23

Маргарет не собиралась пустить все на самотек, и вечером накануне отъезда из Суониджа как следует отчитала сестру. Она бранила ее не за то, что та осуждала ее помолвку, а за то, что прятала это осуждение под покровом таинственности. Хелен была столь же откровенна. «Да, — сказала она с видом человека, глядящего внутрь себя, — здесь есть таинственность. Но я не виновата. Так устроена жизнь». В те дни Хелен была крайне увлечена подсознательным. Она придавала слишком большое значение той стороне жизни, которая была сродни кукольному театру, и говорила о человечестве как о марионетках, которых невидимый кукловод заставляет влюбляться или воевать. Маргарет отметила, что при таком взгляде на мир Хелен тоже должна бы исключить из него все личное. Хелен минуту молчала, а потом произнесла странную речь, которая, однако, многое разъяснила:

— Давай выходи за него. По-моему, ты молодец. Если кто-то и может справиться с этим, то только ты.

Маргарет сказала, что ей не с чем «справляться», но Хелен продолжала:

— Нет, есть с чем. Нам с Полом это не удалось. Я могу делать лишь то, что легко. Могу увлекать и увлекаться. У меня не получится, и я не буду даже пытаться завязывать трудные отношения. Если я когда-нибудь выйду замуж, то это будет человек достаточно сильный, чтобы командовать мной, или такой, кем стану командовать я, оказавшись сильнее. А посему я никогда не выйду замуж, ибо подходящих мужчин не видно. Но пусть хранит Господь того, за кого я все-таки выйду, потому что я, конечно, сразу же от него сбегу. Так-то! А все потому, что я необразованная. Но ты, ты другая, ты героиня.

— О, Хелен! Разве я героиня? Неужели бедняге Генри придется так плохо?

— Ты хочешь сохранить соразмерность, и в этом твой героизм, как у древних греков, и я не вижу, почему бы тебе в этом не преуспеть. Давай борись с ним и помогай ему. Но не проси у меня ни помощи, ни даже сочувствия. Отныне я пойду своей дорогой. И я собираюсь быть обстоятельной, потому что обстоятельной быть легко. Я собираюсь не любить твоего мужа и сказать ему об этом. Я собираюсь не идти на поводу у Тибби. Если Тибби хочет со мной жить, придется ему принимать меня такой, какая я есть. Я собираюсь любить тебя еще больше. Да, это правда. Мы с тобой построили нечто настоящее, ибо оно лежит исключительно в сфере духа. На нас нет никакого покрова таинственности. Нереальное и таинственное начинается, когда обращаешься к телу. Распространенное мнение, как всегда, оказывается абсолютно ложным. Наши переживания касаются материальных вещей — денег, мужей, сдаваемых в аренду домов, — но Небеса сами делают свою работу.

Маргарет была благодарна сестре за такое проявление чувств.

— Возможно, — ответила она.

Все перспективы закрываются перед незримым — в этом никто не сомневается, — но, по мнению Маргарет, Хелен закрывала их слишком быстро. В каждом обороте речи человек сталкивается и с реальностью, и с абсолютом. Быть может, Маргарет стала уже слишком взрослой для метафизики, быть может, под влиянием Генри начала от нее отвыкать, но она чувствовала, что есть нечто неустойчивое в сознании, которое с такой готовностью отбрасывает зримое. Деловой человек, который полагает, что его жизнь — все, и мистик, который утверждает, что его жизнь — ничто, не могут, каждый со своей стороны, увидеть истину. «Да, дорогая, я понимаю: истина на полпути, между тем и этим», — давным-давно отважилась сформулировать тетя Джули. Нет, истина — живое явление, и она не может быть на полпути, между тем и этим. Ее можно найти только с помощью постоянных экскурсов в оба мира, и хотя соразмерность есть последний секрет, овладение им в самом начале сделает поиск тщетным.

Хелен, соглашаясь в одном и не соглашаясь в другом, готова была рассуждать до полуночи, но Маргарет, которой нужно было успеть собрать вещи, перевела разговор на Генри. Хелен может сколько угодно ругать Генри за его спиной, но не согласится ли она, пожалуйста, в обществе держать себя в руках?

— Мне он определенно неприятен, но буду делать что смогу, — пообещала Хелен. — А ты в свою очередь делай что можешь по отношению к моим друзьям.

После этого разговора у Маргарет на душе стало легче. Внутренняя жизнь сестер оставалась неприкосновенной, поэтому им было не трудно договариваться о внешних обстоятельствах словами, которые не могла бы даже вообразить тетушка Джули, а Тибби или Чарльз сочли бы невозможными. Бывают моменты, когда внутренняя жизнь фактически вознаграждает вас, когда годы самоанализа, проводимого без всякой видимой причины, вдруг приобретают практическую ценность. На Западе такие моменты все еще крайне редки, но то, что они все-таки случаются, сулит нам лучшее будущее. Маргарет, хотя и не могла понять свою сестру, убедилась, что по крайней мере отчуждение им не грозит, а потому вернулась в Лондон в более спокойном расположении духа.

