6

— Я провожу тебя.

— Зачем?

— Хочу посмотреть на эту офигенную школу.

Они вышли вдвоем, до школы можно было доехать на автобусе или же дойти пешком. «Давай немножко пройдемся, а потом с удовольствием сядем в автобус». — «Ладно, только застегнись».

— Что ты сказала?

— Не знаю, Гульд, а что я сказала?

— Застегнись.

— Да ну?

— Чтоб я сдох.

— Ты все выдумал.

— Ты так сказала «застегнись», как будто ты моя мать.

— Ладно, пошли.

— Но ты это сказала.

— Кончай.

— Чтоб я сдох.

— И застегнись.

Улица спускалась под гору и была усыпана опавшими листьями, поэтому Гульд шел, волоча ноги, и его ботинки были похожи на двух кротов, которые роют туннель среди листьев, создавая шум, похожий на шум поджигаемой сигары, но многократно увеличенный. Желто-красный шум.

— Мой отец курит сигары.

— Да ну?

— Ему нравится.

— Я ему нравлюсь, Гульд.

— С чего ты взяла?

— По голосу, понимаешь?

— Правда?

— По голосу можно понять много чего.

— Например?

— Например, если ты слышишь красивый голос, очень красивый голос, красивый мужской голос…

— Ну?

— То можешь быть уверен, что этот мужик просто урод.

— Урод.

— Даже хуже, чем просто урод, он жутко безобразный, замызганный, я таких знаю, высокий, с жирными лапами, они у него все время потеют, всегда мокрые, представляешь?

— Бе-е.

— Что значит «бе-е»?

— Не знаю, мне не нравится пожимать руки, так что я не сильно разбираюсь в этом.

— Значит, ты вообще не любишь пожимать руки?

— Не-а. Это идиотизм.

— Ах вот как?

— У взрослых руки всегда слишком большие, они не чувствуют, что жмут руку именно мне, идиотство даже думать об этом, и никак этой гадости не избежать.

— Я один раз видела по телеку, как вручают Нобелевскую премию. Ну, такие сопли, все так элегантно одеты и без конца только и делают, что пожимают руки.

— Это совсем другое.

— Но мне это интересно. Расскажи мне, Гульд.

— Что именно?

— Как это они решили заставить тебя получить ее?

— Ничего они не решили.

— Ты получил ее — и все тут?

— Детям не дают Нобелевскую премию.

— Могли бы сделать исключение.

— Да брось ты.

— О'кей.

— …

— …

— …

— Ну ладно, как это произошло, Гульд?

— Никак, это просто глупость, я думаю, такая манера разговаривать.

— Странная манера.

— Тебе не нравится, а?

— Нет такого, что мне не нравится.

— Тебе не нравится.

— Мне просто кажется немножко странным, вот и все. Как это ты говоришь ребенку, что он получит Нобелевскую премию, он может быть умным и все что хочешь, но ты не знаешь, хочет ли он быть таким умным, он, пожалуй, и не хочет получить Нобелевскую премию, тем не менее, даже если он делает все для этого, зачем ему так говорят? Лучше было бы оставить его в покое, пусть делает то, что он должен делать, и тогда однажды утром он проснется и ему скажут: "Слышал по радио? Ты получил «Нобелевскую премию». Вот и все.

— Имей в виду, что мне никто не говорил…

— Все равно что сказать человеку, когда он умрет.

— …

— …

— …

— Я же только к примеру, Гульд.

— …

— Ну, брось, Гульд, я же только к примеру… Гульд, посмотри на меня.

— Ну что еще?

— Я же только к примеру.

— Все нормально.

Гульд остановился и посмотрел назад. Две длинные полосы, вырытые его ботинками, уходили вдаль. И можно было представить, что даже час спустя кто-нибудь медленно пройдет, аккуратно ставя ноги в эти дорожки. Гульд прыгнул вбок и пошел дальше, тихонько шагая так, чтобы не оставлять следов. Он еще оглянулся на две борозды, которые резко обрывались. Человек-невидимка, подумал он.

— Автобус, Гульд. Садимся?

— Да.

Бульвар повернул туда, где улица вновь поднималась в гору, минуя парк и огибая ветлечебницу. Автобус был красного цвета. Наконец он подъехал к школе.

— Эй, а тут ничего, — сказала Шатци.

