«Чёрная Мария» резким толчком остановилась у Бентонской тюрьмы, и послышался звук отодвигаемых засовов. Артур сидел в тёмном тесном отделении «чёрной Марии», все ещё ошеломлённый, пытаясь освоиться с тем, что он здесь, внутри тюремной кареты.

Карета опять дёрнулась с места и так же резко остановилась. Дверь отперли и распахнули настежь, впустив неожиданно струю ночной свежести. Голос тюремщика из-за двери прокричал:

— Выходите!

Артур и четверо других арестованных встали в своих узких отгороженных клетках и вышли из кареты. Путешествие из Тайнкасла в Бентон было долгим и мучительным, но, наконец, оно окончено, и они — во дворе тюрьмы. Ночь была грозовая, небо закрыто тучами, дождь лил как из ведра, в углублениях асфальта образовались лужи. Артур торопливо огляделся кругом: высокие серые стены с зубцами и остроконечными башенками, ряды дверей с железными засовами, тюремные сторожа в блестящих клеёнчатых плащах, тишина и расплывчатый мрак, смягчаемый только слабым пятном жёлтого света над аркой. Пятеро вновь прибывших узников стояли под дождём, пока один из надзирателей не прокричал команду, и их ввели через другую дверь в выбеленную извёсткой комнату, белизна которой ослепляла глаза после мрака, царившего снаружи. В этой пустой и светлой комнате сидел за столом полицейский чиновник, а перед ним лежала груда бумаг и регистрационный журнал. Это был пожилой человек с глянцевитой лысиной во всю голову.

Привёзший узников тюремный надзиратель подошёл к чиновнику и заговорил с ним. Пока они разговаривали, Артур рассмотрел тех четверых, которых привезли с ним в одной карете. Двое из них были невзрачные маленькие люди с чёрными платками на шее и длинными лицами квакеров, до странности похожие друг на друга и, очевидно, родные братья. Третий, в золотом пенсне, походил на потрёпанного клерка. Подбородок его обличал слабого и павшего духом человека, и, подобно описанным уже двум братьям, он, видимо, был безобиден и угнетён. Четвёртый был рослый, небритый, грязный субъект; он единственный из всех не казался ни удивлённым, ни расстроенным тем, что находился здесь.

Полицейский чиновник у стола прекратил разговор с надзирателем. Он взял в руки перо и позвал:

— Подойдите и встаньте в ряд вот тут!

Это был «приёмщик» Бентонской тюрьмы. Он начал механически читать вслух подробный приговор относительно каждого из вновь прибывших и вносить в журнал, куда записывал, кроме того, имя, вероисповедание, занятие каждого и сумму привезённых им с собой денег.

Первым он записал грязно одетого мужчину, у которого не было с собой никаких денег, ни единого медного фартинга. Он привлекался к суду за нападение и изнасилование, занятий не имел никаких и был приговорён к трём годам каторжных работ. Фамилия его была Хикс. Следующим на очереди был Артур. У Артура было с собой четыре фунта шесть шиллингов десять с половиной пенсов. Сосчитав деньги Артура, полицейский чиновник сказал саркастическим тоном, словно обращаясь к кучке серебра, аккуратно сложенной на бумажках:

— Этот «Касберт» — состоятельный малый.

Вслед за Артуром были записаны оба брата и потрёпанный клерк. Все трое оказались принципиальными противниками военной службы, возражавшими против неё по моральным мотивам, и чиновник тихо пробурчал какое-то злобное замечание, сетуя на то, что приходится иметь дело с такими скотами.

Покончив с регистрацией, он встал и отпер внутреннюю дверь. Молча и повелительно указал пальцем на дверь, и арестанты гуськом прошли в длинное помещение с рядом узких камер по обе стороны. Полицейский скомандовал:

— Раздеться!

Они разделись. Братья-квакеры были смущены необходимостью раздеваться в присутствии других. Они медленно и боязливо снимали с себя одежду и, раньше чем остаться совсем нагишом, стояли некоторое время в кальсонах, стыдливо дрожа. Хиксу это, вероятно, показалось смешным. Раздевшись сразу догола, он обнажил громадное, грязное, волосатое тело, местами покрытое красными прыщами. Он стоял, широко расставив ноги, и, ухмыляясь, сделал непристойный жест, относившийся к квакерам.

