4

Хелен с тетушкой вернулась на Уикем-плейс в полуобморочном состоянии, так что за сравнительно недолгое время на руках у Маргарет оказались сразу три пациента. Миссис Мант вскоре пришла в себя. Она в высшей степени обладала поразительным свойством переиначивать прошлое, и всего за несколько дней забыла, какую роль — по причине собственной опрометчивости — сыграла в разразившейся катастрофе. В самый критический момент она даже воскликнула: «Слава Богу, бедняжка Маргарет от этого избавлена!» — что по дороге в Лондон превратилось в сетование: «Кто-то должен был через это пройти», — что, в свою очередь, приобрело окончательный вид в неоднократно повторенной фразе: «Вот когда я действительно помогла девочкам Эмили, так это в той истории с Уилкоксами». Хелен, однако, оказалась гораздо более серьезной больной. Новые впечатления поразили девушку подобно удару грома.

Дело было в том, что Хелен влюбилась, но не в одного человека, а в семью.

Еще до приезда Пола она была настроена на его волну. Ее завораживала энергия Уилкоксов, в ее отзывчивом сознании появились новые замечательные образы. Быть целый день с ними на открытом воздухе, спать ночью под их крышей казалось ей наивысшим блаженством. Она полностью отказалась от собственного «я», что нередко бывает прелюдией к влюбленности. Хелен нравилось подчиняться мистеру Уилкоксу, Иви, Чарльзу; нравилось, когда ей говорили, что ее представления о жизни несамостоятельны и умозрительны, что равенство — чепуха, избирательное право для женщин — чепуха, социализм — чепуха, Искусство и Литература, кроме тех случаев, когда они способствуют укреплению характера, тоже чепуха. Один за другим фетиши Шлегелей низвергались, и хотя Хелен делала вид, что защищает их, в глубине души она испытывала радость. Когда мистер Уилкокс сказал, что один разумный предприниматель приносит миру больше пользы, чем дюжина общественных реформаторов, она не охнув проглотила это курьезное утверждение и с наслаждением откинулась на спинку сиденья в его автомобиле. Когда Чарльз сказал: «Зачем так вежливо обращаться со слугами? Они этого не понимают», — она не ответила ему по-шлегелевски: «Если они не понимают, то я понимаю». Нет, она дала себе обещание в будущем со слугами не миндальничать. «Я вся опутана ханжеством, — подумала она, — и мне будет только полезно, если с меня сорвут эти путы». Все, что она думала или делала, все, чем дышала, оказалось постепенной подготовкой к встрече с Полом. Пол был неизбежен. У Чарльза была другая девушка, мистер Уилкокс был слишком стар, Иви слишком молода, миссис Уилкокс слишком необычна. Вокруг отсутствующего брата она стала создавать романтический ореол, озарять его сиянием этих счастливых дней, предчувствуя, что в нем она скорее всего найдет свой идеал полнокровного, земного человека. Иви сказала, что Хелен и Пол примерно одних лет. По общему мнению, Пол был красивее своего брата. Он, несомненно, был и лучшим стрелком, хотя хуже Чарльза играл в гольф. И когда Пол приехал, раскрасневшийся от радостного возбуждения после сдачи экзамена и готовый флиртовать с любой хорошенькой девушкой, Хелен готова была к встрече с ним, ждала его, и в воскресенье вечером уже не могла оторвать от него взгляда.

Пол рассказывал о своем скором изгнании в Нигерию, и ему следовало бы не прерываться и дать гостье время овладеть собой. Но ему льстила ее вздымающаяся грудь. Страсть показалась возможной, и он стал страстным. Что-то в глубине души шептало ему: «Эта девушка позволит тебе ее поцеловать, другого такого шанса может не выпасть».