На следующее утро, в одиннадцать часов, Маргарет явилась в контору Имперской и западноафриканской каучуковой компании. Она была рада оказаться там, потому что в разговорах Генри скорее намекал на свое дело, чем описывал, в чем оно состояло; к тому же бесформенность и неопределенность, которая у нас ассоциируется с самой Африкой, до сих пор витали над основным источником его богатства. Нельзя, впрочем, сказать, будто ее визит что-то прояснил. Перед ней была обычная плавающая на поверхности конторская пена — бухгалтерские книги, полированные конторки, медные поручни, которые появлялись и заканчивались без видимой причины; собранные в тройные соцветия шары, наполненные электрическим светом; маленькие клетушки, похожие на кроличьи, застекленные или зарешеченные, и мелкие клерки-кролики. Но и когда она проникла в самую глубь конторы, ее взору открылся всего лишь обычный стол и турецкий ковер, и хотя на карте над камином действительно была изображена часть Западной Африки, сама карта ничем не отличалась от прочих. Напротив нее висела другая карта. На ней был представлен уже весь континент, похожий на кита, предназначенного на убой ради добычи китового жира. Рядом была дверь, закрытая, но из-за нее доносился голос Генри, диктовавшего «суровое» письмо. Все это с тем же успехом могло бы встретиться ей в «Порфирионе», Банке Демпстера или у знакомого торговца вином. В наши дни все кажется таким похожим. Но, быть может, Маргарет обращала внимание на «имперскую», а не «западноафриканскую» сторону деятельности компании, а к империализму у нее всегда было сложное отношение.

— Минуточку! — крикнул мистер Уилкокс, услышав ее имя. Он дотронулся до звонка, и в комнате появился Чарльз.

Чарльз написал отцу подобающее письмо — более подобающее, чем то, что пришло от Иви, полное клокочущего детского негодования. Чарльз должным образом приветствовал свою будущую мачеху.

— Надеюсь, моя жена — здравствуйте! — угостит вас приличным ленчем, — так начал он свою речь. — Я оставил ей распоряжения, но мы живем на скорую руку. А после того как вы посетите Говардс-Энд, она будет ожидать вас к чаю. Интересно, что вы скажете о доме. Мне даже видеть его не хочется. Садитесь, пожалуйста! Убогий маленький домишко.

— Мне будет приятно на него посмотреть, — сказала Маргарет, впервые смутившись.

— Он предстанет перед вами в самом неприглядном виде, потому что в прошлый понедельник Брайс удрал за границу, не удосужившись даже позвать уборщицу, чтобы за собой прибрать. Никогда не видел такого ужасного беспорядка. Просто невероятно. Брайс не появлялся в доме целый месяц.

— С Брайсом я еще поговорю по душам, — прокричал Генри из внутреннего кабинета.

— Но почему он уехал так неожиданно?

— Инвалид есть инвалид. Не мог спать.

— Бедняга!

— Хитрюга! — сказал мистер Уилкокс, присоединившись к ним. — Он имел наглость без спросу выставить доски с объявлениями о субаренде. Чарльз их выбросил.

— Да, выбросил, — скромно подтвердил Чарльз.

— Я послал ему вслед телеграмму, и довольно алую. Он, и только он, лично отвечает за содержание дома в течение ближайших трех лет.

— Ключи оставлены на ферме. Мы их забирать не станем.

— Вот именно.

— Долли чуть было их не взяла, но, к счастью, я тогда оказался дома.

— Что он собой представляет, этот мистер Брайс? — спросила Маргарет.

Но до этого никому не было дела. Мистер Брайс был жилец, который не имел права сдавать дом в субаренду. Описывать его с какой-то другой точки зрения было пустой тратой времени. Его злодейский поступок обсуждался довольно долго, пока не появилась девушка с напечатанным «суровым» письмом. Мистер Уилкокс поставил свою подпись.

— А теперь поехали, — сказал он.

