VII. Биография

Когда Рембрандт в 1606 году родился в Лейдене, голландской Ост-Индской компании исполнилось четыре года: компанию основал консорциум независимых судовладельцев Зеландии и Голландии, получивших преимущественные права управления монополиями в тех краях Дальнего Востока, где им удастся захватить или получить соответствующие концессии. Компании были дарованы единоличные права осуществлять операции в водах и на землях, лежащих к востоку от мыса Доброй Надежды, плюс разрешение вооружать принадлежащие ей суда, дабы защитить ее интересы. Капитал компании составил около семи миллионов гульденов, что равноценно пяти тысячам английских фунтов. Деньги были собраны путем публичной продажи небольших и недорогих долей владения. Спустя совсем недолгое время компания объявила, что выручка ее составляет от трехсот до пятисот процентов, и установила ежегодный дивиденд, равный сорока процентам. Стоимость этих долей владения, которые свободно покупались и продавались, подскочила до небес. Сами доли назывались «акциями», а их владельцы «акционерами».

Таково было первое из нынешних открытых акционерных обществ, основанных в первой из нынешних европейских республик.

Первые банковские чеки, также появившиеся в Нидерландах, назывались «кредитными письмами».

Передача права собственности на акции была делом настолько простым, а распространение их настолько широким, что они, совсем как тюльпаны в несколько более поздние годы того же столетия или картины Рембрандта в нашем, могли от случая к случаю заменять деньги в качестве средства взаимных расчетов. В пору эпидемии лихорадочных спекуляций, ныне известной как «тюльпаномания», люди в Голландии обменивали на луковицы тюльпанов целые дома.

В 1986 году американец из Бостона уплатил за одного Рембрандта 10,3 миллиона долларов.

Для страны, экономическое благосостояние которой зависело от морских путешествий, телескоп, подобно картам и иным облегчающим навигацию средствам, имел значение первостепенное, так что даже человек большого ума, вроде голландского еврея Спинозы, мог заработать себе на приличную жизнь шлифованием стекол. Философ Спиноза был еще одним искателем логической вразумительности в мире, который и нелогической-то не обладает; его изгнали из конгрегации сефардов после того, как он, не обнаружив в мире никакого разумения, предложил использовать свое собственное.

Примеры влияния язычника Платона неисчислимы.

Спиноза умер в сорок четыре года от болезни легких, вызванной, как полагают, частицами стекла, которые он вдыхал, добросовестно исполняя обязанности шлифовальщика стекол.

Меркаторовы проекции, эти карты, известные детям и взрослым всего мира, начиная с первых годов обучения и кончая всеми последующими, остаются незаменимыми в школах, путешествиях и войнах со времени завершения публикации «Атласа» Меркатора в 1595 году. Фламандский картограф Герард Меркатор выдумал их ради точного изображения нашего глобуса на плоской поверхности. Они не дают точного изображения глобуса. Ни единая в мире карта, напечатанная на листе бумаги, не является картой мира.

В своей семье он был четвертым из пяти оставшихся в живых сыновей, девятым ребенком из десяти, а между тем голландец, ввозивший чай из Китая в Европу, продиктовал условия Двенадцатилетнего договора с Испанией, покамест Генри Гудзон, англичанин на голландской службе, исследуя восточное побережье Северной Америки, открыл реку, носящую его имя.

Голландские портовые шлюхи предпочитали в качестве платы за их услуги чайные листья деньгам.

Ширина устья реки Гудзон до того поразила Гудзона, что он на минуту подумал, будто открыл северо-западный морской проход в Тихий и Индийский океаны.

Тогда как на самом деле он не открыл даже реки.

Река Гудзон — не река, хотя кое-кто и готов бы с этим поспорить.

Ист-ривер, что находится по другую сторону острова Манхэттен, тоже никакая не «ривер», сиречь не река. Четыре из пяти районов Нью-Йорка, этого сокровища нашей страны, расположены не на материке.

Исследователя Генри Гудзона вместе с его маленьким сыном взбунтовавшаяся команда отправила на маленькой лодчонке в вольное плавание, и больше его никто не видел.

Отец Рембрандта был мельником, а мать дочерью пекаря. По голландским понятиям их брак, вероятно, казался заключенным на небесах. Когда Рембрандт в шестилетнем возрасте поступил в начальную школу, голландцы заключили пакт с царем Канди и сцепились с английскими поселенцами в Индии, ведя тем временем торговлю мехами на Манхэттене. Португальцы уже успели повесить экипажи более чем двенадцати захваченных ими в Карибах голландских судов, превзойдя афинян, которые за год до своей бесславной окончательной капитуляции провели через законодательное собрание закон, в соответствии с коим всякому пойманному в море спартанцу надлежало рубить правую руку.

Рембрандт провел в начальной школе три года, так что голландские поселенцы успели основать в долине Гудзона форт Оранж — рядом с нынешним Олбани, а также форт Амстердам на южной оконечности нынешнего Манхэттена, голландский же мореплаватель Адриен Блок, исследуя пролив Лонг-Айленд-Саунд, наткнулся на остров Блок.

Совпадение имен изумило Блока.

Когда голландцы сменили португальцев на Молукках, что в Индийском океане, и установили свою мировую монополию на гвоздику и мускатный орех, девятилетний Рембрандт записался в латинскую школу.

Умер Шекспир. Пока десятилетний Рембрандт тягался с латынью, голландский математик Виллеброрд Снеллиус, исследуя преломление света, обнаружил, что отношение синуса угла падения i к синусу угла преломления r равно отношению показателя преломления преломляющей среды n к показателю преломления исходной среды n.

Что это означает, я не знаю и узнавать не желаю.

В 1617-м Рембрандт отпраздновал свой одиннадцатый день рождения, Снеллиус же разработал для картографии метод тригонометрической триангуляции, позволяющий с помощью Полярной звезды измерять долготы голландских городов Алкмар и Берген-оп-Зом.

На восьмом году Двенадцатилетнего мира голландцы совместно с Англией послали военные корабли на помощь Венеции, боровшейся против австрийских Габсбургов. Испания выступала на противной стороне. На море голландские и испанские корабли грабили друг друга всякий раз, как один из них натыкался на другой и обнаруживал, что обладает каким-нибудь преимуществом, — так Голландская республика и Испанская монархия коротали годы перемирия.

