Глава 21

Проснувшись на следующее утро, Софи умылась, оделась и направилась в комнату Диндры. Но комната была пуста, кровать аккуратно застелена, нигде не валялись, как это бывало, платья или комнатные туфли, украшенные перьями.

Страх охватил Софи, и она побежала в комнату Маргарет, но там было так же пусто и тихо, ее письменный стол не был завален, как обычно, пачками корреспонденции и документами. В комнате у Генри все обстояло точно так же. Комната была аккуратна, как булавка, в ней не видно было его щегольских костюмов, и не пахло цветочным одеколоном. Маргарет вскакивала чуть ли не на заре, но ни Диндра, ни Генри не вставали с постели — тем более не выходили из своих комнат — до полудня.

Софи, шатаясь, спустилась вниз, ожидая увидеть свою свиту, готовую к отъезду, и их багаж, стоящий на полу в холле. Но в просторном помещении было пусто, как и в комнатах наверху, и она без сил опустилась на ступеньку.

Они уехали, даже не простившись с ней. Хотя глупо так переживать из-за этого. Она ведь всегда понимала, что ее отношения с этими людьми держатся на деньгах. Что она нужна им лишь до тех пор, пока будет их содержать. На то они и свита. Глупо испытывать к этим людям какие-то чувства. Но она испытывает. Она полюбила Маргарет как сестру, а Ди стала для нее чем-то вроде матери.

И еще Генри. Грустная улыбка появилась на ее лице при мысли об этом человечке. Он стал для нее как брат или любимый друг, который всегда изо всех сил старается сказать что-то правильное и очень редко преуспевает в этом.

Какая же она несчастная! Купить себе друзей, а потом ждать одобрения и уважения к себе от посторонних людей!

Но тут до нее дошло, что в кухне раздается какой-то шум. Медленно, охваченная неясной надеждой, направилась она в заднюю часть дома. Распахнув кухонную дверь, она увидела Маргарет, хлопотавшую у плиты, Генри, читавшего газету, и Диндру, просматривающую какие-то документы.

— Вы еще здесь? — удивилась она, шумно вздохнув. Все трое так же удивленно посмотрели на нее.

— Конечно, мы здесь, — отозвалась Диндра, откидываясь на спинку стула. — А где, по-твоему, нам следует быть?

— Но в ваших комнатах пусто.

— Нет, просто там прибрано — для разнообразия. Мы ведь привыкли, что прислуга прибирает за нами. — Софи побледнела.

— Я прошу прощения.

— Не проси. Ты очень скоро сможешь оплачивать прислугу. Я вот просматриваю твои контракты, чтобы узнать, когда ты получишь деньги.

— А пока что, — объявил Генри, — я намерен устроиться на работу. В газетах полно разных объявлений.

— Ты хочешь сказать…

Слова замерли у нее на губах. Маргарет торопливо подошла к ней.

— Мы будем с тобой. Есть у тебя деньги или нет. Есть у тебя будущее или нет. Кто знает, чем кончил бы каждый из нас, если бы однажды ты нас не подобрала. Теперь для нас пришло время расплатиться с тобой.

— Но как же твоя кузина?

— Моей кузине я не нужна, она во мне не нуждается. Мое место здесь, с тобой.

Софи обняла эту строго одетую женщину, которая стала ее другом.

— Я тебя люблю.

Генри вскочил со стула.

— Я тоже хочу, чтобы меня обняли!

Мгновение — и они уже обнимались втроем, и только Диндра не присоединилась к ним. Она по-прежнему сидела за столом, и на лице у нее было какое-то странное выражение — одновременно задумчивое и презрительное.

— Иди же сюда, Ди, — ласково позвал Генри. Диндра бросилась к друзьям, засмеялась и обняла их.

— Мы все уладим, — пообещала Маргарет.

— Не сомневайся, — добавил Генри.

Они отошли друг от друга с улыбками на лицах.

— Спасибо. — Софи переполняла радость. Она взяла в руки газету. — Генри, как насчет того, чтобы я тоже посмотрела эти объявления? Я тоже хочу устроиться на работу.

