Глава 38

Феба набрала в легкие воздуха, а затем медленно выдохнула.

— Едва ли мой рассказ покажется вам захватывающим. Как вы знаете, до приезда в Лондон я жила в доме приходского священника. Мать я почти не помню. Помню только, как она то и дело то приходила, то снова уходила куда-то. На ней лежали такие обязанности, как посещения больных и немощных и разрешение дрязг между деревенскими кумушками. Не говоря уже о том, что мама ухаживала за мной и за отцом. А еще в целях экономии в доме отказались от слуг, и всю работу за них тоже приходилось делать матери. Возможно, непосильное бремя, которое легло на ее хрупкие плечи, подкосило мамино здоровье: она скончалась, когда мне минуло пять лет. Я была еще слишком мала, чтобы оставаться дома одна, но викарий сказал, что на няню или гувернантку нет денег и с таким же успехом я смогу справиться со всем сама. — Вспоминая детство, Феба улыбалась. — Я была предоставлена самой себе, но недостаток родительского внимания и отсутствие воспитателей не удручали меня. Скорее напротив. По большей части я проводила время с другими ребятишками Торнтона — такими же безнадзорными, как и я. Я лазала по деревьям в компании сына мясника и играла в куклы с дочкой браконьера. Я была обделена родительской любовью, но в то время я этого еще не осознавала, полагая, что так устроен мир, и думала, что мне не на что жаловаться. Даже если викарий и испытывал ко мне какие-то отцовские чувства, он был скуп на ласку, словно считал любые чувства проявлением слабости. Рейф кивнул и нежно обнял Фебу.

— Моя бедная девочка.

Феба вздохнула и прильнула к Рейфу.

— Тем временем я подросла, но моя жизнь нисколько не изменилась. Казалось, никто не замечал, что я больше не ребенок. Никому не было дела до того, что я превратилась в юную барышню. Я понятия не имела о том, что девице моего возраста неприлично гулять допоздна и, лежа на лугу, смотреть на звезды, держась за руки с сыном мясника. Во мне не было врожденной склонности к пороку, но я имела слишком смутные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Викарий говорил, что мне нужно внимательно слушать его проповеди, которые должны учить меня, как жить, но за свою жизнь я выслушала так много проповедей, что вскоре, сидя в церкви во время службы, думала совсем о другом.

Рейф тихо рассмеялся. Феба улыбнулась и продолжала:

— И вот в один прекрасный день, когда мне было пятнадцать лет, к нам приехала леди Тесс вместе с Дейрдре. Тетя Тесс обратила внимание моего отца на то, что я выросла из своих детских платьишек и что я неплохо развита для своего возраста. Викарий, у которого после замечания Тесс неожиданно открылись глаза, отреагировал довольно своеобразно. Он взял и запер меня в моей комнате, а сам принялся лихорадочно искать кого-нибудь, кто сумел бы научить меня вещам, которые положено знать и уметь молодой барышне в моем возрасте. А я в тот момент видела все в черном цвете. Я понимала только одно: что мой отец из-за чего-то очень рассердился на меня и моей счастливой вольной жизни пришел конец и меня посадили под замок.

Переживания были такими сильными. Феба и сейчас помнила все так ярко, словно это было вчера. Она испытывала тогда смятение, сомнения, чувство вины. Не понимала, что же она сделала плохого.

Увидев боль в глазах Фебы, Рейф крепче обнял любимую.

— Продолжайте, — шепнул он.

— Ну вот. Викарий нашел для меня гувернантку, горничную, которая смыслила в прическах еще меньше меня, и учителя танцев — молодого человека из обедневшей и разорившейся дворянской семьи, по имени Терренс Лапомм. Гувернантка промучилась со мной меньше недели, после чего объявила меня безнадежной тупицей и уволилась. Слава Богу, что библиотека в Торнтоне довольно сносная, благодаря чему я смогла получить образование сама, читая хорошие книги.

Моя горничная, как на грех, влюбилась в того самого сына мясника, с которым я когда-то любовалась звездами. Он превратился к тому времени в здоровенного красивого деревенского парня. Каждую ночь, вылезая в окно моей спальни, горничная убегала на свидания, оставляя меня без присмотра.