В Греции, после прекращения вражды, ознаменовавшегося Никиевым миром 421 г. до Р. Х., Афины подстрекали заговоры против Спарты в других городах и учинили вторжение в Сиракузы. Спарта выступала на стороне Сиракуз.

Все это позволяло Афинам и Спарте выполнять условия мирного договора, продолжая воевать друг с дружкой в городах «третьего мира».

Рембрандт закончил латинскую школу за два года до возобновления войны с Испанией, которая возобновилась через два года после того, как Вильям Гарвей из госпиталя св. Варфоломея в Лондоне объявил об открытии им кровообращения, тогда как в принадлежавшей англичанам Виргинской колонии ровно через двенадцать лет после основания города Джеймстаун появились первые негритянские рабы. А когда Ян Петерсон Коэн, генерал-губернатор заморских территорий голландской Ост-Индской компании, сровнял с землей город Джакарту и возвел на его руинах город Батавию — как раз на том месте, где в нынешнем суверенном государстве Индонезия стоит нынешний город Джакарта, — Рембрандта приняли в Лейденский университет.

Директорам компании, которые неизменно требовали от генерал-губернатора умеренности в обращении с туземным населением при попытках выбить из такового неумеренные барыши для голландской Ост-Индской компании, Коэн писал следующее:

«Нет в мире ничего, наделяющего кого бы то ни было наилучшими правами, нежели мощь и сила, к оным правам добавленные. Мне же всегда доставало изучения природы, равно как и деяний, совершаемых всеми народами от века до века».

Коэн проводил свою политику: он выгнал вон яванских и азиатских купцов, столетиями торговавших с молукканцами, и силой утвердил собственную монополию на произраставшие здесь гвоздику и мускатный орех, назначив цены столь низкие, что туземным рабочим волей-неволей приходилось бросать выращивание для него пряностей, дабы вырастить для себя сельскохозяйственную продукцию, которая позволит им и дальше влачить существование, выращивая для него гвоздику и мускатный орех.

Его корабли сновали вокруг островов, досматривая и топя чужие суда, выискивая в подзорные трубы незарегистрированные участки с посадками гвоздики и мускатного ореха, каковые голландцы палили огнем, травили химикатами и засыпали солью, чтобы земля больше не родила.

Голландцы умели извлекать соль из почвы, вновь делая ее плодородной, а никто другой этого не умел.

К истечению срока Двенадцатилетнего мира, то есть к 1621 году, голландцы закрепились на Суматре и Пуликате в Азии и на Амазонке в Южной Америке, а Рембрандт поступил в Лейдене учеником к Якобу ван Сваненбюрху — смешивать пигменты с льняным маслом и растирать гравировальную краску для человека, не весьма высоко ценимого в качестве художника и учителя, человека, у которого, как провозглашает общее мнение, он вряд ли мог научиться чему-то большему, нежели начатки рисования, живописи и гравирования.

Ему было пятнадцать лет. За те три года, что он проработал у Сваненбюрха, по образцу голландской Ост-Индской компании была создана голландская Вест-Индская компания, получившая от государства монополию на всю торговлю, производимую между восточным побережьем Америк и западным берегом Африки; кроме того, из Южной Америки привезли и начали успешно выращивать в Германии картофель.

В Европе имелись люди, для которых картофель был куда важнее, чем обучение Рембрандта или открытие кровообращения Вильямом Гарвеем. Если использовать в качестве мерки предположение, будто человеческая жизнь обладает какой-то ценностью, немногие продукты смогут сравниться с картофелем по количеству благодеяний, оказанных им человечеству.

В истории человечества трудно отыскать события, свидетельствующие в пользу предположения, будто человеческая жизнь обладает какой-то ценностью.

Все наши религии, за вычетом иудейской и греческой, больше хлопочут о нас мертвых, нежели о нас же — живых.

Той порой картофель свезли для разведения обратно в Америку, только уже в Северную, а Рембрандт перебрался в Амстердам, чтобы поучиться у художника более уважаемого, у Питера Ластмана.

Несколько времени даровитый юный Рембрандт с чрезмерным успехом имитировал натужные глупости Ластмана. По счастью, истолкование внутреннего содержания — как собственного, так и его сюжетов — вскоре стало притягивать Рембрандта сильнее, чем поверхностные фокусы с преувеличенными телесными усилиями; не менее притягательной оказалась и оставшаяся с ним на всю жизнь очарованность контрастами света и мрака, почерпнутая у принадлежавших к Утрехтской школе последователей Караваджо.

То обстоятельство, что во времена Рембрандта уже существовала школа искусств в Утрехте, еще одна в Лейдене и еще одна в Амстердаме, и все это в маленькой, промозглой стране, не имевшей особых художественных традиций, остается одной из загадок культуры, которые объясняются генетикой, географией или национальным характером не более успешно, чем поразительное возникновение еврейской, греческой или римской наций или прорыв голландцев в их золотом веке к ведущей роли в мировой торговле.

Рембрандт, хоть родители и записали его, четырнадцатилетнего, в Лейденский университет, занятий не посещал.

Мы можем заключить отсюда, что его врожденный талант и восторженное увлечение рисунком и цветом перевешивали всякую потребность в традиционном образовании по части естественных и гуманитарных наук. Мы можем также заключить, исходя из терпимости, с которой его родители относились к удивительной, хоть и несколько спорной одаренности их ребенка, что они были людьми широких взглядов и к тому же вполне обеспеченными.

Люди, которые страдали в Нидерландах, как, впрочем, и в иных странах до того или после, от бедности, страдали от нее чрезвычайно, а таких было многое множество даже в Амстердаме, не говоря уж о заштатных городах и провинциях страны.

Лейденские ткачи ютились в крохотных хижинах, всю меблировку которых составляли соломенные подстилки. Спасибо хоть продолжительность рабочего дня была у них так велика, что времени в этих лачугах они проводили всего ничего.

Национальной экономике очень повезло в том отношении, что беженцы из Фландрии и иных разоренных войной земель чуть ли не реками стекались в Голландскую республику, улепетывая от осад и сражений восьмидесятилетней войны и помогая поддерживать уровень заработной платы, достаточно низкий для повышения конкурентоспособности, которой отличались голландская промышленность и торговля.

