Глава 4

Прошло десять дней и четыре урока. За все-это время Бенедикт ни разу не переступил порог магазина мистера Попхема.

Очевидной кандидатурой на роль сопровождающего для молодого графа оказался лакей Томас, которого Бенедикт привез в Лондон из Дербишира. Лишь ему можно было поручить столь ответственную миссию. Все остальные слуги доверия не внушали.

Скромно одетый в повседневную одежду вместо расшитой золотом ливреи, Томас дожидался окончания урока в ближайшей кофейне. В назначенное время верный страж встречал подопечного у дверей магазина гравюр и эстампов.

Задача оказалась Томасу по силам, поскольку Бенедикт четко изложил племяннику простое правило:

– Тебе предстоит спокойно приходить на уроки рисования и так же спокойно уходить. Если случится хотя бы одно происшествие – до занятий, во время занятий или после них, – уроки тут же прекратятся. Понятно?

– Да, сэр, – лаконично ответил юный граф.

Виконт отпустил племянника, не сомневаясь в том, что правило сработает без сбоев. Все, что имело непосредственное и решающее значение для избранного жизненного пути, пользовалось безраздельным, несокрушимым вниманием Перегрина. Так что миссис Уингейт прекрасно справлялась с учеником и вовсе не нуждалась в присутствии лорда Ратборна.

Обуздывать пришлось самого Бенедикта. На одиннадцатый день, в пятницу, его внезапно охватили опасная скука и странное беспокойство.

Нельзя сказать, что он страдал от безделья. В суде ожидало расследования запутанное криминальное дело. В парламенте предстояло произнести речь в поддержку предложения о создании в столице особого полицейского подразделения. Требовала внимания и светская жизнь: хотя значительная часть бомонда уже уехала из Лондона в ближние и дальние поместья, город все-таки не превратился в пустыню. Недостатка в приглашениях на обеды и танцы не ощущалось, равно как и призывов посетить лекции, концерты, спектакли, оперы, балеты и выставки.

И все же скука томила и изнуряла.

Жизнь вдруг оказалась настолько скучной, что Бенедикт дважды поймал себя, на том, что беспокойно шагает по комнате, а ведь он считал эту привычку свойственной лишь истеричным, эмоционально неуравновешенным женщинам.

Животное в клетке ходит из угла в угол. Дети не могут усидеть на месте. Джентльмен неподвижно стоит или спокойно сидит.

Бенедикт основательно устроился в кабинете в удобном кресле за письменным столом. Грегсон, секретарь, сел напротив. Предстояло разобрать корреспонденцию последних десяти дней.

Его сиятельство слишком скучал, чтобы заняться этим раньше. Да и сейчас дело отнюдь не вызывало интереса. Но если продолжать игнорировать необходимую процедуру, то небольшие стопки писем и открыток скоро превратятся в огромные неаккуратные кучи. Подобное безобразие регулярно допускали безответственные люди – такие, как братья Руперт и Дариус.

Ответственный джентльмен должен держать корреспонденцию в полном порядке.

– Письмо от лорда Атертона, сэр, – произнес Грегсон, протягивая толстый конверт. – Может быть, предпочтете вскрыть собственноручно?

– Разумеется, нет, – ответил Бенедикт. – Ведь в этом случае непременно увижу, что находится внутри. Зять всегда умудряется всунуть в письмо в три раза больше слов, чем того требует предмет рассуждений. А какое изобилие тире и восклицательных знаков! Будьте так добры: прочитайте и изложите суть.

– Конечно, сэр. – Грегсон вскрыл конверт и принялся изучать письмо. – «Хочу рассказать о чрезвычайно неприятной встрече», – прочитал он вслух.

– Никаких неприятных встреч. Дальше, – прервал Бенедикт.

Грегсон снова углубился в содержание послания.

– «С ужасом и гневом узнал…»

– Не надо ужаса и гнева, – заключил его сиятельство. – Дальше.

– «Мать Присциллы…»

– Ради Бога, Грегсон, только не надо читать о матушке леди Атертон, умоляю. Лучше кратко изложите главное.

Грегсон быстро просмотрел несколько последующих страниц.

– Он нашел место для лорда Лайла.

Бенедикт оцепенел.

– Какое еще место?

