение.

— Мне ещё надо убедиться в этом.

Дэвид отвернулся от него и, снова остановив глаза на Ремедже, медленно произнёс:

— Я выскажусь яснее. Если в сегодняшнем заседании не будет решено поместить новое и достаточно заметное объявление о приёме заявлений на поставку мяса, то я передам эти отзывы окружному санитарному инспектору и потребую тщательного расследования всего дела.

Взгляды Дэвида и Ремеджа скрестились в поединке. И Ремедж первый опустил глаза. Он испугался. Пятнадцать лет он надувал городское управление, продавая ему скверное мясо и отпуская его с недовесом; и теперь он боялся, ужасно боялся, как бы расследование не обнаружило этого. «Будь он проклят! — подумал он. — На этот раз придётся смириться. Проклятая свинья, надо же ему было вмешаться! В один прекрасный день я с ним начисто сквитаюсь, хотя бы это мне стоило жизни!»

Вслух же он сказал грубо:

— Не нужно ставить на голосование. Помещайте объявление, чёрт с вами. Моя заявка будет не хуже других.

Радостное чувство торжества охватило Дэвида.

«Я победил! — подумал он. — Я победил!» Сделан первый шаг по предстоящему ему долгому пути. Он сумел этот шаг сделать. И пойдёт дальше!

Заседание продолжалось.