— Да.

— Нет, тут правда красиво, а ты мне никогда об этом не говорил.

— Отсюда не видно, но если обойти сзади, то увидишь кучу спортивных площадок, а потом надо еще немного пройти вперед.

— Красиво.

Они остановились посмотреть, встав чуть сбоку от остальных. Ребята входили и выходили, прямо перед парадной лестницей был большой луг с дорожками и парой огромных, чуть искривленных деревьев.

— Ты знаешь площадку возле нашего дома, где играют в футбол? — спросил Гульд.

— Знаю.

— Там еще мальчики играют в футбол?

— Ну да.

— Ты знаешь, странное дело, даже если у них нет мяча, они все равно играют. Каждый раз видишь, как они что-то бросают в воздух или делают обманное движение. Они даже бьют головой этот воображаемый мяч, гоняются, пока не придет тренер или не начнется матч. Иногда они даже не переодеваются, бегают прямо в пальто или с портфелями в руках, и тем не менее передают нападающему или применяют прессинг к стулу, вот такая штука.

— …

— …

— …

— Наплевать.

— …

— Ну, в смысле, школа для меня — это фигня.

— …

— Даже если нет ни одной открытой книги, ни одного профессора, ни школы, ничего… для меня это все равно… я никогда не перестану… не перестану никогда. Поняла?

— Кажется.

— Это то, что мне нравится. И я никогда не перестану думать об этом.

— Забавно.

— Понимаешь?

— Да.

— А вовсе не из-за Нобелевской премии, понимаешь?

Они даже не смотрели под ноги, а под ногами было так красиво, хотя и поглядывали на школу, луг, деревья и все остальное.

— Я не всерьез говорила, Гульд.

— Честно?

— Конечно, я так говорила просто, чтобы сказать что-нибудь, и нечего меня слушать, будто я — последняя инстанция, к которой ты должен прислушиваться, если речь идет о школе. Честно.

— Ладно.

— Школа для меня не главное, и все, что с ней связано, — тоже.

— …

— Прости, Гульд.

— Ничего.

— О'кей.

— Я рад, что тебе нравится.

— Что?

— Ну, здесь.

— Да.

— Здесь красиво.

— Но ты возвращайся потом домой, о'кей?

— Конечно, вернусь.

— Возвращайся, будь добр.

— Да.

— Договорились.

Тогда они посмотрели друг на друга. Не сразу. Но все же посмотрели друг на друга. Гульд носил свою вязаную шапочку слегка набекрень, так что только одно ухо было под шапкой. При взгляде на Гульда только Матерь Божья могла догадаться, что это гений. Шатци натянула ему шапку на второе ухо. Пока, сказала она. Гульд прошел за ворота и зашагал по центральной аллее большого луга. И ни разу не обернулся. Он казался таким крошечным на громадной школьной территории, и Шатци подумала, что за всю жизнь не видела никого меньше этого мальчика с портфелем, который удалялся от нее, становясь с каждым шагом все меньше и меньше. Просто безобразие, ребенок — и такой одинокий, подумала она, самое малое, что нужно, — построить вдоль аллеи отряд гусар — что-нибудь вроде этого — чтобы сопровождать его до самой аудитории. Что-нибудь около двадцати гусар, а то и больше. Нет, правда, это просто кошмар.

— Это просто кошмар, — сказала она двум мальчишкам, которые выходили из ворот, прижимая локтями книги и какие-то ботинки, очень похожие на ботинки из комиксов.

— Что-то не так?

— Все не так.

— Да неужели?

Мальчишки явно издевались.

— Знаете Гульда?

— Гульда?

— Да, Гульда.

— Мальчика?

Издеваются.

— Да, мальчика.

— Конечно, знаем.

— И что смешного?

— Кто же не знает господина Нобеля?

— Что смешного?

— Эй, сестренка, успокойся.

— Так знаете или нет?

— Да знаем, знаем.

— Вы дружите?

— Кто, мы?

— Да, вы.

Издеваются.

— У него нет друзей.

— В смысле?

— В смысле — никто с ним не дружит.

— Он ходит с вами в школу?

— Он живет в школе.

— Ну и?…

— И ничего.

— Он учится вместе со всеми?

— А твое какое дело? Ты что, журналист?

— Нет.

— Это его мамочка.

Издеваются.

