Была весна 1916 года. Уже почти четырнадцать месяцев прошло с тех пор, как Хильда и Грэйс приехали в Лондон работать в лазарете, и никогда ещё Хильда не чувствовала себя такой счастливой, как теперь. Тревожная перемена в характере отца, все мучительные отголоски несчастья в «Нептуне», мрачная история Артура, о которой сообщала в своих скорбных письмах тётя Кэрри, — все это очень мало её трогало. Когда Грэйс пришла к ней в слезах: «О Хильда, мы должны как-нибудь помочь Артуру, не можем же мы сидеть здесь и мириться с этим!» — Хильда отрезала: — «А что мы можем сделать? Ровно ничего. Только не вмешиваться в такие дела». И при всякой попытке Грэйс вернуться к этой теме Хильда все так же грубо обрывала её.

Дом лорда Келла находился в Бельгрев-сквере и представлял собой большой особняк, из которого убрали все, за исключением прекрасных хрустальных люстр, нескольких картин и гобеленов, превратив его в лазарет, для которого дом был великолепно приспособлен. Шесть комнат громадных размеров, каждая величиной в средний бальный зал, с высокими потолками и паркетом из полированного дуба, были отведены под палаты. Просторную оранжерею в конце дома преобразили в операционную. И здесь-то Хильда переживала счастливейшие минуты своей жизни.

В доме на Бельгрев-сквере Хильда делала замечательные успехи; через полгода она знала своё дело не хуже любой сестры милосердия с трёхлетним стажем. Мисс Гиббс, старшая сестра лазарета, уже отметила Хильду как нечто из ряда вон выходящее. Мисс Гиббс хвалила Хильду, перевела её в операционную. Здесь Хильда нашла применение своим талантам. Хмурая, замкнутая, педантичная, она выполняла свои обязанности в операционной с неукоснительной и непогрешимой аккуратностью. В свободное время она усердно училась, но не этим объяснялось совершенство её работы, а природной интуицией и темпераментом. Стоило посмотреть на Хильду, чтобы убедиться, что она не способна сделать какой-нибудь грубый промах. В первую неделю её работы в операционной мистер Несс несколько раз останавливал на Хильде свой быстрый и проницательный взгляд, когда она угадывала его распоряжения раньше, чем он успевал отдать их.

Несс, старший врач, низенький, рыжеватый мужчина, был груб и неприятно потел во время работы, но в области хирургии брюшной полости он творил чудеса. Через некоторое время он сказал, как будто мимоходом, мисс Гиббс, что Хильда скоро может оказаться для него очень полезной помощницей в операционной.

Когда Хильде рассказали о том, что Несс заинтересовался её работой, она не выказала никакого волнения. «Высочайшая честь» (как напыщенно выражалась мисс Гиббс) ничуть не тронула Хильду. Она испытывала лишь лёгкий трепет внутреннего удовлетворения, быстро ею подавленный, и спокойствие ни на минуту ей не изменило. Успех укрепил давнишнее решение Хильды и поставил перед её честолюбием более высокую цель. Когда она стояла подле Несса, наблюдая, как он делает надрезы, накладывает швы или перевязывает сосуды, она думала не о том времени, когда в качестве операционной сестры будет ему уже настоящей помощницей. Нет, она смотрела, как Несс оперирует, и сосредоточенно представляла себе тот день, когда она сама начнёт делать операции. В этом и заключалась честолюбивая мечта Хильды, ей всегда хотелось стать врачом-хирургом. Всегда. Немного поздно, пожалуй, начинать, но ведь она ещё молода, ей только двадцать пять лет. Со времени чудесного освобождения из домашнего плена Хильда дала себе клятву ни перед чем не останавливаться на пути к этой цели. И она чувствовала себя счастливой — у неё есть будущее, есть работа и есть Грэйс.

Грэйс не могла похвастать такими блестящими успехами, как Хильда. О нет, Грэйс решительно ничем не блистала. Неряшливая, беспечная, неаккуратная, бедняжка Грэйс не обладала ни одним из качеств, необходимых для того, чтобы выдвинуться. В то время как Хильда ракетой взвилась в головокружительную высь операционной, Грэйс продолжала внизу скрести полы и мыть тазы. Грэйс на это не обижалась. Она ничуть не унывала: мисс Гиббс вызывала её дважды по поводу того, что она угощала чаем на кухне жён раненых, а раз — из-за того, что она тайком передала папиросы сержанту, обругавшему одну из сестёр лазарета и за это посаженному под арест. Грэйс (решительно заявляла мисс Гиббс) ни к чему не способна, безнадёжна, из Грэйс никогда ничего не выйдет. Если, добавляла мисс Гиббс, она не изменит своего поведения.