Грегсон начал читать:

– «Ты наверняка испытаешь такое же чувство облегчения, как и мы, когда узнаешь, что мой непутевый сын наконец-то определен. Школа Хериота в Эдинбурге согласилась его принять…»

– Школа Хериота, – механически, словно не понимая, о чем идет речь, повторил виконт. – В Эдинбурге.

– Через две недели его сиятельство пришлет слуг, чтобы они забрали лорда Лайла и отвезли в новую школу, – сообщил Грегсон.

Бенедикт встал из-за стола, подошел к окну и замер, глядя вниз, в сад. Созерцание пышных хризантем, лениво кивающих при каждом дуновении легкого сентябрьского ветерка, помогало сохранить самообладание. Душевная буря ни в коем случае не должна проявляться внешне.

Разумеется, он не сказал, о тем думает. Он вообще редко раскрывал собственные мысли. Несмотря на годы упорной муштры, размышления о ближних и их поступках порой принимали неистовый, неуправляемый характер. А внутренние монологи обилием излишеств зачастую не уступали самым цветистым тирадам зятя Атертона.

Однако в отличие от Атертона Бенедикт научился скрывать собственные чувства и мысли. То немногое, что он себе позволял, ограничивалось лишь сухими наблюдениями, саркастическими замечаниями и недоуменно или вопросительно поднятой бровью.

Жизнь – это не опера. Сцены уместны в театре.

Бенедикт не начал бегать по кабинету. Не стал бранить пустоголового зятя на чем свет стоит. Он просто распорядился:

– Отправьте Атертону письмо, Грегсон. Скажите, чтобы не утруждал понапрасну слуг. Через две недели я сам привезу мальчика в Эдинбург.

А спустя полчаса лорд Ратборн отправился в Холборн.

Из-за напряженного уличного движения Бенедикт попал в магазин гравюр и эстампов уже после того, как урок закончился и Перегрин ушел домой. Мистер Попхем сообщил, что миссис Уингейт тоже покинула классную комнату.

Бенедикт пытался убедить себя, что лучше всего написать учительнице письмо. Но все-таки отверг идею – так же, как по пути отверг немало других идей.

Письмо никак не годится. Вполне достаточно того, в котором отвергались ее услуги.

Бенедикт вспомнил, как презрительно художница упомянула об унизительном отказе, как упрямо подняла подбородок, как гневно сверкнула синими глазами. Ему же захотелось рассмеяться, склониться к этому прекрасному рассерженному лицу и…

И сделать то, чего делать не следует.

Виконт обратился к Попхему:

– Я должен немедленно поговорить с миссис Уингейт. Дело срочное, не терпит отлагательств. Касается одного из ее учеников. Может быть, вы будете так добры и сообщите ее домашний адрес?

Мистер Попхем мучительно покраснел.

– Право, надеюсь, что ваше сиятельство не обидится, но я не вправе сообщать адрес леди.

– Не вправе, – бесстрастно повторил Бенедикт.

– Нет, не вправе, ваше сиятельство. Прошу простить, ваше сиятельство. Надеюсь, вы сумеете понять. Существуют трудности… молодая вдова… живет одна… мужчины порой оказываются так навязчивы… нет, разумеется, речь не о вас, ваше сиятельство, но все-таки… трудность заключается в том, сэр, что я твердо обещал леди не делать никаких исключений… сэр.

Бенедикту очень хотелось протянуть руку, схватить маленького человечка за волосы и бить головой о прилавок до тех пор, пока тот не станет сговорчивее.

Но вместо этого он произнес:

– Подобная щепетильность делает вам честь, сэр. Вполне понимаю. Будьте так добры, отправьте миссис Уингейт записку с просьбой принять меня. Я подожду.

После этого он устроился на стуле возле стола и принялся внимательно разглядывать собранные в папку литографии.

– Был бы счастлив услужить, сэр, – запинаясь, пробормотал Потеем. – Однако дело в том, что помощник отправился доставлять покупку, а сам я не могу оставить магазин.

– Ну так отправьте рассыльного, – распорядился лорд Ратборн, не поднимая головы.

– Слушаюсь, ваше сиятельство. – Попхем вышел на крыльцо, посмотрел направо, потом налево, но рассыльного не заметил. Вернулся в магазин. Через некоторое время вышел снова, потом еще раз и еще.

