Глава 42

Кольт видел, что герцогиня покидает салун, но не сдвинулся с места. Не мог. Он был еще слаб, как младенец. Сердце бешено колотилось, тело покрывал холодный пот. Никогда прежде с ним такого не приключалось, и он толком не мог понять, что, собственно, произошло.

Он заметил Рэмси Пратта в зеркале, узнал его и почувствовал такую примитивную, почти животную радость, что едва не завопил от восторга. Столько раз он мечтал с ним встретиться, вызвать на дуэль и всадить в него всю обойму. Но не убивать, нет, лишь искалечить на всю жизнь. Он не хотел его смерти. Пусть Пратт продолжает жить с той же горечью и болью, которые стали частью его собственной жизни с тех пор, как их пути пересеклись в последний раз.

Он сознательно допек Пратта, не реагируя на его вопросы. Он хотел взбесить негодяя как следует, настолько, чтобы тот пустил в ход свой бич. Но когда добился своего и собрался повернуться к подонку лицом, обнаружил, что не в состоянии шевельнуться. Его тело будто выключилось, когда он увидел кнут. Словно какая-то часть его сознания, контролирующая тело, решила не вступать в схватку с этим кнутобойцем, не желая " повторять однажды пережитого.

Даже когда Рэмси ударил его. Кольт не смог выйти из похожего на транс ступора. И боли, которая помогла бы ему очнуться, тоже не было. После таких сильных повреждений тканей и нервных окончаний ему можно было прикладывать к спине раскаленные угли — и то он вряд ли почувствовал бы. Теперь он даже не знал, рассек ему Рэмси в этот раз кожу или нет. И не узнает, пока не посмотрит.

Но если то, что его парализовало помимо воли, было страхом, то подлинный ужас Кольт испытал, когда угроза нависла над герцогиней, а он все еще не мог шевельнуться. Именно от испуга за нее он покрылся холодным потом, и сердце чуть не вырвалось из груди. Лишь при виде занесенного над ней кнута в нем что-то взорвалось от ярости, вернув способность двигаться.

Он наблюдал, как тело Пратта выволокли из салуна. Последовало несколько комментариев, но ни одного в адрес Кольта. Основная масса присутствующих вернулась к своим занятиям, прерванным инцидентом. Типичная реакция тех, для кого насилие стало более или менее привычным явлением.

Кольт не испытывал ничего — ни сожаления, ни удовлетворения. Вообще никаких эмоций к человеку, которого только что убил. Что его беспокоило, так это исполненный презрения взгляд герцогини, брошенный ею перед уходом. Несложно догадаться, чем он был вызван. И какие он может дать ей объяснения? Что испугался, сам не отдавая себе в этом отчета? Что хотел избавить ее от негодяя, даже попытался, но не смог двинуться? Не смог двинуться! Так она этому и поверит, как же!

Он вернулся на вокзал в шикарный вагон, который она так легко получила. Герцогиня была там, но заперлась в спальном отделении. Кольт некоторое время колебался, не постучать ли, но потом решил не делать этого. Может, оно и к лучшему. Конечно, он теряет несколько дней общения с ней, но ведь ему так или иначе предстоит с ней расстаться. Так какая разница?

Кольт взял свои вещи и направился к выходу. Он купит билет в пассажирский вагон и передаст ей через кондуктора, что находится там. Им нет необходимости встречаться вплоть до Шайенна. По пути к дверям он увидел зеркало и вспомнил про свою спину. Бросив на пол багаж, он сорвал с себя рубашку и быстро осмотрел ее. Должно быть, Пратт с годами утратил сноровку, решил Кольт. Он не нашел ни малейшего следа от удара.

— Господи Боже мой!

Кольт крутанулся, выхватив револьвер.

— Что?!

И тут же все понял по выражению ее лица. Жалости он не выносил вообще, а от нее тем более.

Выронив ружье, Джослин зажала рот рукой. Ее затошнило. За последний час она навидалась достаточно насилия, но это! Результат издевательств, учиненных над ним! Над ним! Она кинулась в туалет.

Грубо выругавшись. Кольт швырнул рубашку на пол и, рванувшись за ней, перехватил ее в дверях.

— Не смей! Это ерунда, слышишь! Ерунда! Если тебе так хотелось вывернуть наизнанку свои внутренности, то следовало это сделать, когда я пристрелил погонщика, а не сейчас!

Джослин сглотнула желчь, стоявшую у нее в горле, и потрясла головой. Из глаз потекли слезы. Она не понимала, почему он так сердится. Ведь она просто не могла справиться с разрывавшими грудь эмоциями.

