4

Конх. Ах! прекрасный новый хризалидалмазный мир Лондона в день Чарлоковой свадьбы! О мир радующихся лиц, таинства, великих побед. Дорогие автомобили мягче колыбели, катящие как по маслу; платья как вторая кожа. И среди всего этого белая веточка, «волшебная лоза» слепца — Бенедикта. Это не я говорю, Господи: это моя культура говорит моими устами. Трудно отделить эти первые дни от других — потому что она постоянно то уезжала, то приезжала. В Полхаусе все устроилось наилучшим образом — были часовни для представителей шести конфессий. Помолиться лишний раз никому не помешает. Она либо появлялась в аэропортах в трауре, или её доставляли в белой санитарной машине, смеющуюся, излеченную, шутящую с шофёром, и, взлетев по крутым ступенькам, она попадала в мои объятия. Как ни пытайся, невозможно объяснить безумие, счастье или смерть. Во-первых, было бы глупо говорить о душах, ослеплённых будоражащими предчувствиями, о диалогах, купавшихся в странном сиянии глаз. Позже, разумеется, в твоём распоряжении все время мира, чтобы ты мог изучить фатальные метастазы идеи любви.

Во многом я следовал за ней и обнаружил это, анализируя свои чувства с отвратительной безропотностью, граничащей с самоуничижением. Она создала меня, как, наверно, создают указом соседнюю провинцию. Я даже не знал имени её бывшего мужа — кого мог бы я спросить? И потом, где, наконец, мы должны были встретиться, как не под отстающими часами на вокзале «Виктория»? Однако тут же её турецкий образ, яркий, как марка, уступил другому; она теперь была очень худенькой, очень напряжённой. Она вибрировала в моих объятиях, как туго натянутая струна; густо накрашенные глаза подчёркивали её бледность, углубляли впалость щёк. Но какое облегчение, какая страсть после невозможно долгой разлуки! «И все это время ты не писала, Бенедикта». — «Знаю». (Но потом все оставшиеся недели она писала каждый день своим зеркальным почерком что-нибудь вроде: «Опять идёт снег. Меня привязали к тому же креслу».) Но тогда она лишь издала тихий сладостный стон, едва мы разорвали объятия, чтобы утонуть в глазах друг друга. «Феликс!» Она сумела завладеть самим моим именем и сделать его частью себя; оно звучало совершенно по новому. Мне оно никогда особо не нравилось — теперь я ждал, чтобы она повторяла его. «наконец-то все кончилось!» наконец-то все началось.

Я уже почти месяц провёл в Лондоне, живя один в красивом доме на Маунтстрит в роскошной безликой обстановке. Никаких известий о её приезде. Я с суеверным трепетом созерцал богатейший гардероб, заполнявший стеклянные шкафы в нашей комнате, — мой собственный гардероб. Дьявол! Я вспомнил, как однажды, очень давно, Иокас попросил меня, в виде личного одолжения, позволить его портному снять с меня мерку, я, хоть и был озадачен, согласился. Среди многочисленных странных событий того времени подобный пустяк не вызвал у меня беспокойства. Теперь до меня дошло, для чего это понадобилось. Я стоял, кусая губы, и глядел на себя в зеркале, стыдясь окружающего меня великолепия и наслаждаясь им. Серебряные щётки, чьё прикосновение к голове приятно, в ванной комнате толпа бутылок с дорогой туалетной водой, какое-то невероятное мыло. Понятно, конечно, говорил я себе, что я должен одеваться соответственно моему новому, умопомрачительно новому жалованью, моей, беря широко, новой роли в деле. Ради Бенедикты, а также ради фирмы… но все же. Хотя это не было преждевременным, поскольку в моем распоряжении уже было несколько отделов в здании Мерлинхаус в лондонском Сити; я успел встретиться и поговорить со всеми — за исключением, конечно, Иокаса, который был в отъезде. Все разворачивалось с невероятной быстротой. Да, я даже виделся с нелепым Шэдболтом и подписал идиотский брачный контракт. И вот её звонок с вокзала «Виктория», который связал воедино и объяснил все эти разрозненные события.

— Я наконец здесь. Пожалуйста, приезжай немедленно.

Конечно, это было все то же создание, даже её духи были те же. Все признаки, по которым происходило узнавание, те же. И все же различие, возможно, заключалось в том факте, что протекло так много времени и место действия немного изменилось — теперь это был наполненный паровозным паром, сыпящий сажей закопчённый дебаркадер вокзала. Потом её чудовищный багаж, который следовал за нами во втором такси с её горничными и слугами. В голове, как эти грибовидные зимние облака, лениво плыли кёпгеновские строки. что-то вроде: «Человеческое лицо на протяжении жизненного пути навсегда сохраняет только оттиск определённого отклика; мало какие восторги и мало какие страхи отпечатываются морщинами между приятием смерти со смехом или со слезами, между искренним вздохом или фальшивым». Бенедикта сидела, сжимая мою наманикюренную руку и невидяще глядя в окно машины на грохочущий Лондон, продолжающий влачить своё тягучее существование.

— Ты ведь был у Шэдболта, да?

— Да.

— Он все тебе объяснил, и ты дал согласие. Теперь действительно я и ты — одно.

Её слова прозвучали странно только из-за ситуации, в которой были произнесены.

— Я поставил свою подпись под документом, хотя в душе у меня остались сомнения. Это слишком великодушно по отношению ко мне, дорогая. Зачем мне такое полное участие во всем?

— О Боже! — страстно вскричала она. — Я боялась, что ты не поймёшь.

— К чему такая щедрость; в конце концов, теперь я сам достаточно зарабатываю. Почему бы тебе не сохранить своё состояние? Мы могли бы заключить договор на separationdesbiens.

— Нет. Никогда. Кроме того, разве он не говорил тебе, что у меня нет никакого личного состояния, не связанного с фирмой. Фирма — это все, что у меня есть. Дорогой, я хочу, чтобы ты был моим безраздельно, без всяких оговорок. Во все другое я не верю.

— Я тоже, я тоже.

— Но я также хочу, чтобы ты чувствовал себя до некоторой степени независимым. Мог свободно дышать.

Она что-то тихо забормотала, словно клялась sottopoce, и так сильно сжала мне руку, что костяшки пальцев у неё побелели. Тень странного, даже зловещего предчувствия надвигающегося взаимного непонимания легла на нас. Ещё можно было развеять её, изгнать. Целуя Бенедикту, я подумал о Шэдболте. Он был одним из пяти юристов, которые вели дела фирмы; он представил мне для ознакомления толстый справочник, где перечислялись все холдинги и все дочерние компании фирмы. Одышливый медлительный человек с апоплексическим лицом, у которого очки висели на толстой резинке, прикреплённой к лацкану. Когда он их надевал, вид у него становился почтительно скорбный, словно на похоронах. Звучный голос старого охотничьего рога. Брачный контракт был замысловатым документом, составленным в таких выражениях, что и у подготовленного человека закружится голова. Я был слишком запуган его видом папского нунция, чтобы убедить его не слишком вдаваться в детали. Его скрипучий, скучный голос действовал мне на нервы.

— Похоже, в «Мерлине» каждый озабочен договорными обязательствами, — сказал я с лёгким раздражением.

Шэдболт снял очки и с укоризной посмотрел на меня.

— Разве можно иначе вести бизнес? — с удивлением, почти ласково спросил он.

— Но это не бизнес, — ответил я.

— Если откровенно, — сказал коротышка, бесконечно медленно вставая из-за стола и подходя к окну, — на месте мисс Бенедикты я бы ещё как следует подумал. Не возражаете, если я буду говорить без обиняков? Но она настаивала. Вы, мистер Чарлок, со своей стороны приобретаете все — и не теряете ничего. Это исключительно благородный жест, означающий, что она верит в вас, доверяет вам и, извините мою нескромность, любит вас. Вы получаете полное право распоряжаться всем её состоянием. Но, если желаете, мы можем порвать документ.

Он вернулся к столу, неуклюже переваливаясь, как пингвин. Я секунду помолчал, раздираемый противоречивыми чувствами.

— Мне подобный подход к нашим отношениям, нашему браку не очень нравится.

Да, по-настоящему именно это вызывало мои сомнения. Адвокат печально улыбнулся.

— Ваша щепетильность делает вам честь. Прекрасно понимаю ваши чувства. С другой стороны, нет ничего особо необычного в том, чтобы составить брачный контракт. Многие так делают. Меня больше заботит её положение, нежели ваше. Все это, — он хлопнул документами себя по колену, — будет не так просто отменить, если возникнет такая необходимость. Она в каком-то смысле отдаётся на вашу милость, а также на милость фирмы.

— Об этом-то я и беспокоюсь, в этом нет никакой необходимости.

Но, в конце концов, поскольку все это просто её причуда… Я достал свою новую золотую ручку и подписал документ. Шэдболт медленно вздохнул и промокнул подпись.

— Вы счастливчик, — сказал он. — Вы счастливчик, молодой человек.

Теперь, когда она сидела рядом, взяв меня под руку своей тонкой рукой, казалось, что сказать так значило не сказать ничего. Её робкие, нежные голубые глаза, ставшие серыми в тени салона, смотрели в мои с такой обжигающей искренностью, что я устыдился, как вообще у меня могли возникнуть какие-то подозрения или сомнения относительно этих бумажных условностей.

— Что, Бенедикта?

Но, продолжая глядеть мне в глаза, она лишь покачала головой, прислушиваясь к собственным ощущениям — как человек, пытающийся определить, в каком зубе у него дырка. В этом состоянии эйфории мы наконец прибыли на Маунтстрит. Бэйнс распахнул двери и сбежал по ступенькам, чтобы встретить её; но она, не замечая его, прошествовала мимо него в холл с видом, можно было бы сказать, пренебрежительным, если бы не явная её погруженность в свои мысли.

Она бросила перчатки на столик, внимательно и надменно посмотрелась в зеркало. На боковом столике, рядом с серебряным подносом, на котором лежало несколько визитных карточек и магазинных счётов, стояла ваза с цветами.