Маргарет предстояла поездка на автомобиле — один из видов приятного развлечения, который она презирала. Чарльз, до последнего мгновения подчеркнуто вежливый, усадил их, и через секунду контора Имперской и западноафриканской каучуковой компании скрылась из виду. Поездка, однако, не была особенно примечательной. Возможно, виной тому была погода — серое небо сплошь покрывали тяжелые облака. Возможно, Хартфордшир вообще не годится для автомобильных прогулок. Не промчался ли однажды некий джентльмен так быстро сквозь графство Уэстморленд, что даже его не заметил? А если можно проскочить Уэстморленд, то плохо придется графству, чей неяркий ландшафт требует особенно внимательного взгляда. Хартфордшир — это Англия в своем самом тихом обличье, с едва прочерченными холмами и реками, это Англия созерцательная. Если бы Драйтон был снова среди нас и сочинял новую версию своей несравненной поэмы, он воспел бы нимф Хартфордшира: их неопределенные черты лица и волосы, смешавшиеся с лондонским дымом. Их глаза были бы грустны, и они глядели бы, отворотясь от своей судьбы, на северные равнины, а их предводительницей была бы не Айсис и не Сабрина, а медленно текущая Ли. Им не потребовалось бы ни славных одежд, ни резвых танцев, но они были бы настоящими нимфами.

Шофер не мог ехать достаточно быстро, как предполагал поначалу, потому что Большое северное шоссе было битком набито машинами, спешащими из города в предпасхальные дни. Но для Маргарет, существа не особенно бойкого, постоянно волновавшегося из-за цыплят и детей, скорость казалась внушительной.

— Все в порядке, — успокоил ее мистер Уилкокс. — Они привыкнут. Как ласточки привыкли к телеграфным проводам.

— Да, но пока они привыкают…

— Автомобиль появился всерьез и надолго, — продолжил он. — Так что придется приспосабливаться. Вон там милая церквушка… хотя у тебя не очень хорошее зрение. Тогда, если беспокоишься по поводу дороги, смотри вокруг, на окружающий пейзаж.

Она посмотрела на пейзаж. Он вздымался и переливался как овсяная каша. И вскоре застыл. Они приехали.

Дом Чарльза стоял слева, а справа поднимались громады Шести холмов. Маргарет удивило их появление в этой местности. Они прерывали все более уплотняющуюся застройку, которая тянулась до Хилтона. Позади них она увидела луга и лес, а под ними, решила она, похоронены лучшие солдаты. Она ненавидела войну и любила солдат — в этом было одно из ее милых противоречий.

Но вот навстречу им на порог вышла Долли, разодетая как на картинке, и сразу же упали первые капли дождя. Они весело вбежали в дом и после долгого ожидания в гостиной сели за приготовленный на скорую руку ленч, в котором каждое блюдо — явно или неявно — содержало сливки. Главной темой разговора был мистер Брайс. Долли описывала, как он приходил с ключом, а ее свекор с удовольствием подшучивал над ней, оспаривая все ею сказанное. Очевидно, в семье было принято смеяться над Долли. Мистер Уилкокс принялся подтрунивать и над Маргарет, и та, очнувшись от серьезных мыслей, смягчилась и стала платить ему той же монетой. Долли, казалось, удивилась и с любопытством посмотрела на Маргарет. После ленча вниз были приведены двое малышей. Маргарет детей не любила, но с двухлетним ребенком ей все же удалось пообщаться несколько лучше, а поскольку она разговаривала с ним рассудительно, как со взрослым, Долли смеялась до слез.

— Поцелуй их — и пойдем, — сказал мистер Уилкокс.

Она подошла, но целовать отказалась: малышам это не доставит никакого удовольствия, объяснила она, и хотя Долли принялась поочередно распевать «тирли-мирли» и «чики-мики», Маргарет оставалась непреклонной.

К этому времени дождь уже лил вовсю. Машину подали с поднятым верхом, и Маргарет вновь потеряла всякое ощущение пространства. Через несколько минут они остановились, и Крейн открыл дверцу.

— Что случилось? — спросила Маргарет.

— А ты как думаешь? — сказал Генри.

Перед самым ее лицом возникло маленькое крыльцо.

— Уже приехали?

— Да, приехали.

— Подумать только! Несколько лет назад это казалось так далеко.

Улыбаясь, но с легким разочарованием, она выскочила наружу и, поддавшись порыву, добежала до входной двери. Протянула руку, чтобы ее открыть, но Генри сказал:

— Бесполезно. Дверь закрыта. У кого ключ?

Поскольку он сам забыл заехать за ключом на ферму, никто не ответил. Еще он спросил, кто оставил ворота открытыми, ибо с дороги к дому завернула чья-то корова и вытаптывала лужайку для игры в крокет, потом раздраженно сказал:

— Маргарет, подожди под крышей. Я за ключом. Здесь не будет и сотни ярдов.

— А мне с тобой нельзя?

— Нет. Я очень быстро вернусь.

Автомобиль уехал, и ей почудилось, будто подняли занавес. Во второй раз в тот день она увидела явление земли.