— Ни в коем случае! — возмутилась Диндра, снова напустив на себя деловой вид. — Тебе нужно заниматься. Ты должна выступить в концертном зале, чтобы мы могли получить деньги; потом мы вернемся в Европу.

«Вернемся в Европу». Больше ей ничего не остается, поскольку в жизни отца для нее нет места. И пока она не получит деньги за весенние и летние турне, она не сможет оплачивать дом своего детства.

После всех сражений она все еще может потерять «Белого лебедя».

Ею овладело беспокойство. Она отвернулась, думая о том, что ошибки прошлого исправить нельзя. Остается только постараться не совершать новых ошибок в будущем. Она постарается. Она будет играть. Играть по-настоящему.

Как ей и предназначено судьбой.

Эта мысль явилась внезапно, удивив ее. Ей захотелось поразить бостонцев, но поразить своим талантом, а не зрелищем. Возможно, она потеряла все, но гордость у нее еще осталась.

Как слепящая вспышка, к ней пришло осознание, что именно этого ей хотелось всегда. Просто она запрятала это желание очень глубоко в своем сердце.

Она решилась. Она будет играть Баха. Потому что, в чем бы ни пытался убедить ее Найлз Прескотт, она талантлива.

Сердце ее гулко билось. Ей захотелось этого с такой силой, что у нее закружилась голова. Очень долго она старалась не поддаваться чувствам, но теперь они вырвались на волю, и удержать их она уже не сможет.

Ей хотелось доказать Найлзу Прескотту, что он ошибся. Ей хотелось доказать своему отцу, что он должен ею гордиться. Ей хотелось доказать Грейсону, что хотя бы в этом она не потерпела поражения. И не потерпит.

Приняв это решение, Софи составила график и с этой минуты неукоснительно придерживалась его. Она приступала к занятиям рано утром и заканчивала их поздно вечером. Ее жизнь была расписана по минутам. Волнение и целеустремленность владели ею, и это действовало на нее как наркотик.

Она занималась в библиотеке. Картины, снятые со стен, стояли в коридоре, обои так и висели наполовину содранными, в комнате не было ничего, кроме ее стула и подставки для нот. В моменты отчаяния, когда что-то не получалось, она изливала свою энергию, обрывая остатки обоев. Но когда являлось понимание трудного места, полоска обоев оставалась болтаться на стене, как язык, вывалившийся изо рта, Она бросалась к своему стулу и начинала играть отрывок, который она только что проиграла в уме. Трудности были преодолены, потом возникали новые.

К концу первой недели занятий уверенность ее окрепла и ноты уже не пугали.

Ею владели восторг и удивление. Целеустремленность стала ее постоянным спутником.

Но когда первая неделя перешла во вторую, ее восторги начали угасать. Как бы она ни старалась, она не могла составить из отрывков единое целое. Она понимала, как нужно играть эту вещь, но, несмотря на постоянные усилия, ей не удавалось заставить виолончель звучать так, как ей хотелось.

После долгого периода, когда она просто разрешала музыке звучать свободно и вольно, смычок перестал подчиняться ее рукам. Чтобы превратиться из поверхностной музыкантши в уважаемую концертирующую виолончелистку, нужно было уметь управлять своими движениями. Но эти усилия делали ее смычок неуверенным. Левая рука впивалась в инструмент, тело напрягалось. Даже простые гаммы превратились в мучение.

И к концу второй недели все ее достижения оказались полностью перечеркнуты. Она изо всех старалась не утратить уверенность в себе. Волнение больше не посещало ее, а уверенность стала неуловимой, точно волны, убегающие в море.

Все это время Грейсон появлялся в доме каждый день. Несколько раз заходил Лукас, и они совещались за закрытыми дверьми. Грейсон также нанял стряпчего, который занимался недвижимостью и теперь подыскивал для него новое помещение под контору.