— Нет, я не его мамочка. У него есть мама.

— И кто же она? Мария Кюри?

— Мать вашу…

— Эй, сестренка, уймись.

— Сам уймись.

— Совсем обалдела.

— Твою мать…

— Ого!

— Оставь ее в покое, она чокнутая.

— Да какого хрена…

— Брось, не трожь…

— Чокнутая.

— Пошли отсюда.

Больше не издеваются.

— ВЫ НЕ БУДЕТЕ ТАК ВЫДРЮЧИВАТЬСЯ, КОГДА ПРИБУДУТ ГУСАРЫ, — крикнула им вслед Шатци.

— Нет, ты только послушай.

— Брось, пошли.

— ТАКИХ, КАК ВЫ, ОНИ БУДУТ ВЕШАТЬ ЗА ЯЙЦА, А ПОТОМ ПРОДЫРЯВЯТ.

— Чокнутая.

— Жуть просто.

Шатци резко повернулась и пошла к школе. И повесят за яйца, пробормотала она. И шмыгнула носом. Ничего страшного, просто холодно. Она взглянула на большой луг и кривоватые деревья. Она уже видела такие деревья, вот только не помнила где. Перед каким-то музеем, что ли. Ничего страшного, просто холодно. Шатци вытащила и надела перчатки. Сучий мир, подумала она. Посмотрела на часы. Мальчики все входили и выходили. Здание школы было выкрашено в белый цвет. Трава на лугу пожелтела. Сучий мир, подумала она еще раз.

И побежала.

Она стремглав промчалась по аллее до самой лестницы и, перескакивая через две ступеньки, ворвалась в школу. Пробежала длинный коридор, поднялась на третий этаж, вошла в какое-то помещение вроде столовой и вышла через другую дверь, снова спустилась на первый этаж, открывая все двери, которые попадались на пути, опять оказалась на улице, пересекла футбольное поле и сад, вошла в желтое четырехэтажное здание, поднялась по лестнице, заглянув в библиотеку и во все кабинеты, сунулась в приемную, вошла в лифт, промчалась стрелой мимо надписи «ОБЩЕСТВО ГРАБЕНАУЭРА», повернула назад, проскочила коридор, выкрашенный в зеленый цвет, открыла первую попавшуюся дверь, посмотрела в аудиторию и увидела стоящего у кафедры мужчину. За партами никого, кроме мальчика в третьем ряду с банкой кока-колы в руке.

— Шатци.

— Привет, Гульд.

— Что ты тут делаешь?

— Ничего, я только хотела узнать, все ли в порядке.

— Все в порядке, Шатци.

— Все нормально?

— Да.

— Ладно. Как отсюда выбраться?

— Спускайся вниз и иди вперед.

— Вперед.

— Да.

— О'кей.

— Увидимся.

— Увидимся.

В аудитории остались Гульд и профессор.

— Это моя новая гувернантка, — сообщил Гульд. — Ее зовут Шатци Шелл.

— Очень милая, — отметил профессор по имени Мартенс, что и требовалось доказать. Затем он продолжил лекцию. Лекцию номер 14, что и требовалось доказать.

— И в самом деле, это готовит самую суть такого рода эксперимента, благодаря тому, что это выборочное исследование до конца неясно, — излагал профессор Мартенс в лекции номер 14. — Возьмем в качестве примера некоего субъекта, который, как обычно, соотнесся с действительностью согласно плану, по пунктам разработанному еще утром; вот он следует по выверенным меткам точно размеченного плана и уверенно идет по городским улицам. И, допустим, внезапно на небольшом участке мостовой по воле случая перед ним оказывается черный каблучок-шпилька — факт неожиданный, но, с другой стороны, предсказуемый.

И он останавливается, словно заколдованный.

Он один, он цепенеет, а вокруг нет никого, кто находился бы в аналогичном расположении духа и поведения, тысячи людей видели черный каблук-шпильку, но рефлекторно вытеснили ее на задний план, как предмет любопытный, но в данный момент не способный должным с прагматической точки зрения образом повлиять на систему внимания. Наш субъект, наоборот, застрял на полпути, внезапное видение ослепило его; он витает в облаках и в то же время стоит на земле, а в ушах слышится какой-то призыв, от которого невозможно уклониться, почти пение, способное отражать бесконечность.

