Быстро проходили месяц за месяцем, лето сменилось осенью, осень — зимой, воспоминание о разговоре с Баррасом уже меньше мучило Дэвида. Но зачастую ещё при мысли об этом разговоре его всего передёргивало. Он вёл себя как дурак, самонадеянный дурак!

В Скаппер-Флетс работали по-прежнему, договор нужно было выполнить к новому году. Уроки в «Холме» прекратились. Артур с честью выдержал экзамены и получил аттестат. К этому же времени Дэна Тисдэйля освободили от военной службы.

Теперь Дэвид как бешеный накинулся на свою работу. Окончательные экзамены на степень бакалавра были назначены на 14 декабря, и он решил подготовиться к этому времени непременно, хотя бы это ему стоило жизни. Ему надоело всё откладывать да откладывать, он теперь оставался глух к приставаниям Дженни, перешёл на последний курс заочного университета и каждые две недели уезжал на свободные дни к Кэрмайклю в Уолингтон. Он чувствовал, что добьётся успеха, но надо было принять к этому все меры.

Дженни изображала теперь «бедную заброшенную жёнушку», — Дженни всегда становилась «жёнушкой», когда искала сочувствия. Она жаловалась, что у неё никто не бывает, что у неё нет друзей. Искала общества и даже завела дружбу с женой «Скорбящего», которая была постоянной посетительницей, так как являлась аккуратно за квартирной платой. Дружба между ними продолжалась до тех пор, пока миссис «Скорбящая» не взяла с собой Дженни на собрание верующих. Дженни воротилась с этого собрания в очень весёлом настроении. Дэвиду не удалось узнать у неё, что там происходило, она заметила только, что всё было ужасно «некультурно».

Наконец Дженни прибегла к последнему ресурсу — вспомнила о своих родных и решила, что хорошо бы пригласить кого-нибудь из них погостить. Но кого? Не «ма», потому что ма все толстеет, становится все тяжелее на подъём, её целый день с места не сдвинешь, это будет какой-то мёртвый балласт в доме. Филлис и Клэри приехать не могут, обе уже служат у Слэттери, и их не отпустят. Отец тоже не может, а если бы и мог, то не решится расстаться с голубями: папаша скоро и сам превратится в голубя, право!

Оставалась одна Салли. Салли не служила у Слэттери. Она начала блестяще — поступила на Тайнкаслскую телефонную станцию и если бы оставалась там, всё было бы прекрасно. Работа на Тайнкаслской телефонной станции была «чистой» и «первоклассной», не говоря уже о множестве преимуществ. Но, к несчастью, папаша по глупости забрал себе в голову, что у Салли — талант актрисы. Вечно водил её по мюзик-холлам, подстрекал к передразниванию «звёзд» варьете, посылал в дансинг, одним словом — валял дурака. И мало того: он убедил Салли выступить в «Эмпайре» на «субботнем конкурсе». Эти «конкурсы» неприличны, на них бывает всякий сброд.

Как ни печально, а Салли на этом конкурсе одержала победу. Она не только получила первый приз, но имела такой успех у галёрки, что директор предложил ей ангажемент на всю следующую неделю. К концу этой недели Салли было предложено турне на полтора месяца по северному округу Пэйн-Гоулд.

И зачем, — с грустью спрашивала себя Дженни, — ах, зачем Салли оказалась так глупа, что приняла это предложение? Но она его приняла, плюнула на «первоклассную» службу телефонистки со всеми её преимуществами и отправилась в шестинедельное турне. И это, конечно, погубило Салли, это был конец всему. Вот уже четыре месяца, как она безработная. Никаких турне, никаких ангажементов, ничего. На телефонной станции и слышать о ней больше не хотят. Досадно! Но что делать, это — солидное учреждение, и там никогда не возьмут обратно служащего, который пренебрёг ими. «Да! — вздыхала Дженни. — Боюсь, что бедная Салли сама себя погубила!»

Всё же будет приятно, что Салли приедет погостить, да и, кроме того, надо бедняжку чем-нибудь порадовать. Быть может, под сестринской нежностью Дженни скрывалась самодовольная потребность покровительствовать. Дженни всегда стремилась «показать себя» людям.