Бедность нации есть залог ее процветания.

Преуспевающие вербовщики рабочей силы едва поспевали заполнять контракты по найму детей старше шести лет для работы на текстильных и прочих мануфактурах.

Они заполняли контракты для детей, которых им поставляли из сиротских домов, а также для тех, что попрошайничали вдоль дорог. Только в Лейдене один-единственный такой вербовщик поставил четыре тысячи детей старше шести лет.

Дети младше шести лет требовали ухода, отчего их и нанимать не стоило.

Сколь богата страна, обильная бедняками!

В периоды, когда преуспеяние становится всеобщим, ценность бедняков в стране возрастает и нациям, которые бедными небогаты, приходится ввозить нуждающихся из менее развитых стран, ибо для порядочных граждан труд становится унизительным.

Порой приходится даже повышать заработную плату.

Прогрессу цивилизации очень повезло в том отношении, что бедных всегда хватает.

Иначе кто бы стал исполнять грязную работу?

Голландцы, надо отдать им должное, были самым передовым в рассуждении социального обеспечения народом.

В 1646 году, в котором Рембрандту надлежало окончательно расплатиться за дом, детей в Голландии уже нельзя было заставлять работать больше четырнадцати часов в день.

Голландским кондитерам запретили даже выставлять в витринах наиболее изукрашенные произведения их искусства, «дабы оные не огорчали людей, слишком бедных, чтобы таковые купить, и не возбуждали в их душах прискорбно алчных инстинктов».

В 1632 году, когда Рембрандт написал «Урок анатомии доктора Николаса Тюлпа», муниципалитет Амстердама проголосовал в пользу запрета дальнейших религиозных диспутов между сектами кальвинистов, поскольку такие диспуты создавали препятствия для продуктивной деловой деятельности.

Рабство в Голландской республике было запрещено. А работорговля — нет, так что доставка черных из Африки в обе Америки стала одним из немногих успешных деловых предприятий голландской Вест-Индской компании, деятельность которой в конечном итоге не оправдала ожиданий.

Груз отличался хрупкостью, однако штучная цена раба была достаточно высокой, так что компания, ежегодно перевозившая до пятнадцати тысяч черных, за двадцать пять лет своего существования заработала на рабах около семи миллионов долларов.

Правили кораблями голландские кальвинисты, хорошо знавшие Библию и читавшие ее вслух как команде, так и плененным в Африке неграм. Вообще эти люди отличались обхождением со своим грузом куда лучшим, нежели принятое в ту эпоху промеж христиан.

Отцы-пилигримы Новой Англии, бежавшие сюда от проявлений религиозной нетерпимости, едва ступив на Плимутский камень, воодушевленно занялись преследованиями на религиозной почве.

Еще одним прибыльным, хоть и единовременным, финансовым достижением голландской Вест-Индской компании стал захват Питом Хайном в 1628 году всего испанского серебряного флота, направлявшегося с Кубы в родную страну.

Этот несравненный подвиг принес в виде чистого дохода шестьдесят шесть фунтов золота и сто семьдесят семь тысяч фунтов серебра, не говоря уж о тридцати одном корабле с шестьюстами восемьюдесятью девятью пушками на борту, о четырех тысячах людей и прочих товарах и припасах, стоивших больше одного миллиона двухсот тысяч долларов.

Компания объявила о пятидесятипроцентных дивидендах, расплатилась по долгам и поднесла десять процентов призовой добычи штатгальтеру Гааги.

За год до этого Рембрандт завершил своего «Ростовщика».

Не приходится сомневаться, что, когда он, семнадцатилетний, вернулся в Лейден и завел там мастерскую в студии, которую снял на пару с другим художником, Яном Ливенсом, дела у него шли хорошо, и в том же году было объявлено о подписании торгового договора с Персией, а территория, названная Новыми Нидерландами, была формально, хоть и без политического оформления этого факта, присоединена к Голландии в качестве провинции. Территории Нового Света в бессчетное число раз превышали размерами территорию их владельца, не представляя сколько-нибудь приметной ценности для нации, желавшей прежде всего живых денег и товаров для перепродажи, а уж затем земель, которые еще нужно колонизировать. Только в одном месте на земном шаре голландцы углубились в захваченные ими земли, чтобы основать постоянные поселения. Место называется Южной Африкой, и все мы видим, что из этого вышло. Ливенс был на год моложе Рембрандта и как живописец уже превосходил его известностью.

«Ростовщик» Рембрандта известен также под названием «Богатый дурак».

С возвращением Рембрандта в Лейден англо-голландский альянс решил послать в Атлантику корабли для борьбы с испанцами, и примерно в это же время голландцы казнили десятерых англичан, высадившихся на Амбоне в Молукках с опрометчивыми фантазиями насчет основания собственной торговли пряностями.

Когда Рембрандту исполнилось девятнадцать, принц Мориц умер, оставив наследником принца Фридриха Генриха, который выстроил в Гааге небольшой дворец, обзавелся скромным двором и до своей кончины в 1647 году успел купить у Рембрандта по меньшей мере пятнадцать полотен.

Прошло немного времени после вступления принца Фридриха Генриха в должность штатгальтера, когда его высококультурный секретарь Константин Хейгенс наткнулся в Лейдене на двух молодых живописцев, возбудивших в нем восторг и надежды по части национального искусства, которое сможет соперничать с итальянским, а фламандское с испанским и вовсе превзойдет, а еще годом раньше Петер Минуит, генерал-губернатор территорий голландской Вест-Индской компании в Северной Америке, купил остров Манхэттен у индейцев-ваппингеров, которым он не принадлежал, отдав за него партию бус и рыболовных крючков общей стоимостью в двадцать четыре доллара.

Петера Минуита сместили, и когда в 1667 году, по завершении второй англо-голландской войны, остров перешел к англичанам, ни компания, ни голландское правительство так и не получили обратно бус и рыболовных крючков общей стоимостью в двадцать четыре доллара.

Голландцы действовали в этой второй англо-голландской войне, стоившей им всех их владений в Северной Америке, гораздо успешнее англичан. Они неустрашимо заплывали в ближайшие к Лондону реки, чтобы захватить или уничтожить суда, составлявшие гордость флота Его Величества, а также высаживали десанты по всему английскому побережью.