— Эй, девочки, — сказал он, — давайте вместе ловить креветок.

— Замолчите, вы! — прикрикнул чиновник.

— Слушаю, сэр, — подобострастно ответил Хикс. Он подошёл и встал на весы.

Всех их взвесили и измерили. Когда это было проделано, Хикс, который, очевидно, хорошо здесь ориентировался, пошёл впереди всех бетонным коридором в ванную. Ванна, и сама по себе грязная, была до половины наполнена грязной тепловатой водой с налётом пены на поверхности.

Артур посмотрел на Хикса, уже обмывавшего своё прыщавое тело в грязной ванне. Затем повернулся к приёмщику и спросил вполголоса:

— И мне непременно нужно влезть в эту самую ванну?

Полицейский чиновник был человек не лишённый юмора. Он ответил:

— Да, миленький. — Потом добавил: — И без разговоров! — Артур влез в ванну.

После омовения в грязной ванне им выдали арестантское платье. Артур получил жёлтую фланелевую рубашку, туфли без задков, пару носков и очень узкий костюм хаки, проштемпелёванный во всех направлениях широкими чёрными полосами. Брюки едва доходили ему до колен. Остановив глаза на тесной и короткой куртке, он вяло подумал: «В конце концов я всё же оказался в хаки».

Через одну из внутренних дверей вошёл доктор, краснолицый толстяк с множеством золотых пломб в передних зубах. Доктор вошёл торопливо, его стетоскоп уже болтался наготове на шнурке, надетом за уши, и он сразу пустил его в ход. Он осмотрел каждого быстро и небрежно, стоя на некотором расстоянии от них, бесстрастный как машина. Артуру он велел сказать «девяносто девять», мимоходом выстукал его в нескольких местах и спросил, не болел ли он венерическими болезнями. Затем перешёл к другому. Артур не осуждал этого врача за его торопливость. Он подумал: «На его месте я тоже, вероятно, торопился бы». Артур старался быть справедливым. Он давал себе клятву сохранить душевное равновесие. Это был единственный исход: спокойно принимать неизбежное. Прошедшей ночью он все это тщательно продумал. И понимал, что иначе легко можно сойти с ума.

По окончании медицинского осмотра лысый чиновник ушёл вместе с доктором, передав арестантов новому надзирателю, который вошёл молча и теперь, все так же молча, разглядывал их. Этот был низенький и тучный, с большой головой на короткой шее и отталкивающими манерами. Губы у него были очень тонкие, верхняя — короткая, вздёрнутая, а большая уродливая голова всегда вытянута вперёд, словно он следил за кем-нибудь. Звали его Коллинс.

После молчаливого осмотра надзиратель Коллинс не спеша указал каждому его номер и номер его камеры. Артур превратился в «номер 115», а камера у него была № 273. Затем Коллинс отпер тяжёлые железные ворота. И сказал:

— Ну, выходите. Веселее!

Они вышли и под безучастным оком надзирателя Коллинса зашагали рядом к главному корпусу тюрьмы.

Тюрьма своим устройством напоминала колодец, громадный, глубокий, отражающий все звуки колодец, окружённый камерами, галереями камер, расположенных в несколько ярусов и достигавших значительной высоты. Каждая галерея была огорожена массивными железными перилами, так что общий вид всех галерей спереди напоминал огромную клетку. Запах дезинфекционных средств не заглушал сырого, могильного запаха тюрьмы. Почуяв его, Артур содрогнулся.

Надзиратель Коллинс привёл Артура в камеру № 273. Она находилась в третьей галерее. Артур вошёл. Камера имела в длину тринадцать футов, в ширину — шесть и была очень высока. Стены снизу до половины выложены жёлто-бурым кирпичом, выше же выбелены. В одной стене высоко прорезано крохотное оконце за толстой решёткой, — вряд ли это можно было назвать окном. Даже в яркие солнечные дни сквозь него проникало сюда очень мало света. Электрический шар в металлической сетке, который включали снаружи, в коридоре, тускло освещал камеру. Пол был цементный, и на этом цементном полу стоял эмалированный кувшин и параша. Зловоние, распространяемое сотнями этих параш, придавало тюрьме специфический запах.