Магазин был маленьким. Крупный, высокий Бенедикт Карсингтон занимал в помещении слишком много места. Больше того, в этом квартале Холборна аристократы появлялись чрезвычайно редко, а потому казалось, что виконт Ратборн создает страшную тесноту и напряжение.

Он отвлекал покупателей: те засматривались на необычного посетителя и забывали, зачем пришли. А некоторые вообще тут же выходили в полной растерянности, так ничего и не купив. Но это еще было далеко не самое неприятное последствие затянувшегося визита.

Виконт приехал не в собственной карете. Чтобы не привлекать лишнего внимания к собственной персоне, он нанял извозчика, оплатив время ожидания. И вот теперь наемный экипаж торчал на мостовой, мешая движению. Прохожие останавливались, чтобы поболтать и узнать, с какой стати он тут стоит. Другие возницы высказывали свое мнение, не стесняясь в выражениях и достаточно громко – так, чтобы было слышно в магазине. В результате с каждой минутой Попхем все больше краснел и возбуждался.

Так прошло примерно полчаса. Помощник до сих пор не вернулся, и хозяин магазина все-таки сдался и сообщил лорду Ратборну нужный адрес.

Из Холборна возница свернул на Хаттон-Гарден, а потом направился прямиком на Чарлз-стрит. Здесь, возле паба под названием «Разбитое сердце», Бенедикт вышел из экипажа. На сей раз он попросил возницу подождать чуть дальше, чтобы не затруднять движение.

Перешел на другую сторону улицы и остановился возле узкого прохода, ведущего во двор.

Квартал выглядел удручающе убогим. И все же лорд Ратборн не был совершенно чужим в бедных районах Лондона. Он участвовал в нескольких парламентских программах по изучению жизни низших слоев общества, а потому знал о бедных районах не только из книг и газет.

Не мешал ему и страх перед заразными болезнями – даже несмотря на то, что супруга скончалась из-за скоротечной лихорадки, подхваченной во время одной из евангелических миссий – в месте, подобном этому.

Остановился виконт потому, что неожиданно вновь обрел способность рассуждать.

Что он сможет сказать такого, что не мог бы изложить в письме? Разве важно, как именно воспримет известие миссис Уингейт? Не придумал ли он повод, чтобы увидеть ее? Не позволил ли сумбуру мыслей и чувств руководить поступками?

Последний вопрос заставил изменить направление.

Бенедикт пошел по Чарлз-стрит в обратном направлении. Шагал быстро, целеустремленно, глядя прямо перед собой и твердо держа мысли в узде. Это просто деловые отношения. Он напишет миссис Уингейт письмо. Поставит в известность о том, что племянник возвращается в школу, а потому не сможет продолжить занятия. Разумеется, учительница получит оплату за весь предполагаемый курс. Письмо будет содержать благодарность за те успехи, которых достиг мальчик. Наверное, можно будет позволить себе несколько слов сожаления о внезапности…

К черту Атертона! Неужели он не способен вести себя логично? Неужели непременно надо воздевать руки и кричать о полной беспомощности, а потом…

В это мгновение что-то произошло: Бенедикт ощутил удар, услышал короткий возглас, увидел, как рассыпались вокруг свертки, почувствовал, что в подбородок уперлись поля шляпки, а пальцы вцепились в рукав сюртука. Все это случилось одновременно.

Он успел поймать ее. Это, несомненно, была дама. Уже в следующий момент он понял, кто именно, хотя и не смог разглядеть лицо.

Если бы Батшеба не таращилась на лорда Ратборна во все глаза, а внимательнее смотрела на дорогу, то ни за что бы не споткнулась. Он не смотрел в ее сторону, полностью сосредоточившись на собственных мыслях. Если бы она не совершила непростительную оплошность, то виконт пролетел бы мимо и она бы не опозорилась.

Снова.

Она заметила, как расширились его глаза, едва он узнал ее. Выражение этих глаз обдало жаркой волной.