Салли приехала в Слискэйль на третьей неделе ноября, и была восторженно встречена сестрой. Дженни шумно выражала свою радость, обнимая «милочку Салли», сыпала восклицаниями вроде: «и подумать только!..», «ну, вот совсем как в старые времена», поверяла Салли свои маленькие тайны, заливалась смехом, показывала ей новую мебель в комнате для гостей, бегала наверх то с горячей водой, то с чистым полотенцем, весело примеряла шляпу Салли: «Ну, посмотри, милочка, правда, она ко мне идёт?»

Дэвид был доволен: он не видел Дженни такой весёлой и оживлённой. Но её восторженное настроение выдохлось до смешного быстро, бегать наверх к Салли ей скоро надоело, журчащий смех затих, и постепенно исчезла увлекательная новизна общения с «милочкой Салли».

— Она переменилась, Дэвид, — с огорчением констатировала Дженни к концу первой же недели, — совсем не та девочка, что раньше. Правда, высокого мнения о ней я никогда не была…

Но Дэвид не находил в Салли особых перемен: она стала разве только немного тише и, пожалуй, мягче. Может быть, Дженни своей экспансивностью укротила её. А может быть, Салли остепенилась под влиянием мысли, что она человек конченый. Вся её бойкость пропала. Во взгляде была какая-то новая для всех серьёзность. Она старалась быть полезной в доме, бегая по поручениям, помогая Дженни хозяйничать. Она не требовала никаких развлечений, и затеи Дженни, все её хвастовство только заставили Салли больше уйти в себя. Раза два, сидя в кухне на некрашеном столе перед ярко пылавшим огнём и болтая ногами, она «снизошла» (по выражению Дженни) до откровенности. Тогда она говорила без умолку, с весёлым простодушием рассказывая Дэвиду о своих приключениях во время турне по Пэйн-Гоулд, о квартирных хозяйках, антрепренёрах, о «допотопных» уборных провинциальных театров, о своей неопытности, нервности и промахах.

В Салли не было самонадеянности. Она отлично передразнивала других, но умела ещё лучше посмеяться над собой. Первый её рассказ ужасно развенчивал её самое, это был рассказ о том, как её освистали в Шипхеде, — Дженни слушала его с удовольствием… Но Салли рассказала об этом весело, без малейшей горечи. Она не обращала на себя никакого внимания. Она никогда не завивалась, умывалась всегда холодной водой и каким попало мылом, платьев у неё было очень мало, и она о них не заботилась, в противоположность Дженни, которая постоянно что-то перешивала, вышивала и разутюживала и держала свои туалеты в идеальном порядке. У Салли имелся один-единственный коричневый шерстяной костюм, который она носила почти постоянно. Она, как выражалась Дженни, «из этого костюма не вылезала». У Салли было правило: купив платье, сносить его, а тогда уже покупать новое. У неё не было «хороших» платьев, «воскресных» шляп, нарядного вышитого белья. Она носила простое вязаное трико и башмаки на низких каблуках. Фигура у неё была короткая и довольно топорная. Она была очень некрасива.

Дэвиду общество Салли доставляло громадное удовольствие, однако его снова начала беспокоить все растущая раздражительность Дженни.

Но бот однажды вечером (это было 1 декабря), когда он вернулся из школы, Дженни встретила его с прежним оживлением.

— Угадай, кто приехал в Слискэйль? — сказала она, вся расплываясь в улыбке.

Салли, подавая на стол ужин Дэвида, сказала серьёзно:

— Буфало Билль.

— Перестань ты, дерзкая девчонка! — оборвала её Дженни. — Я знаю, что ты его почему-то не любишь. Нет, Дэвид, в самом деле, тебе ни за что не угадать, честное слово, не угадать. Это — Джо.

— Джо? — повторил Дэвид. — Джо Гоулен?

— Ну да, — подтвердила Дженни, сияя. — И какой у него чудный вид! Я чуть с ног не свалилась, встретив его на Церковной улице. Разумеется, я не собиралась с ним здороваться, в последнее время перед его отъездом я не слишком была довольна Джо Гоуленом. Но он первый подошёл и так мило заговорил со мной. Он удивительно переменился к лучшему.

Салли смотрела на сестру.

— Ты оставила Дэвиду холодного мяса? — спросила она.