Кровать представляла собой нары, в шесть футов длиной и в два с половиной фута шириной, с одеялом, но без тюфяка. Над этим ложем на выступе стены стояла эмалированная кружка, тарелка с ложкой и оловянным ножиком. Над выступом висели грифельная доска с грифелем, и под доской была предупредительно положена маленькая Библия.

Осмотрев все, Артур обернулся и увидел, что надзиратель Коллинс стоит у дверей, словно ожидая, чтобы он высказал своё мнение о камере. Губу он немного подобрал, голову нагнул вперёд. Но убедившись, что Артур не намерен говорить, он молча повернулся и вышел из камеры.

Когда за ним загремела дверь, тяжёлая дверь с решётчатым «глазком», Артур присел на край дощатых нар, которые должны были служить ему кроватью. Итак, он в тюрьме. Это — тюремная камера, и он заперт в ней. Он больше не Артур Баррас. Он — «номер сто пятнадцатый».

Несмотря на принятое решение, холодный ужас охватил его. Всё было хуже, гораздо хуже, чем он ожидал. На воле легко говорить развязно о тюрьме, не имея понятия, что она собой представляет, а вот когда попадёшь в неё, это уже не так просто. Жуткое место! Он обвёл взглядом тесную, слабо освещённую камеру. Нет, что там ни говори, это будет не так легко.

В семь часов принесли ужин. Это был ужин сверх программы, специально для новоприбывших, и состоял он из чашки жидкой овсянки. Несмотря на тошноту, Артур заставил себя поесть. Он ел стоя и, окончив, снова сел на край нар. Он знал, что думать опасно. Но что же больше делать здесь? Библии он не мог читать, на доске писать ничего не хотелось.

Он размышлял: «Отчего я здесь? Оттого, что отказался убивать, отказался пойти и воткнуть штык в тело другого человека где-то на безлюдной полосе земли во Франции». Его сюда посадили не за убийство, а за то, что он отказался совершить убийство.

Это было странно, прямо-таки забавно, но чем больше он об этом думал, тем менее забавным оно ему представлялось. Скоро у него начали потеть ладони — признак нервного расстройства. Пот тёк с его ладоней так, что, казалось, никогда не перестанет течь.

Вдруг неожиданный звук, что-то вроде воя, заставил его задрожать. Он доносился снизу, со дна тюремного колодца, с самой нижней галереи, где были камеры одиночного заключения. Звериный неудержимый вой, в котором не было ничего человеческого. Артур вскочил. Нервы его, как натянутые струны, трепетали, отзываясь на этот жуткий вой. Он напряжённо вслушивался. Вой усилился до нестерпимого crescendo. Затем внезапно прекратился. Оборвался почти насильственной внезапностью. Наступившее вслед за тем молчание, казалось, гудело догадками о том, каким образом был прекращён вой.

Артур зашагал взад и вперёд по камере. Он ходил быстро, все ускоряя шаг. Он ждал, что вой начнётся снова, но было тихо! Он почти бегал по бетонному полу своей клетки, когда вдруг зазвонил звонок и потух свет.

Артур остановился как вкопанный посреди камеры. Потом медленно снял в темноте своё штемпелёванное хаки и лёг на дощатые нары. Но уснуть не мог. Он доказывал себе, что сегодня нечего было и ожидать сна, но со временем он привыкнет к твёрдой доске. Пока же целый калейдоскоп горьких мыслей мелькал и кружился в его мозгу. Казалось, громадное колесо вертится, разрастается, заполняет камеру. В этом колесе кружились лица, сцены. Отец, Гетти, Ремедж, Трибунал, «Нептун», мертвецы в шахте, убитые, распростёртые на полях сражений, с мёртвыми, протестующими глазами, — все смешивалось и вертелось, вертелось быстрее и быстрее в этом страшном колесе. Артур влажными от пота руками цеплялся за край доски, ища опоры против этого хаоса. А ночь шла.