Лорд Ратборн быстро поставил Батшебу на ноги. Однако убирать руки совсем не спешил. Тепло сильных, затянутых в тонкие перчатки ладоней лишь усиливало наплыв жарких волн, Да и все большое твердое тело всего лишь в нескольких дюймах от ее собственного излучало огненную энергию. Были прекрасно различимы мягкая шерсть сюртука и тонкое полотно рубашки, а контраст цветов создавал яркий живописный эффект: насыщенный зеленый против ослепительно белого. И снова сочетание ароматов хорошего мыла и крахмала, с которыми переплелся экзотический тон терпких мужских духов. А главное, едва уловимый дразнящий запах – его собственный.

– Миссис Уингейт, – произнес виконт, – я так надеялся, что наши пути пересекутся.

– Было бы куда разумнее с вашей стороны не просто надеяться, но и смотреть по сторонам, – ответила она. – Не обладай я силой духа броситься вам под ноги, так вы наверняка пробежали бы мимо.

Объятие стало откровеннее. В это мгновение Батшеба осознала, что до сих пор крепко держится за его руку, чуть выше запястья. Наверное, такое же впечатление оставляет теплый мрамор.

Батшеба разжала пальцы, отвела взгляд и посмотрела на разбросанные вокруг свертки. Корзинка уже успела погибнуть под колесами проезжавшего мимо экипажа.

– Можете отпустить меня, – заметила она. – Хочу собрать покупки, прежде чем какой-нибудь предприимчивый мальчишка не сбежал с ними.

Бенедикт освободил ее и собрал пакеты.

Батшеба наблюдала, как с присущим ему изяществом сдержанной силы виконт выполнял не слишком благородную работу. Сюртук сидел как влитой и даже не натянулся по швам. Скорее всего, работа самого Вестона. А той суммы, которую его сиятельство заплатил за костюм, им с Оливией наверняка бы хватило на год безбедной жизни. А может быть, и на два, а то и на три.

Собравшаяся вокруг толпа наблюдала за необычным для этих мест человеком с нескрываемым любопытством. Батшеба несколько запоздало придумала объяснение.

– Лакей, потерявший место, – обратилась она к зевакам. – Один из родственников моего покойного мужа лишил беднягу работы.

– Он пришел не по назначению, миссис Уингейт, – заметал один из наблюдавших. – В нашем квартале и своим-то работы не хватает.

– Жалко, правда? – подал голос другой. – Высокий, сильный парень. Говорят, богатеи таких любят. Верно, мадам?

– Да, – согласилась Батшеба. – Высокие лакеи сейчас в моде.

Бенедикт наконец собрал свертки, и пара поспешно удалилась, оставив обитателей квартала обсуждать, что именно означает выражение «в моде».

Едва толпа скрылась из виду, Бенедикт поинтересовался:

– Так, значит, я лакей?

– Не следовало появляться в этом районе в таком великолепном костюме. Вам, очевидно, неизвестно, что значит путешествовать инкогнито.

– Я об этом даже и не подумал.

– Заметно. К счастью, один из нас происходит из старинного рода искусных лжецов. А переходом в профессиональный цех лакеев вы обязаны и элегантному костюму, и надменному виду.

– Мой надменный вид… – Он не договорил. – Но вы же идете не в том направлении. Разве паб «Разбитое сердце» не на противоположной стороне?

Батшеба остановилась.

– Вы выяснили, где я живу?

Бенедикт кивнул, насколько позволяли достававшие до самого подбородка свертки.

– Не вините Попхема. Я силой заставил его раскрыть секрет. Очень жалею. Презираю насилие. Но дело в том, что я… чрезвычайно рассердился.

– Рассердились на Попхема?

– Нет. На своего зятя Атертона.

– В таком случае почему же не применили силу к нему?

– Он в Шотландии. Я вам разве не говорил?

– Милорд, – неопределенно произнесла Батшеба.

– Смотрите, вот тихий церковный двор, – подбородком показал Бенедикт. – Почему бы нам не зайти? Во всяком случае, здесь можно спокойно поговорить, не привлекая внимания и не вызывая любопытства. Приличия будут соблюдены.

Батшеба вовсе не испытывала такого оптимизма по поводу соблюдения приличий. Но пока его руки заняты свертками…

Она вошла во двор и остановилась возле калитки. Бенедикт положил пакеты на ближайшую могильную плиту.