— Это странно, — произносит профессор Мартенс в лекции номер 14. — Когда через наше восприятие проходит целая толпа материальных образов, то какая-нибудь одна-единственная и незначительная мелочь отрывается от лавины всех остальных образов и увиливает от контроля — таким образом, серьезно повреждается поверхность автоматического невнимания. Как правило, это не связано с рассудком, потому что мгновения, подобные этому, случаются, все-таки происходят, неожиданно зажигая в нас необычные эмоции. Это похоже на обетования. На проблески обетований.

Обетованные миры.

— Я сказал бы, — излагает профессор Мартенс в лекции номер 14, — что достоверное видение едва заметных объектов можно сопоставить с незначительностью самой реальности, они становятся крошечными отверстиями, которые мы перешагиваем, чувствуя, а быть может, и постигая — полноту миров. Миров. Незначительность потерянного на улице каблука-шпильки отражает свечение женщины, свечение женщины, и мира, — излагает профессор Мартенс в лекции номер 14, — так что в конце концов спрашиваешь себя / а может, это и есть та единственная дверь, ведущая в подлинность миров

этого нет ни в одной женщине любой женщине потерявшей на улице каблук-шпильку / можно нести в руке нечто похожее / что-то имеющее саму суть ужасающая коллективно бесчеловечная и распростертая история носит имя женщины / мы говорим переменчивую правду / более точно то есть в реальном соответствии с тем как наш кругозор воспринимает происходящее с какими эмоциями и ощущениями воспроизводит оборот речи женщина

этого нет ни в одной женщине всякой женщине потерявшей на улице каблук-шпильку: и если в этом состоит подлинность то столица находилась бы под землей и подвергалась вспышкам крошечных отверстий, о которых извещали бы светящиеся гравированные объекты на бронированной поверхности реальности, языки пламени, указующие кратчайший путь, сигналя о вратах, ангелы, — излагает профессор Мартенс в своей лекции номер 14. И добавляет: и я не собирался говорить о Мадлен Пруста. Что касается замужней женщины, то при таком представлении она кажется непристойно домашней, буржуазной, кухонной / она нейтрализует жар подлинного отверстия, доводя его — кто знает, почему — до незначительности непроизвольной памяти / безвольно распростертые на врачебных кушетках, со вскрытыми венами / перед ними вспышки видений земных недр, как они бурлят, обнаруживая вытесненные в подсознание личность и индивидуальность / мы можем только жалеть их, как при почечной колике, делать дренаж, вызывая нормальное мочеиспускание в воспоминаниях, воспоминания / память / диурез души / непростительное малодушие / как будто, — излагает профессор Мартенс в своей лекции номер 14, спускается с кафедры и приближается к Гульду, — как будто человек, словно заколдованный видением черного каблука-шпильки, точно такой же: со своей биографией и своей памятью. Это и есть ложь. Глаза, увидевшие вспышку, — безнадежны и неповторимы. Это комбинации произошедшего и созвездия возможного, слитые в последнее мгновение в одной точке. В этом нет ничего субъективного. Каждая вспышка происходит по объективным причинам. И подлинное, которое уродует реальность

думать, будто глаза способны быть только реальными, реальными, и только, чувствительные глаза

и позже, только позже, появляется рассказ

который слушают, позже, только позже,

тогда появляется рассказ

который тщится увековечить вспышку и превращает это в рассказ и становится возможно

осмыслить идею, будто можно сделать это

и сколько легкости и силы, чтобы догадываться о вспышке все это время, пока не закончится рассказ

выдуманный рассказ, который нужен был, чтобы суметь что-то сделать, продолжая слушать все это время, в ожидании полянки, спрятанной в низине вспышки, делать шаги и измерения, дыхание, походка, идя в своих ощущениях, дышать временем, пока не ощутишь его в руке, в голосе, и этот миг на открытом месте, и спрямить извилистую нить какого-нибудь заостренного рассказа

ты можешь вообразить что-нибудь прекраснее? — излагает профессор Мартенс в лекции номер 14.

Доцент Мартенс преподавал Гульду квантовую механику. У него было сильнейшее пристрастие к велосипедам, с которых он, впрочем, часто падал по причине запущенного воспаления среднего уха. Его дед сражался в битве за Шарлоттенбург, и он мог это доказать. Так он говорил.