К концу третьей недели в душу ее закрались сомнения, да так и остались там, крепко вцепившись в нее. Теперь Софи удивлялась, как это ей могло прийти в голову, что она в состоянии сыграть хотя бы одну сюиту Баха без аккомпанемента, не говоря уже о всех шести.

Этот страх оказался сильнее волнения. И когда она на следующее утро встала с постели, она уже едва дышала.

Ей хотелось пойти к Грейсону. Поговорить с ним. Посидеть с ним. Чтобы он заверил ее, что все будет хорошо. Но все было совсем не хорошо. Она не может играть Баха, а Грейсон скоро съедет отсюда.

Когда до концерта оставалась всего одна неделя, Софи поспешно оделась, торопливо застегнула платье и бросилась вниз по лестнице.

Но в холле она остановилась, заметив Грейсона, стоящего посреди разоренной библиотеки. Она смотрела на него и не могла оторваться. На его красивом, словно выточенном из камня, лице были видны следы страданий. Уж не она ли причиняет ему боль?

Он медленно повернулся, почувствовав ее взгляд. Лицо его на мгновение просветлело, словно он был рад ее видеть. Сердце у нее забилось. Но он нахмурился, и наваждение исчезло.

— Доброе утро, — произнес он любезным тоном, каким обычно приветствовал своих клиентов, — деловито и сухо.

— Доброе утро, — ответила она, стараясь держаться независимо. Ей так хотелось поговорить с ним, но его хмурый вид не располагал к разговорам. — Не хотите выпить со мной чаю?

Что-то дрогнуло в его лице, и он поднял руку, словно хотел дотронуться до нее. Но, опомнившись, снова нахмурился. И опустил руку.

— Я должен быть в суде. Ищу один документ. Он повернулся и пошел к себе в контору, оставив Софи стоять в холле. Она пошла за ним, рассерженная и обиженная, но с твердым намерением вызвать его на откровенность.

— Скажите, вы меня ненавидите? — спросила она, остановившись в дверях.

Грейсон оторвался от чтения бумаг, лежащих на столе. В его темных глазах мелькнуло что-то, чему она не могла найти определения.

— Не нужно, — попросил он, ив словах этих прозвучала угроза — и мольба.

— Почему же? Вы больше не хотите жениться на мне. Я давно это знаю. Но почему вы не обращаете на меня внимания, как будто мы никогда не были друзьями?

— Мы слишком взрослые, чтобы быть друзьями, Софи. Взрослые не бывают друзьями, по крайней мере мужчина и женщина. А теперь извините, мне нужно прочесть эти документы перед тем, как отправиться в суд.

В тот день приехал ее отец, его длинное узкое лицо было озабочено. Рядом с ним шла Патриция.

— Доброе утро, принцесса, — ласково проговорил Конрад. — Мы с твоей мачехой беспокоимся.

— Почему? — спросила она, стараясь говорить беспечно.

— Мы не видели тебя столько времени, и…

— По городу ходят слухи, что твоя помолвка с Грейсоном расторгнута.

— Патриция! — повернулся к жене Конрад.

— Что? Какое будущее ждет наших дочерей, если она опять все испоганит?

«Наших дочерей». Как будто Софи — не одна из них. Эти слова наполнили ее сердце обидой и горечью.

— Где мы возьмем деньги, которые заплатил тебе за нее Грейсон?

Софи передернулась, но отогнала от себя эти слова. Она сосредоточенно смотрела на пол, на черно — белый мрамор, похожий на клетки шахматной доски.

Мачеха шагнула к ней.

— Разве ее заботит, что мы разоримся, если она не выйдет за Грейсона Хоторна?

— Довольно, Патриция, — с угрозой проговорил Конрад, и голос его промерцал в вестибюле.

Софи резко вскинула голову и посмотрела на отца. Он подошел к ней, ласково взял за руку — совсем как когда-то. Этот ласковый жест застал ее врасплох.