— Я говорила тебе, что не люблю, когда в доме пахнет цветами, — ледяным тоном сказала она дворецкому. — Убери немедленно.

Дело в том, что цветы были от меня; но добряк Бэйнс, глянув на меня, решил смолчать и принять гнев хозяйки на себя:

— Слушаюсь, мадам.

Бенедикта с ослепительной улыбкой повернулась ко мне и сказала:

— А теперь обойдём дом, не против? Я счастлива вернуться сюда.

И мы пошли из комнаты в комнату, знакомясь с принадлежащими ей сокровищами — небольшой статуэткой Ниобеи, например, и замечательной галереей золотых голов древнегреческих и древнеримских богов, современное cireperdue. Только когда мы стали подниматься на второй этаж, она спросила:

— Здесь больше никого нет?

— Разумеется. Я совершенно один.

Однако теперь она вела себя со странной осторожностью, пропускала меня вперёд перед каждой комнатой, чтобы я задёрнул шторы, и, улыбаясь, удовлетворенно кивала. Так мы и расхаживали по комнатам, устланным коврами, пока наконец не оказались в прекрасных спальнях, где я спал. Здесь она наконец позволила себе расслабиться, почувствовала себя свободной, игриво захлопала в ладоши у меня перед лицом, а я пытался их поймать. Итак, что или кто бы там ни был, мы оказались хитрей. Она расхаживала по комнатам, распахивала шкафы, подпрыгивала на постели, заглядывала в мои шкафы, забитые достойной восхищения одеждой. Потом резко прекратила резвиться и сказала:

— Боже мой, я устала и такая грязная. Надо принять ванну.

Я запер дверь и провёл её в одну из своих ярко-красных ванных комнат, пустил воду и бросил в неё несколько пригоршней разных ароматических солей; она не жеманясь быстро разделась, шагнула в ванну, и я вдруг вновь на миг увидел Бенедикту, входящую в чашу фонтана «Обильные воды» в далёкой Турции. Всю её озабоченность как рукой сняло. Я сидел рядом, касаясь пальцами её бледных плеч. После ванны она завернулась в огромный махровый халат и легла на кровать, вся розовая от горячей воды.

— Теперь рассказывай.

И я рассказал ей все о захватывающей жизни Чарлока в Лондоне, о его действиях, не в силах сдержать торжества и возбуждения, звучавших в моем голосе. Она слушала, кивая время от времени когда в знак одобренья, а когда просто клюя носом, готовая уснуть в любой момент. Рассказал о двух новых фабриках, построенных строенных под Слау для выпуска двух из моих «устройств»; об исследовательском отделе, созданном для испытания кое-каких новых экспериментальных моделей. Совершенно фантастических моделей. Я не стал бы её винить, если бы ресницы у неё задрожали и веки сомкнулись.

— Как только Джулиан вернётся, я встречусь с ним и…

Но тут глаза у неё раскрылись, сонливость её прошла. Мгновение она с любопытством смотрела на меня, потом, зевая, погладила по голове — как мать, которая с большим сочувствием слушает своего малыша сына, взахлёб рассказывающего о вещах, которые он ещё не может понимать.

— Ах, Джулиан, — протянула она, и я подумал о пустом кресле в зале заседаний совета директоров, мраморном письменном приборе и девственно чистом пресс-папье на столе перед ним.

— Он меня просто потрясает, — сказал я, — даже будучи сейчас в Нью-Йорке; знаешь, он подсчитывает минуты, потраченные нами на каждое заседание, записывает и заставляет отрабатывать иногда в тот же день, сиди хоть до ночи. Он, должно быть, трудоголик. Даже когда его кресло пустует, его присутствие очень сильно чувствуется.

Зевая, она подошла к телефону, отперев по пути дверь; кухня отозвалась хриплым голосом Бэйнса. Она велела ему принести шампанское в ведёрке и сообщить в офис, что воспользуется своей ложей в опере.

— Ты не против? — мне через плечо. — Ведь это мой первый вечер в Лондоне после такого долгого отсутствия? Да, Бэйнс, и захвати «Таймc». Надо посмотреть, что идёт, — и машину, пожалуйста. — Патрицианская простота, одновременно властная и подкупающая.

Я взглянул на часы. Времени оставалось более чем достаточно. Она занялась своим бесконечным туалетом, скользнув через потайную дверь в свои увешанные зеркалами комнаты. Вскоре появился Бэйнс, принеся все эти трофеи светской жизни, и я рассеянно пролистал газету.

— Ага! — воскликнул я. — Явно новый мнемон от Карадока! Интересно, где он сейчас. — И я зачитал вслух: — «Британская семья, ведущая скромную жизнь в Хорнчерч, желает принять участие в типичной оргии на континенте. Посредников просим не беспокоиться».

— Спроси в офисе, они скажут, где он, — крикнула она, и на том же дыхании: — Ты знаешь, что они хотят устроить нам свадебное кругосветное путешествие? Только подумай, кругосветное.

— Кто эти «они»?

— Фирма. Джулиан. Все. — Я секунду размышлял над её словами. — Правда, замечательная идея? — Она посмотрела на меня.

— Да, — ответил я не слишком уверенно, и мой тон, видно, озадачил её, потому что она остановилась передо мной, продолжая причёсываться.

— Ведь правда замечательная? — настаивала она. Я закурил сигарету и ответил:

— Да, невероятно любезно с их стороны. Но, знаешь, я очень надеялся, что мы сбежим ото всех, будём сами по себе, как поженившиеся студенты. Я знаю дюжину местечек в Италии и Греции, где мы могли бы быть совершенно одни, где нас никто бы не нашёл — даже фирма. И потом, к чему вводить их в расходы? Подумай о расходах!

— Расходах? — спросила она с пугающим недоумением, странно посмотрев на меня. — Что это такое — «расходы»?

Я бы засмеялся, если бы её странное выражение так не поразило меня. Все стало ясно спустя некоторое время, когда после свадьбы я сделал пьянящее открытие, что мы не имеем определённого дохода, относительно которого могли бы подсчитывать свои расходы. Я хочу сказать, что не было ни предела, ни бюджета, ни резерва. Она просто тратила не задумываясь, как дышала. Любой из четырех банков, принадлежащих фирме, оплачивал её чеки; по запискам — небрежному росчерку на обороте почтовой открытки или листочке, выдранном из записной книжки, — деньги выплачивались Натаном, управляющим. Она никогда в глаза не видела счётов за содержание принадлежавших ей домов. Это способствовало той головокружительной лёгкости, с которой она относилась к деньгам. А поскольку по документу Шэдболта мы в равной степени могли распоряжаться нашим состоянием, я внезапно оказался в том же положении. У меня не было «личных» денег — хотя что, черт возьми, это значило? Да, конечно, поначалу это было восхитительно — не задумываться о том, что сколько стоит; но потом (я говорю о времени, когда разразилась катастрофа) я стал считать, что это обстоятельство было главным фактором, который способствовал возникновению у неё полного смешения понятий. Она могла купить браслет за десять тысяч фунтов — и забыть его в такси. Когда я стал тревожиться об её общем состоянии здоровья и понял, что мне не удастся встретиться с неуловимым Джулианом, я, помнится, направил ему пространный красноречивый меморандум, который после долгих перипетий в конце концов попал на стол Нэша. Я подчеркнул, что даже королева имеет бюджетный потолок, утверждаемый парламентом, тогда как Бенедикта — нет. Смешением понятий и расточительством она обязана полному незнанию того, для чего нужны деньги. Джулиан просто ответил на мой меморандум своим, аккуратно отпечатанным и с его неподражаемой подписью: «Её врачи и руководство фирмы провели консультацию. В настоящее время необходимости в какихлибо изменениях нет». Но сейчас я лишь видел на её лице выражение детского, трогательного недоумения, и мне захотелось поцеловать её. Что может быть милее, чем своенравие богатой женщины? О, это очаровательно. Думаю, сегодня я мог бы совершенно иначе ответить на этот риторический вопрос. Но Боже мой, у меня было восемь или больше лет, чтобы поразмыслить над ним, а также над другими, более таинственными вещами, — Чарлок, сидящий за массивным письменным столом в Мерлинхаус и чертящий каракули на пресс-папье золотым пером, которое жило в тяжёлом агатовом письменном приборе. Рисующий цветными мелками на демонстрационной доске.

Она со вздохом повернула ко мне белые плечи:

— Застегни платье, пожалуйста.

И что бы между нами ни происходило, была она больна или здорова, я всегда выполнял её просьбу, наклоняясь, чтобы коснуться губами белой кожи. Итак, держась за руки, мы неторопливо спустились вниз, бросая друг на друга восхищённые взгляды на каждой площадке лестницы. Бэйнс уже упаковал в коричневый бумажный пакет мою доисторическую одежду: мешковатые серые брюки, твидовые пиджаки с кожаными накладками на локтях и прочее — типичное одеяние учёного мужа! Он почтительно спрашивает, что ему со всем этим делать. Я собрался было сказать, чтобы он отнёс все на ближайший благотворительный базар, но тут вмешалась Бенедикта и в решительной манере сказала:

— Сожги в печи, Бэйнс.

Бэйнс повиновался небесной воле, я тоже, хотя и открыл рот, словно собираясь возразить. Какое это имело значение? В одном из карманов он нашёл старую французскую вересковую трубку и отложил её. Я рад был вновь увидеть её, хотя она была порядком прожжена, но под холодным взглядом Бенедикты непонятным образом постеснялся предъявить на неё свои права. Я подумал о коробке ароматных сигар, лежащей в гостиной. Отныне губ Чарлока будут касаться единственно отборные кубинские «Джульетты». На каминной полке будет всегда ждать уже наполненный кожаный портсигар.

— Думаю, так будет лучше, вещи слишком поношенные, — малодушно ответил я Бэйнсу.

— Башмаки и штиблеты я отдал садовнику, — сказал Бэйнс. — Они ему по размеру.