Однако Англия представляла собой монархию и, стало быть, могла создать империю. Голландия же была республикой и создавала только торговые представительства.

Таким образом, по заключенному в Бреде мирному договору 1667 года Голландия получила открытый рынок рабов в Суринаме, на неисследованном берегу Южной Америки, в обмен на Новые Нидерланды, в которые и без мирного договора уже поналезло английских колонистов. Шестидесятиоднолетнему Рембрандту оставалось прожить два года.

Мильтон напечатал «Потерянный рай».

За год до того, как женился и умер Титус, Голландия захватила Суматру.

Десятая часть награбленного добра, полученная от голландской Вест-Индской компании, позволила принцу Фридриху Генриху вторгнуться в южные Нидерланды, пока его эрудированный секретарь Константин Хейгенс писал на латыни замечательные мемуары, в которых предсказал, что двое молодых живописцев плебейского происхождения, найденных им в Лейдене, проявят таланты столь безмерные, что превзойдут всех своих предшественников. О Рембрандте он написал, что тот отличается отменной способностью проникать в самую суть изображаемого и охвачен стремлением перевести на язык красок то, что видит глазами разума.

Латынь Хейгенса трудна для понимания, а суждения его ошибочны. Картина «Иуда», которой он расточает неумеренные хвалы, настолько комична по современным меркам, что способна довести до колик практичного американца, если таковой пребывает в игривом расположении духа.

Хейгенс советовал Ливенсу продолжать писать портреты, а исторические полотна оставить Рембрандту.

Вследствие чего Ливенс принялся за исторические полотна. А Рембрандт создал множество портретов и статичных фигур, на которых главным образом и основывается убежденность наших современников в его гениальности.

Любая картина Рембрандта, на которой кто бы то ни было изображен в движении, либо нехороша, либо написана не Рембрандтом. Потрясающий «Польский всадник», находящийся в нью-йоркской «Коллекции Фрика», и нехорош, и написан не Рембрандтом. (Впрочем, офорт Рембрандта, на котором монах предается блуду посреди поля, это совсем другая история.)

Оба молодых живописца отвергли совет Хейгенса съездить в Италию, дабы изучить Рафаэля и Микеланджело и уяснить, как их превзойти.

Они самонадеянно заявили, что лучшие итальянские полотна давным-давно перекочевали на север и что все итальянские влияния, какие им только потребуются, они вполне могут впитать, разглядывая полотна голландских художников, которые в этой самой Италии уже побывали.

Ливенс, надеясь разбогатеть, перебрался в Англию, где и разорился. Тогда он перебрался в Антверпен, где разорился вторично.

А Рембрандт перебрался в Амстердам — через год после того, как нидерландские рыболовы выловили рекордные тринадцать миллионов галлонов сельди, восемьдесят процентов которых пошло на экспорт. Он поселился в доме своего художественного агента на Бреестраат в том самом году, когда голландцы основали поселение на реке Делавэр.

После «Доктора Тюлпа» (1632) Рембрандт стал зарабатывать больше денег, чем когда-либо мечтал, больше, чем ему, как он ошибочно полагал, удастся потратить. Среди пятидесяти полотен, датированных Рембрандтом к концу 1633 года, имеется и прочувствованный портрет его матери, ставший собственностью короля Карла I Английского и написанный вовсе не Рембрандтом.

В 1633 году он отпраздновал обручение с Саскией, сделав серебряным карандашом ее портрет, а когда в 1634 году был оккупирован остров Кюрасао, они поженились. Саския выглядит милой и простоватой, имеющей склонность к полноте, общую у голландок той поры, пивших и евших, как уверяют, с не меньшей охотой, чем мужчины. Они отпраздновали медовый месяц, наняв поверенного для сбора долгов, недополученных Саскией.

На следующий год голландцы вторглись в Бразилию, дабы учредить там прибыльное сахарное дело, а также высадились на Формозе, Виргинских островах и Мартинике. Они разделывали китов на Шпицбергене, пока англичане строили поселения в Коннектикуте, а у Рембрандтов родился и умер первый ребенок, и в том же году Рембрандт написал «Автопортрет с Саскией», который показывает его восторженно купающимся в успехе с вульгарным хвастовством, не делающим чести им обоим.

Саския сидит у него на коленях, словно кабацкая шлюха. Рембрандт с безразличием собственника обнимает ее рукой за талию, а в другой держит наотлет бокал, провозглашая тост в собственную честь, и, похоже, гордится, будто павлин, теми яствами, которыми уставлен стол.

В последние годы его жизни, пишет голландский биограф, никогда с ним не встречавшийся, Рембрандт радовался, если ему выпадало в течение дня съесть кусок хлеба с сыром или селедкой.

Это один из двух автопортретов Рембрандта, на которых он улыбается во весь рот; на другом, сделанном в шестьдесят лет, художник походит на человека, далеко перевалившего за восемьдесят, и выглядит со своей обращенной временем в руины улыбкой совершенно безумным. Вот этот автопортрет безупречен.

К той поре они с женой уже перебрались из дома Эйленбюрха в снятое ими жилище, и Рембрандт беспечно транжирил время в аукционных залах и художественных галереях, пока в городе Кембридже, штат Массачусетс, закладывались основы Гарвардского университета, имевшего целью подготовку пуританских священнослужителей и выросшего в процветающую школу финансов и бизнеса, что и составляет его теперешнюю славу.

В год основания Гарварда Рембрандт закончил первое из трех последних полотен, живописующих Страсти Господни и предназначавшихся для принца Фридриха Генриха, что не помешало голландцам укорениться на Цейлоне за год до того, как они вышибли португальцев с Золотого берега в Африке, между тем как у них на родине потерпела крах торговля тюльпанами, что привело к ужасающим общенациональным бедствиям. Луковицы этих легко вступающих в мутации евразийских растений семейства лилейных упали в цене до того, что стоили теперь не больше, чем их собственный вес в золоте. Куча людей, разорившись, покончила с собой.

Голландцы оккупировали в Индийском океане остров Маврикий и, обзаведясь дубинками, начали с увлечением забивать до смерти птицу додо.