— В последнее время я только и думаю о том, что здесь произошло, — задумчиво произнес он. — Пока я жив, я буду помнить, какое у тебя было лицо, когда мы сказали тебе о твоей помолвке. И я вижу, что ты до сих пор подавлена. Ни один отец не останется к этому равнодушен. — Голос его напрягся. — Даже я. Тогда-то я и понял, что, подписывая контракт, я думал не о тебе, а о себе. — Он грустно улыбнулся. — Но знай, я действительно полагал, что помолвка с Грейсоном — самое лучшее для тебя и для него.

— Господи, Конрад! — взвизгнула Патриция.

— Я сказал — хватит!

Напряжение повисло в воздухе, ее отец и его жена сверлили друг друга ненавидящими взглядами. Патриции хотелось накричать на мужа, и обычно она не отказывала себе в этом удовольствии. Но что-то изменилось, может быть, в этот самый момент. И, съежившись под тяжелым взглядом Конрада, она промолчала.

Конрад крепко зажмурился, а потом снова взглянул на Софи.

— Я сделаю все, чтобы исправить зло, которое я тебе причинил.

— Ах, папа, — прошептала она, в горле у нее саднило от внезапно подступивших, но не пролитых слез. — Все в порядке. Помолвка расторгнута.

Патриция ахнула.

— А Грейсон вернул мне «Белого лебедя».

— Господи Боже мой, да как же мы с ним расплатимся? — запричитала Патриция.

— Этого вам не придется делать, — сообщила Софи. — Я — известная виолончелистка, и я верну Грейсону Хоторну все до последнего цента.

— Софи, — ласково произнес ее отец. — Ты всегда была сильной, и я всегда гордился тобой. Я пришел сюда сегодня, чтобы сказать тебе об этом. Ни о чем не беспокойся и порадуй нас своим талантом.

Сердце у нее дрогнуло.

— Ты заслужила это выступление, — продолжал он. — Ты заслужила его уже давно. Теперь оно твое, и я не хочу, чтобы моя глупость каким-то образом все испортила, В эту субботу ты будешь иметь грандиозный успех. Я всегда знал, что когда-нибудь это произойдет. — Его лицо озарилось улыбкой, исполненной надежды. — Я сам найду способ расплатиться с Грейсоном.

— Ах, папа, — нежно проговорила она.

Концерт. Она мечтала об этом концерте — и смертельно боялась быть освистанной. Если она не сможет сыграть Баха, тогда ей придется устроить обычное представление.

— Я люблю тебя, Софи.

Но будет ли он любить ее после того, как услышит ее игру?

Едва за ними закрылась дверь, как ее охватила тревога и неуверенность. Она не могла заставить себя чем-то заняться, потому что снова и снова проигрывала в уме сюиты Баха, надеясь, что в какой-то момент она найдет нужное решение и сыграет их так, как задумал великий композитор. В конце концов она чуть не захлебнулась в потоке нот, которые внезапно обрушились на нее.

Она не может устроить представление. На этот раз — нет. После тех слов, которые сказал ее отец и которые она уже не надеялась услышать.

Любовь к отцу согревала ей сердце, а боль и тоска по Грейсону отнимали последние силы. Но ведь она сильная, как сказал Конрад, и она выступит перед всем Бостоном и заставит публику поверить в ее талант.

А сейчас ей надо подышать свежим воздухом и развеяться. Решительными шагами она вышла из дома и пошла бродить по улицам Бэк-Бэя, ничего не замечая вокруг.

Софи шла все вперед и вперед, охваченная паническим страхом. Она шла до тех пор, пока неожиданно не оказалась перед отелем «Вандом», ярко освещенным и праздничным. Она посмотрела на одно из окон на фасаде. Интересно, здесь ли Грейсон?

Что он делает? Пьет бренди? Готовится к судебному заседанию?

Посмеет ли она войти в «Вандом» и постучать в его дверь?

Грейсон сидел в неприбранном гостиничном номере, маленький письменный стол был завален документами и контрактами. Работы было невпроворот, но он, просидев за столом несколько часов, не прочел ни одного документа и не написал ни одного слова. В голове у него была только Софи. Мягкость ее волос, нежность ее кожи.