– Через две недели мне предстоит отвезти Перегрина в Шотландию, в Эдинбург, – собравшись с духом, выпалил он. – Атертон, его отец, разрушил все наши стройные и красивые планы. У растяпы неожиданно случился приступ чувства долга, и он решил осчастливить школу Хериота присутствием своего отпрыска.

Батшеба подавила вздох сожаления. Прощайте, милые блестящие монетки.

– А это хорошая школа? – уточнила она.

– Юный граф никогда и ни за что не впишется ни в одну из наших великолепных британских школ, – произнес Бенедикт как можно спокойнее, – Но объяснить это Атертону невозможно, особенно в письме. Ему вообще трудно что-нибудь доказать. Слишком нетерпелив, импульсивен и склонен к драматизму. Рассуждения не его стихия.

К немалому удивлению Батшебы, лорд Ратборн принялся расхаживать по дорожке. Разумеется, делал он это грациозно и безупречно, как и все остальное. Однако от его энергии воздух в тесном дворе заметно густел.

– Если бы зять дал себе труд взглянуть на обстоятельства трезво, – продолжал виконт, – то наверняка понял бы, что методика преподавания в частных школах Британии представляет собой ярко выраженную противоположность характеру мальчика. Там царит зубрежка. Ученики обязаны выполнять задания, не вникая в их смысл; запоминать, не думая о том, что пытаются запомнить. Как только Перегрин начинает настойчиво спрашивать, что, почему и зачем, его тут же упрекают в лучшем случае в отсутствии уважения, а в худшем – в богохульстве. Затем неизменно следует наказание. Большинству мальчиков обычно хватает нескольких порок, чтобы научиться держать язык за зубами. Однако Перегрин к большинству не относится. Для него порка ничего не значит. Как родной отец может не понимать того, что ясно человеку, который приходится всего лишь дядей? – последний риторический вопрос сопровождался решительным движением сжатого кулака.

– Вполне возможно, отцу недостает способности дяди вообразить себя на месте ребенка, – предположила Батшеба.

Ратборн резко остановился. Взглянул на сжатый кулак и слегка прищурился. Разжал руку.

– Право, сомневаюсь. Всегда считал, что Атертон обладает воображением, которого хватило бы на полдюжины отцов. И уж, во всяком случае, куда более богатым, чем у меня.

– Родителям свойственно особое видение, – заметила Батшеба. – В определенном смысле они слепы. Ваш отец вас понимает?

На мгновение виконт явно растерялся. Столь сильное проявление эмоций казалось совершенно неожиданным, а потому поражало. Как правило, внешне он оставался спокойным и невозмутимым.

– Искренне надеюсь, что нет, – наконец ответил он.

Батшеба рассмеялась. Просто не смогла сдержаться. Слабость продолжалась лишь секунду; он тут же преодолел ее и вернулся к обычному непроницаемому спокойствию. Однако эта секунда позволила увидеть огорченного, разочарованного школьника. Как хотелось узнать его поближе!

Опасное желание, опасная мысль.

Некоторое время он просто стоял и смотрел с уже знакомой полуулыбкой. Потом подошел.

– Так вы на самом деле специально упали передо мной?

– Это была шутка, – ответила она. – А правда в том, что, увидев вас на Чарлз-стрит, я безумно испугалась. В следующий раз, когда отправитесь меня искать, лучше заранее предупредите. Тогда, возможно, от неожиданности я не наткнусь на столб.

Ратборн подошел совсем близко. Взгляд притягивал слово магнит. Колдовство продолжалось лишь мгновение – ровно столько, сколько потребовалось на вдох и выдох. И все же этого мгновения оказалось достаточно, чтобы заманить глубже. Смотреть в эти темные бездонные глаза оказалось также увлекательно, притягательно и страшно, как заглядывать в глубь бесконечного, тонущего во мраке коридора. Слишком опасно. Слишком хотелось отгадать, что же таилось в конце коридора, кто стоял в глубокой тьме, насколько велико расстояние от человека внешнего до человека внутреннего.

Батшеба отвела глаза.

– Но я вовсе не хочу сказать, что вам следует приходить сюда снова. Я вовсе не приглашаю.

– Понимаю, что не должен был появляться, – ответил виконт. – Вполне можно было ограничиться письмом. И все же стою перед вами.