В 1639-м они сменили португальцев в Японии, переставшей с тех пор допускать к себе любых других европейцев, хотя в конце июля супружеская чета породила дочь, получившую при крещении имя Корнелия и через две недели скончавшуюся, а Рембрандт с Саскией в том же году возбудили дело о клевете против тех ее родственников, которые громко клеветали на Саскию, что она будто бы погрязла в мотовстве.

Они купили дом на Бреестраат.

А год спустя, в 1640-м, в июле, родилась еще одна дочь, которую в августе уже похоронили.

Год 1641-й оказался особенно благоприятным, ибо голландцы захватили Луанду в Анголе, получив надежный источник рабов, необходимых для производства сахара в Бразилии, приступили к захвату Цейлона, отняли у португальцев Малакку на западном побережье Малайи — это как раз посередке между Индийским океаном и Китайским морем, — а тем временем родился Титус, и не только родился, но и выжил!

Ко времени, когда Аристотель попал в Амстердам, в городе работало более пятидесяти рафинадных заводов и Голландия уже выращивала свой собственный табак.

Но хватка голландцев постепенно слабела, и Саския умерла. В доме появилась, чтобы заботиться о младенце, Гертджи Диркс, в Англии разразилась гражданская война, в чем был повинен Карл I, попытавшийся арестовать членов палаты общин и отправивший свою королеву к ее дочери и зятю в Гаагу, а армию своих кавалеров — в Йорк, дабы сокрушить пуританский парламент. Голландский губернатор Нового Амстердама приказал вырезать индейцев-ваппингеров, искавших у голландцев защиты от нападений могавков.

Более пятнадцати сотен индейцев-ваппингеров отправились вслед за додо.

К 1645 году в доме Рембрандта, возможно, жила уже и Хендрикье, а сам Рембрандт писал «Раввина» и также «Святое Семейство с Ангелами», на котором Иисус представлен младенцем, Мария — матерью, а Иосиф — плотником.

Недружелюбная критика порицала его за то, что он наделяет своих Вирсавий и Данай телесами голландских поденщиц, как будто эти женщины из преданий нашего прошлого были всего лишь обыкновенными женщинами из преданий нашего прошлого.

Его Вирсавия, пожалуй, и впрямь грузновата. Хотя, с другой стороны, и Давидова была, надо полагать, не худышкой. Не говоря уж о Марии Иосифа.

Расплатиться за дом надлежало в 1646 году. Нельзя сказать, чтобы его торопили с выплатой.

Национальная экономика процветала. Он получил от принца Фридриха Генриха новые заказы на полотна, трактующие религиозные темы, — на «Рождество» и «Обрезание», причем цена удвоилась против прежней, после чего Фридрих Генрих помер.

Проживи Фридрих Генрих достаточно долго, чтобы успеть разглядеть эти картины, он, вероятно, заметил бы в работах Рембрандта решительный поворот к индивидуалистической манере, при которой воображение художника почти полностью поглощают освещение, цвет, краски и форма, а возвеличивание выбранных сюжетов его как бы и не касается.

Теперь Рембрандт работал так, как ему хотелось, и начал утрачивать популярность, уступая ее своим же соперничавшим с ним ученикам вроде Фердинанда Бола и Говерта Флинка, с которыми он был на ножах.

Что до Флинка, то он был поверхностным приспособленцем. Выбрав Рембрандта в учителя всего на один год, 1635-й, когда на Рембрандте помешался весь Амстердам, он быстро научился имитировать мастера, да так сноровисто, что многие его полотна принимались за написанные Рембрандтом, а возможно, и продавались как таковые, и, вероятно, не без ведома самого Рембрандта.

Говерт Флинк что ни год, то менял манеру и уже имитировал прозрачность отделки и тщательную проработку деталей, присущие кому-то еще, когда консервативные высшие слои амстердамского делового сообщества обуяла любовь к классицизму, и Флинк тут же стал одним из художников, возглавивших это течение и противопоставивших его работам Рембрандта, благо последний стал пользоваться у многих дурной славой.

Эйленбюрх был, помимо прочего, художественным агентом и Флинка тоже.

Если Рембрандт и использовал деньги, полученные напоследок от Фридриха Генриха, для выплаты долга за дом или погашения набежавших по займам процентов, мы ничего об этом не знаем. Нам вообще не известен ни единый случай, когда Рембрандт расставался со своими деньгами, если только его к этому не принуждали.

Одно из его провальных деловых решений состояло в том, чтобы скупить все свои офорты, какие только удастся, создав их нехватку и повысив продажную цену тех, которые он скупит.

Это рыночное предприятие принесло бы Рембрандту изрядное состояние, проживи он еще лет триста.

В 1648 году Нидерланды осенил мир, а между тем свара Гертджи с Рембрандтом дошла до последней точки, и Испания признала независимость Голландии в особом Мюнстерском мирном договоре, а православное крестьянство Европы погрязло в буйстве еврейских погромов, намереваясь изничтожить всех, кто не примет христианскую веру.

Несколько позже в том же 1648 году был заключен Вестфальский мир. Кончилась Тридцатилетняя война, и Польша получила возможность предаться эпическим погромам, продлившимся десять лет и принесшим смерть более чем сотне тысяч евреев.

В нынешней Польше их столько и не сыщешь.

Не существует ни единой картины Рембрандта, датированной 1649 годом, в котором Гертджи Диркс потребовала его к суду за нарушение обещания жениться.

Хендрикье дала на суде показания касательно истерических выходок Гертджи, направленных против истца, а в Англии революционное правительство, возглавляемое Оливером Кромвелем, отрубило Карлу голову.

В инвентарной ведомости имущества покойного короля числится конюшня на сто тридцать два жеребца и тридцать семь кровных кобыл, а также две картины Рембрандта.

Один из этих ранних шедевров Рембрандта, портрет его матери, был недавно признан исследовательским проектом «Рембрандт» написанным кем-то еще, но безусловно не Рембрандтом, что привело к соответствующему уменьшению стоимости королевских сокровищ, принадлежащих Елизавете II.

— И ведь советовали мне продать его, а я не продал, — каялся после падения правительства прежний министр финансов. — Теперь за него уже никогда таких денег не выручишь.

Сэр Иан признался, что однажды при взгляде на эту картину его охватило «несколько странное» чувство.