Он клял себя за слабость. Он привык к размеренной, упорядоченной жизни, А Софи перевернула его мир вверх ногами. И теперь он метался, как зверь в клетке, не зная, на что решиться.

Стряпчий, которого он нанял, предлагал ему одно помещение за другим. Каждое из них подошло бы под контору. Грейсон покорно осматривал их, но так ничего и не купил.

Он должен быть сильным, каким был всегда, и управлять своей жизнью со спокойной уверенностью. Но он испытывал что угодно, только не уверенность. Он злился на самого себя. На Найлза Прескотта. На весь мир. И конечно, на Софи.

Раздался стук в дверь, а затем она распахнулась.

— Зачем вы пришли? — ошарашенно спросил Грейсон. Генри улыбнулся, молча вошел в номер и огляделся с таким видом, словно намеревался его купить.

— И вам тоже добрый вечер. Я отвергаю предположение, что мы покупаем акции этого скромного заведения, поскольку оно слишком… скромно, на мой вкус. — Генри фыркнул, заметив злой взгляд Грейсона, и добавил: — Есть множество причин тому, что я здесь. — Он пожал плечами.

— Осторожнее, Чеймберс, вы ступили на опасный путь. — Маленький человечек безмятежно улыбнулся:

— Какой вы грубый!

Грейсон шагнул к нему, но Генри поднял руки.

— Не бейте меня, по крайней мере до того, как мы поговорим.

— Нам не о чем говорить.

Улыбка Генри исчезла, как будто ее никогда и не было, и он вздохнул.

— Нет, есть. Я пришел из-за Софи. — Грейсон насторожился.

— Что случилось? — спросил он.

— И вы еще спрашиваете? Что произошло между вами, пока мы были в отъезде?

В комнате воцарилось молчание. Мужчины сверлили друг друга взглядами.

— Это не ваше дело.

— Софи слишком горда, чтобы признаться в этом, но вы ей нужны. Необходимы.

— Убирайтесь! — рявкнул Грейсон.

— Вы ей нужны, так же как и она нужна вам. Перестаньте упрямиться и пойдите к ней.

— Я сказал — убирайтесь!

Генри выскользнул за дверь, и Грейсон остался в комнате один. За окнами стемнело, ночь окружила его. Нужно закончить работу. Завтра утром у него слушание, и он должен выиграть это дело. Сейчас он сядет и сосредоточится. Но вместо этого он распахнул дверь и вышел.

Было девять часов, горизонт потемнел. Он не стал стучать в дверь «Белого лебедя». Он воспользовался своим ключом. Диндра удивилась. Генри молча кивнул.

— Я скажу ей, что вы здесь. — Ди поднялась с кресла.

— Пусть сам о себе доложит, — проворчал Генри. Диндра посмотрела на него так, словно он сошел с ума.

— Она рассвирепеет.

Грейсон не стал ждать, пока они кончат препираться. Он быстро взбежал по лестнице и через секунду уже стоял у дверей хозяйских апартаментов.

Стучать он не стал.

Он вошел и замер на месте, увидев ее. Пеньюар из тонкой ткани просвечивал на золотистом свету. Она стояла перед высоким овальным зеркалом и смотрела на свое отражение.

Что она видит?

— У меня всегда захватывает дух, когда я вас вижу, — произнес он, не удержавшись.

Она не вздрогнула от удивления, не обернулась посмотреть на него.

— Почему? — прошептала она так тихо, что он угадал ее вопрос по движению губ. — Потому что я кажусь вам красивой? — Она протянула руку и коснулась зеркала. — Раньше я не была красива. Но теперь мужчины добиваются моего внимания и клянутся, что я самая красивая женщина в мире.

Громко захлопнув дверь, Грейсон прошел по комнате и остановился в нескольких шагах от нее.

— Они правы.

Она обернулась к нему так быстро, что волосы взлетели облаком за ее спиной.

— Что во мне изменилось? Почему я вдруг похорошела?

— Вы всегда были хорошенькой.

— Для вас, но ведь больше ни для кого.