— Нет, нет, — отвечала рассеянно Дженни. — Сегодня у нас к чаю ничего нет, мясо оставлено на ужин. Я пригласила Джо зайти, зная, что ты его захочешь повидать, Дэвид.

— Да, разумеется.

— Ты, конечно, понимаешь, что меня он мало интересует. Но, пожалуй, не мешает показать мистеру Джо Гоулену, что не он один добился кое-чего в жизни. Поверь мне, моим синим сервизом, и салфеточками, и холодным мясом с подогретым горошком я утру нос мистеру Гоулену. Жаль, что у нас треска была вчера, а не сегодня: я бы могла вынуть мой новый нож для рыбы. Ну, да ничего, попрошу у миссис «Скорбящей» её ножи для мяса, и у нас всё будет очень парадно, уверяю тебя.

— Почему бы тебе, если так, не нанять ещё дворецкого? — невинно заметила Салли.

Дженни покраснела. Весёлое выражение сошло с её лица. Она напустилась на Салли:

— Ты, неблагодарная злючка, как ты смеешь стоять тут и говорить мне такие вещи! Я, кажется, достаточно хорошо к тебе отнеслась, не мешало бы это помнить. И подумать только, что после всего она начинает ещё меня критиковать потому лишь, что я пригласила джентльмена на ужин в свой собственный дом. Нет, только подумать! Это после всего, что я для неё сделала! Не нравится это вам, миледи, так можете отправляться домой!

— Я уеду домой, если ты этого хочешь, — сказала Салли. И вышла, чтобы принести Дэвиду чаю.

Джо явился в седьмом часу: светло-коричневый костюм, часовая цепочка, внушительный котелок, мина простодушной приветливости, ни самодовольства, ни шумного хвастовства, которых опасался Дэвид. Джо был вынужден вернуться в родной город, ему порядком не повезло, хотя он не хотел себе в этом сознаваться. Если говорить правду, Джо всё ещё был без работы. Он подумывал уже о том, чтобы вернуться на завод Миллингтона. В конце концов разве Стэнли, этот долговязый дурак, не обещал помочь ему выдвинуться? Что же, хорошо, он пойдёт к Миллингтону. Но не сейчас ещё, не сейчас. У Джо было кое-что на душе, кое-что, совсем его не радовавшее, он был недоволен собой, обеспокоен одним обстоятельством. Господи, каким идиотом бывает иногда человек! Но, может быть, это в конце концов окажется пустяком?

Этой шаткостью физического и душевного состояния объяснялась смиренно-добродетельная мина Джо, его поза человека, возвратившегося, наконец, чтобы повидать престарелого отца, и скромно умалчивающего о своих несомненных успехах на жизненном поприще. И так он рад был увидеть Дэвида, так глубоко взволнован встречей со «старым товарищем»! Это было прямо трогательно!

С Дженни Джо разговаривал смиренно, покорно, виновато. Хвалил её сервиз, салфеточки, её платье, её стряпню. Для человека, привыкшего к более богатому меню, чем холодная говядина с горошком, он даже слишком хорошо поел за ужином. Он, казалось, был поражён, сильнейшим образом поражён переменой к лучшему в социальном положении Дженни.

— Клянусь богом! — повторял он беспрестанно. — Вам здесь получше живётся, чем на Скоттсвуд-род!

Манеры его заметно улучшились. Он теперь уже не гонялся по тарелке ножом за каждой горошиной. Он был предупредителен с дамами. Он стал красивее, чем когда-либо, и разговаривал чуть не почтительным тоном.

Дженни была этим польщена, «светская» чопорность мало-помалу соскользнула с неё, сменилась милой шаловливостью, снисходительностью, болтливостью.

Нельзя сказать, чтобы Джо много разговаривал с Дженни. Вовсе нет. Заметно было, что Джо теперь мало времени уделяет женщинам, и его интерес к Дженни — простая вежливость и дружеское расположение. Что касается Салли, то он и не взглянул на неё ни разу. Джо был занят исключительно Дэвидом, сыпал вопросами, выражал усиленный интерес и восхищение. Это замечательно, что Дэвид через две недели будет держать экзамен на бакалавра; занятия с Кэрмайклем по свободным дням, конечно, «первоклассная» идея. «Ты всегда был парень с мозгами, не так ли, Дэви, старина?»