Казалось, единственным человеком, который с воодушевлением принялся делать из меня настоящую леди, прививая мне хорошие манеры, был Терренс. Его воодушевление покорило меня, и я впитывала новые знания как губка. Терренс казался мне таким изысканным и утонченным, таким красивым и элегантным, что я видела в нем идеал настоящего джентльмена. Думаю, он просто пускал мне пыль в глаза, стараясь произвести впечатление и завоевать мое доверие. Что ему в конце концов и удалось. Попытки вызвать во мне сочувствие добавляли его полному внешнего лоска облику оттенок драматизма с извечным мотивом несправедливости судьбы, которая, по словам Терренса, была к нему чересчур жестока. В итоге этому романтическому герою удалось вскружить мне голову. Сейчас, когда я оглядываюсь на свое прошлое, я понимаю, что все это было фальшью и Терренс на самом деле был самым настоящим распутником.

Феба видела, что коварство пройдохи Терренса вызвало у Рейфа негодование. То же самое все эти годы испытывала к Терренсу и она. Сейчас она была благодарна Рейфу, что он выслушал ее рассказ до конца, а не бросился на поиски обидчика в надежде свести с ним счеты.

— По крайней мере есть одна вещь, за которую я могу сказать Терренсу спасибо: он научил меня танцам. Вдобавок ко всему этот негодяй убедил меня в том, что любит меня и что, несмотря на все препятствия, которые стоят у нас на пути, судьба свела нас не случайно. Терренс говорил, что мы с ним рождены друг для друга. Тогда я поверила ему, он заморочил мне голову, и в конце концов однадаы я согласилась с ним бежать.

В общем, я была глупой девчонкой. Однажды ночью, собрав кое-что из своих пожитков в узелок из шали, я, по примеру своей горничной, вылезла в окно и убежала с Терренсом Лапоммом — беспечным и легкомысленным повесой, никчемным распутником и соблазнителем юных наивных девушек.

Феба тяжело вздохнула. Она так долго хранила все это в себе из страха, что, если поделится с кем-то своей тайной, небеса обрушатся на землю. Или произойдет еше что-нибудь более ужасное. Фебе не верилось, что, после того как она наконец рассказала обо всем, что мучило ее все эти годы, ничего страшного с ней не случилось.

— Что было дальше? — спросил Рейф, поцеловав Фебу в макушку. — Что случилось с Терренсом?

— Проведя со мной только одну ночь, на следующее утро он исчез. Разумеется, спустя несколько часов меня нашел викарий. В Шотландию, где мы с Терренсом собирались пожениться, из Торнтона вела только одна дорога. К тому же, несмотря на предостережения Терренса, я все же оставила своей горничной записку, в которой сообщила о предстоящем побеге в Гретна-Грин. Но сделанного не воротишь… Я провела ночь в постели с Терренсом и тем самым погубила свою репутацию. Я запятнала свое имя. Стала падшей женщиной…

Рейф обнял Фебу.

— Только не в моих глазах.

Феба почувствовала себя так легко, словно у нее выросли крылья. В объятиях Рейфа она чувствовала себя защищенной. Это ощущение спокойствия и полной защищенности было для нее чем-то совершенно новым.

— Зато в глазах Терренса — наверняка. Потому что на следующее утро я проснулась одна в гостиничном номере. Выглянув в окно, я увидела своего возлюбленного, ради которого позабыла о чести. Он гнал свою лошадь во весь опор, скача прочь от гостиницы. Он так спешил, словно от этого зависела его жизнь. Он даже не оглянулся на окна гостиницы. С тех пор я его больше ни разу не видела. Затем появился викарий и увез меня домой.

— Наверное, он был вне себя от гнева?

— Нет. Напротив, он был спокоен со мной и холоден. Холоден как лед… И вообще… С того момента он всегда был со мной таким. Он выдумал какую-то причину, чтобы объяснить окружающим мое отсутствие, а затем три месяца держал меня под замком, под домашним арестом. Он не выпускал меня из моей комнаты, сказав, что мне нужно хорошенько подумать над тем, что я совершила.

— Что? Три месяца держал вас взаперти? — Рейф нахмурился.

— Понимаете… Лучше бы отец ударил меня… Его молчание и демонстративное презрение разрывали мне сердце. Трехмесячное заточение и чувство вины из-за того, что я совершила, сломили мой дух настолько, что, выйдя на свободу, я начала во всем слепо подчиняться отцу и строго выполнять установленные им правила поведения.