Мы надели пальто и шарфы и проплыли в парадные двери к служебному «роллс-ройсу» — претенциозному символу нового Чарлока, — стоявшему на якоре, поджидая нас.

Память отказывается восстанавливать какие-нибудь подробности того вечера — кроме нотного стана музыки Бузони; только под утро, лёжа без сил возле Бенедикты, я проснулся, как от толчка, и услышал, что она говорит во сне по-турецки — на странном воркующем булькающем языке, на котором однажды говорила со своим соколом. Она лихорадочно металась в постели, будто пытаясь освободиться от пут какого-то мучительного сновидения. Но утром мучительный призрак исчез вместе с лихорадочным состоянием, и она встала в прекрасном настроении. Я пешком прошёл полдороги до офиса через город, охваченный весенним брожением, под ещё чахлым солнцем, наслаждаясь зеленью парков и заиндевелой травой. Счастье переполняло меня — скромный учёный готов был трубить о своей радости, как слон. Джевонс, швейцар, в своей форменной зеленой шинели с надраенными медными пуговицами и в котелке, был, как всегда, на своём посту, притоптывая и поёживаясь на холодном свежем ветре. Его громадный зонт лежал возле директорского лифта. Он сердечно приветствовал меня в своей привычной шутливой манере и даже подмигнул заговорщицки, когда я проходил мимо со своим чёрным зонтом. Удивительно, до чего быстро зонт и повседневное уличное платье разрушают барьеры. А ещё котелок! Лифт величественно поднял меня на третий этаж, к тихому и уютному офису, из окон которого можно было увидеть вдалеке угол собора Св. Павла слева от невидимой линии реки. Мисс Ти уже принесла мою вализу, её содержимое было аккуратно разложено на металлическом подносе. Докладная записка о последнем заседании по поводу проекта новой лампы накаливания была уже здесь, снабженная комментариями отсутствовавшего Джулиана и подписанная его секретарём. Любопытно, как он умудрился это сделать, будучи в отъезде? Видимо, протоколы заседания были отосланы ему по телексу. «Реализации этого проекта я жду с особым нетерпением, — с удовольствием читал я его резолюцию, — поскольку он представляется мне самым необычным из всех, какие мы когда-либо осуществляли. Пожалуйста, внесите его в секретный список, пока производственный отдел не будет готов выпустить продукт на рынок. Единственное, что следует принять во внимание: предельная цена ртути, на которую стоит соглашаться, 150 фунтов стёрлингов за 75-фунтовую флягу. В этой связи я, однако, надеюсь на хорошие известия с предстоящих переговоров в Москве о поставках ртути. Если мы сможем завладеть этим новым рынком и таким образом сбить с толку производителей хлора, ответственных за дефицит и высокую цену этого ингредиента, то будем на пути к блестящему успеху. Пожалуйста, поторопитесь с первыми пятьюстами опытными образцами ламп».

Я поднял трубку и заказал себе на одиннадцатичасовой перерыв землянику со сливками и стакан лучшего шерри. Корбин уже привык к заказам подобного рода: он немедленно отправит мальчишку-посыльного на поиски земляники. Потом вызвал Слау, чтобы узнать, как идут дела у технологического отдела с новой нитью накаливания и что показали первые испытания. Все шло хорошо — образцы успешно выдержали чудовищную нагрузку, — даже слишком хорошо, чтобы быть правдой, слишком быстро и гладко. Заседания на сегодня не предполагалось, бумажной работы тоже почти не было, так что я раскрыл газету и погрузился в приятные грёзы о Бенедикте и будущем, — грёзы, в которых мешались такие разные видения, что невозможно было составить цельной картины. По крайней мере, тогда.

Позже она позвонила, чтобы сказать, как соскучилась по мне. Соскучилась по мне! Я был покорён. Относительно Бенедикты: я обнаруживал, что ещё больше люблю её, когда открываю для себя, как мало её знаю; это обстоятельство сообщало ей какую-то загадочность — её странной замкнутой натуре, которая цвела в уединении, как благоуханная магнолия. Поэтому все в ней было для меня открытием. Если бы я чувствовал, что она преднамеренно что-то утаивает от меня, несомненно, было бы иначе; но её приступы замкнутости и паники совершённо не предполагали этого. Она просто возводила преграду, подобно тому как болезненно-чувствительные, даже, может быть, невротические натуры сознательно отгораживаются от переживаний слишком глубоких, чтобы их обсуждать открыто. Конечно, первое время определённые табу немного смущали меня — но с другой стороны, почему бы кому-то не хотеть говорить о своём отце или о бывшем муже и тому подобном? Это было вполне оправданно; но безусловно, по мере того как мы лучше узнавали друг друга, эти преграды исчезали, открывая путь к новому взаимопониманию. (Земляника была водянистой, шерри посредственный, но я не обратил внимания. Я летел, вцепившись в хвост кометы.) И когда я вечером вернулся на Маунтстрит, ничуть не усомнился в подлинности радости и нетерпения, с которыми она распахнула дверь, опережая Бэйнса, сбежала по ступенькам и бросилась мне на шею, изголодавшись по моему объятию. И так, рука в руке, к жаркому огню, потрескивающему в камине, мерцающим бутылкам и графинам и долгому вечеру наедине.

— Джулиан сегодня звонил и попросил передать тебе самый горячий привет.

Все меня любят.

Я заметил, что даже все последующие несколько дней стая белых конвертов, адресованных ей, продолжала опускаться, как голуби, на столик в холле. Утром из офиса приходила личный секретарь, чтобы разобрать эту корреспонденцию, так что, возвращаясь, я видел одинаково толстую стопку конвертов уже с наклеенными марками и надписанными адресами, готовых к отправке. Я с некоторым сочувствием перебирал их.

— Боже, да ты, похоже, знаешь всех важных персон в Лондоне!

— Это все отбросы, — сказала она. — К тому же я больше никого не принимаю. Хочу, чтобы ты принадлежал только мне. Сто лет тебя не видела. Да и тебе ведь вряд ли хочется таскаться с визитами?

— Господи помилуй, нет конечно!

— А там, после апреля, я перееду за город, где никогда никого не бывает. Понимаешь? Ты будешь приезжать на уикенды или когда удастся вырваться. Мы и свадьбу там сыграем, если ты согласен. Джулиан все устроил. Я имею в виду, будем только мы с тобой, больше никого.

— Значит, ты не хотела сбежать со мной?

— Не в том дело, Феликс. Просто я не могу вот так взять и исчезнуть. Понимаешь, мне надо поддерживать связь.

— С кем, с чем?

Она удивлённо взглянула на меня, словно я задал неожиданно глупый вопрос, словно она такого от меня не ожидала.

— Я хочу сказать, — продолжал я, — ты же ни на кого не работаешь, у тебя нет никаких реальных обязательств, ведь так?

— Если бы так. — Она горько рассмеялась и села на коврик возле камина, уткнув подбородок в поднятые колени и глядя на пылающие угли.

Тут до меня дошло, что речь может идти о врачах, и, обругав себя за то, что сморозил глупость, я опустился рядом с ней на колени и обнял её за плечи:

— Прости, Бенедикта.

В уголке глаза у неё блеснула слеза, но она продолжала улыбаться.

— Пустяки. Сядь рядом и расскажи, что ты делал для фирмы. Хорошо? Я хочу, чтобы ты всем делился со мной.

Это было намного проще и больше отвечало моему настроению; и все же, начав рассказывать о трех первых устройствах, которые «Мерлин» намеревался немедленно запустить в производство, я не мог избавиться от чувства какого-то безнадёжного отчаяния, что они не столь интересны и революционны, какими казались мне. Это были всего лишь механические приспособления, пусть и полезные, нужные людям. где-то в подсознании жила мысль о чем-то более абстрактном, чего Авель был всего лишь приблизительным прототипом. О бихевиористской мозаике, включающей все типы реакций, которая могла бы откликаться на саму вибрацию нервной системы — нечто, что было бы способно пророчить как будущее, так и бывшее… Ничего ещё не было ясно, предстояла большая работа над математичёской теорией вероятности. У меня голова закружилась от этих мыслей. Меж тем мой альтер феликс продолжал своё понятное описание игрушек, которые должна была выпустить фирма, и Бенедикта все это слушала с живым интересом, словно музыку, голова чуть откинута назад, глаза закрыты. А когда я закончил — когда я даже продемонстрировал ей тонкую нить накаливания, как некоторые демонстрируют какой-нибудь вырезанный у них аппендикс, почечный камень в бутылке, — она глубоко вздохнула и обняла меня, словно вся эта проза чуть ли не возбудила её.

— Все будет чудесно, — сказала она. — Вот увидишь.

В этом я ничуть не сомневался, как не чувствовал ничего, кроме безграничной признательности к этому прекрасному созданию, которая, положив голову мне на колени, загипнотизированно глядела на пляску огня в камине.

— Я все сделаю, чтобы ты была счастлива, — сказал я. — Счастлива и ничего не боялась. — (Не так торжественно, Феликс!)

Она вздрогнула и вскочила на ноги.

— Кто сказал, что я чего-то боюсь? — Она было рванулась к двери, но я поймал её руки и ласково усадил обратно к огню. — Джулиан чего-нибудь рассказал? — резко спросила она, и я ответил в том же тоне:

— Никто этого не говорил, к тому же я не видел Джулиана. Иногда мне казалось, что ты чем-то встревожена, только и всего. Но теперь с этим навсегда покончено. У тебя есть я, и я об этом позабочусь. — Я увидел в зеркале своё лицо и вдруг почувствовал себя глупо.