Вот как «все это произошло», или же, скорее, как Хелен описала случившееся сестре, проявляя куда меньше сочувствия к этой любви, чем я. Но поэзия поцелуя, его чудо и волшебство, воцарившееся потом в ее жизни на долгие часы, — кто способен их описать? Как легко англичанину насмехаться над подобными случайными встречами двоих! Островной циник, а с ним и островной моралист, в равной мере могут поупражняться здесь в своих критических талантах. Как легко говорить о «минутном чувстве», забыв, каким ярким оно было, прежде чем «миновало»! Наше непроизвольное желание посмеяться над ним и забыть по сути своей верно. Мы осознаем, что одних чувств недостаточно, что мужчины и женщины — это люди, способные на продолжительные отношения, и испытывают не только яркие, словно электрический разряд, вспышки эмоций. И все-таки мы слишком переоцениваем свое желание посмеяться и забыть. А потому и не признаем, что такие банальные встречи могут вдруг распахнуть перед нами райские врата. Как бы то ни было, Хелен не суждено было испытать более глубокого переживания в жизни, чем объятия этого юноши, который сам оказался как будто и ни при чем. Он увлек ее из дома, где было светло и существовала опасность неожиданного вторжения, и повел по знакомой тропинке к огромному шершавому вязу, где они и остановились, прислонившись к похожему на колонну стволу Скрытый в темноте мужчина прошептал ей: «Я тебя люблю» — как раз тогда, когда Хелен так хотелось любви. Со временем образ стройного юноши стерся из ее памяти, но сцена, возникшая по его воле, осталась с ней навсегда. За все последующие годы, в которые произошло столько разных событий, ей так никогда и не пришлось пережить ничего подобного.

— Понимаю, — сказала Маргарет, — по крайней мере настолько, насколько в таких вещах вообще можно что-то понять. Теперь расскажи, что случилось в понедельник утром.

— Все кончилось в одно мгновение.

— Каким образом, Хелен?

— Я все еще была счастлива, когда одевалась, но когда спускалась по лестнице, начала нервничать, а войдя в столовую, поняла, что ничего хорошего меня не ждет. Там была Иви — не могу объяснить… — она возилась с большим фарфоровым чайником для кипятка, а миссис Уилкокс читала «Таймс».

— А Пол там был?

— Да. Чарльз говорил с ним об акциях и облигациях, и Пол чего-то боялся.

С помощью незначительных деталей сестры могли многое сказать друг другу. Маргарет увидела в этой сцене притаившийся ужас, и следующая фраза Хелен ее не удивила.

— Знаешь, когда такой человек выглядит испуганным, это очень страшно. Если мы с тобой чего-то боимся, то это в порядке вещей, или если боятся какие-нибудь другие мужчины, например отец. Но чтобы так испугался человек его склада! И когда я увидела, что все остальные такие спокойные, а Пол с ума сходит от страха, что я скажу что-нибудь не то, мне на мгновение почудилось, что все семейство Уилкоксов — обман, этакая стена из газет, автомобилей и гольф-клубов, и что если она рухнет, то за ней я не найду ничего, кроме ужаса и пустоты.

— Я так не думаю. Уилкоксы произвели на меня впечатление людей искренних, особенно миссис Уилкокс.

— Да и я тоже не думаю. Но Пол с виду был такой сильный. А всякие неожиданности только усугубили ситуацию, и я поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет — никогда. После завтрака, когда остальные пошли тренировать удары, я сказала ему: «Мы просто потеряли голову», — и он сразу повеселел, хотя и ужасно смутился. Стал говорить, что для женитьбы у него нет денег. Но ему было тяжело продолжать и я прервала его. Тогда он сказал: «Я должен попросить у вас прощения, мисс Шлегель: не понимаю, что на меня нашло вчера вечером». — «И я не знаю, что на меня нашло, — сказала я. — Не будем об этом». Мы расстались, но тут я вспомнила, что накануне написала тебе, и снова испугала Пола. Я попросила его послать за меня телеграмму, потому что он понял, что ты приедешь или что-нибудь в этом роде. Он попытался взять машину, но она понадобилась Чарльзу и мистеру Уилкоксу, чтобы ехать на станцию, и тогда Чарльз сказал, что может послать телеграмму, а мне пришлось сказать, что телеграмма не столь уж важна, потому что и Пол, и Чарльз могли ее прочесть, и хотя я переписывала ее несколько раз, Пол все время говорил, что люди заподозрят неладное. В конце концов, он сам ее отправил, сделав вид, что пошел за патронами, но из-за всех этих проволочек телеграмма попала на почту слишком поздно. Это было самое кошмарное утро. Пол злился на меня все больше и больше, а Иви без конца болтала про крикет, так что я чуть не взвыла. Не понимаю, как я терпела ее столько дней. Наконец Чарльз с отцом отправился на станцию, и я получила твою телеграмму, в которой ты меня предупреждала, что тетушка Джули прибывает этим же поездом, и Пол — о, какой ужас! — сказал, что я все испортила. Но миссис Уилкокс знала.

— Что знала?

— Все. Хотя никто из нас ей ничего не говорил, она, мне кажется, все знала.