В половине шестого, когда было ещё темно, зазвучал тюремный колокол. Артур встал. Умылся, оделся, сложил одеяло и убрал камеру. Только что он кончил, как в замке повернулся ключ. Странный то был звук: лязгающий скрежет, словно два металла соприкасаются против их воли. Этот звук врезался в самый мозг. Надзиратель Коллинс бросил в камеру несколько мешков, в которых перевозят почту, сказав:

— Заштопайте их!

И с треском захлопнул дверь.

Артур поднял с пола мешки, куски грубой рыжей парусины. Он не знал, как их нужно штопать. И снова бросил их на пол. Он сидел и смотрел на эти парусиновые мешки до семи часов, когда опять заскрипел ключ и ему сунули через дверь завтрак. Завтрак состоял из жидкой, как вода, овсянки и куска чёрного хлеба.

После завтрака Коллинс просунул в приоткрытую дверь свою нескладную голову. Он внимательно посмотрел на незаштопанные мешки, затем, с любопытством, на Артура. Но не сделал никакого замечания. Он сказал только (и довольно мягко):

— Выходите на прогулку.

Прогулка происходила на тюремном дворе. Двор этот представлял собой квадрат грязного асфальта, окружённый стенами громадной высоты, и в конце было устроено возвышение в виде площадки, на которой стоял надзиратель, следя за арестантами, развинченной походкой проходившими мимо него. Он смотрел на их губы, следя, чтобы они не беседовали между собой, и время от времени орал: «Не разговаривать!» Но старые каторжники уже так наловчились, что умели разговаривать, не шевеля губами.

Посреди двора была уборная, металлический навес в виде кольца, подпёртый низкими столбами. Кружившие по двору люди поднимали руки в знак того, что просят у надзирателя разрешения сходить в уборную. Когда они находились в ней, над металлическим кольцом виднелись их головы, внизу — ноги.

Оставаться долго в уборной считалось большим развлечением, и этой привилегией пользовались только любимцы надзирателя.

Артур плёлся вслед за другими. В бледном свете раннего утра эта группа бредущих по двору людей казалась чем-то нереальным, жутко-нелепым, как группа сумасшедших. На лицах их была печать унижения, упорной мысли об одном и том же, угрюмой безнадёжности. Их тела пропахли мерзким запахом тюрьмы, их руки висели как неживые.

На два человека впереди себя Артур заметил Хикса, который ухмыльнулся ему через плечо как знакомому.

— Не хочешь ли завести дружка, парень? — спросил он, умудряясь незаметно произносить слова углом рта.

— Не разговаривать! — заорал надзиратель Холл с площадки. — Эй, вы, там, номер пятьсот четырнадцатый, не разговаривать!

Шагают вокруг двора снова и снова, кружатся, как колесо в ночном бреду Артура, кружатся вокруг непристойного центра — уборной. Надзиратель Холл — как погонщик на беговом круге, его голос щёлкает как бич:

— Не разговаривать! Не разговаривать!

И эта безумная карусель носит название «прогулки».

В девять часов арестантов повели в мастерскую, длинное пустое помещение, где шили мешки. Артуру дали ещё порцию мешков. Надзиратель Биби, начальник мастерской, снабдив Артура мешками, заметил его неопытность в этом деле, наклонился к нему и стал объяснять.

— Смотри, дурачок, вот как надо их сшивать.

Он прошил толстой иглой два рубца грубой ткани, добродушно показав, как следует делать стёжки. И добавил насмешливо, но без всякого недоброжелательства:

— Если сошьёшь много, получишь вечером какао. Понимаешь, дурачок? Чашку славного, горячего какао!

Ласковая нотка в голосе Биби ободрила Артура. Он принялся шить. Человек сто занимались здесь тем же делом. Сосед Артура, старый человек с седыми висками, работал ловко и быстро, чтобы заслужить какао. Бросая на пол готовый мешок, он всякий раз чесал у себя под мышкой и украдкой бросал взгляд на Артура. Но не говорил ничего: заговорить — значило лишиться какао.