Джо и Дэвид долго разговаривали после ужина, а Дженни беспрестанно входила и выходила, весело напевая и время от времени милостиво осведомляясь: «Ну, как вы тут?» Салли с каким-то сдержанным ожесточением мыла посуду в чуланчике за кухней.

— Приятно было встретиться с тобой снова, — сказал Дэвид на прощанье, когда Джо поднялся, чтобы уйти.

— И я не меньше рад был тебя повидать, старина, — отозвался Джо. — Поверь, для меня это первое удовольствие. Я рассчитываю пробыть здесь неделю-другую, и нам с тобой следует это время почаще встречаться. Пойдём, проводи меня. Право, пойдём, ещё рано. Да, кстати, — Джо сделал паузу и с весёлым простодушием сказал, играя цепочкой: — Чуть не забыл. Видишь ли, Дэвид, я сегодня дочиста выгреб все карманы и отдал моему старику целую пачку, изрядную пачку денег, всё, что у меня было, расчувствовался, понимаешь, увидев его. Ты не можешь одолжить мне пару-другую фунтов, — только покуда я получу извещение из банка? Какую-нибудь парочку фунтов, не больше.

— Пару фунтов, Джо? — растерянно уставился на него Дэвид.

— О, тогда не надо, извини, — улыбка Джо исчезла, он был явно задет, обижен. Его сияющее лицо вдруг выразило оскорблённое достоинство, оскорблённое товарищеское чувство. — Если не хочешь — тогда не надо… это пустяки… Я легко достану где-нибудь в другом месте.

— Нет, Джо… — Обиженное лицо Джо резануло Дэвида, он чувствовал себя низким скрягой. У него в спальне, в комоде, было припрятано около десяти фунтов на оплату экзаменов. Чтобы отложить эти деньги, пришлось изрядно экономить. Но он сказал вдруг: — Разумеется, я дам тебе, Джо.

Он помчался наверх, достал три фунта и, воротясь, вручил их Джо.

— Спасибо, Дэвид. — Вера Джо в человека была восстановлена. Он сиял. — Я знал, что ты не откажешь старому товарищу… Только до конца недели, понимаешь?

Они вместе вышли на улицу. Джо сдвинул свою шляпу немного набекрень. Когда он пожелал Дэвиду спокойной ночи, это звучало чем-то вроде благословения.

Дэвид повернул на Каупен-стрит. Он собирался сегодня навестить отца, но было уже около десяти часов. Джо задержал его дольше, чем он рассчитывал, а Марта всегда хмурилась, если он забегал к ним поздно, словно поздний приход также был знаком неуважения с его стороны. Он пошёл по Фрихолд-стрит, намереваясь пересечь Бетель-стрит, и вдруг заметил своего брата Гюи, быстро мчавшегося в темноте, в трусиках и спортивной рубашке. Дэвид окликнул его: «Гюи! Гюи!» Кричать пришлось громко, потому что Гюи мчался быстро.

Гюи остановился и перешёл через улицу. Несмотря на то, что он пробежал три мили, он ничуть не запыхался и был свеж и бодр. Узнав Дэвида, он испустил вопль радости и кинулся к нему на шею.

— Дэви, разбойник!

— Гюи, побойся бога, — отбивался от него Дэвид.

Но Гюи на этот раз был неукротим.

— Вышло-таки, Дэви! Наконец-то вышло! Ты знаешь, что я получил сегодня письмо? Мне его отдали, когда я пришёл из шахты. Они меня приглашают, Дэвид! Нет, ты подумай, ну, не замечательно ли это!

— Приглашают? Куда, Гюи? — спросил Дэвид в полном недоумении. Никогда ещё он не видел Гюи в таком состоянии, ни разу в жизни. Если бы он не знал Гюи, он мог бы поклясться, что тот пьян.

Всегда молчаливый Гюи был действительно пьян, но пьян от восторга.

— Пригласили играть в Тайнкасле! Можешь ты поверить этому, старина? Они в прошлую субботу были на матче, а я и не подозревал… и я загнал три гола… я сделал трюк со шляпой, Дэви… и вот теперь меня приглашают на матч с запасной командой в Сент-Джемс-парке, в будущую субботу. О господи, ну, не чудо ли? Если я сыграю хорошо, я буду зачислен, Дэви… зачислен в Объединённую команду… В Объединённую!.. — Голос Гюи оборвался от волнения.