— Может быть, она слышала ваш разговор?

— Вероятно. Но это было удивительно. Когда подъехали Чарльз и тетя Джули, ругая друг друга на чем свет стоит, миссис Уилкокс вышла из сада и сгладила эту ужасную ситуацию. Брр! Как все было отвратительно! Только подумать, что…

Она вздохнула.

— Только подумать, что из-за того, что ты и молодой человек встретились на одно мгновение, понадобились все эти телеграммы и гневные попреки, — подхватила Маргарет.

Хелен кивнула.

— Я часто об этом думала, Хелен. Что может быть интереснее. Все дело в том, что в мире существует совершенно иная жизнь, с которой ни ты, ни я не соприкасаемся, — жизнь, где имеют смысл и телеграммы, и гневные попреки. Личные отношения, которые мы с тобой ставим выше всего, там вовсе не первостепенны. Там любовь означает брачный договор, а смерть — налог на наследство. Покамест мне все ясно. Но тут для меня возникает одна сложность. Эта внешняя жизнь, хотя и, без сомнения, отвратительная, зачастую представляется настоящей — в ней есть твердость. Она в самом деле воспитывает характер. Не ведет ли наша абсолютизация личных отношений, в конце концов, к безалаберности?

— Ах, Мег, именно это я и чувствовала, только не столь отчетливо, когда мне казалось, что Уилкоксы все на свете знают и держат в руках весь мир.

— А теперь ты разве так не чувствуешь?

— Я помню Пола за завтраком, — тихо сказала Хелен. — Никогда этого не забуду. Ему не на что было опереться. Я уверена, что личные отношения и есть настоящая жизнь, и так будет всегда.

— Аминь.

И эпизод с Уилкоксами ушел в прошлое, оставив после себя воспоминания о сладости, смешанной с ужасом, и сестры продолжали жить той жизнью, которая привлекала Хелен. Они вели разговоры между собой и с другими людьми; в высокий узкий дом на Уикем-плейс приглашались те, кто им нравился или с кем они могли подружиться. Они даже посещали общественные собрания. По-своему интересовались политикой, но не так, как хотелось бы политикам. Они желали, чтобы общественная жизнь отражала все то хорошее, что есть в нашей внутренней жизни. Призывы к умеренности, терпимости и равенству полов были им понятны, но вместе с тем они не следили с должным вниманием за нашей наступательной политикой в Тибете и иногда удивленным, хоть и уважительным вздохом отмахивались разом от всей Британской империи. Не с такими, как они, история устраивает свои представления: мир был бы серым бескровным местом, если бы состоял лишь из девиц Шлегель. Но в том мире, каков он есть, эти девушки сияют словно звезды.

