Глава 5
Имоджин встречает человека, не годящегося для брака… если даже он в высшей степени подходит для других целей
Гризелда и Имоджин прибыли в Холбрук-Корт в четверг поздним вечером после ужина. Бросив на них всего один взгляд, дворецкий Рейфа Бринкли начал что-то бормотать о камине, ванне и пунше, и спустя две минуты Имоджин входила в так называемую спальню королевы.
Имоджин не надо было напоминать, что она должна чувствовать, входя в эту комнату, – острый приступ ностальгии. Это была та самая комната, где четыре сестры Эссекс ночевали, когда впервые прибыли из Шотландии. Она не спала здесь в ту ночь, когда впервые встретила Дрейвена Мейтленда на английской земле, и не из этого дома бежала. Она проскакала верхом три мили на запад, подстроила свое падение с лошади и вывихнула ногу, а потом провела ночь в доме Мейтленда еще до их бегства. Но прежде, смутно припоминала она, Имоджин уговорила Дрейвена тайком бежать с ней.
Ее теперешняя спальня выходила окнами на восток, а не на запад. Ей отсюда не были видны владения Мейтленда. Она смотрела в эту сторону из окна кареты. Желтые листья украсили ивы на границе владений Дрейвена и Рейфа. Возле самой земли видны были всплески малинового, должно быть, ягоды рябин. Теперь эти рябиновые ягоды принадлежали ей, как и ивы, и никакая фантазия, никакое притворство не могли зачеркнуть того факта, что ее молодой муж умер, а его мать вскоре последовала за ним.
Странно, но когда иссякает скорбь, вслед за ней и вместо нее приходят другие чувства. Даже мысль о доме Мейтленда вызывала у нее тоску и чувство вины. Почему ей должен принадлежать хотя бы один рябиновый куст? Она была чужой для семьи. Новый барон жил в Дорсете, потому что Мейтленд-Хаус перешел к ней, Имоджин. Но со смерти матери Дрейвена она не могла заставить себя войти в этот дом. Он был полон пугающих призраков.
Она нетерпеливо отвернулась от окна. Ее горничная Дейзи распаковала вещи и приготовила ванну, и Имоджин покорно опустилась в озерцо горячей воды, от которого поднимался пар, и попыталась думать о чем-то более веселом.
Конечно, это не помогло. Она слышала, как Дейзи разговаривает сама с собой, убирая одежду, неодобрительно цокая языком по поводу ее порчи во время путешествия.
В том доме оставалась одежда Дрейвена. Она не могла допустить, чтобы его галстуки покрывались плесенью в тишине необитаемого дома и потихоньку гнили. Ей следовало упаковать вещи леди Клэрис и раздать бедным, а ее драгоценности отправить родственницам и приказать закрыть мебель чехлами голландского полотна.
Возможно, она продаст дом.
Нередко, когда она ложилась в ванну, сам акт погружения в теплую воду вызывал у нее непроизвольный поток слез. Но случалось, что долгие дни глаза ее оставались сухи.
Ее двухнедельный брак теперь все чаще представлялся ей воспоминанием детства, одним из тех ярких видений, которые ускользают, будто сыплются сквозь пальцы, когда ты пытаешься удержать их в памяти.
Когда Имоджин вынырнула из ванны, Дейзи уже приготовила для нее ночную рубашку – крошечный клочок розового шелка, столь бледного, что цветом она напоминала внутреннюю поверхность младенческого уха. Это заставило Имоджин вспомнить, что ей следовало бы подыскать себе нового мужа. Ей уже перевалило за двадцать один год. Аннабел собиралась обзавестись младенцем, и Тесс наверняка последует ее примеру.
Она отвернулась от зеркала, отказываясь признаться себе, что ее снедает боль, столь мучившая ее после смерти Дрейвена, когда ей стало ясно, что ей не суждено обзавестись наследником. Прошло много дней, прежде чем она набралась храбрости сказать матери Дрейвена, что не ждет ребенка, и, конечно, после такого известия леди Клэрис просто усохла. После смерти Дрейвена ее покинула веселость, склонность к сплетням и болтовне. Все это иссякло. Она с легкостью отбросила от себя жизнь, повернулась лицом к стене и умерла.