Навсегда! Моя неуклюжая попытка защититься возымела наконец действие: она снова села рядом, смягчившаяся и успокоившаяся. Тем вечером я обнаружил у кровати пару книг эссеистики в красивых сафьяновых переплётах зеленого цвета. «На время утащила из квартиры Джулиана», — объяснила она. Но не сказала когда. На каждой красовался экслибрис: переплетённые инициалы владельца на фоне загадочной картинки — обезьяна лезет на гранатовое дерево. Там и тут подчеркнутые, видимо владельцем, абзацы. «Настоящее мы делаем будущим; то, о чем мы мечтаем сегодня, завтра становится реальностью. Все наши несчастья происходят от пустых мечтаний. Мелкие и нечистые мечты буквально разлагают ткань будущего. Но мечты возвышенной души помогают одолевать препятствия и способствуют достижению цели». Я зевнул, она уже спала, калачиком свернувшись рядом и спрятав голову под крыло. Плывя вслед за нею с полузакрытыми глазами, я сквозь дрёму обращался к своим подобострастно-вежливым служащим с речью о великом моменте: «Попутный ветер удачи, джентльмены, наполняет паруса мечты». Я учился придавать голосу силу и уверенность, подкреплять слова жестами, ораторствовать…

Итак, те дни, ярко врезавшиеся в память, пролетели. Джулиан явно вернулся из своей заморской поездки, но ещё не появлялся на правлении, хотя его комментарии к нашим отчётам были скоры и убедительны, как всегда. Я пришёл к заключению, что он большей частью работает дома и почти никогда не бывает в офисе. Мне казалось странным, что он не жаждет личной встречи, хотя бы для того, чтобы пожать мне руку. Мне же очень хотелось познакомиться с ним. Я даже предложил Бенедикте пригласить его к нам на обед, но она с сомнением покачала головой и сказала:

— Ты не знаешь Джулиана. Он ужасно стеснительный. Предпочитает уединение. Уверена, что он не придет. Он и нам послал в последнюю минуту огромный букет с извинениями, что не может лично прийти поздравить. Знаешь, Феликс, мало кто в офисе может похвастаться, что видел его. Он предпочитает общаться по телефону.

Это было по меньшей мере интригующе, и поначалу я был склонен думать, что она преувеличивает, но оказалось, она говорила правду. Потом он как-то позвонил мне, чтобы кое-что обсудить, — но звонил, будучи за городом. От его голоса веяло ледяной вежливостью. Он говорил медленно, спокойно, отрешённо, что внушало мысль о бесконечной усталости, — слушая его, ты представлял себе Дизраэли, диктующего государственный документ подобным, полным скепсиса тоном. Я выразил нетерпеливое желание познакомиться с ним лично, и он поблагодарил, но добавил:

— Да, всему своё время, Чарлок. Разумеется, мы обязательно встретимся, но сейчас я просто с ног сбился, да и у вас слишком много других дел — я имею в виду вашу с Бенедиктой свадьбу. Не могу выразить, как мы все счастливы.

Делать нечего, пришлось пока подчиниться его причуде. Но однажды утром у меня в кабинете зазвонил телефон, и, судя по тембру его голоса, он говорил откуда-то из здания компании. Это был, конечно, Джулиан — к тому времени я прекрасно различал его голос, поскольку мы теперь часто разговаривали; больше того, я знал, что у него есть свой кабинет в конце коридора, там, где корпел над своими бумагами Натан, секретарь генерального управляющего. Да что уж, я даже раза два записывал его голос для своей коллекции. В весёлом настроении я представлял, как удивлю его, когда увижу во плоти. И вот, пока он говорил, я поставил микрофон на пресс-папье и потихоньку прошёл по длинному коридору и распахнул дверь кабинета, как бы желая о чем-то спросить. Но там был только Натан, сидящий за своим столом; маленький диктофон, прикреплённый к телефонной трубке, продолжал работать.

— А, так вы положили трубку, мистер Чарлок! — с мягким упрёком сказал Натан, снимая диктофон. Я почувствовал себя дураком. Натан выключил диктофон и сказал: — Он был сегодня очень рано утром и записал полдюжины сообщений. Он часто так делает.

Я уныло рассказал об этом случае Бенедикте, но она только улыбнулась и покачала головой.

— Ты никогда не застанешь Джулиана врасплох, — сказала она. — Пока он сам этого не захочет.

— Но каков он, Бенедикта, как выглядит?

Она задумчиво поглядела на меня несколько секунд и сказала:

— В нем нет ничего особенного. Думаю, он такой же, как все.

— Ты сама его когда-нибудь видела? — спросил я по внезапному наитию. Вопрос вырвался у меня сам собой, и я тут же почувствовал всю его абсурдность. Но Бенедикта сдержалась и ответила:

— Ну разумеется, видела, конечно.

Но тон, каким она это сказала, показался мне странным. Если пришлось бы «толковать» его в манере неподражаемого Нэша, я бы понял его так: «Думаю, человек, которого я видела, это Джулиан, но я не до конца уверена». Мысль эта, однако, показалась мне не очень достойной, поэтому я отогнал её и сменил тему:

— Ну да ладно, надеюсь, на свадьбе мы в любом случае увидим его.

Но оказалось, я снова ошибся, потому что ни Джулиана, ни вообще гостей на свадьбе не было, хотя в доме повернуться было негде от подарков и телеграмм с поздравлениями.

Свадьба! Можно ли представить более странную свадьбу? Я, конечно, ни о чем не спрашивал, но и меня ни о чем не спрашивали. Я к приготовлениям не имел отношения, но полагаю, что с Бенедиктой по крайней мере советовались (если она вообще всем не руководила). Допускаю, что она решила придать торжеству исключительно частный характер, только и всего. И ничего другого. У меня тоже не было никого, кого бы хотелось пригласить. Без семьи. Дядя — в Америке, какие-то родственники — в Индии, вот и все.

Но это было моё первое посещение «Китая», нелепого, мрачного загородного дома, который должен был стать нашим «гнёздышком»; к тому же мы прибыли туда под вечер, поскольку церемония бракосочетания была назначена на полночь. «Китай» мертвящий!

С башенками и рыбными садками, огромным парком, спальней, отделанной золотой парчой, грандиозным бассетовским органом. В конце обычного рабочего дня коллеги по совету директоров заходили по очереди ко мне в кабинет, чтобы пожелать удачи и счастливого медового месяца, отпуская полагающиеся в таких случаях шуточки, что, мол, посещают осуждённого в его камере и все в таком роде. После этого я взял такси, чтобы успеть домой к раннему обеду, и увидел, что холл забит готовым к отправке багажом, а у подъезда ожидает служебная машина. Дорога за город была волшебной, захватывающей. Она пахла апельсинным цветом и побегами в неизвестность. Я представлял шумное сборище гостей, среди которых Джулиан и некоторые из его сотрудников, кто-то, может, с жёнами, чтобы уравновесить силы добра и зла. Скажу больше, я думал, что Джулиан будет по крайней мере нашим свидетелем. Мы почти не разговаривали, пока машина медленно пробиралась по скользким окраинным улочкам в направлении Гемпшира. Бенедикта сидела прижавшись ко мне, бледная и немного растерянная, её рука в перчатке лежала в моей. После церемонии нас должны были отвезти прямо в Саутгемптон и посадить на «Полярную звезду» — океанский лайнер, принадлежащий «Мерлину». Но бракосочетание предполагалось, конечно, гражданское. Никаких церковных колоколов для Чарлока.

Это была долгая зябкая поездка, с блеском моросящего дождика в белом свете фар, прорезавших сумрак леса и пустошей. Восторг предвкушения уступил нежной торжественности. «Бенедикта!» — шепнул я, но она только крепко сжала мою руку и сказала: «Шш, я думаю». Я гадал, о чем она могла думать, устремив взгляд сквозь густеющие сумерки. О прошлом, тайну которого не поверяла никому?

Наконец шины зашуршали по длинным аллеям, похожим на зеленые туннели, в конце которых пылал золотой свет. Это сиял огнями дом, полный народу. где-то, не унимаясь, трезвонил телефон. Но, к моему удивлению, «народ» сплошь состоял из слуг. Квинтет на хорах для музыкантов, украшенных лепниной в стиле рококо и архаичными росписями БернДжонса, играл до того тихо, словно боялся услышать себя. Бесшумно, как больничный персонал, суетились лакеи и горничные, словно готовился грандиозный бал. Подобный штат слуг мог бы обслужить свадебный пир на четыре сотни гостей. Но тут и следа гостей не было. Хотя в холле на мраморных столах высились горы телеграмм, а нелепые, пышно убранные в эдвардианском стиле анфилады пустых комнат были забиты подарками — тут было все, от концертного рояля до серебряных горшков и безделушек всякого сорта и размера. Это сочетание зловещей пустоты и безрассудного расточительства ошеломило меня.

Но Бенедикта, как мотылёк, порхала по комнатам, лицо сияло от удовольствия и гордости, глаза горели от восторга, скользя по лесу канделябров с призрачными подвесками венецианского стекла. Тогда меня и поразило, насколько Афины не её город. Интуиция подсказала мне, что этот старый заплесневелый дом с его грубоватыми формами вызывает ассоциации со Стамбулом — теми его разваливающимися дворцами в stylepompier, воспроизводившимися по единому образцу и увешанными зеркалами в потускневших багетах. Гардины из Бадена и По — да, вот что помогало ей чувствовать себя по-настоящему дома, ощущать своё единство со всем этим.

— Как, разве тут никого нет, кроме слуг? — спросил я, и её пляшущие глаза мгновение смотрели на меня, прежде чем белокурая голова кивнула утвердительно.

— Я же говорила тебе. Лишь мы с тобой.

Лишь мы! Но мы только что прошли мимо невероятно длинного стола, накрытого для полночного ужина: подобное количество еды (прикинул я в смятении) явно было обречено перекочевать на столы слуг. Это было изумительно, это было жутко. Меня окатила волна нежности к бедному Бэйнсу — единственному здесь близкому лицу, — который в этот момент направлялся к нам с пачкой телеграмм — поздравления от Иокаса, Джулиана, Карадока, Ипполиты. Эти краткие послания из потерянного мира Афин и Стамбула причинили мне внезапную боль — прозвучав чуть ли не как грубая шутка. Бэйнс сказал:

— Они ждут в библиотеке, мадам.