Несколько слов об их происхождении. Они не были «англичанками до мозга костей», как убежденно утверждала их тетушка. Но, с другой стороны, они не были и «кошмарными немками». Отец девушек принадлежал к типу, который был особенно распространен в Германии полвека назад. Он не был ни агрессивным немцем, столь милым сердцу английских журналистов, ни немцем-хозяином, импонировавшим английскому здравому смыслу. Если пытаться определить этот тип, то скорее его можно было бы назвать соотечественником Гегеля и Канта, склонным к мечтательности идеалистом, чей империализм был империализмом воздушных замков. Не то чтобы его жизни не хватало действия. Он отчаянно сражался в войне против Дании, Австрии и Франции, но сражался, не видя результатов победы. Истина мелькнула перед ним после битвы при Седане, когда он заметил, как поседели крашеные усы Наполеона III, и потом, когда вошел в Париж и взглянул на выбитые окна Тюильри. Наступил мир — мир для огромной страны, превратившейся в империю, — но Шлегель знал, что для него эта страна потеряла некое свойство, которое не может компенсировать даже Эльзас-Лотарингия. Германия как коммерческая держава, Германия как морская держава, Германия с колониями здесь, захватнической политикой там и законными притязаниями где-то еще могла нравиться другим и получать от них все, что нужно. Что же касается его лично, то он отказался от плодов победы и зажил в Англии, приняв британское подданство. Наиболее ревностные патриоты из членов семьи Шлегель не смогли простить его и не сомневались, что рожденные им дети никогда не станут немцами до мозга костей, хотя и вряд ли вырастут кошмарными англичанами. Шлегель получил работу в одном из наших провинциальных университетов и там женился на бедняжке Эмили (или, как уместно было бы сказать, Die Engländerin), а поскольку у нее были деньги, они переехали в Лондон и завели широкий круг знакомств. Но взгляд Шлегеля всегда был направлен за море. Он надеялся, что скрывающие отечество облака материализма со временем рассеются и вдали вновь забрезжит интеллектуальный свет. «Вы хотите сказать, что мы, немцы, глупы, дядюшка Эрнст?» — восклицал его крупный и надменный племянник. На что дядюшка Эрнст отвечал: «По-моему, да. Вы понимаете, что значит „интеллект“, но с некоторых пор не имеете в нем надобности. Вот это я и зову глупостью». Поскольку надменный племянник не понял его мысль, он продолжал: «У вас есть надобность только в тех вещах, которым можно найти применение, и поэтому вы составили следующую иерархию: деньги — сверхполезны; интеллект — весьма полезен; воображение — абсолютно бесполезно. Нет, — ибо в этом месте племянник принялся возражать, — ваш пангерманизм так же мало принадлежит сфере воображения, как и здешний империализм. Это желание вульгарного ума восхититься чем-нибудь огромным, полагать, что тысяча квадратных миль в тысячу раз прекраснее, чем одна квадратная миля, а уж миллион квадратных миль почти равносилен раю небесному. Это не воображение. Нет, это как раз то, что убивает воображение. Когда английские поэты пытаются воспеть нечто огромное, они тут же умирают, и это естественно. Ваши поэты тоже умирают вкупе с вашими философами и вашими музыкантами — теми, кого слушала вся Европа последние два столетия. Они исчезли. Исчезли вместе с небольшими королевскими дворами, которые их вскормили, — исчезли вместе с Эстерхази и Веймаром. Что? Что такое? Ваши университеты? О да, у вас есть ученые мужи, которые собирают больше фактов, чем ученые мужи Англии. Они собирают факты, еще раз факты, целые империи фактов. Но кто из них вновь зажжет внутренний свет?»

Все это Маргарет слушала, сидя на коленях надменного племянника.

Для маленькой девочки такое образование было уникальным. Надменный племянник однажды приехал на Уикем-плейс вместе с еще более надменной супругой — оба они не сомневались, что сам Господь назначил Германию управлять миром. А на следующий день явилась тетушка Джули, полная уверенности, что на ту же должность той же властью назначена Великобритания. Были ли обе стороны, убежденные в своей правоте, действительно правы? Однажды им довелось встретиться, и Маргарет, сжав руки, умоляла их немедленно обсудить этот вопрос. Но они, покраснев, сразу же начали говорить о погоде. «Папа! — воскликнул невоспитанный ребенок. — Почему они не хотят обсудить такой простой вопрос?» Отец, оглядев обе стороны, мрачно ответил, что не имеет ни малейшего представления. Тогда, склонив голову набок, Маргарет заметила: «Мне совершенно ясно, что либо Господь не знает, что делать с Англией и Германией, либо эти две страны не знают, что решил с ними сделать Господь». Какая вредная девчонка! Но в тринадцать лет она разрешила дилемму, которую большинство людей не способны даже осознать в течение всей своей жизни. Ее разум мог охватить самые разные предметы, он стал гибким и сильным. Она пришла к заключению, что отдельный человек находится ближе к духовному началу, чем любая организация, и с этих позиций уже не отступала.

Хелен развивалась по тому же пути, что и Маргарет, хотя легкомыслия в ней было больше. По характеру она напоминала сестру, но была красивее, а потому ее жизнь складывалась веселее. Вокруг Хелен люди собирались охотнее, особенно новые знакомые; ей нравилось, когда ей оказывали знаки внимания. После смерти отца, когда сестры стали сами вести хозяйство на Уикем-плейс, Хелен часто увлекала за собой всю компанию, а Маргарет — хотя тоже любила порассуждать — оставалась в одиночестве. Но никто по этому поводу не расстраивался. Хелен впоследствии не просила прощения, а Маргарет не чувствовала ни малейшей обиды. Однако внешность все же влияет на характер. В детстве обе сестры вели себя одинаково, но ко времени истории с Уилкоксами их манеры стали несколько различны. Младшая была склонна привлекать к себе людей и, привлекая их, сама подпадала под чье-нибудь обаяние. Старшая же всегда шла напрямик, принимая возможную неудачу как неотъемлемую часть игры.

Несколько слов следует сказать и о Тибби. В ту пору это был умный молодой человек шестнадцати лет, но мрачный и капризный.