— Правила поведения?

— Нуда. Например, я имела право носить только строгие закрытые платья, чтобы ни шея, ни руки не были открыты. Волосы всегда должны были быть аккуратно причесанными. Прическа должна быть всегда в порядке. А еще мне нельзя было бегать, громко смеяться, разговаривать с незнакомыми людьми и со всеми мужчинами вообще — даже если я до этого была знакома с ними всю свою жизнь. Чуть ли не под страхом смерти мне запрещалось выходить куда-либо без сопровождения компаньонки — сварливой и вздорной старухи. Слава Богу, она отказалась ехать со мной в Лондон.

Нет, это еще не все… Мне не позволялось быстро есть или просить добавки. Я должна была выходить из дома только для выполнения каких-то обязанностей, потому что отец, в сущности, превратил меня в экономку. А в церковь я, разумеется, должна была ходить только с викарием. Я не имела права иметь собственное мнение, не говоря уже о том, чтобы высказывать его вслух. Мне запрещалось есть сладости. Я не могла никому жаловаться, не могла… Ну, в общем, вы сами все поняли…

— Да, вижу, что вас держали в черном теле. Но что-то не верится, что даже такое строгое воспитание смогло сломить вашу волю. Как ни крути, вас не назовешь послушной и уступчивой.

Феба покачала головой:

— Боюсь, что вы не поняли, Рейф. Я добросовестно выполняла все запреты и предписания. Я из кожи вон лезла, чтобы стать другим человеком, стать другой девушкой — идеальной леди и образцовой дочерью, совершенно новой Фебой Милбери. Это было совсем не трудно. Все, что мне нужно было делать, — истребить в себе прежнюю Фебу, которой я была до этого. — Поглаживая грудь, Рейфа, Феба тем временем продолжала: — И мне казалось, что я успешно справилась с этой задачей. До тех пор, пока не встретила вас. До того вечера в саду, залитом лунным светом. Наверное, та, прежняя, Феба не умерла. Он просто спала все это время. Пока вы, Рейф, ее не разбудили.

Марбрук взял Фебу за руку и сплел ее пальцы со своими.

— Знаете, у меня с самого первого дня нашей встречи было точно такое же чувство — словно я проснулся. Или заново родился.

Феба улыбнулась и вздохнула:

— Вот и хорошо. Может быть, теперь ваша очередь рассказать о себе? А я посижу рядом и послушаю ваш рассказ.

Рейф устремил взгляд в потолок с облезлой штукатуркой.

— Рассказ… Да что там, в сущности, рассказывать? Ну, моя мать тоже умерла рано, когда я был ребенком. Мне тогда было всего восемь лет. Я помню, как приехал Брукхевен, чтобы забрать меня с собой. Я знал, что мой отец — какая-то важная шишка, но ни разу его до этого не видел. Мне хочется думать, что он любил мою мать по-настоящему. Что я появился на свет в результате чего-то большего, чем сиюминутная вспышка животной страсти. Но боюсь, я так никогда и не узнаю этого наверняка. Мать Колдера, леди Брукхевен, проживала где-то далеко. Мы редко ее видели. Как бы там ни было, похоже, она не имела ничего против моего присутствия. Спустя несколько лет она скончалась, но Колдер скорее всего едва ли это заметил: он был ближе к отцу.

Феба кивнула:

— Наследник.

— Вот именно. Что ни возьми — Колдер везде был первым. Первым садился за стол, когда приходило время обеда, у него у первого появилась своя чистокровная лошадь, он первым узнавал от отца азы управления имением и состоянием Марбруков.

— Вы думаете, ваш отец любил Колдера больше вас? — Рейф пожал плечами:

— Я знал одно: Колдер всегда был моим соперником, почти врагом. И воевали мы с ним за внимание отца. И раз Колдер был первым в Брукхевене, я решил верховодить во всем остальном. Ну а теперь я подошел к той части моего рассказа, которая, возможно, будет для вас неприятна.

Феба подняла на Рейфа глаза и, насмешливо глядя на него, спросила:

— Вы намекаете на то, что вы не девственник? — Рейф рассмеялся:

— Не смейтесь надо мной. Я же не смеялся над вами, когда вы рассказывали мне о себе.

