На улице и дома
Моя жена сказала:
— И еще звонил Габович. У него есть дело. Обещал зайти.
— Я знаю. Наверное, хочет дрель попросить. Мне говорили, он купил стеллаж…
Габович был моим соседом и коллегой. Вернее, не совсем коллегой — он был филологом. Работал над сенсационной книгой. Называлась она — «Встречи с Ахматовой». И подзаголовок: «Как и почему они не состоялись». Что-то в этом роде…
Я начал зашнуровывать ботинки.
— Ты куда?
— Прогуляюсь. Куплю сигареты.
— А как же Габович?
— Если он меня застанет, это будет долгий разговор. А мне работать надо.
— Когда же ты вернешься?
— Как только он уйдет. Подай мне знак.
— Какой?
— Зажги, допустим, свет в уборной.
— Свет в уборной и так постоянно горит.
— Тогда потуши.
— Лучше я повешу на окно вот эту тряпку.
— Ладно…
Я спустился в холл. Крадучись, проследовал мимо лифта. Вышел на улицу. К этому времени начало темнеть. Кроме того, я перешел через дорогу. Так что Габович не должен был меня заметить.
Я купил пачку «Мальборо». Прогулялся до русского магазина. Взял для мамы газету. Тут же у кассы выпил бутылку «Перье». Потом меня остановил Давыдов из «Русского слова». Спросил, как дела. Я в ответ поинтересовался:
— Как здоровье Эпштейна?
— Да вот, — отвечает, — собираюсь в больницу ему позвонить. Инфаркт — это, сам понимаешь, не шутки.
— Привет ему, — говорю…
Я вернулся к дому. Белой тряпки не было. А между тем становилось все прохладнее.
Тогда я зашел в «Подмосковье», спросил чашку кофе. Может, думаю, съем что-нибудь.
— Давайте, — говорю, — меню.
— Меню нет.
— То есть как это нет?
— Я вам и так скажу, что есть.
— Я не запомню.
— Запомните. Потому что у нас есть только шашлык.
— Поразительно, — говорю, — я как раз шашлык-то и хотел…
Я поел. Выпил кофе. К этому времени публика собралась, музыка заиграла. Помню, руководитель ансамбля воскликнул:
— Внук Ираклий поздравляет с днем рождения бабушку Натэллу. В ее честь исполняется лирическая песня…
Он выждал паузу и торжествующе договорил:
— Лирическая песня: «Ты еще жива, моя старушка!..»
Я расплатился и вышел на улицу. К этому времени стемнело. Наш шестиэтажный дом массивно выступал из темноты.
Однако тряпки не было.
Между тем я почувствовал холод. Зашел в спортивный магазин напротив фотоателье. Купил себе фуфайку за тридцать долларов. Тут же натянул ее. И лишь тогда заметил спереди эмблему — череп, две берцовые кости плюс шизофреническая надпись: «Ты это прочел? Значит, ты подошел слишком близко!»
Хожу я по улице в этой дегенеративной фуфайке. Приближаюсь к своему дому. Свет в окне горит, а тряпки нет.
Я подошел к автомату. Трубку берет жена. Я говорю:
— Отвечай только «да» или «нет».
— Нет, — сказала моя жена.
— Что — нет?
Молчание.
— Габович у нас?
— Да.
— А ты говоришь — нет… Он уходить не собирается?
— Да.
— Что — да? Да — собирается? Или да — не собирается?
— Я думаю — нет.
— Значит, не собирается?
— Нет.
— Смотри не угощай его.
— Ни в коем случае.
— Про тряпку не забыла?
— Нет…
Я снова прошелся до русского магазина. Встретил Давыдова. Он говорит:
— Ты знаешь новость — Эпштейн скончался. Я только что ему в больницу позвонил. Хотел заехать, навестить, и вот…
— Ужасно, — говорю…
Тут я решил позвонить одной знакомой женщине. Так, ничего особенного. Просто знакомая женщина лет тридцати из соседнего дома. Без мужа.
Порылся в записной книжке. Звоню. Эта самая Нелли мне отвечает:
— А, это ты?! Я думала, забыл меня совсем…
— Можно, — спрашиваю, — зайти?