Вон там — слива-венгерка, которую когда-то она описывала в письме Хелен, там — теннисная лужайка, а там — живая изгородь, которая в июне зацветет роскошным шиповником, но сейчас в картине преобладали черные и бледно-зеленые тона. Ниже, в ложбинке, пробуждались более сочные цвета, и на ее краю стояли на страже или шли по траве батальонным наступлением желтые нарциссы. Тюльпаны напоминали блюдо с драгоценными камнями. Ей не было видно шершавого вяза, но лоза знаменитого дикого винограда, усеянная бархатными шишечками, вилась по крыльцу. Маргарет была потрясена плодородием почвы; ей редко доводилось бывать в саду, где росли такие великолепные цветы и где даже сорняки, которые она лениво обрывала, стоя на пороге, зеленели так ярко. Почему бедный мистер Брайс бежал от всей этой красоты? Она уже решила про себя, что место это прекрасно.

— Уходи, противная корова! — закричала она, обращаясь к животному, впрочем, без всякой злобы.

Дождь припустил сильнее, изливаясь из безветренного неба и отскакивая каплями от досок с объявлениями, на которых стояли имена агентов по недвижимости. Доски эти лежали в ряд на лужайке, куда их побросал Чарльз. Должно быть, она беседовала с Чарльзом в другом мире — там, где принято беседовать. Как обрадовалась бы Хелен этой мысли! Чарльз умер, все люди умерли, ничего не осталось, кроме домов и садов. Все очевидное — мертво, все непостижимое — живо, и между ними нет никакой связи! Маргарет улыбнулась. Если бы ее собственные фантазии могли быть такими четкими! Если бы она могла обращаться с миром так своевольно! Вздохнув с улыбкой, она дотронулась рукой до двери, и та открылась: дом оказался не заперт.

Маргарет колебалась. Следовало ли ей подождать Генри? Он серьезно относился к собственности и, возможно, предпочел бы лично показать ей дом. С другой стороны, он сам велел ей подождать под крышей, а на крыльцо уже начал просачиваться дождь. Она вошла внутрь, и сквозняком за ней захлопнуло дверь.

В доме ее встретило запустение. На окнах в холле виднелись грязные следы пальцев, на немытых досках пола — свалявшаяся пыль и мусор. Целый месяц здесь царила багажная цивилизация, которая потом перекочевала в другое место. Столовую и гостиную — направо и налево — можно было различить только по цвету обоев. Сейчас это были просто комнаты, в которых можно спрятаться от дождя. Через потолок каждой проходила большая балка. В столовой и холле она была хорошо видна, а в гостиной скрыта досками обшивки — не потому ли, что проза жизни должна быть скрыта от взоров дам? Гостиная, столовая, холл — какими ничтожными казались эти названия! Это были просто три комнаты, в которых могли играть дети, а друзья — укрыться от дождя. Да, и они были красивы.

Затем она открыла одну из дверей напротив — их было две, — и обои сменились побелкой. Эта часть дома предназначалась для слуг, хотя Маргарет едва ли это поняла: снова просто комнаты, где могут собраться друзья. Сад позади дома был полон цветущих вишен и слив. Дальше можно было разглядеть луг и темную скалу с соснами. Да, луг был красив.

Запертая в доме из-за отвратительной погоды, Маргарет опять обрела ощущение пространства, которого автомобиль попытался ее лишить. Она вновь вспомнила, что десять квадратных миль вовсе не в десять раз прекраснее, чем одна квадратная миля, а тысяча квадратных миль — это совсем не рай небесный. Иллюзия огромности, которую так поддерживает Лондон, была навсегда рассеяна, когда она прошла из холла Говардс-Энда на кухню и услышала, как струи дождя льются, разделившись, по обеим сторонам крыши.

Теперь ей на память пришла Хелен, которая, разглядывая половину Уэссекса с гребня Пурбекских холмов, сказала: «Что-то будет потеряно». Маргарет в этом уверена не была. Например, ее королевство удвоится, если открыть ту дверь, что ведет на лестницу.

Теперь она думала о карте Африки, об империях, об отце, о двух великих нациях, жизненные течения которых согревали ее кровь, но, смешавшись, охладили разум. Она пошла назад, в холл, и в это время дом задрожал.

— Это ты, Генри? — позвала она.

Ответа не было, но дом вновь дрогнул.

— Генри, это ты вошел?

Похоже, это стучало сердце дома, сначала тихо, потом громче, по-военному. Стук перекрывал звук дождя.

Страшно бывает лишь изголодавшемуся воображению, а не тому, что имеет достаточно пищи. Маргарет распахнула дверь на лестницу. Стук, похожий на удары барабана, почти оглушил ее. По ступеням спускалась женщина, старуха, с прямой спиной и бесстрастным лицом. Ее губы разомкнулись, и она сухо произнесла:

— О, я приняла вас за Рут Уилкокс.

— Я… — заикаясь, проговорила Маргарет, — миссис Уилкокс… я?

— Конечно, мне показалось, только показалось. Похожая походка. Будьте здоровы.

И старуха ушла в дождь.