Имоджин уловила свое отражение в зеркале на туалетном столике и приподняла рукав ночной рубашки. Хорошо иметь ночную рубашку, оставляющую одну грудь открытой веянию ночного воздуха. Несомненно, возможны ситуации, в которых такая ночная рубашка могла бы быть полезной. Но беспорочный ночной сон вдовы к ним не относился.
«Ребенок, – думала она, снова приподнимая рукав ночной рубашки, – мне нужен ребенок». И тут же, будто в ответ на свои мысли, услышала какой-то звук. Неужели где-то рядом был младенец?
Это походило на фырканье или смех, которые мог бы произвести только очень маленький ребенок. Но ведь такое было немыслимо, невозможно. Дом Рейфа был воплощением холостяцкого жилища. В нем появлялись и так же исчезали его друзья мужского пола по дороге на скачки в Силчестер или при попытке бежать от женского общества… Но младенец? Должно быть, она ослышалась. Но звук повторился.
Имоджин потянула за ручку двери, открыла ее, вышла и тотчас же столкнулась с каким-то крупным телом. Тело принадлежало мужчине. Она изумленно воззрилась на него.
В тусклом свете коридора он казался похожим на Рейфа. Но Рейфом он не был. Он выглядел стройнее, моложе Рейфа и не был таким мощным. Но глаза у него были такими же серовато-голубыми и миндалевидной формы. Ей нравились глаза Рейфа – и их цвет, и форма. Иногда трудно было отвести взгляд от его лица.
На этого человека тоже можно было смотреть не отрываясь. Он любезно улыбнулся ей, а она стояла неподвижно, будто пустила корни в пол.
На руках у него был младенец, хорошенькая маленькая девочка, которая улыбнулась Имоджин всеми своими ямочками на щеках, махнула правой ручкой и сказала:
– Мама.
Имоджин отвела глаза от отца младенца.
– Ну, не прелесть ли ты? – тихо проговорила она, протягивая ребенку палец.
Малышка тотчас же обхватила палец Имоджин пухлой ручонкой и снова показала ей свои ямочки.
– Какой у вас прелестный ребенок, сэр! Вы, должно быть…
Но голос ей отказал, как только она осознала ситуацию. В глазах незнакомца было что-то… пожалуй, то, что он воспринял Имоджин как женщину, которую обычно не встретишь в таком виде. И какое-то мгновение она смотрела на него, растерянно моргая.
Потом вдруг поняла, что ночная рубашка снова сползла с ее плеча. Она опустила глаза и увидела свою грудь, неясно мерцающую в тусклом свете.
Имоджин рванула рукав рубашки кверху и вскинула голову.
– Я… – начала она. И замолчала. Что она могла сказать? В глазах незнакомца она заметила добродушную усмешку.
Секундой позже она оказалась в безопасности, за мощной дубовой дверью, и молча выругалась. Это был, конечно же, незаконнорожденный брат Рейфа, которого он обрел не далее как в мае. Тут все было яснее ясного. И конечно, его ребенок. Значит, этот брат был женат.
Эта мысль породила в ней странное чувство разочарования. Он отличался красотой, какой обладал и Рейф, но у него не было хищного, волчьего вида, присущего ее опекуну. Этот брат был цивилизованным двойником Рейфа.
У него были глаза Рейфа – красивые, синевато-серые и без намека на игривость или флирт. Но у герцога был вовсе не джентльменский вид, слишком длинные волосы, да и вообще он выглядел неухоженным. А в глубине его глаз таилась печаль.
Она всегда считала, что отсутствие жизни во взгляде Рейфа было следствием того, что он потопил все желания в виски. Но брат его оказался другим. Она прочла в его взгляде чисто мужской интерес, а не только веселость.
Но конечно, он был женат. А настроиться на любовные отношения с ним, какой бы скромной ни представлялась эта авантюра, означало завести роман с женатым мужчиной.
Она все еще стояла, привалившись головой к двери, и улыбалась. И не только от смущения. Впервые за много месяцев она почувствовала себя полной жизни. Он был высоким и крепким, этот незаконнорожденный брат Рейфа. Но и это было не важно. Если ее пульс мог участиться от одного только заинтересованного взгляда мужчины, то уж от следующего сердце ее забьется бешено.
И она снова поправила рукав ночной рубашки.