Бенедикта царственно кивнула и пошла вперёд, показывая мне дорогу. Шум квинтета сконфуженно провожал нас. Кругом были цветы — груды букетов, составленных профессионалами своего дела: волны их тяжелого аромата качались среди теней, отбрасываемых свечами. И все же… все это, поймал я себя на мысли, похоже на кино. Бэйнс, вышагивавший впереди, распахнул очередную дверь.

Библиотека! Конечно, открыл я это позже, но все в этой огромной и красиво убранной комнате с балконами и лепниной, куполом потолка цвета морской волны, с её глобусами, атласами, астролябиями и географическими справочниками было сплошным мошенничеством: все книги в ней были бутафорскими! Хотя, разглядывая корешки, можно было представить себя в комнате, содержащей буквально всю культуру Европы. Но книги были весёлым розыгрышем — пустые клеенчатые коробки с позолотой. Декарт, Ницше, Лейбниц… Не были ли в таком случае все эти свечи и огонь в камине осторожным и, возможно, игривым намёком на похороны? Нет, не может такого быть. Большой стол, покрытый блестящей зеленой скатертью, с цветами, свечами и раскрытой книгой записей актов гражданского состояния служил все-таки алтарём. У стола рядом с окружным регистратором, выпятив плоский, как лопата, зад, стоял Шэдболт; по бокам стояли зачуханного вида клерки, готовые сыграть роли свидетелей, если понадобится. Мы поздоровались с притворным сердечием.

Бенедикта подала знак начинать, а я нашарил в кармане кольца.

К моему удивлению, тоскливая церемония гражданского бракосочетания глубоко тронула её. Все длилось не очень долго. По сигналу появился расчувствовавшийся Бэйнс с шампанским на подносе, и мы с облегчением выпили. Шэдболт произнёс задушевный тост, и Бенедикта медленно прошла по дому, касаясь своим бокалом бокалов слуг, которым тоже налили немного шипучего, чтобы было чем отвечать. Спустя час мы снова были в дороге, держа путь на Саутгемптон. Шёл дождь. Шёл дождь. Мне не терпелось увидеть синюю горлянку средиземноморского неба. Бенедикта уснула, её длинный нос скользил вниз по моему рукаву. Я нежно баюкал её. Вид у неё был ужасно лукавый. С губ время от времени слетало лёгкое похрапывание.

Когда заря левой рукой коснулась неба, мы подъехали к дальнему концу причала, озарённого дрожащим жёлтым светом фонарей, взобрались по длинному трапу на спящий корабль и отыскали свои каюты люкс для молодожёнов. Бенедикта не могла говорить от изнеможения, я тоже, слишком усталый, чтобы проследить за погрузкой багажа, слишком усталый, чтобы думать. Мы рухнули в свои койки и уснули, а проснулся я от волшебного ощущения плавно скользящего корабля — мягкого ровного гула мощных двигателей, уверенно влекущих нас к открытому морю. Иногда судно поднималось на волне, и шипели брызги, захлёстывающие палубу. Я принял душ и вышел на палубу — под хлесткий ветер и мелкий дождь. Земля осталась далеко позади, невидимая в утренней мгле, — серое пятно увенчанного тучами ничто. Началось наше кругосветное плавание. Англия растаяла в рассветном морском тумане. Как замечательна жизнь!

Однако пора возвращаться в каюту и дочитать труд о богомолах, одолженный мне Маршаном. «Другая теория основана на физиологических экспериментах Рабо и других; было обнаружено, что главные нервные центры ограничивают или подавляют рефлекторные сигналы.

Обезглавливание ослабляет этот контроль. Визуально это выражается в том, что рефлекторно-генитальная активность обезглавленного самца богомола выражена более энергично и потому биологически более эффективна». Бенедикта вздохнула во сне и глубже зарылась в мягкие подушки. То же самое справедливо в отношении обезглавленной лягушки, и, кстати, любой палач скажет, что, когда перерубают спинной мозг, происходит мгновенная эякуляция. Я отложил книгу и закурил сигарету, убаюкиваемый ритмичным покачиванием корабля, плывущего по зеленому морю. Потом снова заснул, а когда проснулся, увидел подле себя завтрак, а в кресле напротив — Бенедикту, обнажённую и улыбающуюся. Наверно, потому, что мы плавно перемещались обратно в Полис — к первым познаниям друг друга, которые теперь казались далёким прошлым. Может, любовные баталии у неё как-то связывались со страной, в которой она находилась? Она села, поджав ноги «по-турецки», в изножье моей постели, и в памяти всплыли те древние поцелуи и лёгкие варварские пытки — водой, воском, неистовые страстные поцелуи, проникнутые невыразимым благоговением, — яркая материя прошлого, которую необходимо взять с собой в будущее, сияющее надеждой. Итак, мы были наконец одни, я и любимое создание рядом. К тому же что может быть восхитительней жизни на корабле с её упорядоченностью, отсутствием необходимости проявлять личную инициативу? И её обособленностью, когда со всех сторон одно только море. Казалось, не успели мы оглянуться, как уже скользили мимо Гибралтара к более спокойному морю, убаюкиваемые летучими облаками и волнами такой синевы, которой не заслуживали. Она расцвела, проводя дни в бодром безделье, которое чудесно ложилось на отпускное настроение, прерывавшееся единственно редкими каблограммами от Джулиана по поводу мелких производственных вопросов; но и те постепенно перестали приходить.

Три месяца! Но они прошли, как замедленный сон; мы отдались чарам ленивой корабельной жизни, поддались гипнозу забвения. Впору говорить об острове Калипсо — я даже перестал делать заметки, забыл свои вычисления. Читал, как выздоравливающий. Я даже почувствовал облегчение, отрешившись от постоянных полубессознательных дискуссий с самим собой, которые всегда составляли, так сказать, leitmotipe моей ежедневной жизни — настолько мощный, что, могу откровенно признаться, не было до последнего времени ни единого мгновения, когда бы я не был полностью поглощен самоанализом. Незримый цензор в резиновых сапогах расхаживал у порога подсознания Чарлока — о, куда более сведущий, чем седобородый фрейдистский. Изначальный биологический цензор, скорее похожий на солдата, стоящего на часах у лондонского Тауэра.

Конечно, случались и антракты в этой медово-месячной спячке, когда мой альтер Чарлок грубо толкал меня, чтобы я очнулся. В МонтеКарло, например, я достаточно протрезвел, чтобы захотеть испытать удачу за игорным столом. Я собрал данные о номерах, чаще всего выпадавших в рулетке. Этим очень интересуются те неосмотрительные типы, которые желают, изучив их, изобрести свою систему и сорвать банк. Я был не намного лучше них и подумал: небольшой анализ, и дело в шляпе — когда-то я забавлялся теорией вероятности, — ах, жалкий изобретатель! Но когда я открылся Бенедикте, она очень решительно сказала:

— Нет, дорогой. Разве ты забыл, что почти всеми акциями казино владеет фирма? Полагаешь, они позволят мне проиграть в свой медовый месяц? Мы выиграем, Феликс, — но какой в этом смысл!

И в самом деле. Я бросил свои списки за борт и смотрел, как они спланировали на бледную воду.

Фирма была вездесуща, хотя её присутствие проявлялось в странной тактичной форме; я не имею в виду просто то, что капитан и команда судна знали, кто мы такие, и получили указание относиться к нам с особым вниманием. Все было несколько сложней. В каждом порту, куда мы заходили, нас скромно встречал представитель фирмы и возил по местным достопримечательностям, словно вторых членов королевской семьи. Это было особенно приятно в странах, языка и обычаев которых мы не знали, к примеру в Камбодже, Индии. Тем не менее подобная ненавязчивая опека в конце концов начала тяготить. Очень часто хотелось осмотреть что-то, оставаясь анонимным постояльцем флорентийского отеля, но очередной губернатор приглашал нас к обеду. Ох уж эти огромные мрачные губернаторские дома с креслами, обитыми ситцем и охающими под тобой, с мамонтоподобными бильярдными столами, отвратительными картинами и несъедобной едой. Я вздыхал — мы оба вздыхали, — но, делать нечего, приходилось принимать приглашения. Конечно, чаще это случалось к востоку от Суэцкого канала: Средиземноморье не было нам чужим, не требовался нам гид в Афинах или Иокасленде торчащих дыбом минаретов. Но в Афинах было непривычно тихо — казалось, все покинули город, кто уехал за границу, кто на острова. Я ничего не мог узнать о Баньюбуле или Кёпгене, как ни старался. Было у меня мимолётное желание пройтись по Плаке и, может, заглянуть в номер седьмой, но я отказался от этого, убедив себя, что времени мало. Но в Стамбуле мы не удивились, завидя маленький белый катер, летящий навстречу кораблю, и Иокаса за штурвалом — это было задолго до того, как рассеялся туман, открывая древний город, миражом дрожащий среди бастионов, заросших тюльпанами. Я увидел здоровенную, уверенную ладонь Иокаса, скользящую по канату трапа, как щупальце глубоководного кальмара; следом и он сам предстал перед нами со своим застенчивым прыгающим взглядом. Он с искренней нежностью обнял нас, прижимая к груди. С собой он принёс кое-какие подарки: газеты, черноморскую икру, турецкие сигареты, редкостные украшения для Б. Мы провели день, сплетничая под белым тентом и глядя, как город выплывает из морских глубин. Ланч нам накрыли на палубе, и Иокас не раз поднимал бокал шампанского и произносил знакомые друидские тосты, благословляя наш союз. Бенедикта выглядела восхитительно в своей новой смуглой коже, волосы под соломенной шляпой стали как золотистый натуральный шёлк.

— Никогда не видел её такой спокойной, такой здоровой, — тихо сказал мне Иокас, и я был с ним согласен.

Он был полон новостей об имении и, конечно, о птицах и в какой они форме. Бенедикта жадно расспрашивала его. Больше того, в какой-то момент она захотела остаться на неделю, но график путешествия и без того был слишком насыщенный… Омар, старший сокольничий, умер, но Саид заменил его и прекрасно справлялся с делом. Придумал новый способ приманивать дичь. И так далее и тому подобное. Но среди этой массы новостей было и кое-что о других друзьях и знакомых: Карадок, например, — в Нью-Йорке, готовится лететь к месту своей новой авантюры. Карьера Графоса идёт по восходящей после того, как он едва не загубил её, влюбившись в уличную проститутку. А Кёпген?