Вместо извинения Феба поцеловала его в грудь. Рейф продолжал:

— Я отличился тем, что первым затащил в постель горничную, которая все время заигрывала со мной и всячески давала понять, что не прочь завести со мной интрижку, первым узнал вкус спиртного и напился до беспамятства, похитив несколько бутылок вина из винного погреба. Я первым затевал драки со здоровенным верзилой — сыном кузнеца. Точно так же, как мне не было равных во многих других вещах. Меня выгоняли из лучших частных школ. Мне не было равных по количеству скандалов с моим участием, которые попадали в газеты. Я первым завел себе любовницу из числа замужних женщин.

— А что ваш отец? Он отметил ваши беспримерные старания, врожденное стремление к первенству и успехи на всех этих поприщах?

— Ода, разумеется, отметил! — улыбнулся Рейф. — Мои старания не могли остаться незамеченными. Меня заклеймили позором, объявили паршивой овцой в благородном семействе, назвали человеком, запятнавшим честь семьи. К тому же я забыл упомянуть, что я проматывал состояние отца, играя в карты.

— Но на самом деле вы же совсем не такой, каким все вас считали.

— Нет, я такой, Феба. И они не знали и половины из того, что я вытворял.

— Они не знали и половины того, что вы вытворяли… Но не знали и половины того, какой вы есть на самом деле.

Растроганный Рейф поцеловал Фебу в лоб.

— Но при этом я очень долго не мог осознать, что больше всего на свете я люблю Брукхевен и людей, которые там живут. Брукхевен, который всегда будет принадлежать Колдеру и его будущим наследникам. И ничто не сможет изменить это положение вещей. — Рейф тяжело вздохнул. — Усадьба принадлежит маркизу Брукхевену. А у него душа к ней не лежит. Он без особой охоты занимается имением.

Глядя на него с сочувствием, Феба погладила Рейфа по щеке.

— Но ради брукхевенского имения вы изменились. — Рейф грустно улыбнулся:

— Слишком поздно. Колдера не интересует ни то, что я рассчитался с карточными долгами, ни то, что я сделал кое-какие выгодные вложения. На сегодняшний момент мне нечего предъявить в свою пользу. Но я знаю, что так будет не всегда. Я верю, что сделал правильный выбор и что в конечном итоге мои вложения принесут прибыль. Однако как бы то ни было, Колдер никогда не позволит, чтобы я помогал ему управлять Брукхевеном. Тем более сейчас…

— Тем более сейчас он не станет вам доверять. Из-за меня.

— Феба, я ровным счетом ничего не потерял. Что бы я ни сделал — пусть бы я даже достал звезду с неба, — я, как и прежде, в глазах Колдера все равно останусь человеком пропащим. Мое сомнительное прошлое всегда будет тянуться за мной как хвост. Колдер давным-давно поставил на мне крест.

Феба нахмурилась:

— Не понимаю я этого. Ведь он же ваш брат, а не отец. Он всего на несколько месяцев старше вас. Почему после смерти вашего отца он стал для вас человеком, одобрение которого вы всеми правдами и неправдами стремились завоевать?

— Почему? Потому что это он Брукхевен. Потому что Брукхевен — это мой дом, мой семейный очаг. И потому что Колдер — единственный родной мне человек. — Вернее, все обстояло так до этого момента. Только сейчас Рейф начинал осознавать, что он разрушил ради своей любви.

Феба заглянула ему в глаза.

— Меня проклянет отец… Вас навеки отвергнет брат… Вы не жалеете сейчас о том, на что пошли из-за меня? — серьезно спросила она.

Феба была так прекрасна сейчас — в ее глазах светилась искренняя тревога за его судьбу. В ее глазах Рейф видел страх перед будущим и оплакивание потерь, которые им обоим неминуемо принесет эта связь… Неужели одна эта ночь в объятиях друг друга стоит того, чтобы заплатить за нее так дорого?

Рейф молчал. В его душе боролись противоречивые чувства — трезвое осознание того, что он так много теряет, и радость от того, что приобретает.

Наконец он широко улыбнулся и сказал:

— Ну вот теперь, Феба, кажется, мне стало гораздо лучше.

Она мгновение смотрела ему в глаза, а затем тоже улыбнулась:

— Уж и не знаю, милорд, на что вы намекаете.