В двенадцать часов снова раздался звон. Работу в мастерской прекратили и потянулись по камерам обедать. В камере Артура щёлкнул замок. Обед состоял из похлёбки и хлеба с прогорклым маргарином. После обеда надзиратель Коллинс отодвинул заслонку «глазка» в двери. Его глаз, приложенный к отверстию, казался очень большим и зловещим. Он сказал:

— Вас сюда посылают не для того, чтобы бездельничать. Принимайтесь за эти мешки!

Артур принялся за мешки. Руки у него болели от проталкивания толстой иглой сквозь ткань, на большом пальце вскочил волдырь. Он не думал о том, что делает и зачем делает. Он работал уже автоматически, все шил и шил. Снова звук ключа в замке. Коллинс принёс ужин, — опять водянистая овсянка и ломоть хлеба. Войдя в камеру, он посмотрел на мешки, потом на Артура, и его короткая верхняя губа вздёрнулась, обнажая зубы. Не могло быть сомнений в том, что надзиратель Коллинс почему-то невзлюбил Артура. Но он не спешил издеваться над ним, у него было впереди очень много месяцев, и он по долгому опыту знал, что если не спешить, получишь гораздо больше удовольствия. Он только сказал, как бы размышляя вслух:

— И это всё, что вы сделали? Мы не потерпим здесь отлынивания от работы.

— Я не привык к этой работе, — отвечал Артур. Он невольно говорил заискивающим тоном, словно чувствуя, как важно быть в милости у Коллинса. Он поднял глаза, утомлённые напряжением, и ему показалось вдруг, что надзиратель стал пухнуть. Особенно голова, большая, уродливая голова, вырастала до фантастических размеров и принимала угрожающий вид. Артуру пришлось смотреть на Коллинса, заслонив глаза рукой.

— Советую вам поскорее привыкнуть, чёрт возьми! — Коллинс говорил очень тихо, но его уродливая голова ещё ближе надвинулась на Артура. — Не думайте, что, увильнув от военной службы, вы найдёте себе здесь тёплое местечко. Шейте мешки, пока не услышите звонок!

И Артур шил, пока не услышал звонок. А услышал он его в восемь часов. Резкий металлический звон наполнил всю глубину тюремного колодца и возвестил Артуру, что впереди — ночь одиночества.

Артур сел на край кровати, тупо разглядывая широкие чёрные клейма в виде стрел на своих брюках хаки и обводя эти стрелы указательным пальцем. Почему он заштемпелеван стрелами? Он весь покрыт ими. Все его тело, словно скованное столбняком, тёмным оцепенением, пронизано потоками широких чёрных стрел. У него было странное ощущение небытия, ощущение какого-то душевного уничтожения. Эти стрелы его убили.

В девять часов потух свет. Посидев с минуту в темноте, Артур упал, как был, не раздеваясь, на нары и, точно оглушённый, сразу уснул.

Но спал он недолго. Вскоре после полуночи его разбудил тот же вой, что ночью. Но на этот раз вой длился, длился, словно его забыли остановить. В нём звучало бешенство и полная растерянность. Артур в темноте вскочил с постели. Сон восстановил его силы. Душа в нём снова ожила, ужасно, мучительно ожила, и не могла вынести этого воя, и мрака, и одиночества. Он и сам завопил:

— Прекратите это, прекратите, ради бога, прекратите!

И начал колотить кулаками в дверь своей камеры. Он кричал и барабанил в дверь как безумный, и не прошло и минуты, как он услышал, что и другие так же вопят и колотят в двери. Из тёмных катакомб галерей поднялся шум громких криков и стуков. Но никто не обратил на него внимания, и крики и стук постепенно утихли, канули в мрак и молчание.

Артур некоторое время постоял, прижавшись щекой к холодной решётке двери, с протянутыми вперёд руками и бурно вздымавшейся грудью. Потом он сорвался с места и начал шагать по камере. Камера была так тесна, что в ней негде было шевельнуться, а он все шагал да шагал, не мог остановиться. Руки его были по-прежнему сжаты в кулаки, он, казалось, не имел силы разжать их. Время от времени он бросался на нары, но напрасно, измученные нервы не давали ему покоя. Только от движения становилось легче. И он продолжал ходить.