Но «поведение» Грэйс вытекало из её натуры, и никто, кроме мисс Гиббс и Хильды, по-видимому, не хотел, чтобы Грэйс это поведение изменила. Она была любимицей всех сестёр. В их общежитии на Слоун-стрит, находившемся на расстоянии четверти мили от лазарета, в тесную комнатку Грэйс, где всегда царил беспорядок, каждую минуту забегал кто-нибудь, чтобы попросить или предложить папиросу, или номер «Зрителя», или граммофонную пластинку, или плитку одного из тех суррогатов, что выпускались во время войны под именем «шоколада». Или чтобы пригласить Грэйс к чаю, в кино, на свидание с каким-нибудь братом, приехавшим домой в отпуск.

Хильда всегда этого терпеть не могла. К Хильде в её пуритански-опрятную комнату не заходил никто, да она и не хотела никого у себя видеть: никого, кроме Грэйс. Да, Грэйс Хильде была нужна, она хотела владеть ею нераздельно, всем её сердцем. Она замораживала посетителей Грэйс, в корне подрывала все её дружеские связи.

— Для чего, — заметила она презрительно как-то утром в конце марта, — для чего, не понимаю, ты водишься с этой Монгомери?

— Старая Монти — человек неплохой, Хильда, — оправдывалась Грэйс. — Мы с ней только ходили к Кардома.

— Она невозможная особа! — ревниво объявила Хильда. — В следующий свободный день ты пойдёшь куда-нибудь со мной. Я это устрою.

Хильда «устраивала» множество вещей для Грэйс и в своей собственнической любви к сестре продолжала ею командовать. А Грэйс, как всегда кроткая, простодушная и наивная, весело покорялась.

Но в одном Грэйс не хотела уступать Хильде: в вопросе о письмах. Она не убеждала Хильду, не противоречила ей. Она просто отказывалась подчиниться. И письма эти до смерти огорчали Хильду. Каждую неделю, а иногда и два раза в неделю, приходили письма из Франции с штемпелем «Действующая армия» и одним и тем же почерком на конверте, мужским почерком. Хильде было ясно, что Грэйс усиленно переписывается с кем-то на фронте, и в конце концов она не выдержала. В один апрельский вечер, возвращаясь вместе с Грэйс домой по тёмным улицам, Хильда сказала:

— Сегодня ты опять получила письмо из Франции?

Упорно глядя на мостовую, Грэйс ответила:

— Да.

Оттого, что Хильда была расстроена, она держала себя ещё холоднее и заносчивее обычного.

— Кто же это тебе пишет?

Грэйс сперва не отвечала. Она мгновенно покраснела в темноте. Но потом ответила (Грэйс не умела вывёртываться и хитрить):

— Это Дэн Тисдэйль.

— Дэн Тисдэйль! — Хильда была явно шокирована, в голосе её слышалось презрение. — Ты имеешь в виду сына булочника Тисдэйля?

— Да, — просто подтвердила Грэйс.

— Праведное небо! — вспыхнула Хильда. — Ты это серьёзно? В жизни не слышала ничего более тошнотворно-идиотского!

— Почему это идиотство?

— Почему? — фыркнула Хильда. — Почему? Неужели ты не находишь для себя унизительным заводить роман с каким-то неотёсанным парнем из булочной?

Теперь Грэйс была очень бледна, а голос её как-то особенно ровен.

— Ты умеешь говорить неприятные вещи, Хильда, — сказала она. — Но Дэн Тисдэйль ничем не заслужил, чтобы им брезгали. Таких милых писем, какие он пишет мне, я ни от кого в жизни ещё не получала. Я не нахожу в этом для себя ничего унизительного.

— Ты-то не находишь, — язвительно возразила Хильда, — да я нахожу. И я не допущу, чтобы ты вела себя как влюблённая школьница. Уже и так слишком много глупых женщин пожертвовали собой ради разных «героев войны». До чего это противно! Тебе придётся прекратить эту переписку.