Дэвид понял. Наконец осуществилась недосягаемая мечта Гюи, — то, на что он надеялся, о чём тосковал. Не напрасно, значит, Гюи мучил себя, жил как аскет, закаляя себя от чар тех глаз, что так часто искали его взгляда в субботние вечера на Лам-стрит. И Дэвид, в порыве искренней радости, протянул Гюи руку, поздравляя его.

— Я в восторге, Гюи.

Как смешно прозвучали эти слова, не способные выразить радость, которую он чувствовал.

Гюи продолжал:

— Я много месяцев был у них на примете. Говорил я тебе об этом? Я сейчас не соображаю, что говорю… Но в одном могу тебя уверить. В будущую субботу я сыграю величайшую игру моей жизни. О Дэви, друг, как это чудесно!

Этот последний взрыв восторга, видимо, отрезвил Гюи. Он покраснел и, украдкой взглянув на Дэвида, сказал:

— Я сегодня порядком распустил слюни… Это от волнения. — Он помолчал. — Но ты будешь на матче, Дэвид?

— Буду, Гюи. Приду и буду орать, пока у меня голова не треснет.

Гюи улыбнулся своей прежней застенчивой улыбкой.

— Сэмми тоже обещает прийти. Говорит, что свернёт мне шею, если я не загоню шесть раз!

Он минутку по своей привычке покачался на пятках и сказал:

— Не простудиться бы мне только. Не хочу теперь рисковать. До свиданья, Дэви.

— Покойной ночи, Гюи.

Гюи пустился бежать и исчез во мраке.

Дэвид возвращался домой, чувствуя, что у него потеплело на душе. Войдя в комнату, он застал там одну только Салли, которая сидела в кресле у огня, скорчившись и поджав под себя ноги. Углы её губ были опущены. Она казалась такой маленькой и тихой. Дэвида после радостного возбуждения Гюи поразил её печальный вид.

— А Дженни где? — спросил он.

— Легла спать.

— О! — В первую минуту Дэвид был разочарован. Ему хотелось сразу же рассказать Дженни насчёт Гюи. Потом он снова улыбнулся и стал рассказывать об этом Салли.

Сидя все в той же позе, она внимательно смотрела на него, словно изучая. Тень, падавшая от руки, скрывала её лицо.

— Это замечательно, правда? — заключил Дэвид. — Понимаешь, не потому, что это само по себе так важно… а потому, что он так к этому стремился.

Салли вздохнула. Она всё время молчала. Наконец сказала:

— Да, чудесно бывает добиться того, чего хочешь.

Он посмотрел на неё.

— Что это с тобой?

— Ничего.

— Но у тебя такой вид, словно что-то случилось. Ты расстроена?

— Ну, если хочешь знать, — сказала она медленно, — я вела себя довольно глупо. Перед самым твоим приходом я поссорилась с Дженни.

Он торопливо отвёл глаза:

— Мне очень жаль…

— Не жалей. Это не первая ссора, и боюсь, что она давным-давно назревала. Не следовало мне говорить этого тебе. Надо было быть великодушнее и с улыбкой проститься завтра, проявить вежливость и самоотверженность.

— Ты уедешь завтра?

— Да, уеду. Пора мне вернуться к Альфреду. Он не сумел заставить себя уважать в семье, и от него пахнет голубями, но, несмотря на всё это, я питаю слабость к старику.

Дэвид сказал:

— Мне хотелось бы понять, из-за чего вы ссоритесь.

— А я рада, что ты этого не понимаешь.

Он с беспокойством посмотрел на неё.

— Мне неприятно, что ты так уезжаешь. Пожалуйста, не уезжай.

— Мне нужно ехать, — возразила она. — Ничего не изменилось от того, что я все оттягивала… — Она отрывисто засмеялась и тут же разразилась рыданиями.

Дэвид растерялся, не зная, что ему делать с ней.

Но Салли сразу перестала плакать и сказала:

— Не обращай на меня внимания, я немного расклеилась с тех самых пор, как из моей попытки стать примадонной ничего не вышло. Но сочувствия я не ищу. Лучше быть «бывшей», чем быть ничем всю жизнь. Я уже опять весела и, пожалуй, лучше пойду спать.