Увидев ее слезы, он фыркнул:

— Прекрати!

Но его злость тут же испарилась, когда она обвила руками его шею. Он попытался разъединить ее руки, но не мог, не причинив ей боли. А она не отпускала его, наоборот, сжала так крепко, что едва не удушила.

— А, черт! — пробормотал он немного спустя, поднял Джослин на руки и опустился на ближайший стул, посадив ее к себе на колени. — Не делай со мной этого, женщина. Ну, какого черта ты плачешь? Я же сказал, что это ерунда.

— Ты… называешь это… ерундой? — всхлипывала она, уткнувшись ему в плечо.

— Для тебя ерунда. Это случилось уже давно. Ты думаешь, мне еще больно? Уверяю тебя, нет.

— Но было больно! — вскричала она. — Ты никогда не убедишь меня, что не было! О Господи, бедная твоя спина! Кольт напрягся. Это было выше его сил.

— Слушай меня, герцогиня, и слушай внимательно. Воин не терпит жалости. Он скорее умрет.

От удивления она отстранилась.

— Но я вовсе не из жалости.

— Тогда зачем все эти слезы?

— Из-за мучений, которые ты испытал. Я… я не выношу даже мысли, что тебя так мучили! Он недоуменно покачал головой.

— Ты смотришь на вещи с не правильной точки зрения, женщина. Меня должны были запороть до смерти. Мало кто может выжить после такого, а я выжил. Эти шрамы — свидетельство моей победы над врагом. Это их поражение — то, что я жив.

— Если ты гордишься теми шрамами так же, как этими, — ее пальцы пробежали по рубцу над соском, от чего Кольт аж слегка подпрыгнул, — то почему тогда их от меня прятал? А ты ведь прятал, верно?

Она вспомнила: каждый раз, когда они, обнаженные, занимались любовью, едва она пыталась коснуться его спины, как он тут же заводил ей руки за голову или прижимал к бокам. А она-то еще однажды сказала ему, что прикажет его высечь! Боже, какой бесчувственной она оказалась! Но ведь она не знала…

— Я не сказал, что горжусь ими, герцогиня. Но вспомни свою реакцию на эти, — с горечью промолвил он, прижав ее ладони к своей груди, — и свою реакцию на те, и получишь ответ. Они вызывают отвращение. Вид моей спины вызывает у женщин тошноту.

— А ты знаешь, почему? — с горячностью спросила она. — Потому что эти ты нанес себе сам, добровольно подвергшись самоистязанию, и ты ими гордишься. А те нанес кто-то другой, искалечив твое великолепное тело. Неописуемое зверство. Кто это был. Кольт?

Он не понял, то ли его обругали, то ли сделали комплимент.

— Ты только что видела, как он умер.

Она не сразу поняла, что он имеет в виду, а поняв, побледнела как мел.

— О Боже! Неудивительно, почему ты не мог пошевелиться при виде его! Я тоже не в силах была двинуться, когда подумала, что он меня ударит. А я ведь не знала, что почувствую. А ты знал… О Господи! — Застонав, она снова крепко обняла его за шею, как будто могла таким образом избавить от воспоминаний. — Ты точно знал, что почувствуешь, если он тебя ударит… И он ударил! Тебе пришлось вновь пережить этот кошмар…

— Перестань, герцогиня, — пробурчал он. — Ты представляешь все хуже, чем оно было на самом деле. Я ничего не почувствовал. Для этого нужны нервные окончания, а у меня на спине их практически нет.

— О Боже! — снова расплакалась она.

— Ну а теперь-то что стряслось?

В ответ она лишь покачала головой, понимая, каково ему будет услышать, что это еще хуже. Но он понял, о чем она думает. И понял ее попытку утешить его лаской, как это умеют делать только женщины. Она бы прижала его голову к груди, если бы он позволил. Проблема была в том, что эта мысль казалась ему весьма заманчивой.

Нужно было срочно отвлечь ее. Ему на глаза попалось ружье, которое она уронила, и он спросил:

— Куда это ты направлялась с ружьем?

— Боюсь, я не слышала, как ты пришел, — всхлипнула Джослин. — И сообразила наконец, что после моего ухода у тебя в сапуне могли возникнуть еще большие неприятности.

— И собралась идти мне на выручку?

— Что-то в этом роде.

Она думала, он засмеется. А вместо этого почувствовала его руку у себя на затылке, оттягивающую голову назад, чтобы можно было ее поцеловать. И она не удивилась сквозившему в этом поцелуе отчаянию, причем, возможно, с ее стороны даже больше, чем с его. Их время истекало, и они оба это понимали.