Грэйс покачала головой.

— Извини, я этого не сделаю.

— Ты должна это сделать, говорю тебе.

Грэйс вторично покачала головой.

— Нет, не сделаю.

Слёзы стояли в её глазах, но голос звучал какой-то новой решительностью, которая укротила ярость Хильды и самым настоящим образом испугала её.

В этот вечер Хильда ничего больше не сказала. Но она заняла новую позицию, пытаясь сломить упорство Грэйс. Она высказывала по отношению к Грэйс ледяную холодность, говорила с ней резко, с каким-то гневным презрением, не замечала её. Это продолжалось целых две недели, а письма все приходили.

Затем Хильда под влиянием тайного страха вдруг переменила тактику. Она стала очень приветлива, извинилась перед Грэйс, ласкала и всячески ублажала её, водила к Кардома, в любимое кафе сестёр, и там угощала за чаем всем, что только можно было достать за деньги или благодаря знакомству Хильды с хозяйкой. Целую неделю Хильда баловала Грэйс, а та принимала это так же пассивно, как раньше попрёки. Потом Хильда снова сделала попытку убедить Грэйс прекратить переписку с Дэном. Но тщетно. Грэйс не соглашалась.

Хильда следила за этими без конца приходившими мерзкими письмами; ежедневно рано утром она сходила вниз и с ненавистью отыскивала их на полочке, где раскладывалась почта. Но вот в одно июньское утро она с дрожью увидела на только что прибывшем письме штемпель «Лофборо».

Она остановила Грэйс после завтрака. И спросила сдержанно:

— Что, он ранен?

— Да, — Грэйс не смотрела на неё.

— Тяжело?

— Нет.

— В лазарете?

— Да.

Хильда почувствовала тайное облегчение, у неё камень с души свалился: Лофборо далеко от Лондона, очень далеко. Раз рана не тяжёлая, Дэна скоро отправят обратно во Францию.

Но она скривила губы и сказала язвительно:

— А следовало бы, чтобы его привезли именно сюда. Так ведь полагается обычно в грошовых романах.

Грэйс торопливо отвернулась. Но раньше чем она успела уйти, Хильда прибавила:

— Так мило было бы, если бы он, проснувшись после хлороформа, увидел у своей кровати тебя, готовую заключить его в объятия!

Дрожь в голосе Хильды выдавала, как мучительно ей было говорить это, — да, страшно мучительно. Но она не могла сдержать себя. Она сгорала от ревности.

Грэйс ничего не ответила. Она ушла в палату с письмом Дэна в кармане халата. Во время дежурства она перечла его несколько раз.

Дэн участвовал в большом сражении на Сомме и был ранен в левую руку у локтя и у кисти. Он писал, что рана почти сразу стала заживать и рука ничуть не болит, но всё дело в том, что он не владеет ею.

В конце июля письма Дэна стали приходить нерегулярно, и однажды вечером (это было в последний день июля) Грэйс, возвращаясь домой по Слоун-стрит, увидела, что как раз напротив их общежития стоит какой-то военный с рукой на перевязи. Она была одна и шла довольно медленно, утомлённая, опечаленная мыслями об Артуре и о переменах дома, в Слискэйле. Сегодня как-то сразу все представилось ей в мрачном свете. Мисс Гиббс опять прочла ей нотацию за неряшливость, потом она была удручена отсутствием писем от Дэна, — просто удивительно, как нужны стали ей эти письма! При виде мужчины в военном она остановилась, все ещё не совсем веря глазам. Но вдруг поверила. Сердце у неё так и запрыгало. Это был Дэн. Он перешёл через улицу и поклонился ей.

— Дэн! А я думала… Да, я так и подумала, что вы это вы.

Радость, проснувшаяся в ней при виде Дэна, светилась на её лице. Она уже не чувствовала усталости, забыла и о ней и о своей печали, протянула руку.

Они застенчиво, не говоря ни слова, пожали друг другу руки. Дэн до болезненности робел перед Грэйс, он, кажется, почти боялся взглянуть на неё. Грэйс никогда ещё не видела, чтобы кто-нибудь робел перед нею, и это казалось ей таким смешным, что ей захотелось и смеяться и одновременно плакать. Торопливо, чтобы помешать себе сделать глупость, она сказала:

— Вы здесь ждали меня, Дэн? Не заходили в дом?