— Мне так жаль, Салли…

— Молчи, — сказала она. — Давно пора тебе перестать жалеть других и начать жалеть себя.

— Господи, да о чём же мне жалеть?

— Ни о чём. — Она встала. — Слишком поздний час для чувствительных излияний. Я скажу тебе завтра утром. — Она отрывисто пожелала ему доброй ночи и пошла спать.

На следующее утро он её не видел. Она встала рано и уехала с семичасовым поездом.

Весь день Дэвиду не давала покоя мысль о Салли. Вечером, возвратившись из школы, он заговорил о ней с Дженни.

Дженни сказала с своим обычным самодовольным смешком:

— Она ревнует, мой милый, отчаянно ревнует, вот и все.

Дэвид отшатнулся, неприятно поражённый.

— Не может быть! Я уверен, что это не так.

Дженни снисходительно покачала головой.

— Она всегда на тебя заглядывалась, уже в те времена, когда ты бывал у нас на Скоттсвуд-род. Её злило, что ты влюблён в меня. А теперь она ещё больше злится! — Дженни замолчала, улыбаясь ему. — Ты ведь все ещё в меня влюблён, — не правда ли, Дэвид?

Он посмотрел на неё как-то странно, со странной жестокостью во взгляде. И сказал:

— Да, я люблю тебя, Дженни. Я знаю, что ты битком набита недостатками, — так же, как и я. Иногда ты говоришь и делаешь вещи, которые мне глубоко противны. Иногда я просто не выношу тебя. Но, несмотря ни на что, я всё же тебя люблю.

Дженни не пыталась вникнуть в его слова, усмотрев в общем их смысле нечто для себя лестное.

— Ну и чудачок ты у меня! — сказала она игриво. И снова углубилась в роман.

Дэвид не привык анализировать свои чувства к Дженни. Он принимал их как факт. Но через два дня после этого разговора, в пятницу, произошёл случай, который привёл его в странное смятение.

Обычно он никогда не уходил из школы раньше четырёх часов. Но в этот день Стротер пришёл в три часа «проверять» его класс. Стротер имел обыкновение экзаменовать каждую неделю какой-нибудь класс, всегда в один определённый день и час; он проверял успехи учеников и в присутствии учителя делал колкие и выразительные замечания. Впрочем, с недавнего времени, с тех пор как Дэвид усиленно готовился к экзамену на степень бакалавра, Стротер стал к нему относиться лучше. И сегодня лаконично, но довольно благосклонно сказал ему, что он может идти домой.

И Дэвид ушёл. Прежде всего он отправился к Гансу Мессюэру стричься. Пока Ганс, добродушно улыбающийся толстяк с усами, закрученными вверх, как у кайзера, подстригал ему волосы, Дэвид болтал со Сви, который только что вернулся из шахты и брился в соседней комнате. Разговор был весёлый и носил далеко не назидательный характер. Сви был весёлый малый и любил весьма легкомысленные шутки. Он умудрялся бриться, и болтать, и смеяться, и сквернословить — все вместе, ни разу не порезавшись. Разговор со Сви развлёк Дэвида. Продолжался он только полчаса. Таким образом, Дэвид пришёл домой не в четверть пятого, как всегда, а в половине четвёртого. Поднимаясь по дорожке между дюнами, он увидел Джо Гоулена, выходившего из его дома.

Дэвид остановился, словно прирос к месту. Он не видел Джо с тех пор, как тот занял у него деньги. Какое-то очень странное ощущение проснулось в нём, когда он увидел, что Джо выходит из его дома словно из своего собственного. Это ощущение походило на острое замешательство, тем более, что Джо казался тоже очень смущённым.

— Я думал, что забыл у вас свою палку в тот вечер, — пояснил он, избегая смотреть на Дэвида.

— У тебя никогда не было палки, Джо.

Джо засмеялся, внимательно оглядывая переулок. Уж не думает ли он, что найдёт здесь свою палку?

— Нет была… тросточка… Я всегда ношу её, но теперь потерял где-то.

И больше ничего. Джо кивнул, улыбнулся, заторопился уйти.