Теперь эта картина стоит не многие миллионы долларов, как всякий подлинный Рембрандт, а всего-навсего несколько сот тысяч, как всякая подтвержденная подделка Рембрандта.

Рассуждая логически, говорит кое-кто из торговцев картинами, она должна бы стоить куда больше подлинника, поскольку подлинных Рембрандтов существует больше, чем его подтвержденных подделок.

Мы знаем, что Кромвель сохранил Рембрандтов, избавившись от жеребцов и кровных кобыл, кроме того, он привел к повиновению Ирландию и вновь допустил в Англию евреев, которых за триста шестьдесят пять лет до него изгнал из страны король Эдуард I. Вновь допустить в страну евреев склонил Кромвеля ученый голландский сефард, писатель и печатник Менассе бен Израиль, чья «Надежда Израиля», написанная и первоначально опубликованная им на древнееврейском, произвела на Кромвеля столь глубокое впечатление, что он пригласил Менассе бен Израиля в Англию, для разговора. Один из отпечатков сделанного Рембрандтом в 1636 году офорта, изображающего Самуила Менассе бен Израиля, скончавшегося от болезни на обратном пути домой, можно в настоящее время увидеть в Британском музее.

В 1650 году, через два года после окончания Тридцатилетней войны, Голландия обладала самым большим в мире торговым флотом, а также мощным военным, вдвое превосходящим военные флоты Англии и Франции, вместе взятые. Еще через два года Голландия оказалась в блокаде.

Драка шла из-за денег.

Аристотель скучал.

Непосредственным поводом этой первой англо-голландской войны стал навигационный акт Кромвеля 1651 года, цель которого, вполне им достигнутая, состояла в том, чтобы запретить голландским судам заходить в порты Британии.

Законы такого рода часто приводят к войне.

В 432 году до Р. Х. Перикл провел закон, закрывший для мегарских судов порты афинской империи. В итоге разразилась война.

И война эта породила долгую череду событий, на протяжении которой Афины потерпели поражение; империя развалилась; Сократ и Асклепий предстали перед судом, были признаны виновными и казнены; Платон придумал свою философию и основал школу; Аристотель приехал в Афины в качестве ученика и удалился из них в качестве беженца, а впоследствии, в ходе еще одной войны, был написан в Амстердаме Рембрандтом размышляющим над бюстом Гомера, который был копией, и, как следствие всего сказанного, по завершении нескольких столетий опасных странствий перебрался в 1961 году — и уж это-то является фактом более чем достоверным — из галереи «Парк-Бернет», расположенной на углу Мэдисон авеню и Семьдесят седьмой стрит в городе, который теперь называется Нью-Йорком, в Музей искусств Метрополитен, что на углу Пятой авеню и Восемьдесят второй стрит, в аккурат перед тем как Джона Ф. Кеннеди застрелили в передышке между корейской и вьетнамской войнами и заменили его в качестве президента Соединенных Штатов на Линдона Б. Джонсона, который, наслушавшись советов внутреннего круга, состоявшего из образованных ослов, вышедших главным образом из Гарварда и прочих престижных университетов, наврал американскому народу и американскому Конгрессу и тайком и обманом втянул нацию в неприкрытую войну в Юго-Восточной Азии, которой нация выиграть не могла и не выиграла, причем упрямо придерживался этого пагубного курса, проявляя не меньше решимости, чем Перикл, ведший Афины по пагубному для них пути войны со Спартой.

— Мы воюем ради того, чтобы жить в мире, — заявил Линдон Джонсон, цитируя Аристотеля, который при этом смутился, и перефразируя Адольфа Гитлера.

Стремление некоторых людей к миру часто становится причиной войны.

В 1652 году Голландия потерпела поражение при Даунсе близ Фолкстона, что в Дуврском проливе, а Рембрандт получил от дона Антонио Руффо из Сицилии заказ на голландскую картину, изображающую философа. В 1653 году, когда «Аристотель» был почти завершен, а «Портрет Яна Сикса» едва начат, голландцы проиграли морские сражения под Портлендом и Норт-Форлендом в Ла-Манше, а затем были разбиты и на своей территории, на острове Тексел, расположенном при входе в голландский залив Зейдер-Зе. После этого английские корабли встали на якорь вдоль голландского берега и принялись прочесывать Северное море, перехватывая суда, пытавшиеся прорвать блокаду.

За морем, в Новом Амстердаме, перепуганные голландские колонисты выстроили в южной части Манхэттена стену, чтобы защититься от предположительных атак английских поселенцев, создав тем самым улицу Стены — Уолл-стрит.

И то сказать, разве не справедливо, что люди, первыми додумавшиеся до почтовой системы и информационных бюллетеней как аксессуаров бизнеса, создали эпоним и для финансового района, который находится теперь на этом самом месте.

— Как по-вашему, нам следует ожидать мятежей? — спросил человек, которого звали Ян Сикс.

Рембрандт спросил: с чего бы?

Сикс приобрел озадаченный вид.

Цены на зерно летят вверх, а селедки уже днем с огнем не сыщешь. Банки прогорают один за другим.

— Даже когда вы его закончите, — сказал Сикс, ткнув большим пальцем в сторону Аристотеля, — вам не удастся его отправить. Ни один баркас отсюда до Тексела не ходит. И ни одно судно не ходит с Тексела в Италию.

Аристотеля словно громом поразило. Он сразу стал молиться о мире.

— А я его уже закончил, — сказал Рембрандт. — Жду, когда подсохнет.

Аристотель чувствовал себя продрогшим и промокшим. Вынужденный целыми днями торчать, будто в тюрьме, в душной мастерской, в стране, чей облачный, промозглый климат внушал ему отвращение, он ждал и не мог дождаться окончания войны. Вон и глаза уже слезятся. Вид у него стал совсем удрученный, желтушный. Его , а не кого-то другого тошнило от запаха краски. И заняться было решительно нечем.

— Это будет трагедия, — почти беспечно сказал Рембрандт, — если мне придется остановиться теперь, когда я так хорошо работаю.

Он уже начал приискивать другой дом.

— И все же я предпочел бы продать мою коллекцию и остаться здесь.

— Еще большая трагедия будет, — сказал Ян Сикс, — если вы попробуете что-то продать, а никто не купит.