Он ходил и тогда, когда заскрипел ключ. Скрип ключа начинал новый день. Он подскочил от этого звука и остановился посреди камеры, глядя на Коллинса. Он сказал, задыхаясь:

— Я не мог уснуть из-за этого воя. Не мог спать из-за него всю ночь.

— Стыд и срам! — фыркнул надзиратель.

— Я не мог уснуть. Не мог! Что это за вой?

— Не разговаривать!

— Кто это воет? Что это такое?

— Сказано вам, не разговаривать! Это один болван взбесился, если уж хотите знать, он находится под наблюдением как умалишённый. А теперь замолчите. Никаких разговоров! — И Коллинс вышел.

Артур сжал лоб руками, всеми силами стараясь овладеть собой. Голова его валилась на грудь, ноги, казалось, не в силах были поддерживать тело. Он чувствовал себя смертельно больным. Он не мог есть похлёбку, которую оставил для него Коллинс, в такой же, как всегда, глиняной миске. Запах её вызывал у него нестерпимую тошноту. Нет, он не может есть эту похлёбку.

Неожиданно заскрипел ключ. Вошёл Коллинс и, посмотрев на Артура, вздёрнул губу. Он спросил:

— Почему не завтракаете?

Артур тупо посмотрел на него.

— Не могу.

— Встать, когда я с вами говорю!

Артур встал.

— Ешьте свой завтрак!

— Не могу.

Губа Коллинса снова поднялась, тонкая и синяя.

— Он недостаточно хорош для вас, а? Недостаточно изысканное кушанье для «Касберта»? Ешь, «Касберт»!

Артур повторил вяло:

— Не могу.

Надзиратель спокойно погладил подбородок. Дело принимало приятный для него оборот.

— Знаете, что с вами сделают? — сказал он. — Вас будут кормить искусственно, если вы не образумитесь. Впустят вам в пищевод кишку и вольют суп. Вот. Я это проделывал раньше и проделаю снова.

— Право, не могу, — возразил Артур, опустив глаза. — Я чувствую, что если начну есть, меня вырвет.

— Берите чашку, — скомандовал Коллинс.

Артур нагнулся и взял в руки чашку. Надзиратель Коллинс наблюдал за ним. Он с самого начала сильно невзлюбил Артура за то, что Артур хорошо воспитан, образован, что он джентльмен. Но была и другая причина. Её-то Коллинс и принялся медленно излагать:

— Смотрю я на вас, господин уклоняющийся. Терпеть не могу таких, как вы. Я сразу же вас заприметил, в ту минуту, как вы вошли. У меня, видите ли, сын в окопах. Этим многое объясняется, — не так ли? И этим объясняется то, что вы сейчас съедите свой завтрак. Ешьте, господин уклоняющийся!

Артур начал есть похлёбку. Он проглотил половину жидкой массы и сказал страдальческим голосом: «Не могу!» И в тот же миг его стошнило на сапоги Коллинса. Коллинс побагровел. Он подумал, что Артур нарочно выплюнул похлёбку на его сапоги. Не задумываясь, он нанёс Артуру страшный удар в лицо.

Артур побелел как бумага. Он смотрел на надзирателя мученическим взглядом.

— Вы не имеете права, — сказал он, болезненно задыхаясь. — Я пожалуюсь на вас за то, что вы меня ударили.

— Вот как, пожалуетесь? — фыркнул Коллинс, вздёрнув губу до последнего предела. — Так за одно уж пожалуйтесь и на это.

Он что есть силы размахнулся и ударом кулака свалил Артура наземь.

Артур упал на бетонный пол камеры и лежал неподвижно. Он слабо застонал, и при этом звуке Коллинс, подумав о сыне в окопах, злобно усмехнулся. Он обтёр свои испачканные рвотой сапоги о куртку Артура и, все ещё скаля зубы, вышел из камеры. Ключ со скрипом повернулся в замке.