Дэвид, задумавшись, прошёл по дорожке к дому и вошёл внутрь.

— Дженни, — спросил он. — Что здесь нужно было Джо?

— Джо? — Она метнула взгляд на мужа. Сильно покраснела.

— Я только что встретил его… он выходил от нас.

Дженни стояла посреди комнаты, растерянная, захваченная врасплох. Потом вдруг разозлилась:

— А мне какое дело, что ты встретил его? Я ему не сторож! Он забежал на одну минутку. Чего ты уставился на меня?

— Так, — сказал Дэвид и отвернулся. Почему Дженни ни слова не сказала о палке?

— Что значит «так»? — настаивала она сердито.

Он смотрел в окно. Почему Джо пришёл в такое время, когда он, Дэвид, обычно бывал в школе? Почему? Вдруг его осенило: всё стало понятно — необычайный час визита Джо, его нервность, его поспешный уход. Джо ведь занял у него три фунта. И, видно, все ещё не может вернуть их!

Лицо его просветлело, он круто обернулся к Дженни.

— Джо приходил за тростью… да?

— Да, — крикнула Дженни истерическим голосом и упала в его объятия. — Ну, конечно, за тростью. А ты думал, за чем, скажи ради бога?

Он успокаивал её, гладя красивые мягкие волосы.

— Извини, Дженни, дорогая. Мне было так неприятно, когда я увидал, что он выходит из нашего дома точно из своего собственного.

— О Дэвид, как ты можешь говорить такие вещи?! — заплакала Дженни.

— А что же такое я сказал? — Дэвид улыбнулся, губы его коснулись белой гибкой шейки.

Дженни умоляла:

— Ведь ты не сердишься на меня, Дэвид?

Небо праведное, за что ему на неё сердиться?

— Да нет же, конечно нет, дорогая.

Успокоенная, она подняла на него глаза, налитые прозрачными слезами, и поцеловала его. Весь вечер она была нежна с ним, удивительно нежна. На следующий день, в субботу, она даже встала рано утром, чтобы напоить его чаем. А днём, когда увидела, что Дэвид садится на велосипед, чтобы ехать к Кэрмайклю заниматься до понедельника, она прильнула к нему и едва согласилась его отпустить.

Впрочем, в конце концов, после последнего крепкого объятия она его отпустила. Потом вошла в дом, беззаботно напевая, довольная, что Дэвид её любит, довольная собой, довольная тем, что её ждут два длинных свободных дня, приятных, свободных дня. Ну, разумеется, она не позволит Джо прийти сегодня ужинать, и не подумает! Какое нахальство с его стороны даже и предположить это! Уверяет, будто он хочет прийти, «чтобы поболтать о былых временах», — так она ему и поверила! Она даже не сочла нужным рассказать Дэвиду о наглости Джо, никакая леди не унизится до того, чтобы говорить о таких вещах.

Проводив Дэвида, она отправилась на приятную прогулку по городу. Перед магазином Мэрчисона постояла, раздумывая, и, наконец, решила: да, надо взять, это полезная вещь в доме. Войдя в магазин, она с изящной непринуждённостью заказала бутылку портвейна, лечебного портвейна, попросив мистера Мэрчисона прислать его обязательно сегодня. Она знала, что Дэвиду это бы не понравилось, но Дэвид в последнее время ужасно придирчив, да и кроме того, он уехал и ничего не узнает. Как это говорит старая пословица — «чего глаза не видели, то сердца не тревожит»? Хорошо сказано! Посмеиваясь, Дженни пошла домой, переоделась, надушила волосы за ушами, как рекомендовалось в журнале «Домашняя болтовня», и старательно принарядилась, — да, Дженни хотела сегодня быть красивой, хотя бы даже для себя самой.

В семь часов Джо позвонил у дверей. Дженни выглянула на звонок.

— Как, это вы? — воскликнула она, шокированная. — После всего, что я вам говорила?!

— Ну, полно, Дженни, — сказал Джо вкрадчиво. — Не надо быть жестокой к человеку.

— Придёт же в голову этакое! — возразила Дженни. — Я и не подумаю впустить вас!

Но она его впустила. И выпустила только поздно ночью. Красная, растрёпанная, измятая, она глупо посмеивалась. Портвейн, лечебный портвейн был выпит до капли.