Тут некоторая пауза возникла. И затем:
— Ты извини, я не одна.
— Ладно, — говорю, — в следующий раз.
В ответ раздается:
— Следующего раза не будет. Между нами все кончено. У тебя жена и дочка. Должна я наконец и о себе подумать?..
И Нелли повесила трубку.
Тут я задумался. Все люди жестоки по-разному. Мужчины, например, грубят и лгут. Изворачиваются, как только могут. Однако даже самый жестокий мужчина не крикнет тебе: «Уходи! Между нами все кончено!..» Что касается женщин, то они произносят все это с легкостью и даже не без удовольствия: «Уходи! Ты мне противен! Не звони мне больше!..»
Сначала они плачут и рыдают. Потом заводят себе другого и кричат: «Уходи!»
Уходи! Да я такого и произнести не в состоянии…
Я взглянул на часы — половина одиннадцатого. Кинотеатры закрыты. Денег практически нет. Дело приближается к ночи.
Окна мои призывно светились. Белая тряпка отсутствовала.
Зато хоть окончательно стемнело. Череп и кости на моей фуфайке перестали выделяться. Да и надпись утратила смысл.
Я снова позвонил домой. И звука еще не произнес, а жена мне твердо отвечает:
— Нет.
— Нет в смысле — да? Габович у нас?
— Да, — слышу.
И думаю — что там у них происходит? Может, какой-то серьезный разговор? Или какое-то важное дело?
Даже чувство ревности во мне зашевелилось.
Вешаю трубку. Звоню Рафаилу, который торгует недвижимостью. Благо живет Рафаил за углом.
— У тебя деньги, — спрашиваю, — есть?
— Допустим, нет. Зато есть виза, мастер-кард, америкэн экспресс… А что?
— Поедем куда-нибудь.
— В смысле?
— Я не знаю… В Канаду… Или в Бразилию…
— С удовольствием. — отвечает, — но у меня Рита больна. Может, через недельку?
— Через недельку, — говорю, — я уже, пожалуй, дома буду.
— А сейчас ты где?
— Гуляю.
— Ты выпил?
— Это мысль. Брось-ка мне в окошко долларов пятнадцать.
— Я же сказал — денег нет. Завтра будут.
— А до завтра мне под окнами бродить?
— Если хочешь, зайди.
— Лучше сделай мне одолжение. Позвони в «Форест дайнер». Предъяви свою визу. Скажи, чтоб выдали мне дринк. Точнее, два. А деньги я при случае верну.
Я зашел в «Форест дайнер». Опрокинул два бокала рома с пепси-колой. Выкурил сигарету и решительно направился к дому.
Был первый час ночи. Мое окно светилось ярко и гостеприимно. Кстати, свет в уборной был погашен. Может, Габович погасил?..
Я поднялся в лифте на шестой этаж. Достал свой ключ. Дверь отворилась. Габович стоял на пороге. Он был в пальто. Он что-то говорил, жестикулируя и стряхивая пепел. Завидев меня, расплылся в улыбке.
Моя жена сказала:
— Я ему тысячу раз говорила — снимите пальто. А он ни в какую.
— Я же на минутку, — сказал Габович, — мне пора идти. Хотя теперь чего там… Сергей явился — можно поболтать…
Он снял пальто. Затем присел к столу и начал:
— Знаете ли вы, что у меня есть редкостные фотографии Ахматовой?
— Какие фотографии? — спрашиваю.
— Я же сказал — фотографии Ахматовой.
— Какого года?
— Что — какого года?
— Какого года фотографии?
— Ну, семьдесят четвертого. А может, семьдесят шестого. Я не помню.
— Задолго до этого она умерла.
— Ну и что? — спросил Габович.
— Как — ну и что? Так что же запечатлено на этих фотографиях?
— Какая разница? — миролюбиво вставила жена.
— Там запечатлен я, — сказал Габович, — там запечатлен я на могиле Ахматовой.
Когда он направился в уборную, моя жена шепнула:
— Веди себя прилично. Я тебя умоляю. И так все говорят, что у Довлатова совершенно невыносимый характер.