Что он мог на это сказать? Когда она была маленькой, волосы у нее были непокорные, глаза непонятного, темного цвета. Но теперь, когда она стала взрослой, те же самые черты соединились так, что у мужчин, смотревших на нее, захватывало дух. Непокорные волосы выглядели соблазнительно, глаза приобрели золотисто-карий цвет.

Ему хотелось коснуться ее, как она коснулась своего отражения в зеркале. Но он не поднял своих опущенных рук.

— Теперь они видят то, что я видел всегда.

— Нет, они видят что-то новое. — Она медленно повернулась спиной к своему отражению. — Я изменилась. И они любят результат этих перемен. Неприрученность. Расстояние, на котором я их держу. Вот чего они жаждут.

— Как вы однажды сказали, каждый мужчина хочет того, что ему недоступно, — улыбнулся он.

— Нет. Каждый мужчина хочет того, чего, по его мнению, не может иметь никакой другой мужчина. — Грейсон нахмурился, услышав ее заявление.

— Разве это не правда? — с вызовом спросила она. — Они любят женщину до тех пор, пока она для них недоступна, а потом, поняв, что она не так неуловима, не так совершенна, начинают ее презирать.

Он мрачно смотрел на нее, и это привело ее в ярость.

— Разве не это вы чувствуете?

Он положил руку ей на плечо.

— Да, я люблю вашу необузданность, но и ненавижу ее. Да, я хочу вас, но меня оскорбляет это желание.

— Почему? — спросила она. — Потому что я уже принадлежала другому?

— Потому что вы заставили меня потерять самообладание!

Эти слова яростно заискрились в воздухе. Они смотрели друг на друга. Момент был напряженный, оба не знали, что делать дальше.

— Ах, Грейсон, нельзя же все время держать себя в руках! Время от времени каждому нужно покричать всласть.

Его челюсти окаменели, он отдернул руку, словно обжегся. И повернулся, чтобы уйти.

— Не уходите, — взмолилась она. — Не покидайте меня. Он наклонил голову.

— Покиньте меня завтра. Я пойму. Но не оставляйте меня сейчас.

Он упрямо направился к двери. Повернул дверную ручку. Но Софи была здесь, в его голове. В его душе. В его сердце.

Со стоном он захлопнул дверь и бросился к ней. Он привлек ее к себе, впился губами в ее губы. Она не сопротивлялась, она вцепилась в него, словно в нем было ее спасение.

Он поднял ее на руки и понес на кровать.

Сердце у нее билось где-то у горла. Этот человек нужен ей. Очень нужен. Конечно, ей следовало бы потребовать, чтобы он ушел сразу же, как только появился в ее комнате. Он и так очень дурно о ней думает. Вместо этого она не придумала ничего лучшего, чем попросить его остаться, доказав этим, что она женщина определенного сорта, хотя на самом деле никогда такой не была.

Но разве она уже это не доказала? Разве она уже не убедилась в том, что не может исполнять музыку, какую она хочет? И своим выступлением она лишний раз подтвердит, что слишком низко пала и бостонцы были правы, когда много лет назад отвергли ее.

Он лег на кровать рядом с ней.

— Я не могу уйти, — в отчаянии прошептал он.

В ее глазах светилась любовь, в его глазах — обвинение и неуверенность.

— Я не хочу, чтобы вы уходили, — отозвалась она.

Тогда он яростно привлек ее к себе. Мгновение — и их одежда была отброшена прочь, и Софи ласково коснулась его груди. Такой широкой, такой сильной, такой мускулистый. Но он не собирался пребывать в неподвижности.

Он провел пальцами по ее рукам вниз, и она задрожала. С невероятной нежностью он поцеловал ее ладони и каждый пальчик в отдельности. А когда его руки скользнули по ее животу, обхватили пышные груди, она всхлипнула от наслаждения.

Запустив пальцы в его волосы, она задохнулась, когда он втянул в рот ее сосок. Его язык превратил нежный бутон в твердый камешек, и вот он уже принялся за второй, посасывая его и лаская, и внизу у нее начал разгораться огонь.