Трагедия? Аристотель с трудом сдержал презрительную усмешку. Какая же это трагедия? Разве они не знают, что трагедия есть подражание действию важному и законченному, имеющему определенный объем, при помощи речи, в каждой из своих частей различно украшенной; посредством действия, а не рассказа, совершающее, путем страдания и страха, очищение подобных аффектов? Здесь же речь идет не о трагедии, а о пафосе, который образуется не более чем обычными горестями жизни, без благотворных искуплений катарсиса, которые несет с собою, как он уже говорил, трагедия.

То есть это трагедия, но без счастливого конца.

Рембрандт ничего не сказал Яну Сиксу о заработке, который сулили новые картины. Или о том, что, помимо денег, так и не выплаченных за дом, он задолжал еще восемь тысяч гульденов и, строго говоря, еще двадцать Титусу — из средств, которые мальчику одиннадцать лет назад оставила мать. Насколько мог понять озадаченный Аристотель, из бесчисленных картин, расставленных по чердаку и прислоненных одна к другой, только относительно двух — «Аристотеля» и «Яна Сикса» — угнетаемый заботами домовладелец, художник и отец мог с уверенностью сказать, что за них ему заплатят. Ни та, ни другая закончены пока что не были, хоть и Аристотелю, и Яну Сиксу зачастую не удавалось понять, в какой еще доработке они нуждаются. Рембрандт бесконечно менял цвета и манеру работы кистью, возвращаясь к холстам, которые уже много раз отставлял как завершенные.

Его безразличие к времени могло хоть кого довести до отчаяния.

Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера, как показали рентгеновские снимки, несколько раз был близок к тому, чтобы поскрести в затылке, однако Рембрандт ему этого не позволил и в конце концов заставил его протянуть руку и положить ладонь, как бы шапочкой, на голову Гомера, застыв в позе, знаменующей неизменную тягу к исследованию.

— Должен вам прямо сказать, моя картина мне нравится, — сказал Ян Сикс, часто теперь приходивший, чтобы попозировать для портрета, посмотреть, как работает живописец и поболтать.

— Мне тоже, — сказал довольный Рембрандт.

Аристотелю она тоже нравилась.

Пока Аристотель стоял, прислонясь к своему мольберту и ожидая отправки в Сицилию, на свежем холсте перед ним возникал фантастический портрет молодого, широко образованного человека из богатой семьи, Яна Сикса. В жизни Сикс был худощавее, проще, безобидней, изящней; искусство наделило его внутренней силой, и с каждым прикосновением кисти или мастихина внешность его становилась все более властной.

Сердце Аристотеля замирало всякий раз, как Рембрандт приближался к одному из них с мастихином, да и не только к ним — к любой из картин. Сикс, получив передышку, оставил свое место и подошел к «Аристотелю», чтобы внимательно его разглядеть. Рембрандт протянул руку и уперся ладонью Сиксу в грудь, пытаясь удержать молодого человека на расстоянии.

— Вас может…

— Стошнить от запаха краски, — закончил Сикс за него. Сикс улыбался, Рембрандт нет. — Вы действительно его кончили?

Рембрандт, пожав плечами, отвернулся, ему не хотелось отвечать. Внезапно взгляд его приковало к себе нечто им не жданное. Он вздернул голову, затаил дыхание и, не произнеся ни слова, метнулся вперед. Затем, чуть кренясь влево, бросив через плечо встревоженный взгляд, он повалил вдоль чердака в ближний к двери угол. Остановившись там, Рембрандт нагнулся, потянулся к полу. И замер, не дотянувшись. Назад он шел медленно, с выражением отрешенного разочарования на лице, отдуваясь и шепотом сквернословя.

Кто-то изобразил на полу очередную монету.

— И написал-то всего-навсего стюйвер. — Аристотель готов был поклясться, что расслышал именно эти слова.

Рембрандт постоял, злобно разглядывая Аристотеля, меряя его угрожающим взглядом. Затем вдруг саданул мастихином.

— Вы знали, делая это, что зеленый цвет проявится и заиграет так живо? — просияв, поинтересовался Ян Сикс.

Сикс надел очки, которые снимал, позируя.

— Знали, — зачарованно продолжал он, — проводя сейчас лезвием по влажной краске, что золото заблестит ярче, а складки на шелке станут такими глубокими?

— Хотел это выяснить.

— А по-моему, знали.

— Я знал, что смогу снова все изменить, если мне не понравится то, что я увижу, — угрюмо ответил Рембрандт.

— Когда я вижу что-либо подобное, — сказал Сикс, — я начинаю понимать, насколько естественно, что мы, голландцы, опережаем весь мир в том, что касается оптики, — я говорю о науке. Мне кажется, всякий раз, меняя что-то в картине, вы совершенно точно знаете, какой результат вас ожидает.

— Пожалуй, я в нем еще кое-что поменяю, — внезапно выпалил Рембрандт.

Ян Сикс развеселился, Аристотель с трудом подавил рыдание.

— Как вам удается понять, что картина закончена?

— Картина закончена, — не оборачиваясь, ответил Рембрандт, — когда я вижу, что она закончена.

— Моего портрета это тоже касается? — рассмеялся Сикс. — Похоже, мне придется прождать целую вечность.

— Что касается вашего портрета, — ответил Рембрандт, отступая к рабочему столу, чтобы снова взять мастихин (Аристотель содрогнулся, увидев прикованный к нему, полный угрозы взгляд живописца), — я думаю, вам захочется, чтобы никто, кроме меня, никогда больше не писал ни вас, ни ваших домашних.

Вышло, однако, так, что Сикс не заказал больше Рембрандту ни единой картины, хотя своим портретом он был доволен настолько, что сочинил даже стихи, восхваляющие оконченную работу, — вполне вероятно, что этот портрет является в настоящее время самым дорогим из живописных полотен, все еще пребывающих в частных руках. Он принадлежит нынешним потомкам Яна Сикса, и увидеть его вы можете только с их разрешения.

Возможно, «Потрет Яна Сикса» работы Рембрандта сегодня удалось бы продать с аукциона какому-нибудь частному коллекционеру за сотни миллионов долларов, и, наверное, в мире имеется несколько сот людей, которым такая трата по карману.