Она не позволила себе снова погрузиться в пучину. Постаралась сосредоточить внимание на могильной плите, где лежали свертки.

– Ну, мне пора. Скоро Оливия вернется из школы, и, если меня не будет дома, она наверняка найдет себе какое-нибудь интересное занятие. Обычно это бывает то, чего лучше не делать.

– Ах да, конечно, я и не подумал. Как беспечно с моей стороны. – Ратборн наклонился и начал собирать свертки. – Во-первых, не надо было вообще вас беспокоить, а во-вторых, я отнял слишком много времени.

На самом деле он отнял слишком мало времени. Она не успела выяснить даже малой доли того, что хотела узнать.

«Подумай о дочери, – приказала она себе. – Интерес к этому человеку – непозволительная роскошь».

– Думаю, мне лучше самой понести свертки, милорд, – заметила Батшеба. – Возле «Разбитого сердца» услуги лакея кажутся не слишком уместными. Нам стоит пойти разными дорогами.

Бенедикту совсем не хотелось идти разными дорогами.

Ему хотелось остаться на месте, разговаривать с ней, смотреть на нее, слушать ее. Однажды она рассмеялась: наверное, ужас при мысли о том, что отец может его понимать, показался слишком комичным.

Смех переливался низко, даже гортанно.

Порочный смех. Так смеются в спальне.

Бенедикт возвращался к наемному экипажу, а смех висел в воздухе прямо над головой. Летел за ним всю дорогу к дому. Вошел в холл и поднялся по лестнице в комнату Перегрина.

Племянник самозабвенно рассматривал цветную иллюстрацию в книге Бельцони. Она изображала потолок гробницы фараона, украшенный странными золотыми фигурами и знаками на черном фоне. Возможно, причудливые рисунки символизировали ночное небо и созвездия – такие, какими их видели древние египтяне.

Бенедикт не захотел вникать в суть иллюстрации. Древние египтяне казались ему слишком глубокой, не поддающейся обыденным словам темой.

Он коротко изложил племяннику решение Атертона.

Перегрин нахмурился и долго молчал.

– Не понимаю, – наконец заговорил он. – Отец заявлял, что больше никогда не отправит меня в школу. Кричал, что я вполне могу расти неграмотным и невежественным. Утверждал, что я не заслуживаю образования, достойного истинного джентльмена, поскольку не умею вести себя, как подобает джентльмену. Говорил…

– Скорее всего, он изменил мнение, – прервал тираду Бенедикт.

– Но это же чрезвычайно несвоевременно и неудобно, – волновался Перегрин. – Я еще не закончил изучение коллекции Бельцони. Во всяком случае, уезжать сейчас просто нелепо. Пока доберусь до Эдинбурга, семестр уже начнется. Если уж человеку суждено стать новым учеником, то лучше начать занятия одновременно с другими новыми учениками. А теперь я окажусь самым новым из всех новых учеников и потрачу массу драгоценного времени на ссоры и драки, в то время как мог бы остаться здесь, продолжить изучение латыни и греческого и начать составление собственной таблицы иероглифов.

Перегрин не терпел высокомерия и не выносил грубости одноклассников. Вечно новенький в очередной школе, он постоянно становился объектом слишком пристального внимания и тратил немало времени на выяснение отношений при помощи кулаков.

– Я все прекрасно понимаю, – ответил Бенедикт. – Но факт остается фактом. Отец приказал, и тебе придется повиноваться.

Виконт ни единым словом не обмолвился о своем твердом намерении вступить в полемику с лордом Атертоном. Не упомянул он и о твердом намерении при первой же возможности привезти мальчика обратно в Лондон и нанять ему достойного наставника, как это следовало сделать уже давным-давно.

Не хотелось давать Перегрину повод для надежды. Правило гласило, что сын должен беспрекословно повиноваться отцу.

К родителям следовало относиться с почтением – даже в том случае, если порою отчаянно хотелось удушить их собственными руками.

Что бы ни планировал Бенедикт предпринять в интересах племянника, поощрять сыновнее неповиновение он не мог.