Он водил рукой по ее телу, словно хотел изучить его во всех подробностях. Ее подбородок, шея, грудь. Но когда она потянула его к себе, он воспротивился.

Она смущенно посмотрела на него.

— Не сейчас, — прошептал он хрипло. — Подними ножки, дорогая.

Она покорно подчинилась.

— Вот так, — сказал он, ласково проводя рукой по ее бедру к колену, потом поднял ее ногу, уперев ее в валик, лежавший в изножье кровати.

Жаркое смущение обожгло ее кожу, но другой жар заставил ее вздрогнуть от чувственного томления.

— Дай мне коснуться тебя. — Его пальцы скользнули к завиткам между ее ног.

— Грейсон! — вскрикнула она, схватив его за плечи.

— Ш-ш… — Он ласкал ее, глаза у него потемнели. — Откройся мне, милая.

Он медленно водил пальцем, пока она не расслабилась.

— Так, хорошо, — бормотал он, поглаживая ее.

Она ахнула, а потом дыхание застряло у нее в горле. Ее смущение полностью прошло, когда томление переросло в страстное желание, и она уже готова была принять его в себя.

Потом он проник внутрь одним пальцем.

Она напряглась, но он не остановился. Он гладил ее, проникая все глубже, медленно, но упорно, пока она не застонала.

Вдруг он нежно высвободился из ее теплого плена, и тело ее закричало от разочарования. Он только улыбнулся любовно и ласково, а потом положил ее на себя.

Тела их соприкасались плотно, но еще не соединились в одно. Он целовал ее, обхватив ее бедра, потом провел пальцами по ее позвоночнику. Она робела, лежа на нем, не зная, что делать. Его сильные руки направляли ее, его язык ворвался ей в рот.

Ее переполняла страсть и необузданность, чистая и неумелая. Она отчаянно хотела его. И хотела, чтобы он наконец взял ее.

— Люби меня, Грейсон. Прошу тебя.

Испустив нечто похожее на вопль, — она в этом могла бы поклясться, — он перекатился на нее, упираясь локтями в матрас, чтобы не давить на нее всей тяжестью своего тела. Одно бесконечное мгновение он смотрел на нее, дрожа всем телом.

— Ты нужна мне, Софи. И всегда была нужна.

Он прижался к ее губам и целовал так жадно, словно путник в пустыне, обнаруживший чистый родник.

Он согнул ее ноги в коленях и, шепча ее имя, овладел ею. Она почувствовала, как напряглось его тело в ожидании, что она приладится к нему. Потом он задвигался, сначала медленно, но бурный поток чувств все нарастал, пока они оба не начали задыхаться. Он обхватил ее бедра и поднял их навстречу своим сильным, отчаянным ударам.

Софи вцепилась в его плечи, уткнулась лицом в его шею и почувствовала, что ее тело содрогается от облегчения. Он выкрикнул ее имя, и содрогание, похожее на взрыв, приподняло его крупное тело и вновь опустило на нее.

Она чувствовала его вес, его успокаивающую тяжесть, а потом он скатился с нее, увлекая ее с собой. Софи слышала, как бьется у него сердце, сильно и быстро. Так они и лежали, сплетясь в одно, в полной тишине. Ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно.

Но тут он заговорил:

— Я вас не понимаю. Вы — странная смесь бравады и уязвимости, уверенности и робости, смелости и неопытности. Вы действуете дерзко, но когда я глажу вас, когда мои пальцы внутри вас, вы содрогаетесь, а потом ведете себя так, будто никогда не испытывали оргазма.

Софи растерянно отвернулась. Но он осторожно взял ее за подбородок и снова повернул к себе. Она посмотрела ему в глаза и подумала, что никогда в жизни не видела такого одиночества.

— Вы мне нужны, — прошептал он. — Вы — моя слабость, Софи. И я не позволю вам уйти.

От этих слов у нее замерло сердце, и вдруг она поняла, что этот сильный, мужественный человек считает, что не может позволить себе быть слабым.

И сразу возник вопрос — почему?