— Нет, не хотел вас беспокоить. Я подумал, что смогу задержать вас на минутку, когда вы будете проходить.

— На минутку! — Она опять улыбнулась. И вдруг остановила взгляд на раненой руке Дэна. — Как ваша рука?

— Врачам пришлось повозиться с кистью… из-за сухожилий, знаете ли. Меня направили сюда для ортопедического лечения в клинике Ленгхема. Электричеством и каким-то новым гимнастическим аппаратом. Потребуется полтора месяца лечения, раньше чем я смогу вернуться на фронт.

— Полтора месяца!

Её радостное восклицание немного ободрило Дэна. Он сказал с замешательством:

— Я подумал, что вы… то есть… что вы, может быть, не откажетесь… если у вас нет сегодня никакого более интересного занятия…

— Нет, — сказала она с некоторой стремительностью, — не откажусь. И у меня нет ничего более интересного. — Она подождала, глядя на него блестящими глазами. Волосы у неё смешно торчали из-под шапочки сестры милосердия, одна щека была заметно испачкана сажей. — Завтра у меня два часа свободных. Пойдём куда-нибудь пить чай?

Он засмеялся, все ещё не поднимая глаз:

— Об этом-то я и хотел просить вас.

— Я знаю, знаю, это безобразие, что я сама себя приглашаю, — болтала без умолку Грэйс, — но, Дэн, это так чудесно, что я слов не нахожу. За шесть недель мы можем проделать сотню вещей.

Она вдруг круто остановилась.

— Но, может быть, вы переписывались и с какой-нибудь другой девушкой и теперь захотите гулять с ней?

Дэн с таким огорчением посмотрел на неё, что пришла очередь Грэйс смеяться. И она радостно засмеялась. Как приятно снова увидеть Дэна. Дэн всегда был чудесным товарищем, ещё с тех дней, когда он катал её в фургоне по Аллее и позволял выбрать в его корзинке самую лучшую булочку с кремом. Тот же Дэн делал ей свистки из побегов ивы, и показывал гнездо королька в роще, и привозил ей венки из колосьев с фермы Эвори. И, несмотря на мундир младшего лейтенанта и руку на перевязи, Дэн ничуть не изменился, был все тем же Дэном её радостного детства. Полагалось ему вернуться с фронта «совершенно преобразившимся и внутренне и внешне», лаконичным и властным. Но Дэн, как и она, никогда не переменится. Он всё тот же застенчивый, скромный Дэн. Грэйс и в голову не приходило, что она влюблена в Дэна, но она чувствовала, что с тех пор как уехала из дому, она ещё никогда не была так счастлива, как сейчас. Она подала Дэну руку, прощаясь с ним.

— Завтра в три, Дэн. Ждите меня на улице. И не подходите слишком близко, иначе Мэри-Джен уволят из-за вас.

Она взбежала по лестнице раньше, чем Дэн успел что-нибудь сказать.

На следующий день они встретились в три часа и отправились пить чай в новую кондитерскую Гарриса на Оксфорд-стрит. Они не могли наговориться. Дэн, победив свою застенчивость, оказался интереснейшим собеседником, — так, во всяком случае, думала Грэйс. Он, со своей стороны, заставлял её рассказывать, жадно слушал всё, что она говорила, — и это было для Грэйс так непривычно и так приятно. Осмелев, она излила перед ним все своё беспокойство об Артуре и отце. Дэн выслушал её молча и сочувственно.

— Дома неблагополучно со времени той катастрофы, Дэн, — заключила она, и глаза её приняли грустное и серьёзное выражение. — Я не могу больше представить себе, что это тот самый старый наш дом. Всё как-то не верится, что я ещё вернусь туда.

Он кивнул головой.

— Понимаю, Грэйс.

Грэйс задумчиво посмотрела на него.

— Вы не вернётесь в «Нептун», — не правда ли, Дэн? О, я не вынесла бы мысли, что вы опять будете спускаться в эту ужасную шахту!

— Нет, — отвечал Дэн. — Пожалуй, хватит с меня. Понимаете, я имел время обдумать все. По правде сказать, у меня никогда душа не лежала к этой работе. Но не стоит повторяться, об этом уже много раз говорено… Виновато и несчастье в шахте и всё остальное. — Он помолчал. — Если я вернусь живым с фронта, я хочу стать фермером.