Когда с вечерней работой было покончено, вошла Хендрикье с чаем, напитком по тем временам далеко не дешевым, и с липкими от сахара бисквитами. За нею робко следовал Титус, держа в руке тетрадь для набросков; он выглядел малокровным и сонным. То был бледный, худой мальчик с рыжеватыми вьющимися волосами, прелестными темными глазами и повадками замкнутого одиночки; обыкновенно он хотя бы раз в день приходил в мастерскую вместе с Хендрикье и приносил тетрадь, посредством которой Рембрандт давал ему короткие, безучастные уроки рисования. Хендрикье задержалась, чтобы посмотреть, как пройдет урок; она молча стояла, улыбаясь собственным мыслям, подперев склоненную голову ладошкой, щеки у нее были круглые и румяные. Титус очень старался, что-то говорил негромко. Вот уже, помедлив в дверях, он застенчиво помахал рукой Аристотелю, улыбнулся, состроил рожицу, заговорщицки подмигнул и показал философу нос. Все это он проделал довольно быстро, но отец его выходку все же заметил.

— Это еще что? — резко спросил Рембрандт.

— Он мне подмигнул, — в смятении выпалил Титус.

— Ничего он тебе не подмигивал.

— Клянусь Богом.

Рембрандт хмыкнул.

— Вот так, что ли? — и он безо всякого предупреждения плюхнул шматок краски прямо в глаз Аристотелю, отчего у философа слиплось веко. Так же проворно Рембрандт снял большим пальцем краску, и глаз открылся.

Титус хихикнул.

Аристотеля охватила жалость к нему.

Аристотель вспомнил собственного сына, Никомаха, и беззвучно оплакал это кроткое, безобидное дитя одиннадцати лет, отец которого назанимал не так давно больше девяти тысяч гульденов, для возврата которых, как знали и философ, и живописец, у него никогда не найдется денег.

Ян Сикс стоя допил чай и поставил чашку на стол, собираясь откланяться.

— Ты тоже рисуешь? — спросил он у Титуса.

— Отец рисует.

— А вот мы ему покажем, — сказал Рембрандт.

Титус открыл тетрадь. Рембрандт водил его рукой.

— Вот так, видишь? Теперь здесь все на месте. Добавь немного света.

— А как? — спросил Титус.

— Добавив теней.

— Смешно.

Хендрикье тоже разулыбалась. Аристотеля охватила жалость к обоим.

— Завтра будем работать? — спросил от дверей Ян Сикс. — Время у меня есть.

— Принесите, пожалуйста, ваш красный плащ. Пора заняться цветом.

— Никак я к нему не привыкну, — сказал Ян Сикс с неловкой улыбкой и даже слегка порозовел от смущения. — Нет, он мне по-прежнему нравится. Но уж больно ярок. Боюсь, мне так и не хватит решимости надеть его.

— И наденете, и носить будете целую вечность, — хмуро откликнулся Рембрандт.

— Это если вы когда-нибудь кончите, — со вздохом сказал Ян Сикс.

— Да я же едва-едва начал. И перчатки не забудьте.

— Какого цвета?

— Не важно. Какого хотите. Цвет я сам придумаю. С вещами из моей коллекции получилось бы лучше, жаль, что вам непременно хочется остаться в вашей собственной одежде. А то бы я сделал вас похожим на него.

— Вот уж чего мне хочется меньше всего на свете, — весело отозвался Ян Сикс, — так это походить на него.

Аристотель готов был его убить.

В конце концов с Аристотелем было покончено, хоть и ушел на это еще целый год. Пришлось дожидаться Вестминстерского договора, подписанного весной 1654 года, зато потом ему здорово везло, и в Средиземноморье он попал еще до того, как кончилось лето. Голландцы купили мир ценой больших контрибуций, а португальцы тем временем выбивали их из Бразилии.

Аристотель радовался, покидая эту зловещую, сумрачную страну на севере Европы. Вестминстерский договор претворил в жизнь мечты философа об освобождении. Он чувствовал себя свободным, пока его перед морским путешествием укутывали с головы до ног и запихивали в деревянный ящик. Исполненный пронзительных предвкушений, он храбро взирал в будущее, в новый мир, который его ожидал.

Из Амстердама он выехал 13 июля 1654 года посыльным судном, имея при себе отгрузочный документ, вверяющий его попечению капитана грузового судна «Варфоломей», стоявшего на якоре у острова Тексел; судно это подняло паруса 19 июля того же года и ушло в Неаполь, первый порт его захода. В августе «Варфоломей» наконец добрался до порта Мессины, что на северо-востоке Сицилии.

Услышав об этом, Аристотель возрадовался, хоть и неприметно для окружающих. Про Мессину он читал у Фукидида, повествовавшего о походе афинян во главе с Алкивиадом на Сиракузы.

Упаковочную клеть, содержавшую «Аристотеля, размышляющего над бюстом Гомера», сгрузили на берег, затем явился получатель и по ухабистой дороге свез философа в замок дона Антонио Руффо, где его появления ожидали с сердитым и трепетным нетерпением.

Аристотель почти не дышал, пока его клеть вскрывали молотками, пока разворачивали и поднимали повыше его портрет. Лучшего приема и ожидать было нечего. Стоило людям увидеть его, как послышались крики изумления и восторга. Аристотель, питавший, как известно, склонность к показухе, безмерно обрадовался столь теплому приему, взволнованным и радостным воплям, коими сопровождалось его появленье на свет. Вот люди, умеющие выражать свои чувства! Не приходится сомневаться в том, что им с первого взгляда пришлась по душе его внешность. Картину подняли повыше и чуть не бегом потащили по галерее, чтобы вынести ее на балкон и полюбоваться ею при солнечном свете. Посыпались пространные итальянские похвалы его одеянию и украшениям — сначала золотой цепи, потом застежке на плече, медальону, серьге и красноватому перстню на мизинце, великолепно прописанным тонкой кистью глазам и игре света на шляпе и в темной бороде. Аристотель, распираемый гордостью и нескромным самолюбованием, бесстыдно нежился в изливаемых на него потоках непомерной лести. Наконец-то он оказался среди друзей, способных оценить его по достоинству.

— Интересно, кто он такой? — услышал Аристотель слова, произнесенные одним из присутствующих господ.

— Альберт Великий? — надумал другой.

— Похож на френолога.

Аристотель онемел.