— Он успешно работает в Москве, ему осталось пробыть там год или два. Я знаю, у тебя его рабочие тетради. — (По правде сказать, одну из них я взял с собой в путешествие.) — Что потом? — Иокас сверкнул золотой улыбкой и потёр руки. — Он получит большое вознаграждение и будет свободен продолжать свои исследования.

— А та икона?

— Да, мы нашли икону, которую он ищет; она в целости и сохранности и ждёт его. Но сначала дела фирмы. — Иокас хихикнул. — Приманка, а?

На стоянку океанского лайнера в Стамбуле было отведено всего несколько часов; вряд ли был смысл сходить на берег на столь короткое время; стайки экскурсантов бросились по трапам вниз, набились в автобусы и получили краткое удовольствие от зрелища громадных стен из дымящегося навоза. Но мы остались сидеть на палубе, вяло болтали, пока они не вернулись и эхо предупредительного гудка не взлетело к небу. Бенедикта, опершись на поручень, смотрела на воду.

— В былые времена, — мечтательно говорил Иокас, — птичьи ярмарки проходили по всей Центральной Европе, я имею в виду певчих птиц. Её отец был знаменит своей коллекцией и на всех выставках получал призы. Говорят, он первый придумал ослеплять птиц, чтобы они лучше пели, — это делалось при помощи раскалённой медной проволоки. Говорят, операция проходила легко и безболезненно. Одно время он наладил крупную торговлю певчими птицами, но бизнес заставил его отказаться от этой забавы. Теперь этим интересуются только немногие специалисты: все ярмарки прекратили своё существование. Думаю, в современном мире для них нет места.

— Они и вправду лучше пели после этой операции? — Любой запел бы лучше; одно чувство развивается, чтобы компенсировать потерю другого, — тебе это известно. Почему всегда стараются найти слепца на место муэдзина? Не обязательно, чтобы это были глаза. Возьми, к примеру, голос кастрата. — Он от души зевнул, едва не засыпая на ходу, и позвал: — Бенедикта, я должен покинуть тебя, дорогая. Хотелось бы мне тоже отправиться с вами, но не могу.

Пассажиры, уезжавшие на экскурсию, пыхтя, поднимались на борт, ведомые двумя толстозадыми попами — кровяными колбасами в сутанах. Бенедикта задумчиво вернулась к нам и без всяких предисловий спросила:

— Иокас, ты увольнял мистера Сакрапанта? Застигнутый врасплох, Иокас улыбнулся:

— Конечно нет.

— Тогда почему он это сделал? — сказала она, озадаченно сморщив лоб.

— Почему покончил с собой? Но он оставил письмо, где перечислил причины, заставившие его это сделать, — в большинстве своём, ты бы сказала, банальные, даже ничтожные. Хотя, думаю, когда одно накладывается на другое, трудно все это вынести. Господи помилуй! Фирма тут совершенно ни при чем.

Вид у него был потрясённый. Она облегчённо вздохнула и села.

— Ну и?..

— Мы не с той стороны смотрим на это, — продолжил Иокас, хмурясь, словно сам пытаясь разрешить загадку самоубийства Сакрапанта. — А сколько доводов можно привести в пользу необходимости жить дальше? Список будет бесконечен. Никогда не бывает одной причины, но всегда — множество. Знаешь, это забавно, но он так и не смог привыкнуть жить спокойно — почти так же не мог дождаться, когда его жена выйдет на пенсию. — Иокас как-то странно, чуть ли не горько, рассмеялся и хлопнул себя по ляжке. — Ах! старина Сакрапант! — сказал он и покачал головой. — Никто нам его не заменит.

Я увидел маленькую падающую фигурку.

Настойчиво зазвенел колокол, и кто-то замахал Иокасу с рубки у мостика. Иокас неохотно перешёл на катер и стоял, глядя на нас с непонятной смесью любви и печали.

— Будьте счастливы, — крикнул он через разделявшую нас полосу воды, как будто предчувствовал пока невидимый разлад в наших отношениях, и крохотное судёнышко, задрав нос, легко полетело к земле.

— Идём, — сказала Бенедикта, беря меня за руку, — спустимся ненадолго вниз.

Она хотела вернуться в каюту, прилечь и поболтать или почитать — а всего вероятней, заняться любовью, пока колокол не позовёт на обед. К тому времени, как стемнело, мы снова ползли через пролив, держа путь к самым дальним уголкам земли. Колумб Чарлок! Я не верил в возможность любви без анализа — хотя знал, что излишний анализ способен повредить любви, но в данном случае имела место всего лишь удовлетворенность, приятное чувство подчинённости другому, отчего смерть кажется такой далёкой. Слово произнесено — смерть!

где-то там есть альбом с фотографиями этого королевского путешествия — фотографиями, сделанными не нами, а капитаном и членами команды, которые с таким послушным усердием присматривали за нами во всех приключениях, случавшихся в пути. Позже красиво переплетённый альбом с фотографиями, надлежащим образом расположенными и подписанными, с поздравлениями от пароходной компании, занял своё место на столике в холле. Итак, снимки: верхом на чёртовых слонах мы поднимаемся на святую гору на Цейлоне, на головах у нас причудливые прочные шлемы от солнца. Охота на тигров в Индии — бледно-зелёная тоненькая Бенедикта торжествующе попирает маленькой ножкой голову мёртвого зверя: злобный оскал застыл молчаливой пародией на последнюю попытку защититься. Щёлк! Гонконг, Сидней, Таити — долгий ритуал влёк нас вперёд, не требуя от нас никаких усилий.

Но эти поверхностные свидетельства не показывают всего, всего не учитывают. Например, Иоланта без нашего ведома тоже присутствовала на корабле — или, скорей, её образ, публичный, зафиксированный на кинопленке. Среди фильмов, показанных нам, когда мы пересекали Индийский океан, один был снят в Египте, банальная мелодрама, в которой, к моему удивлению, эпизодическую роль сыграла Иоланта. Она возникла на экране без предупреждения — наезд камеры, и её лицо крупным планом, с густо подведёнными глазами, надвинулось на меня. От неожиданности я вскрикнул и схватил Бенедикту за руку.

— Господи милосердный!

— Ты знаешь её?

— Да ведь это Иоланта!

Это длилось недолго, буквально полминуты. Но этого хватило, чтобы увидеть совершенно нового человека в том, кого я когда-то знал. В конце концов, ничтожнейший жест открывает суть характера — походка, движения рук, наклон головы. Здесь она должна была что-то нарезать, положить на блюдо, потом перейти посыпанную песком дорожку, поклониться и подать сидящим за столом. В этой очень ограниченной последовательности действий и движений — некоторые из которых были такими знакомыми, что я сразу узнал их, — я увидел кое-что новое для себя.

— Обыкновенное, ничем не примечательное лицо, — сказала Бенедикта с неприязнью и презрением, которые относились и ко всему нелепому фильму с его шейхами и танцующими дивами.

— Да, действительно.

Конечно, она была права; но сколь эта Иоланта была не похожа на ту, настоящую, которую я знал, насколько меньше было в ней вульгарности, заурядности. Кадры фильма демонстрировали новый уровень зрелости: её движения стали обдуманными, изящными, плавными, избавившись от былой порывистости и неуверенности. Это я и попытался объяснить Бенедикте.

— Но, дорогой, это все отрепетировано, на то и существует metteurenscene, который показывает, что и как надо делать, а заодно, наверно, спит с ней.

Конечно, все это было так и все же… совершенно надуманно? Перемена казалась мне чрезвычайно существенной. Я был в замешательстве; оказавшись перед тайной этого превращения, я чувствовал себя непонятным образом уязвлённым — как если бы меня обманули. Может ли так быть, что по элементарной невнимательности я не заметил самого интересного в моей маленькой любовнице? Я был так поражён коротким ничтожным эпизодом, что на другой день, когда Бенедикта пошла прилечь после обеда, попросил ещё раз показать для меня фильм. Нет, изумление осталось. Грубоватость, умудрённость беспризорницы достигли некой точки, где обрели спокойную уверенность неприкрашенного человеческого опыта. Это придало особую выразительность новой манере держать голову, откровению её улыбки, которую я видел на её губах, но никогда, не замечал. Или тогда всего этого не было? Иоланта! О Боже! Я увидел тронутые ржой мраморные статуи, вновь встающие на фоне пронзительного неба Аттики. Пошарил, как говорится, в закромах памяти, пытаясь найти соответствия этому новому персонажу, — безрезультатно. Фигура на экране столь мало походила на оригинал, что я почувствовал, будто меня разыграли. В таком растерянно-отрешённом настроении я пробыл до обеда, когда Бенедикта обратила на него внимание — у неё никогда ничего не оставалось незамеченным.

— Я слышала, у тебя было свидание с твоей подружкой, пока я спала, — сказала она с довольно-таки жестокой улыбкой, уголки губ у неё насмешливо приподнялись. — Не слишком ли раннее время ты выбрал для измены?

Это была шутка, и так её и следовало воспринимать.

Но мне было не до шуток, я хотел серьёзно объяснить, в какое смущение и замешательство привела меня эта пародия на живого человека. На самом деле! Бенедикта меня не поняла.

— Можешь ухлёстывать за кем хочешь, только не рассказывай мне подробностей, — сказала она, и глаза её вдруг вспыхнули по новому — довольно мрачно.

Это было очень досадно, потому что дело было совершенно в другом. Кроме того, ничто не могло быть противней, чем провоцировать на мещанскую ссору, обычную для семей мелких буржуа с окраин мерзких столиц. Её вульгарность возмутила меня.

— Я просто пошутила, — сказала она.

— Что за идиотизм — ссориться из-за какого-то фильма.

— Я не ссорюсь, Феликс, взгляни на меня.

— Я тоже.