– Я полагал, что отец умыл руки и полностью поручил меня вашим заботам, – не унимался Перегрин. – И лорд Харгейт наверняка так считает, потому и попросил вас, а не отца найти мне учителя рисования. Что теперь будет с уроками? Ума не приложу! Больше мне никогда не удастся так уверенно двигаться вперед. Наконец-то стал заметен серьезный прогресс. Да, правда, – подтвердил он, заметив, что дядя вопросительно поднял брови. – Так говорит миссис Уингейт, а вы и сами прекрасно знаете, что она не льстит попусту. «Лорд Лайл, вы опять начинаете рисовать ногами», – говорит она, когда у меня ничего не получается. Она часто смешит.

– Понимаю, – согласился Перегрин. Ему и самому не раз хотелось рассмеяться. Так было в Египетском зале, когда Батшеба допрашивала дочь после нападения на Перегрина. И перед магазином Попхема, когда она изумилась, услышав о честолюбивых устремлениях Перегрина, и тут же нашла ответ. Смешным показалось и сегодняшнее замечание о том, что она бросилась ему под ноги.

Да, миссис Уингейт действительно была непредсказуемой и забавной. Постоянно говорила и делала то, чего он не ожидал.

В душе все еще звучал низкий грудной смех.

– Боюсь, что выхода нет, – заключил Перегрин и закрыл книгу. – И все же в моем распоряжении еще целых две недели. Постараюсь провести оставшееся время с максимальной пользой.

Честно говоря, Бенедикт готовился к более серьезным неприятностям. Перегрин почти не задавал своих коронных вопросов – «почему» и «зачем». Возможно, он наконец понял, что поведение отца не поддается разумному толкованию, и перестал искать логическое объяснение странных, а порой и нелепых поступков.

Пожалуй, племянник все-таки постепенно взрослел и учился проницательности.

– Прошу вас, сэр, можно мне завтра пойти в Британский музей? – снова заговорил Перегрин. – Хочу еще раз попробовать нарисовать голову молодого Агамемнона. Я просил миссис Уингейт о дополнительном уроке в субботу – в самом музее или в Египетском зале, но у нее нет времени. Она сказала, что все утро и половину дня должна провести на Сохо-сквер.

– Наверное, заказ на портрет, – предположил Бенедикт. – Скорее всего, какой-нибудь торговец, чью дочь она обучала, признал талант.

– А мне кажется, она подыскивает новую квартиру, – возразил Перегрин.

Бенедикт поймал себя на мысли о том, что Сохо-сквер значительно приличнее окрестностей паба «Разбитое сердце». И все же этот адрес тоже не отличался респектабельностью.

– Я бы не советовал там жить, – заметил он. – Неразумно селиться так близко к Севен-Дайалс. Место почти такое же неудачное, как Саффрон-Хилл.

Перегрин нахмурился.

– Разумеется, географические предпочтения миссис Уингейт нас не касаются, – продолжил Бенедикт. – А если хочешь посетить Британский музей, то лучше отправься туда вместе с Томасом. Мне не слишком интересно убивать время, пока ты будешь рисовать.

– Конечно, – с готовностью согласился Перегрин. – Вам будет ужасно скучно. Я и сам понимаю, что должен вести себя очень сдержанно – совсем как на уроке. И даже если рядом окажется кто-нибудь из сотрудников музея, я ни слова не скажу о саркофаге из красного гранита, который они поставили во дворе – том самом, о судьбе которого так беспокоится тетя Дафна, – хотя с синьором Бельцони они обращаются поистине позорно.

– Так оно и есть, и рано или поздно Руперт начнет вышвыривать музейное начальство из окон, – поддержал Бенедикт. – Но тебе все равно лучше помалкивать.

Меньше всего на свете виконту хотелось оказаться вовлеченным в баталии по поводу бесценных находок Бельцони и в бесконечное выяснение отношений: что кому принадлежит и кто за что обязан платить? Он тактично, но последовательно и упорно отклонял многочисленные попытки Дафны вовлечь деверя в бесконечную нудную войну. Битв и без того хватало. Главным поводом для кровавых сражений оставалось будущее юного графа Лайла.

– Даю честное слово, сэр, что не обмолвлюсь ни единым словом, – заверил Перегрин.

– Что же, прекрасно. В таком случае можешь отправляться с Томасом.

Довольный мирным решением запутанного и опасного вопроса, лорд Ратборн вышел.

Он не заметил того виноватого взгляда, которым проводил его племянник.