— Это хорошо, Дэн, — сказала она. Они продолжали разговаривать. Говорили так долго, что кельнерша два раза подходила к ним и надменно осведомлялась, не подать ли им ещё чего-нибудь.

Потом они погуляли в парке. И не заметили, как прошло время до пяти часов. Перед общежитием сестёр Грэйс остановилась и сказала:

— Если я вам не очень надоела, Дэн, то, может быть, мы как-нибудь снова погуляем вместе?

Они стали часто гулять вдвоём. Ходили вместе в самые неожиданные места и наслаждались, — ох, как наслаждались! Гуляли по набережной Чельси, ездили на пароходике до Путнея, омнибусом в Ричмонд; открывали забавные маленькие кофейни, заказывали макароны и minestrone в Сого, — и всё это было, может быть, и банально, но чудесно, все это переживалось людьми миллионы раз, но Дэном и Грэйс — впервые.

Однажды вечером, возвращаясь с прогулки в Кенсингтонском парке, они у общежития столкнулись лицом к лицу с Хильдой. Хильде было известно об экскурсиях Грэйс и Дэна, и Хильда, хотя и горела желанием высказаться, хранила холодное и язвительное молчание. Но сегодня Хильда остановилась. Она с ледяной усмешкой посмотрела на Дэна и сказала:

— Добрый вечер!

Это походило на удар по лицу. Дэн ответил:

— Добрый вечер, мисс Баррас.

Постояли молча. Потом Хильда сказала:

— Вы, по-видимому, извлекаете из войны всё, что можете, мистер Тисдэйль.

Грэйс воскликнула запальчиво:

— Дэн ранен, — ты не это ли имеешь в виду?

— Нет, — возразила Хильда, все тем же нестерпимо-снисходительным тоном. — Я не совсем это имела в виду.

Дэн покраснел. Он посмотрел Хильде прямо в глаза. Наступило неприятное молчание, пока Хильда не заговорила снова.

— Мы вздохнём с таким облегчением, когда эта война окончится. Тогда каждый вернётся на своё место.

В значении этих слов нельзя было ошибиться. Дэн имел очень несчастный вид. Он торопливо простился, пожал им руки, не глядя на Грэйс, и зашагал прочь.

Войдя в дом, Хильда с презрительной миной обратилась к Грэйс:

— Помнишь, Грэйс, как мы в детстве играли в «счастливое семейство»? «Мистер Пирожок, пекаря сынок»?

И с застывшей на губах холодной и злой усмешкой она не спеша стала подниматься по лестнице.

Но Грэйс догнала её и яростно схватила за плечо:

— Если ты когда-нибудь ещё раз посмеешь говорить так со мной или с Дэном, — сказала она, задыхаясь, — я ничего общего с тобой больше иметь не буду, пока я жива!

Глаза сестёр встретились в долгом и гневном взгляде. И Хильда первая опустила свои.

Следующую вылазку Дэн и Грэйс устроили в четверг, на последней неделе отпуска Дэна. Это свидание должно было быть последним. Рука Дэна зажила, он уже снял повязку, и в понедельник ему предстояло ехать в свой батальон.

Они отправились в Кью-гарденс. Дэну очень хотелось увидеть этот парк. Он обожал сады, и поэтому прогулку в Кью они приберегли к концу. Но прогулка не обещала быть особенно удачной. День был серый и грозил дождём. Обоих, и Грэйс и Дэна, расстроила Хильда. Дэн был молчалив, Грэйс печальна. Очень печальна. Теперь у неё уже не было никаких сомнений в том, что она любит Дэна, её убивала мысль, что Дэн уезжает обратно во Францию, не узнав о её любви к нему. Разумеется, он её не любит. Он видит в ней просто друга. Да и может ли хоть один человек на свете полюбить такую, как она? Она глупая, ветреная, неряха и даже не красива. Невыносимая боль сжимала ей горло, и она молча шла рядом с также молчавшим Дэном.

Они подошли посмотреть на водяных птиц, плававших на маленьком озере под самой рощей, где росли колокольчики. Утки были очень красивы, и Дэн похвалил их. Потом прибавил уныло:

— Если я когда-нибудь буду иметь возможность, то разведу таких уток, как эти.