Я подчинился и посмотрел на неё. Мы поцеловались, но несколько отчуждённо. Какая, черт побери, кошка пробежала между нами? Но до конца обеда мы не сказали друг другу ни слова, а после поднялись на палубу и сели рядышком в кресла и так сидели, задумчиво покуривая.

— Давно ты знаешь эту девушку? — спросила она наконец; я ответил с лёгким раздражением:

— Уж точно дольше, чем тебя, даже на этот момент. Глаза Бенедикты сузились от гнева, а в такие моменты она прижимала уши, как испуганная кошка.

— Могу все рассказать, спрашивай.

— Я никогда не требовала, чтобы ты все рассказывал.

— Как бы ты могла требовать?

— Или хотя бы просила. Я хочу, чтобы ты был таким, каков есть, каков есть сейчас; меня не волнует, если ты до сих пор остаёшься немного загадкой для меня.

Она обратила на меня жёсткий взгляд синих глаз, в которых появилось новое выражение, которого я прежде не замечал и которое мог бы описать как радостно-презрительное, и зевнула, прикрыв рот смуглыми пальцами.

— Бедный мой Феликс, — сказала она таким тоном, что мне захотелось ударить её.

Я отправился в каюту и улёгся в постель с книгой, чтобы поднять настроение, но когда часы пробили полночь, а она так и не появилась, снова оделся и вышел на палубу, ища её. Она в одиночестве сидела в пустом баре, тяжело опершись на стойку и клюя носом.

— Слава богу, ты пришёл, — пробормотала она заплетающимся языком. — Не могу подняться. — Она была мертвецки пьяна. Это было тем более удивительно, что она, как правило, всегда пила очень мало. Я поволок её по палубе в каюту, где она рухнула на свою койку и сидела, раскачиваясь и обхватив голову руками. — В четверг мы пристанем в Макао, — сказала она. — Это там Макс умер от брюшного тифа. Не хочу там сходить на берег. — Я промолчал. — Он был музыкант, но не очень хороший. Все же он кое-что изобрёл, чего не было раньше, — копировальную машину для партитур, оркестровых и раздельных для всех инструментов. Правда, не довёл до конца, и лучшим умам на фирме пришлось её дорабатывать, чтобы выбросить на рынок. Хочешь ещё что-нибудь знать?

— С ним ты тоже заключала брачный контракт? Её глаза загорелись адским огнём, во взоре, затуманенном виски, вспыхнули угли пьяного торжества.

— Нет, — ответила она, но по тону, с каким она это сказала, понятно было, что имелось в виду: «В этом не было необходимости». (Я аж подскочил, устыдившись низости своего вопроса.)

Она умоляюще подняла стиснутые руки и сказала:

— Но даже если б он был жив, я оставила бы его ради тебя.

Было невыносимо смотреть на неё, когда она сидела вот так — жалкая, придавленная страданием. Кляня себя, я терпеливо искупал её в горячей ванне, помог, когда её вырвало, энергично растёр полотенцем, чтобы как-то привести в чувство; потом, мертвенно-бледная, без сил, она лежала в моих объятиях, пока не рассвело, и она вновь смогла повторить слова, ставшие для нас чуть ли не девизом: «Навсегда, Феликс».

Итак, Макао остался позади, а с ним и тяжкий груз её воспоминаний; она воспрянула и открылась новой весёлости, новой чувственности. К этому времени мы привыкли к кораблю и обжились на нем. Чувствовали себя так, словно никогда и не жили на суше. А ближе к конечному пункту путешествия даже стали принимать участие в нелепых общих обедах и костюмированных танцах, к которым испытывали такое отвращение в первые недели пути. Больше того, вечером накануне прибытия в Саутгемптон решили «веселиться так веселиться» и облачились в маскарадные костюмы и маски из обширного корабельного гардероба. Я, кажется, был Мефистофелем с угольно-чёрными бровями, Бенедикта — монашкой в огромном белом чепце, страшно накрахмаленном. Именно тогда, накрашиваясь перед зеркалом, она и сказала чуть ли не с ужасом:

— Знаешь, Феликс, я, наверно, забеременела — ты это учитывал? Что мне делать?

— С чего ты взяла?

— Задержки и все такое прочее.

Мгновение она сидела перед зеркалом, словно загипнотизированная, глядя в свои расширившиеся глаза с выражением безмолвной паники. Затем издала долгий прерывистый вздох, пришла в себя и покинула каюту с видом человека, приговорённого к казни. И весь тот вечер она почти не разговаривала; время от времени я перехватывал её взгляд, устремлённый на меня с выражением невыразимой печали.

— Что с тобой, Бенедикта?

Но она только мотнула головой и улыбнулась дрожащими губами; а после танцев, когда мы возвратились в каюту, сорвала с золотистых волос чепец и, повернувшись ко мне, крикнула с мукой в голосе:

— О, разве не понимаешь? Это все изменит, все.

В ту последнюю ночь мы так и не уснули: лежали рядом, глядя во тьму; наше странное путешествие почти закончилось.

Мы сошли на берег, затянутый серым и сырым шёлком тумана, нашли на причале машину, поджидавшую нас. кто-то из команды уже позаботился о багаже, нам же оставалось только спуститься по сходням и спрятаться под чёрным зонтом, который держал для нас шофёр. «Добро пожаловать домой!» Мы сидели на заднем сиденье, взявшись за руки, и молча смотрели на призрачную природу, вихрем проносившуюся мимо. Гнулись деревья в порывах ветра; пустошь сменялась пустошью, кое-где торчали фигурки мокрых лошадей. Наконец мы подъехали к большому дому, казавшемуся давно необитаемым; однако в каминах повсюду горел огонь и чувствовался едва уловимый запах старинного центрального отопления. Для нас уже был накрыт ланч. Было непривычно чувствовать себя вновь на земле, во внутреннем ухе ещё качалось море. Бэйнс с мрачной любезностью встретил нас, приготовил один из своих превосходных коктейлей, и Бенедикта, взяв свой стакан, ненадолго поднялась наверх. Раздался телефонный звонок, и Бэйнс щёлкнул переключателем, чтобы было слышно и на втором этаже. Я услышал громкий и оживлённый голос Бенедикты, разговаривающей с кем-то. Когда она спустилась, на её лице сияла улыбка.

— Это был Джулиан. Он шлёт нам свою любовь. Говорит, что тебя ждёт приятный сюрприз, когда появишься в офисе. Твои первые два устройства имели большой успех.

Днём я поехал в Лондон, в свой кабинет, от которого успел отвыкнуть, где узнал обещанные Джулианом приятные новости. Конгрив и Натан принесли полное досье, включая документы рекламной кампании.

— Блестящая победа, Чарлок, — сказал счастливый Конгрив, намыливая руки невидимым мылом. — Держись за свои права и только успевай подсчитывать дивиденды; максимума, похоже, не предвидится — данные по Германии и Америке ещё не полные, а взгляни на продажи.

Все это было чрезвычайно отрадно. Но в конце досье я обнаружил ещё папку, загадочно озаглавленную: «Предложение дра Маршана по применению нити накаливания в оптическом прицеле». Ни Конгрив, ни Натан не могли объяснить, что это значит. Когда они ушли, я поднял телефонную трубку и попросил оператора во что бы то ни стало разыскать Джулиана; это заняло некоторое время, и, когда я наконец связался с ним, голос его звучал так, словно он говорил откуда-то из глубинки. Я оборвал его дежурные приветствия и поздравления и сразу спросил о папке.

— Да, я собирался поговорить с вами об этом, — сказал Джулиан. — Маршан возглавляет наше электротехническое подразделение в Слау. Возможно, вы встречались с ним, не знаю. Но когда мы собирались приступить к производству вашего устройства, он тут же ухватился за него и приспособил к своему, над которым работал, — усовершенствованной системе наведения. Вообще говоря, это выглядит многообещающе, спецслужбы проявили огромный интерес. Мы пока не закончили прототип, но в течение месяца-двух проведём совместно с армией пробные стрельбы и посмотрим, чего мы достигли. Нет надобности подчёркивать важность заказов, которые мы можем получить; и, конечно, ваш патент остаётся под полной защитой. Это будет означать колоссальный рост ваших гонораров. Надеюсь, вы довольны.

Моё молчание, должно быть, озадачило его, потому что он с ещё большим энтузиазмом повторил последние свои слова и продолжал:

— Конечно, мне, наверно, следовало посоветоваться с вами, но вы были где-то в открытом море, а Маршану не терпелось продолжать работу над этим инфракрасным прицелом… — Его голос замер в летаргической дали.

— Я чувствую себя так, — сказал я, — словно у меня отняли моё изобретение.

Удивительно, как он умудрился по телефону мягко улыбнуться и дружески тронуть меня за локоть.

— О, не переживайте, Чарлок. Все совсем не так. Ваше устройство нашло иное применение, только и всего.

— Тем не менее, — сказал я упрямо, очки на кончике носа. — Тем не менее, Джулиан.

Он одобрительно поцокал языком и продолжал с удвоенной учтивостью:

— Примите, пожалуйста, мои глубочайшие извинения; я должен был испросить вашего позволения. Но сделанного не воротишь, так что простите меня, хорошо?

Действительно, ничего не оставалось, как смириться с фактом.

— Где сейчас Маршан? — спросил я.

— Направляется к вам, — сказал Джулиан, внезапный скрежет в трубке заглушил его голос, раздался щелчок, и нас разъединили.

Я поднял голову и увидел Маршана, с видом побитой собаки стоящего перед моим столом, волосы взъерошены, близорукие глаза смотрят сквозь толстые стекла очков в стальной оправе, сломанной и замотанной изоляционной лентой. Он протянул длинную вялую руку с коричневыми от никотина и кислоты пальцами.

— Это я, — произнёс он мерзким, гнусавым голосом сквозь мокрый окурок, прилипший к нижней губе. — Конечно, мы уже встречались.

— Садитесь, — сказал я как можно радушней.

Всем своим обликом он напоминал вонючих лабораторных крыс провинциальных университетов — твидовый пиджак, весь в пятнах, и серые штаны, невероятно грязная и мятая рубаха без одной запонки. Он бросил на стол кипу чертежей и придвинулся вместе со стулом, чтобы дать пояснения, осторожно водя по ним карандашом с серебряным колпачком. От его пиджака несло затхлостью. Я готов был выразить, не стесняясь в выражениях, своё негодование, но, едва взглянув на чертежи, увидел удивительную элегантность его решения; он взял новый натриевый фильтр моего устройства и применил его, слегка видоизменив систему крепления, в обычном оружейном визире. Я с невольным восхищением слушал его толковые пояснения.

— Но это ведь оружие! — не удержался я наконец. — Ужасно. Я надеялся, мои игрушки принесут пользу человечеству, а не… будут способствовать его уничтожению.

Он взглянул на меня невозмутимо, скептически и с некоторым презрением. Потом закурил новую сигарету и сказал:

— Я смотрю на все это совершенно иначе. И сделаю все, что в моих силах, чтобы осложнить человечеству жизнь, хотите верьте, хотите нет. — И он осклабился, показав неровные прокуренные зубы.

— И тем не менее, — сказал я с нескрываемой неприязнью, — думаю, должен вас поздравить.

— Слишком рано, — сказал он. — Подождите, пока мы проведём первые стрельбы и увидим, как работает прибор. Вам не стоит особо роптать, Чарлок; по сравнению с некоторыми вещами, которыми занимается фирма, эта… просто безделица.

Крохотная панель двусторонней связи снизу моего стола вспыхнула, и зажужжал зуммер. Раздался спокойный голос Натана:

— Хорошие новости, мистер Чарлок. Мистер Пехлеви просил передать, что контракт на ртуть нам обеспечён; мы сможем закупить её по ценам значительно ниже прежних.

Маршан потихоньку сворачивал свои чертежи, чтобы убрать их в картонный футляр. С нижней губы у него свисала сигарета.

— Маршан, вы когда-нибудь видели Джулиана Пехлеви? — спросил я с любопытством; я заметил за собой, что в последнее время обращаюсь с подобным вопросом ко все большему числу людей. Очень немногие могли ответить утвердительно — Натан был одним из тех избранных, которые имели такую привилегию. Лицо Маршана сморщилось в ухмылке, он отрицательно помотал головой.

— Не могу сказать, что видел. Он мне только звонит. — Он потоптался, словно хотел что-то добавить и не решался.

— Должен признаться, — сказал я со смехом, — эта его чёртова неуловимость действует мне на нервы.

Маршан почесал нос.

— И все же, — сказал он с удивлением, — он должен где-то существовать — посмотрите вашу газету.

Сегодняшняя газета лежала нераскрытая в корзине для бумаг. Маршан взял её, вмиг пролистал, развернул на странице финансовых новостей и протянул мне. Я увидел полный текст речи, произнесённой Джулианом на совещании директоров предприятий.

— Видите? — сказал Маршан. — Несколько сот поганых директоров слушали его вчера целый час.

Несмотря на внушительный список успехов на всех фронтах, в тот вечер я возвращался в загородный дом, ощущая какую-то подспудную тоску. Когда я приехал, Бенедикта была уже в постели. Я подошёл и долго смотрел на неё, спящую в розовом свете ночника, грудь её мерно вздымалась, сон разгладил лицо, ставшее трогательно-наивным. Казалось, я должен рассказать ей о тысяче вещей, задать тысячу вопросов; однако они были заперты где-то в подсознании. Я не мог извлечь их оттуда, выразить разумно и логически. Что это были за вопросы? Я действительно не знал, но они копошились во мне, как пчелы в перенаселённом улье. Долго я так стоял над ней, прежде чем повернулся и молча пошёл к двери. Я взялся за ручку и тут услышал её голос:

— Феликс!

Я обернулся, но она по-прежнему лежала, и глаза у неё были плотно закрыты.

— Ты смотрел, как я спала, — проговорила она.

— Да.

— Я была у Нэша и Уайлда. Они считают, что я не ошибаюсь, что я беременна.

— Открой глаза.

— Нет.

из-под сомкнутых век медленно выкатились две слезинки и побежали по её орлиному носу.

— Бенедикта! — прикрикнул я на неё. Она тяжело вздохнула. — Но ведь ты говорила, что хочешь ребенка.

— Говорила. Но я не знала, что все будет вот так. Я вытер ей нос своим платком и хотел поцеловать её, но она отвернулась и уткнулась лицом в подушку.

— Не хочу, чтобы меня трогали, разве не видишь? Пожалуйста, не трогай меня.

Я в замешательстве понял, что эти слова означают крутую перемену в наших отношениях.

— Уходи. Сейчас мне нужно поспать.

В тоне, каким она это сказала, слышалось: «Ты мне отвратителен, омерзителен». Теперь глаза её были открыты и говорили то, что не могли выговорить губы. В холле я опустился в кресло и ошеломлённо уставился в противоположную стену. «Это, наверно, пройдёт».

Едва я в тот вечер кончил ужинать, как у подъезда заскрипел гравий под колёсами машины. Это приехал Нэш, которого я уже видел раньше раз или два, — низенький розовощёкий толстяк. Он стоял с самодовольным видом у камина, покачиваясь на каблуках, и пил виски. Мы говорили о Бенедикте.

— Она часто переживает состояние тревоги или истерии, но вы, верно, знаете об этом. С этим ничего нельзя поделать, однако и слишком беспокоиться не следует. Я дал ей пару таблеток снотворного; если не возражаете, я сейчас поднимусь наверх и поговорю с ней. Кстати, это ужасно, что случилось с Карадоком.

— Что с ним?

— Вы разве не читали «Ивнинг стандард»? Погиб в авиакатастрофе. Я глазам своим не мог поверить.

Карадок погиб! Словно обухом по голове. Нэш достал газету из саквояжа и пошёл по длинной лестнице наверх, качая головой и что-то бормоча себе под нос.

СВИДЕТЕЛЬ АВИАКАТАСТРОФЫ

Сидней Сообщается, что австралийский авиалайнер находился рядом, когда самолёт компании «Истерн овервейс» DC 7 упал вчера днём в море недалеко от Сиднея. Представитель по связям с прессой федеральной авиаслужбы представил запись переговоров между экипажем и диспетчерами. Вскоре после взлёта DC 7 находился на высоте 3700 футов, и почти в то же время австралийский авиалайнер приближался к Сиднею на высоте 3500 футов. Вот запись переговоров: «Наши маршруты находятся в опасной близости. Сейчас делаем разворот на три шесть ноль. Есть ли ещё объект в той же точке? Время вашего манёвра?»

«Южный, вы правы, подтверждаю. Но в данный момент я его не вижу». «Он ещё перед вами?» «Нет, сэр».

«Значит, он упал в залив, потому что мы его видели. Похоже, он делал манёвр, чтобы разойтись с нами, а мы старались разойтись с ним, и мы видели яркую вспышку примерно минуту спустя. Он был прямо над нами, наверно, пошёл резко вверх и сорвался в штопор».

«„Эйр Джапэн“ сообщает об огне на воде. Служба контроля полётов продолжает вызывать „Истерн“ шестьсот тридцать три. Я его больше не вижу на своём экране».

«На разбившемся самолёте находилось 40 пассажиров, уцелело только четверо, один из которых тяжело ранен. На данный момент найдено двенадцать тел. Корабли военноморского флота Австралии ведут дальнейшие поиски в районе катастрофы. Среди пропавших без вести… профессор Ноэль Карадок».

Имя Карадока бросилось в глаза; я сидел как оглушенный, не в силах протянуть руку к нетронутому стакану с виски. Нэш спустился вниз, взял свой стакан и с молчаливым сочувствием остановился у моего кресла.

— Это большое несчастье для всех нас, — сказал он наконец. — Мне будет не хватать старой шельмы. — Он снова наполнил стакан и вернулся к главной теме нашего разговора. — Знаете, Чарлок, если подумать, то я был прав; с самого начала, когда она поняла, что с ней, я убеждал её спокойно уехать куда-нибудь на некоторое время, скажем в Цюрих, где она смогла бы восстановить душевное равновесие. Побыть одной, без вас — что скажете? Я не очень беспокоюсь за неё, но, в конце концов, её история болезни… да и, как вам известно, женщины часто бывают неуравновешенными и истеричными, когда ожидают ребёнка.

— Но ведь ещё не окончательно ясно, беременная она или нет, так?

— Вы правы.

— И к тому же ей не обязательно оставлять чёртова ребёнка, если она сходит от этого с ума, не так ли? Я не хочу быть ответственным за то, что она окончательно помешается.

— Она и думать не может, чтобы потерять его.

— Вы уверены?

Нэш сел и сморщился в короткой грустной улыбке, которая всегда так неожиданно появлялась на его лице и вдруг делала его похожим на обезьянку.

— Уверен.

— А я не очень.

— В любом случае выполняйте все её прихоти.

— Разумеется.

О том, чтобы поступать иначе, не хотелось и думать; я апатично проводил коротышку до машины и смотрел, как свет фар скользит, удаляясь, по длинному туннелю аллеи. Потом медленно вернулся в дом; перед глазами стояла картина внезапного исчезновения Карадока с земли живых. Дом вдруг показался душным, давящим. Я взял газету и пошёл наверх, в спальню. Одолел первый марш, и тут что-то заставило меня поднять голову. Наверху стояла Бенедикта и смотрела на меня с каким-то лихорадочным возбуждением, отчего её заострившееся лицо напоминало волчье. Она облизнула губы и спросила:

— Нэш ушёл? — Я утвердительно кивнул. — А ты не возражаешь, если я ненадолго уеду? — Я покачал головой. — Слава богу! — сказала она с облегчением. Повернулась и мгновенно исчезла. Я услышал скрежет ключа, поворачивающегося в её двери.

Когда я на другой вечер вернулся домой, она уже уехала, правда, оставила открытку, где написала несколько тёплых слов, закончив на бодрой ноте: «Верь мне, это продлится недолго. А потом снова счастье».