Грэйс отозвалась:

— Да, Дэн.

Больше она не находила что сказать.

Жалкие, растерянные, они стояли рядом у самой воды, любуясь ярким оперением птиц. Неожиданно пошёл дождь, настоящий ливень.

— О боже! — вскрикнула Грэйс.

— Бежим скорее! — сказал Дэн. — Сейчас польёт как из ведра.

Они бросились искать убежища. Побежали в оранжерею, где выращивались орхидеи. В другое время это бегство от дождя вызвало бы много смеха, но сегодня их и это не развеселило. Ничто не могло их развеселить.

На Грэйс была синяя форменная жакетка. Дэн же был без пальто, и его френч промок насквозь. Когда они очутились уже в оранжерее и отдышались, Грэйс повернулась к Дэну. Она озабоченно наморщила лоб:

— Ваша куртка вся промокла, Дэн.

Она огляделась: они были совершенно одни.

— Не можете же вы оставаться в ней! Давайте, я её высушу на трубах.

Дэн открыл было рот, чтобы отказаться, но закрыл его снова. Не говоря ни слова, стащил куртку и протянул её Грэйс. Он всегда слушался Грэйс, послушался и на этот раз. В то время как Грэйс брала куртку, с другой стороны оранжереи вошёл старик-садовник. Он видел, как они бежали сюда, спасаясь от дождя. Кивнул головой Дэну и улыбнулся Грэйс.

— Идите сюда сушить, сестрица, здесь трубы горячее.

Грэйс поблагодарила старика и пошла за ним к небольшой нише, где находилась батарея. Она встряхнула куртку Дэна и, вывернув наизнанку, растянула её на горячих трубах. Затем поглядела на себя в квадратное зеркальце, повешенное садовником над трубами. Волосы у неё растрепались от ветра и придавали ей ещё более обычного неаккуратный вид. «Боже! — подумала она с отчаянием. — Настоящее пугало! Неудивительно, если Дэну противно на меня смотреть».

Она дожидалась, пока высохнет куртка Дэна, и из вежливости рассеянно слушала болтовню словоохотливого старого садовника, который всё время то входил, то выходил и не переставал говорить, больше всего о том, как трудно теперь доставать топливо. Когда куртка высохла, Грэйс отнесла её Дэну. Дэн у дверей смотрел на дождь. Он обернулся и сказал жалобно:

— Конец недели будет дождливый.

— Да, похоже на то.

И она распялила на протянутых руках куртку, желая помочь Дэну надеть её. Дэн пугливо посмотрел на Грэйс, стоявшую перед ним как бы с раскрытыми объятиями, печальную, с взметёнными ветром волосами. Он смотрел, смотрел, и вдруг что-то похожее на стон вырвалось у него:

— Я люблю вас, Грэйс, люблю! — вскрикнул он. И они очутились в объятиях друг у друга.

Куртка валялась на земле. У Грэйс бешено колотилось сердце от счастья.

— О Дэн, — шепнула она.

— Я должен был сказать тебе, Грэйс, должен, должен был, я не мог… — твердил он, как будто оправдываясь.

Сердце её все ещё колотилось как безумное, безумное от счастья; глаза были полны слёз. Но теперь она ощущала спокойствие и силу.

— Ты в самом деле меня любишь, Дэн?

— О Грэйс…

Она подняла к нему глаза.

— Когда ты уезжаешь, Дэн?

Пауза.

— В понедельник.

— А сегодня какой день?

— Сегодня четверг, Грэйс.

Она спокойно смотрела на него.

— Давай обвенчаемся в субботу, Дэн.

Дэн побелел как бумага. Он смотрел вниз на Грэйс, и вся его душа перешла в этот взгляд.

— Грэйс! — сказал он шёпотом.

— Дэн!

Старый садовник, с любопытством подглядывавший за ними из-за орхидей, совершенно забыл об угольном кризисе, и с ним чуть не сделался сердечный припадок.

Они поженились в субботу. Грэйс отвоевала у мисс Гиббс отпуск на два дня. Это был их медовый месяц. Они его провели в Брайтоне. Как и предсказывал Дэн, конец недели был дождливый, но Грэйс и Дэну было всё равно.